CC BY
42
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 5
ИСТОРИЯ
3
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,6 рефераты 96.03.001-96.03.045
МОСКВА 1996
ПО СТРАНИЦАМ ИСТОРИЧЕСКИХ ЖУРНАЛОВ
Новая рубрика имеет целью ознакомление Читателя с ведущими зарубежными и отечественными периодическими изданиями, поднимающими на своих страницах актуальные проблемы современной исторической науки. Вводя ее, Редколлегия стремится и к повышению оперативности научной информации, и к созданию более целостного представления о ведущих центрах, состоянии и тенденциях развития исторического знания сегодня.
В этом выпуске РЖ представлен обзор Journal of medieval History, T.21, N 1, 3, 1995 ("Журнал по средневековой истории"). Он посвящает свои страницы истории Высокого Средневековья XII-XIVbb. Публикуемые в журнале материалы знакомят с тематикой и методиками и сторико-антропологических исследований мира представлений, ценностных ориентаций, идеалов, поведенческих моделей средневекового человека и их воздействии на исторические события, интеллектуальную жизнь, эволюцию общества, политику, экономику, культуру. В статьях этого авторитетного научного журнала поднимаются проблемы средневековых политических элит, рассматривается роль отношений родства, матримониальной стратегии и практики в их формировании и функционировании, в становлении рыцарско-аристократического общества, вертикальной иерархической системы господства, в процессе феодализации. Ряд исследований посвящен средневековой демографии, методикам изучения движения народонаселения, в том числе определения
уровня смертности в период эпидемий чумы XIV в. Уделяется здесь также внимание и анализу состояния современного историографического процесса, в частности в области региональных исследований.
96.03.032. "ЖУРНАЛ ПО СРЕДНЕВЕКОВОЙ ИСТОРИИ" "JOURNAL OF MEDIEVAL HISTORY". - Cambridge (GB) et al., 1995. -V.21, N1,3.
"Журнал по средневековой истории" издается с 1974 г. Кембриджским ун-том (Великобритания) ежеквартально. Он предназначен для официальных публикаций исследовательских работ соискателей ученой степени доктора наук по средневековой истории Западной Европы в период с падения Римской империи до Возрождения.
Редакционая коллегия журнала включает генерального редактора Дэвида Абулафиа из Колледжа Гонвиля и Кая Кембриджского университета, а также 13 редакторов из крупнейших университетов Западной Европы, США, Канады, Израиля и Японии.
Каждый номер журнала объемом в 5,5 авторских листа включает от 3 до б статей или обзоров на английском (преимущественно) и других еропейских языках, при необходимости снабжаемых черно-белыми иллюстрациями.
Номер 1 (мартовский) 21 тома открывается статьей докторанта Принстонского университета (США) КЛ.Янсен "Культ Марии Магдалины и ордены нищенствующих монахов: проповедь покаяния в позднем средневековье".
Предметом исследования автора являются дошедшие до нас записи литургий (de sanctis sermons) предназначенных для службы в праздник Св. Марии Магдалины (22 июля). Рассматривая литургию как своеобразное "средство массовой информации" средневековья, К.Янсен считает, что она может служить ценным источником по социальной психологии и мироощущению средневекового европейца.
Событием, свидетельствовавшим о резком возрастании значения поклонения Св. Марии Магдалине в позднем средневековье, явилось обретение 9 декабря 1279 г. ее мощей. Видение, посетившее перед этим Ангевинского принца Карла Салернского, открыло ему, что Мария Магдалина с апостольских времен покоится не в Бургундии, как гласило предание, но в склепе церкви Св. Максимина города Экс-ан-Прованс.
После того, как специально собранные прелаты удостоверили подлинность мощей, они были перенесены в более соответствующее святости реликвии место, а череп Св.Марии был помещен принцем в золотой ковчежец, украшенный Ангевинской диадемой, присланной ему для этого отцом, Карлом I, Королем Неаполитанским (1, с.2).
Оживление вокруг культа Марии Магдалины, указывается в статье, было отнюдь не случайным. В ноябре 1215 г. Синод, собравшийся в ходе Четвертого Латеранского Собора, видоизменил существовавшую до этого практику причащения. Отныне, согласно принятому им Двадцать первому Канону, к святому причастию допускались только те принадлежащие к церкви верующие, которые в течение года, по крайней мере один раз, совершили устное покаяние в своих грехах. Таким образом, - пишет автор, - к существовавшим до этого ступеням причащения • сокрушению, умиротворению и прощению - официально добавилась ступень покаяния, что необратимо изменило представление о сущности и святости этого обряда" (1, сЗ).
На том же соборе ордены нищенствующих монахов получили разрешение на произнесение проповедей. Четырехступенчатая формула причащения предоставила, таким образом, первым поколениям странствующих монахов (friars) одну из немногих тем для проповеди, которые им, как непосвященным в высокие теологические материи, разрешено было касаться.
Обратившись к дошедшим до нас литургическим записям странствующих монахов о службе в день праздника Св. МарИи Магдалины, считает К.Янсен, можно составить достаточно
отчетливое представление о том, как сами эти проповедники понимали сущность покаяния, а также о том, как они объясняли его святость жадно внимавшей им аудитории (1, с.5).
