CC BY
237
УДК 316.74:[821.161.1"19":314.743]
М. К. Лопачева
Писатели-эмигранты первой волны о кризисе идентичности
В данном тексте идет речь о художественных стратегиях сохранения национальной идентичности в условиях диаспоры представителями российской литературной эмиграции первой волны, о способах преодоления кризиса идентичности, запечатленных в произведениях Г. Иванова и Г. Газданова.
Ключевые слова: диаспора, идентичность, эмиграция, Георгий Иванов, Гайто Газданов
Maria K. Lopacheva Writers-emigrants of the first wave about the crisis of identity
As used herein, refers to the artistic strategies of national identity in the diaspora representatives of Russian literature of the first wave of emigration, how to overcome the crisis of identity, sealed in the works of G. Ivanov and G. Gazdanov.
Keywords: diaspora, identity, immigration, Georgi Ivanov, Gaito Gazdanov
Проблема идентичности и самоидентификации отдельных индивидов и социальных групп в последние годы все больше привлекает внимание представителей различных отраслей науки: и социологов, и психологов, и культурологов, и философов, и этнологов. В круге наиболее актуальных вопросов -такие, как вопрос о способах конструирования личной и коллективной идентичности в сообществах закрытого и открытого типа, о выработке собственных стратегий отдельных членов сообществ и т. д. Безусловно, особую остроту проблема самоидентификации обретает в ситуации рассеяния. Русская эмиграция первой волны имела черты, характерные для типичного диаспорального сообщества. К большинству представителей первой эмиграции вполне приложимо описание ряда свойств мироощущения экспатриантов, данное Уильямом Сафраном. Среди прочего отметим такие: «...они сохраняют коллективную память или миф об исторической родине, помнят ее визуальный образ, знают ее местонахождение, историю и достижения; они считают, что не признаны и, возможно, не могут быть до конца признаны в принимающей их стране, поэтому чувствуют себя отчужденными и изолированными; они рассматривают свою прародину как истинный, идеальный дом, куда они сами или их потомки в конце концов непременно вернутся, как только создадутся для этого условия; они уверены в необходимости коллективной работы для сохранения и возрождения своей исторической родины.»1. Однако связь с этой исторической родиной у эмигрантов первой волны, в отличие, например, от третьей эмиграции, была исключительно «виртуальной». И потому
проблема национальной идентичности обрела в эмигрантской литературной среде 19201930-х гг. статус особенно важной, насущной.
Следует отметить, что пребывание за пределами отечества по-разному осмысливалось представителями первой эмиграции в зависимости от принадлежности писателя к той или иной «возрастной» категории. Принцип разделения литераторов на три возрастные группы предложил в 1934 г. Д. В. Философов, о чьем проекте «Литературной Академии русского зарубежья» говорилось в 10-й книге альманаха «Числа». Выделение групп предполагалось в зависимости от литературного стажа. «Старшие писатели» («зарубежные академики») - это А. В. Амфитеатров, К. Д. Бальмонт, И. А. Бунин, З. Н. Гиппиус, Б. К. Зайцев, Вяч. Иванов, А. И. Куприн, Д. С. Мережковский, В. И. Немирович-Данченко, А. М. Ремизов, Тэффи, И. С. Шмелев. «Кандидатами» в Академию предполагались писатели, дебютировавшие в России, но определившиеся уже в эмиграции, среди них Г. В. Адамович, М. А. Алда-нов, Н. Н. Берберова, Г. В. Иванов, М. А. Осоргин, Н. А. Оцуп, Ф. А. Степун, И. Северянин, В. Ф. Ходасевич, М. И. Цветаева. И наконец, к «молодой поросли» были отнесены В. С. Варшавский, Г. И. Газданов, Д. М. Кнут, Б. Ю. Поплавский, В. Сирин, Ю. К. Терапиано и др.2
Для «старших» вопрос об идентичности практически не стоял, поскольку духовного отрыва от России они не ощущали, а трагическую ситуацию инонахождения переживали как «беженство», «изгнанничество». Более того, в самом «изгнании» усматривали знак возложенной на них Отечеством высокой «миссии русской эмиграции». Суть миссии пребывающей «в послании»3 русской литературы была сформулирована И. А. Буниным в знаменитой речи 1924 г.:
защитить перед лицом всего мира «подлинную» Россию, указать на вопиющий «ужас содеянного с нею»4. В произведениях «старших» писателей, в трудах философов-эмигрантов первой волны рождался концепт культурного своеобразия «подлинной» России, в основе которого - поиск собственной идентичности, стремление к сохранению в изгнании русской культурной традиции.