Мария Магдалина, будучи евангелическим символом кающегося грешника, отмечается в статье, обладает таким важным качеством, как склонность к слезам. В свою очередь, слезы для средневековых проповедников представляли гобой весьма многозначный символ. "Они могли обозначать одновременно и женщину как таковую, поскольку являлись родом воды - архетипа женского начала - и символизировать очищение (Ьариягп) и возрождение (геЫгЛ), поскольку смывали грех. Однако чаще они являлись зримым свидетельством готовности души перейти в состояние раскаяния (героШшсе)" (1, с.6).
В статье подробно рассматривается, каким образом странствующие монахи использовали образ Марии Магдалины, проливающей слезы для выражения идеи сокрушения (сотрипсПо) о ее прошлых грехах, идеи умиротворения как сострадания (сотраздо) Христа, а также идей раскаяния и откровения (соЩгШо е{ сопЕездо). Все это было призвано оправдать догмат устного покаяния, упоминания о котором не содержится в евангельском повествовании об очищении перед причастием (1, с.14).
По иронии судьбы, замечает К.Янсен, "Магдалина, устное покаяние которой не засвидетельствовано никакими историческими источниками, оказалась так безоговорочно связанной с ним, что в возникших вокруг нее легендах - как литературных, так и иконографических - она творит чудеса именно в силу своего покаяния" (1, с.15).
Автор подчеркивает важность образа кающейся Магдалины, создававшегося в проповедях бродячих монахов, для утверждении в средневековом христианском сознании идеи обязательного ежегодного покаяния как непременного условия причастия, и к Царству Божьему (еисЬаг&), и к Церкви (соттишо)" В этом смысле большое значение для пропаганды покаяния имела легенда о
последнем причастии Магдалины "Я считаю,- пишет К.Янсен, - что символ причащающейся Магдалины использовался не только как свидетельство ее эвхаристии, но и как средство широкой пропаганды самого культа эвхаристии в позднем средневековье" (l.c.19).
Наконец, образ Магдалины, проливающей слезы радости у входа в гробницу Христа после его вознесения, использовался в проповедях странствующих монахов как обобщающий символ любви (amor). Обретенная Магдалиной любовь к богу была призвана свидетельствовать о ее очищении путем покаяния. "Если мы проследим тему очищения глубже, - замечает автор, - то обнаружим, что она очистилась покаянием не только от собственных совершенных ранее грехов, но также послужила очищению от грехов всего женского рода, воплощенных в прегрешении Евы" (1, с.22).
Таким образом, пишет К.Янсен в заключение статьи, если, с одной стороны, решения Четвертого Латеранского Собора послужили к возрождению культа Марии Магдалины, то с другой, использование образа Магдалины в проповедях странствующих монахов послужило к утверждению в католичестве XIII в. культа устного покаяния.
Используя образ конкретного святого в качестве символа и примера покаяния, проповедники как бы придавали предмету проповеди материальную форму. "Мастерски облекая концепцию покаяния в форму телесного существования Магдалины, проповедники получали возможность анализировать, схематизировать, определять и обсуждать эту концепцию во всех ее многообразных проявлениях, не удаляясь в сферу высоких абстракций, недоступных для понимания аудитории верующих, для которых живой пример был гораздо нужнее, чем схоластические рассуждения" (1, с.25).
В статье докторанта Исторического факультета Гарвардского университета (США) Клэр Валенте "Симон де Монфор, граф Лестерский, и использование культа святого в Англии XIII века"
рассматривается практическое значение для политической, экономической и социальной жизни средневекового общества возникновения культов политических и церковных лидеров, объявляемых посмертно святыми.
Отмечая парадоксальность фигуры Симона де Монфора, графа Лестерского, как одного из политических лидеров баронской оппозиции королю Генриху III, автор указывает, в частности, что являясь французом по рождению, де Монфор возглавил движение, целью которого было предотвратить засилие "чужаков" (т.е. не англичан) во властных структурах. Будучи двоюродным братом Генриха III, он заточил короля в крепость и в течение года правил от его имени.
Он был четвертован как предатель, и в то же время считался в свое время олицетворением подлинно английских ценностей. Отлученный от церкви, как до, так и после своей гибели, он почитался крестьянами в качестве чудотворца, а церковные служители объявили его святым (2, с.27-28).
Отправной точкой для возникновения культа Симона де Монфора стало поражение его армии в битве под Ившемом 4 августа 1265 г. с войском роялистов, которое возглавлял лорд Эдвард. Де Монфор пал в этой битве, а его тело было расчленено. Однако его сторонники схоронили различные части тела, которые обнаружили чудотворные свойства. Особенно это относилось к торсу, погребенному в аббатстве Ившема.
Хотя из-за преследований короля останки Симона де Монфора пришлось удалить из аббатства, пустой склеп, где они до этого пребывали, сохранил свою чудотворную силу и стал центром поклонения новому культу первого свстсгкого святого на английской земле со времен Вильгельма Завоевателя (2, с.30).
Аббатство Ившема, .таким образом, явилось очевидным претендентом на роль пропагандиста культа Симона де Монфора. Содержа святилище, аббатство тем самым явилось и основным получателем дарений, приносимых почитателями святого,
31-3297
ожидавшими от него чудесного покровительства. Этому не воспрепятствовало ни то, что аббатство находилось под патронажем Генриха III, ни особое внимание, оказываемое ему папским легатом Огтобуоно, направленным в Британию специально, чтобы оказать поддержку королю в борьбе против баронов (2, с.31).
Одной из причин упорства, проявленного аббатством в тайной пропаганде и распространении культа Симона де Монфора, отмечается в статье, была широкая поддержка, оказанная баронской оппозиции крестьянами. Этой поддержкой объясняется и тот факт, что культ Симона де Монфора приобрел не только местный, но по существу всеанглийский характер (2, с34).
Дошедшие до наших дней записи монахов Ившемского аббатства о чудесных явлениях, связанных с культом святого, свидетельствуют, что по крайней мере половина крестьян, посещавших его святилище, приходила в аббатство из мест, отстоявших от него за 40 и более миль, а четверть - из мест, удаленных на 100 миль и более (2, с34). "Возможно, - указывает автор, - крестьяне приходили поклониться Симону де Монфору потому, что целительная сила нового святого стала широко известна, но возможно также, что причиной популярности святилища явилось именно широко распространившаяся среди крестьян положительная репутация де Монфора как политического лидера" (Там же).
Другой причиной широкого распространения культа стала популярность де Монфора среди деятелей английской церкви, добивавшихся ее большей самостоятельности от Рима. "Несколько известнейших епископов, таких как Стивен Беркстед Чичесгерский, и других клириков, как например Томас Кэнтильюп, позднее епископ Херефордский, - указывается в статье, - принимали непосредственное участие в его правлении. Сам Симон де Монфор всегда действовал в тесном контакте с церковными лидерами и был известен своей приверженностью к свободе церкви, в то время как Генрих III был в близких отношениях с папой и его легатом, и вполне
возможно нс благоволил к священникам-англичанам, по крайней мере настолько, насколько они от него этого ожидали" (2, с.39).
Однако поддержание и пропаганда культа Симона де Монфора исходили не только от крестьян и священослужителей. Наибольшую практическую пользу из него извлекли участвовавшие в движении де Монфора бароны, получившие впоследствии наименование Лишенных наследства (ОемЬегИе«!).
Как уже давно установлено, восстание баронов не кончилось с гибелью де Монфора. После битвы под Ившемом его последователи были лишены наследственных земель и в ответ сплотили свои ряды. Особенно упорное сопротивление оказали монфорианцы, укрепившиеся в замке Кенилуорт. Военные действия продолжались больше года, пока под влиянием папского легата Оттобуоно, король не начал мирные переговоры с мятежными баронами.
Результатом этих переговоров стало Кенилуортское соглашение (ОмМт Ы КешЬуопЬ), по которому мятежники складывали оружие а ответ на разрешение вернуться на свои земли после уплаты штрафа (2, с.40). Распространявшиеся свидетельства о чудесах, творимых новым святым, а также песни о Симоне де Монфоре во многом способствовали популярности Лишенных наследства и оказывали действенную поддержку борьбе, которую они вели с роялистами (2, с.41).
Весьма характерно, что урегулирование кризиса во взаимоотношениях короля с баронами знаменовало постепенное затухание культа Симона де Монфора как чудотворного святого. Фактически, пишет автор, к концу XIII столетия этот культ исчезает. Свидетельства о чудесах, творимых останками де Монфора и его святилищем на протяжении 10 лет после его смерти, уже к концу 70-х годов перестают записываться монахами.
Агиографические свидетельства о Симоне де Монфоре, появившиеся так же, как и посвященные ему церковные песнопения и гимны, в 70-80-е годы, к началу XIV в. выходят из употребления. "К 80-м годам, - указывается в статье, - ни один слой английского 31*
общества кроме крестьян не был уже заинтересован в поддержании культа Монфора. Лишенных наследства больше не было. Поддержка священников, особенно францисканцев, никогда не носила официально оформленного характера. К тому же политическая нужда в ней отпала. Ившемское аббатство не было заинтересовано в привлечении повышенного внимания к культу опального святого, тем более, что аббат Уильям Уайтчерч, много сделавший для тайной поддержки его святилища, скончался в 1282 г." (2, с.46-47).
Культы, подобные культу Симона де Монфора, говорится в заключение статьи, показывают, что мятежники в средневековой Англии стремились опереться на авторитет религии, который один лишь мог оправдать их выступление с оружием в руках против власти короля как помазанника Божия. "В средневековой Европе политическая и религиозная власть были неразрывно связаны друг с другом" (2, с.48).
В статье голландского исследователя Ф.Я.В. ван Канна "Элита и правление в средневековом Лейдене" анализируется состав городской элиты и характер ее влияния на городское самоуправление Ледена в XIII - XIV вв. Отмечая, что урбанизация в графстве Голландия началась по сути дела лишь в XIII в. по мере того, как разработка торфяников создала достаточные площади плодородной земли, способные снабжать города зерном, автор указывает, что Лейден, основанный на южном берегу Рейна, был единственным среди городов графства обладателем собственного виконта, которому принадлежала судебная власть. На этом основании виконт назначал шерифа и олдерменов (3, с.53).
К середине XIII в. город насчитывал примерно 1100 - 1300 жителей. К 1400 г. их число выросло до 5-6 тысяч. Для того, чтобы определить, какая часть населения города принадлежала к верхней прослойке, указывается в статье, необходимо рассмотреть имеющиеся данные о семьях, принадлежавших к каждой из "специализированных" элит - политической, экономической, церковной и служилой - а затем сопоставить эти данные со
сведениями о характере взаимоотношений и связей, в том числе и матримониальных, между представителями различных элит (3, с.56).
Характеризуя политическую элиту, автор отмечает, что к ней принадлежали не только члены городского правления, назначаемые виконтом, но также и горожане, занимавшие те или иные выборные муниципальные должности, такие как, например, должности церковных старост. О принадлежности должностных лиц к политической элите можно судить по средневековому статуту Лейдена, предоставлявшего право на погребение в лейденской церкви Св.Панкраса священикам, дворянам и их родственникам, а также шерифу, олдерменам, членам городского совета и другим членам лейденской администрации и их потомкам (Там же).
Критерием принадлежности к экономической элите, по мнению автора, следует считать владение (личное) земельным участком площадью не менее 60 акров, что соответствовало принятой в графстве норме "замковой" земли, либо земельной рентой в размере 450 гроатов, что равнялось годовому доходу каноника лейденской церкви Св.Панкраса. Свидетельством принадлежности к экономической элите могло также считаться ссуживание денег городскому правлению не менее 20 раз или поручательство перед магистратом за ссуды не менее 10 раз.
В то же время само по себе занятие той или иной экономической деятельностью не может, как считает автор, служить основанием для причисления горожанина к экономической элите, поскольку нуждается в дополнительнгой информации о его фактических доходах (3, с.57).
Церковная элита состояла из каноников церкви Св.Панкраса, а также из преподавателей и деканов Рейнского университета. К административной элите следует отнести должностных лиц, состоявших на службе у графа. Они не только жили в Лейдене, но многие из них начинали свою карьеру с одной из выборных должностей в городской администарции (Там же).
В рассматриваемый период, указывается в статье, политическая элита состояла из 187 семей. К экономической элите можно отнести членов 31 семьи. Почти все они входили также и в политическую элиту. Церковная элита включала 33 семьи. 30 семей, поставлявших должностных лиц графства, также принадлежали к политической элите (Там же).
В отличие от других голландских городов в Лейдене принадлежность к политической элите не была непосредственно связана с материальным благосостоянием, хотя, конечно претендент на административную должность должен был иметь определенный доход, достаточный для ее отправления. В то же время, отмечает автор, чем значительнее было состояние семьи и, соответственно, чем большие средства она могла вложить в отправление административной должности, тем большее количество таких должностей занимали ее члены (3, с.59).
Несмотря на то, что принадлежность к элите в Лейдене почти всегда сопровождалось владением муниципальной землей, было бы ошибкой считать, указывается в статье, что именно землевладельцы стояли у истоков формирования элиты города. Дело в том, что земля, на которой было основано поселение, ставшее впоследствии Лейденом, принадлежала графу, а почти все дома и фермы Лейдена представляли собой феодальное держание. Независимое частное владение недвижимостью в Ледене того времени вряд ли вообще существовало (3, с.63).
Прослеживая происхождение элитных семей Лейдена на протяжении достаточно длительного периода (1296-1420), отмечает автор, можно прийти к выводу, что значительную роль в росте элиты играла миграция в Лейден зажиточных уроженцев других голландских городов, а таже окрестных деревень. "Имеются свидетельства, что примерно четверть элитных семей города (64 из 223) не были уроженцами Лейдена... Более половины из них (36) принадлежали к дворянству" (3, с.64).
Значительная часть городской элиты была вовлечена в торговлю и промышленное предпринимательство. Из 155 членов элиты Лейдена, о которых имеются сведения, что они занимались торговлей и/или промышленной деятельностью, 62 посвятили себя ткачеству, 27 - изготовлению кирпича и обжигу известняка, 25 -изгтовлению торфяных брикетов и виноторговле и только 16 -торговле зерном. Не более 14 членов элита . занимались пивоварением, хотя по престижности это занятие уступало только ткачеству (3, с.66).
Участие в политической жизни города не мешало торговой и промышленной деятельности городской элиты. В Лейдене, в отличие от многих других европейских средневековых городов, члены элиты практически никогда не переходили от считавшейся нормой для зажиточного горожанина оптовой торговли к торговле розничной, требовавшей постоянного присутствия в лавке. Напротив, лейденская элита весьма ревностно относилась к присутствию по месту исполнения административной или общественной муниципальной должности. Торговые дела, по-видимому, поручались при этом приказчикам (3, с.66).
Анализируя роль, которую играли в формировании элиты матримониальные связи, автор обращает внимание, что для Лейдена характерно преобладание малых семей и практически полное отстутствие семейных кланов. Именно этим, считает автор, объясняется столь значительное число семей, принадлежавших к городской элите. Этим Лейден весьма отличался от ряда городов средневекового Брабанта, где власть сосредотачивалась в руках двух, семи или шести семейных кланов (3, с.69).
Подобная множественность лейденской элиты во многом обусловила и относительную открытость административных должностей для широкого круга ее представителей. Если с основания города муниципальная администрация состояла из назначаемых графом шерифа и восьми олдерменов, .то с 1299 г. к ней добавился избираемый горожанами городской совет. Это, однако, не
означало открытия доступа в администрацию для рядовых бюргеров. Кандидаты на должности шерифа, олдерменов и бургомистров (членов городского совета) были выходцами из элитных семей (3, с.71).
Исследуя влияние особенности лейденской элиты на степень концентрации в городе политической власти, автор отмечает, что в среднем административная карьера члена политической элиты позволяла ему занять на протяжении жизни 4,6 административных поста с годичным сроком службы. Если даже вычесть тех, кто занимал в своей жизни административный пост только однажды, т.е. тех, кто не преследовал политической карьеры, то все равно число должностей не превысит 5,9 на человека, что свидетельствует о частой сменяемости власти и о незначительных возможностях для ее концентрации в руках нескольких лиц (3, с.73).
В то же время, в лейденской элите бесспорно существовала и своя верхушка. К ней очевидно следует отнести семьи, входившие одновременно во все виды элит. Таких семей в исследуемый период в Лейдене было всего четыре. Три из них принадлежали к дворянству (3, с.74).
Номер 3 (сентябрьский) 21 тома открывается статьей докторанта Исторического факультета Трентского университета (Канада) Р.А.Макдональда "Матримониальная политика и отношения между внутренними областями и периферией в Шотландии ХН-го - начала ХШ-го веков".
Отмечая, что средневековое королевство Шотландии представляло собой сложный сплав разнообразных этнических элементов - гэльских, бриттских, англо-саксонских, скандинавских и норманнских, - явившийся результатом бурной истории завоеваний на протяжении предшествующего тысячелетия, автор подчеркивает, что на этом фоне норманны являлись наиболее недавними пришельцами.
Хотя Макбет (1040-1057) приютил в королевстве ряд норманнских беглецов, покинувших Англию во время охватившего
страну в 1051-1052 гг. движения против засилия чужеземцев, норманны начали селиться в Шотландии не ранее 1124 г. В этот год шотландский трон унаследовал Дэвид I, младший сын Малколма III и королевы Маргариты. Дэвид был двоюродным братом Генриха I, воспитывался и получил образование при его дворе и до вступления на шотландский трон успел заслужить доверие со стороны норманнов в качестве английского барона (4, с.228).
Приходится только удивляться, пишет автор, что несмотря на характерную для средневековья в целом вражду между расовыми и эпическими группировками и на взимную неприязнь, которая могла существовать и на деле существовала между норманнами и англосаксами или англичанами и уэльсцами либо ирландцами в период после завоевания Британии Вильгельмом, в большинстве случаев эти разнородные этнические элементы относительно мирно ужвиались на земле центральной Шотландии в период правления Дэвида 1 и его потомков (4, с.228-229).
Значительную роль в этом несомненно сыграл институт межэтнических браков, "который, - как отмечается в статье, - в период средневековья существовал отнюдь не для любви, но рассматривался в качестве важного политического и социального инструмента заключения союзов, устанавливания добрых отношений и ослабления возникавшей напряженности" (4, с.230)
Социальные отношения, устанавливаемые посредством браков, явились, таким образом, важным средством приобщения членов местной шотландской аристократии к новой англо-норманнской аристократической элите, складывавшейся вокруг Дэвида I. "Брак, • указывается в статье, - стал жизненно важным орудием процесса уживания местных этнических элементов с пришлыми, поскольку он облегчал переход от старого к новому шотландскому обществу, помогал "старожилам" и "пришельцам" притираться друг к другу и обеспечивал детям от смешанных браков доступ в оба общества -старое и новое" (там же).
32-3297
В статье подробно рассматривается значение браков для процесса феодализации Шотландии, начатого Дэвидом 1. Важное место в этом процессе принадлежит завоеванию королем на свою сторону могущественных графов Файфа. Графство было основано между 1093 и 1107 гг. земельным пожалованием Этельреду, сыну Малколма Канмора и королевы Маргариты.
В 1140 г. Дэвид I жалует графским титулом Дункана, одного из потомков и наследников Эгельреда в ответ на зафиксированное в соответствующей хартии обещание последнего предоставить не оговоренную специально военную поддержку. "Хотя в Шотландии издавна существовал обычай, согласно которому владельцы земли оказывали военную поддержку королю, тем не менее выражение этих взаимоотношений на языке феодальных обязательств и обусловленность этой поддержки наличием тяжеловооруженного конного рыцаря, - отмечается в статье, - были явным новшеством, свидетельствовавшим о степени стремления к совместному уживанию (accomodation) короля и шотландских графов (4, с.232).
Со времени графа Дункана II (1154-1204), сына и наследника Дункана I, графы Файфа вели активную политику объединения с англо-норманской аристократией путем заключения брачных союзов. Так, сам Дункан II женился на Эле, возможно, дочери Реджинальда де Варенна, брата Ады де Варенн, матери королей Малколма IY и Вильгельма I. Варенны, таким образом, были одной из наиболее аристократических англо-норманнских фамилий, поселившихся в Шотландии (4, с.233).
Примеру графов Файфа последовали графы Дунбара, которые, будучи не столько гэльского, сколько англо-саксонского происхождения, тем не менее поддерживали тесные связи с королевским домом Шотландии на протяжении XII в. "История браков графов Дунбара, - замечает автор, - во многом сходна с брачной политикой графов Файфа. В целом, и те и другие следовали одному образцу с тем отличием, что ранние браки графов Дунбара
отражают специфику их земельных владений, лежавших по обе стороны границы между Англией и Шотландией" (4, с.235)
Еще более выдающуюся роль в деле уживания враждующих этнических группировок сыграли брачные союзы между англонорманнским окружением короля и могущественными графами Стратерна, лежавшего к западу от Файфа и считавшегося центром кельтской партии, упорно сопротивлявшейся норманнским феодальным инновациям.
Позиция графов Стратерна изменилась со времени графа Гильберта (1171-1223), женившегося на Мод де Обиньи, принадлежавшей к семейству, тесно связанному и с шотландским королевским домом Макмаколмов и с его англо-норманнским окружением. "Устраивая подобные браки, - замечает автор, - местные магнаты Шотландии стремились, как и всякие аристократы, повысить свой статус. Однако, каким бы важным ни было приобретение в результате брачных союзов нового политического влияния, они имели еще более важное значение в том смысле, что женясь на дочерях и вдовах из известных англо-норманнских родов, аристократы Шотландии вступали в международное собратство англо-норманнов, которое на протяжении XII столетия уделяло мало внимания границам между государствами" (4, с.237).
В то же время, если процессы феодализации и слияния местной шотландской аристократии с англо-норманнскими родами в центральных районах страны были облегчены уже существовавшими связями между местными графами и королевским домом, на периферии Шотландии, и в особенности на ее западном и северозападном побережьи картина была иной.
Правители этих земель были прежде всего независимы. Они носили гэльские титулы "ri" или латинские "rex", "regulus" или "princeps". Здесь, таким образом, не было графских титулов римских "comités" или гэльских "mormaers". Эти правители были полновластными королями в своих землях.
Исторически ориентируясь на запад, в сторону побережья Ирландского моря, самовластные правители северо-востока не искали, в отличие от графов центральной части страны, союзов ни с королеским домом Шотландии, ни с англо-норманнами (4, с.239).
В первой половине XII в. наиболее влиятельными владыками на северо-западе были Ферпос Галловейский и Самерлед Аргиллский. Ферпос выдал свою дочь за Олафа, короля Мэна, тогда как Самерлед женился на дочери Олафа. Таким образом, оба они продемонстрировали свое нежелание вступать в коалицию с королевским домом Макмаколмов и его англо-норманнским окружением, отдав предпочтение по существу враждебному ему королевскому дому Морсов (4, с.243).
Таким образом, указывает автор в заключение статьи, брачные союзы способствовали формированию двух основных коалиций шотландской аристократии. Одна из них - в центре страны - служила проводником англо-норманского влияния и инструментом феодализации шотландского общества, в то время как другая - на северо-западной периферии - явилась оплотом сопротивления привнесению в это общество норманнских инноваций (4, с.245).
В статье Кристин Рейно, ассистента из университета Поля-Валери (Монпелье, Франция) "Жертвоприношение Авраама в иконографии позднего средневековья" прослеживается отражение в изображениях этого библейского сюжета ХШ-го - XVI вв. изменений в сознании и мироощущении позднесредневекового западноевропейского общества.
Отмечая, что в рассматриваемый период жертвоприношение Авраама остается одной из наиболее популярных тем церковной живописи Западной Европы, автор обращает внимание на эволюцию художественной интерпретации этого сюжета в трех основных областях: 1) изменении мизансцены; 2) развитии сюжета и нарастании драматичности сцены жертвоприношения; 3)привнесении в сюжет темы двойного повиновения канонам Нового и Старого Заветов (5, с.250).
Анализируя эволюцию композиции основных элементов сюжета жертвоприношения Авраама на протяжении трех столетий, в частности наличие либо отсутствие жертвенника, взаимное расположение ангела, Авраама, Исаака и жертвенного овна, автор приходит к выводу, что композиционными средствами решалась в основном задача подчеркнуть возобладание Нового завета над Старым (5, с.255).
В то же время эволюция сюжета жертвоприношения и нарастающая драматизация действия, по мнению автора, свидетельствует об изменении в общественном сознании представлений о смерти, о ценности человеческой жизни. Подчеркивание юности Исаака, уменьшение размеров его изображения по «равнению с изображением Авраама, считает автор, отражает изменившееся отношение к детям, рост внимания к детству и проникновение в общественное сознание идей индивидуализма (5, с2б0).
Привнесение в сюжет жертвоприношения обращения Исаака с молитвой к Богу, отмечается в статье, так же, как и подчеркивание покорности Авраама перед лицом божественного решения, символизирует, по мнению автора, нарастание в общественном сознании позднесредневекового западноевропейского общества идеи двойного повиновения сыновей новозаветным обязательствам перед Богом и старозаветным обязательствам перед отцом (5, с.268).
В статье докторанта Исторического факультета Норуичского университета (США) Джона Эберта "Черная смерть в диоцезе Эли: использование журнала епископа в качестве документального свидетельства" рассматривается методика Использования церковной документации для получения достоверных статистических данных о смертности в период чумного поветрия в Англии середины XIV в.
Журнал Томаса де Лцля, епископа Эли с 1345 по 1361 г. - это один из десяти дошедших до нас епископских журналов эпохи Черной смерти или чумного поветрия, охватившего-Англию в 1348-1349 гг. Восточная Англия, как считается, понесла наиболее
серьезные потери от чумы из-за того, что значительную часть ее экономики составляла торговля. Порты Восточной Англии явились открытыми воротами для переносчиков чумы, таких как крысы или вши (6, с.275).
Епископский журнал Томаса де Л ил я, фиксировавший назначения священников на освободившиеся места в приходах диоцеза, указывается в статье, позволяет сделать подобный вывод, поскольку может быть сравнен с аналогичными епископскими журналами того же времени. Эта работа была уже однажды проделана в 1930 г. в защищенной в Кембридже докторской диссертации Джозефа Ланна, к сожалению, утерянной (6 с.276).
Несмотря на то, что епископские журналы являются наиболее полными статистическими источниками, позволяющими проследить потери от чумы на основании точного учета ежегодных назначений, не прекращаются споры относительно достоверности выводов, которые делают исследователи из сообщаемых журналами данных. Основным возражением при этом является то, что заполняемая вакансия могла возникнуть не в результате смерти приходского священника, но в результате простого перевода его в другой приход или же на службу к светскому либо духовному лицу (Там же).
В статье содержится методика использования сообщаемых епископскими журналами данных для выявления подобных случаев и установления точных сведений о смертности приходских священников. По утверждению автора, смертность священников достаточно адекватно отражает общий уровень смертности, поскольку их обязанностью было давать последнее причастие умирающим и находиться, таким образом, в самой гуще населения, страдавшего от поветрия (6, с.277).
Обосновывая свой вывод о том, что епископские журналы отражали по большей части реальные случаи смерти священников, а не их перемещения, автор делает собственные подсчеты смертности священослужителей в диоцезе Эли в ходе чумного поветрия. Самое большое число вакансий, возникших в диоцезе в этот период,
приходится на 1349 г. Зафиксированные в журнале Томаса де Лиля 83 новых назначения в 16 раз превышают число назначений в предыдущем году и в 18 раз - среднее число ежегодных назначений, исключая 1349 г. (6, с.278-279).
Делая поправку на возможные случаи перевода, формальной задержки назначений, либо простого бегства священников из охваченных чумой приходов, автор приходит к выводу, что реальный уровень смертности среди священников в годы поветрия составил от 46,7 до 47 %, что не намного меньше уровня в 48,5 %, вычисленного доктором Данном (б, с.279).
Журнал епископа Эли Томаса де Лиля, замечает автор в заключение статьи, является если и не совершенным, то, видимо, наиболее достоверным документальным источником о смертности в Кембриджском графстве в период чумного поветрия 1348-1349 гг. "Вычисления, основанные на количестве вакансий, возникших в 1349 и 1350 гг. в диоцезе Эли, указывают, что приблизительно половина населения графства умерлс от чумы. Это один из самых высоких показателей смертности от поветрия во всей Англии, а, возможно, и во всей Европе" (б, с.286).
Опубликованный под рубрикой "Состояние исследований" историографический обзор доктора исторических наук, работника Литовского музея (Канада) Разы Мажейка "Великое княжество воссоединяется с Европой: пост-советское развитие историографии языческой Литвы" содержит критический анализ исторических исследований о-Великом княжестве Литовском, опубликованных накануне и после выхода Литвы из состава Советского Союза.
Отмечая, что известная в средневековой Европе как последний оплот язычества Литва знакома сегодняшним европейским медиевистам меньше, чем она была знакома средневековым крестоносцам, Р.Мажейка считает, что виной тому -прежде всего существовавший до недавнего времени "железный занавес", отделявший Литву от западноевропейских стран, а также распространенное анахронистическое представление о
незначительности для европейской историографии сегодняшних "малых" стран.
Объясняется это невнимание к истории Литвы также и малым числом современных ее исследований, опубликованных на английском языке. Исключением может служить отличная, по оценке автора, монография Е.Кристиансейа "Северные крестовые походы: балтийская граница католичества"1). В последнее десятилетие, вероятно во многом в результате исчезновения "железного занавеса", эта ошибка европейской историографии была отчасти исправлена включением Литвы в популярные исследования крестовых походов, написанные Дж.Райли-Смитом. К.Таерманом и Н.Хаусли 2).
Выдающимся новейшим англоязычным трудом по истории языческой Литвы, считает автор, является книга С.К.Роуела "Литва на подъеме: языческая империя в Восточно-Центральной Европе. 1295-1345 гг." 3>
Большим достоинством книги является то, что ее автор одинаково свободно ориентируется в латинских, древнерусских и греческих источниках, что делает особенно интересным его источниковедческий анализ истории средневековой Литвы, которому он посвятил отдельную главу своей книги (7, с.290).
Важным вкладом в это направление Р.Мажейко считает
^ Christiansen E. The northern crusades: The Baltic and Catholic frontier, 1100-1525. - L., Minneapolis, 1980
2) Riley-Smith J. The crusades, a short history. - L.,1987; Tyerman C. England and the crusades, 1095-1588. - Chicago, L., 1988; Housley N. The later crusades, from Lyons to Alcazar, 1274-1580. - Oxford, 1992
3) Rowell S.C. Lithuenia ascending: A pagan empire within East-Central Europe, 1295-1345 / Cambridge studies in medieval life and thought, 4th series. - Cambridge, 1994
стремление Роуела реабилитировать в качестве источника по истории Литвы XII-XV вв. русские "Литовские хроники" XVI в. До сих пор из-за явных ошибок и мифологичности эти хроники использовались исследователями главным образом как источник сведений об исторических событиях XVI в. С.Роуел, однако, показывает, что в хрониках использовались более ранние, ныне утраченные документы, которые способны пролить свет на целый ряд плохо освещаемых современной историографией событий.
Так, С.Роуел использует свой метод прочтения "Литовских хроник" для реконструкции завоевания Гедиминасом Киева, что, по его мнению, является свидетельством того, uto экспансия Литвы носила далеко не столь мирный характер, как это все еще предполагают (7, с.291).
Значительной заслугой Роуела автор считает его анализ православной митрополии Литвы, в ходе которого раскрывается сложный контекст борьбы за власть между епископами Твери, Полоцка, Смоленска, Галича и др. Анализ Роуелом константинопольского источника "Notitiae Episcopatum" позволяет ему высказать предположение о том, что Литбвская митрополия была впервые учреждена в 1316 г. (Там же).
Важным выводом Роуела является утверждение, что политика литовской митрополии не являлась ни промосковской, ни про-литовской, но была направлена прежде всего на отстаивание собственной самостоятельности. Именно в силу того, что литовской митрополии удалось во многом добится этой цели, как русские, так и литовские князья старались заручиться ее поддержкой (Там же).
По мнению Р.Мажейко, "Литва на подъеме" во многом проясняет сложную историю Великого княжества и удачно вписывает Литву в контекст европейской истории. Книга С^оуела, считает автор, определила новые, более высокие стандарты исследования для будущих историографов языческой Литвы (7, с.293).
33-3297
Последнее десятилетие увидело также целый ряд крупных работ литовских историков, во многом изменивших существующие представления о средневековом периоде литовской истории. Первой в этом ряду, по мнению автора, следует назвать книгу Е.Гудавичюса "Кг^аиБ кага! РаЬакуяе"1) - лучшую, по мнению автора, современную работу по средневековым крестовым походам против Пруссии и Литвы (Там же).
Недостатком книги, считает автор, является то, что автор принимает обязательное для советской историографии средневековья положение, будто бы папы непосредственно конролировали и направляли крестовые походы против прибалтийских народов (Там же).
После выхода Литвы из состава СССР, Гудавичюс, немало потрудившийся для обретения страной национальной самостоятельности, проявил свойственную ему и до этого независимость суждений, настоятельно рекомендуя марксистский подход к исследованию отечественной истории. Наболее фундаментальным и значительным произведением историка в этот период автор считает его статью, содержащую анализ организации и методов комплектования средневекового литовского войска (7, с.294).
В обзоре содержится в целом положительный отзыв о работе ученика Гудавичюса Алвидаса Никжентайтиса. Вышедшая в 1989 г. его монография "Гедиминас"2) является серьезным трудом по средневековой Литве, хотя и носит на себе следы поспешности автора, опасавшегося, что если он не воспользуется благоприятным моментом "оттепели", выход его книги будет заблокирован цензурой (7, с.297).
1) Сис^чгаш Е. Кгуааш ката РаЬаНуэде и 1леПша XIII апипуе. -УШмш, 1989.
2) ИКкгеШакв А. СесИтшав. - УИпшб, 1989.
В обзоре анализируется также ряд статей британского исследователя М.Гидроиса, важнейшим вкладом которого в историографию средневековой Литвы автор считает его теорию "специфически литовской политики динамичного балансирования" в проведении языческими князьями религиозной дипломатии с восточной и западной христианскими церквями (7, с.299).
Ряд новых моментов в историографию средневековой Литвы был привнесен русским историком В.Матузовой, опубликовавшей статью об участии английской аристократии в крестовых походах против Пруссии и Литвы, а также литовским историком С.Памерникисом, показавшим в своей статье о литовском гербе "Витисе", что последний не только не был заимствован у Руси, как утверждалось в российской историографии, но, напротив, использованные при его составлении мотивы были заимствованы Московией при Великом князе Василии Дмитриевиче, женившемся на единственной дочери Великого князя литовского Витаутаса (7, с.306).
Обзор содержит также сведения о проводившихся в Литве и за ее рубежами научных конференциях по средневековому периоду ее истории, а также о работах, ведущихся в последние годы литовскими археологами.
В частности, раскопки в Кернаве (35 км. от Вильнюса) обнаружили значительный по размерам средневековый город со следами ремесленных мастерских и свидетельствами наличия международной торговли (7, с.301).
Значительные раскопки ведутся в Вильнюсе, а также в различных районах страны, где археологи ищут следы поселений других народов. Так, в Паланге были раскопаны три поселения викингов, а в Клайпеде замковый комплекс крестоносцев (7, с.302).
Оглавление:
Volume 21, Number 1, March 1995.
33*
1) Jansen K.L. Mary Magdalen and the mendicants: The preaching of penance in the late Middle Ages, pp.1-26
2) Valente C. Simon de Montfort, Earl of Leicester, and the utility of sanctity in thirteenth-century England, pp.27-50
3) Kan FJ.W. van. Elite and government in medieval Leiden, p-51-75
Volume 21, Number 3, September 1995.
4) McDonald RA. Matrimonial politics and core-periphery interactions in twelfth-and early thirteenth-century Scotland, p. 227-248.
5) Raynaud C. Le sacrifice d'Abraham dans quelques representations de la fin du Moyen Age, p.249-274
6) Aberth J. The Black Death in the diocese of Ely% The evidence of the bishop's register, pp.275-288.
The state of research
7) Mazeika R The Grand Duchy rajoins Europe: Post-Soviet developments in the historiography of pagan Lithuania, p.289-303.
BA.Jlanuioe.