Для мироощущения писателей среднего поколения первой волны («кандидатов») знаковым станет переживание эмиграции как тупика, катастрофы, одним из проявлений которой будет кризис идентичности. В отличие от пассионариев и миссионеров старшего поколения, эти художники особенно остро ощущали изоляцию и отчуждение. Их сознание дихотомично: потеряв «ту» Россию и отвергнув «эту», большевистскую, новой родины на «острове Цитера» (Г. Иванов), куда отчаянно стремились, они не обрели. Этот психологический феномен образно обозначил в 1923 г. Ф. Степун: «...вот мы изгнаны из России в ту самую Европу, о которой в последние годы так страстно мечтали, и что же? Непонятно, и все-таки так: изгнанием в Европу мы оказались изгнанными и из Европы. Любя Европу, мы, „русские европейцы", очевидно, любили ее только как прекрасный пейзаж в своем „Петровом окне": ушел родной подоконник из-под локтей -ушло очарование пейзажа.
Нет сомнения, если нашей невольной эмиграции суждено будет затянуться, она окажется вовсе не тем, чем она многим в России казалась - пребыванием в Европе, а гораздо горшею участью, пребыванием в торричеллиевой пустоте»5.
Эмиграцию многие из обозначенных художников переживают не только как тупик, заброшенность в «европейскую дыру» (Г. Иванов), но и как некий «порог», «переход», «границу». Ситуация переходности как таковой ныне снова, как и в первой половине ХХ в., находится в зоне пристального внимания социологов, психологов, философов и филологов. При характеристике данного явления отмечаются такие ее признаки, как смена картин мира, и, как следствие, изменения в восприятии пространства и времени, активизация мифа и архетипа, эсхатологическое переживание истории, утрата чувства почвы, стабильности. Все это можно рассматривать как проявление кризиса коллективной и индивидуальной идентичности. В художественном сознании авторов указанного эмигрантского ряда (среднего поколения) это приобретало черты трансгрессивности, стремления к порогу, что у некоторых из них находило выражение в характерных мотивах вокзала, отплытия, дороги, странствия.
В литературной практике кризис идентичности проявлялся также степенью интегри-рованности художников в западную культуру. По наблюдению Ж. Нива, писателей-эмигрантов, осевших во Франции, можно было классифицировать «по принципу Ыег-ип^а» («тут и там», с нем. - М.Л.) в зависимости от того, «остались ли стопроцентно верными русскому языку и культуре (как Бунин), включили ли заимствованные на чужбине темы (как Зайцев), пытались ли стать современными парижскими писателями на русском языке (как Поплавский, Оцуп или Адамович), писали ли то на одном, то на другом языке (как Владимир Вейдле...), или перешли полностью к французскому языку, как Жозеф Кессель или Кацев-Гари-Ажар»6.
Георгий Иванов не попал в этот список, ибо для него не нашлось «рубрики». При очевидной дихотомичности его художественного мира, где в бесконечном вращении пребывают «да» и «нет», «принимаю» и «ненавижу», «вера» и «сомнение» («Россия счастие. Россия свет. / А, может быть, России вовсе нет.»)7- и в котором, возможно, наиболее яркое выражение обрела ситуация пограничного существования в его экзистенциальной сути, ивановское творчество отражает тот факт, что поэт сумел выработать собственную технологию сохранения идентичности. Об этом говорит одно из его стихотворений 1950 г.:
По улице уносит стружки
Ноябрьский ветер ледяной.
- Вы русский? - Ну, понятно, рушкий.
Нос бесконечный, шарф смешной.
Есть у него жена и дети,
Своя мечта, своя беда.
- Как скучно жить на этом свете,
Как неуютно, господа!
Обедать, спать, болеть поносом.
Немножко красть. - А кто не крал?
.Такой же Гоголь с длинным носом
Так долго, страшно умирал.8
Стихотворению предпослан эпиграф из «Кориона» Д. Фонвизина: «А от цево? Никто не ведает притцыны». В этой фразе крестьянина, говорившего о барыне, для поэта, вероятно, важны были как забавный коверкающий говорок героя, так и обретающий мрачный смысл в контексте ивановской миниатюры вопрос: «А от цево?» Совсем не комично искажение слова и в тексте стихотворения - «рушкий» вместо «русский», - поскольку до первой реплики брошены два штриха, задающие атмосферу осенне-предзимнюю, неуютную. Снежные «стружки» и ледяной ветер ассоциируются не столько с
Парижем, сколько с ноябрьским Петербургом и блоковским ветром «на всем божьем свете.». Зябко кутающийся в шарф прохожий - тоже как будто из блоковской поэмы: напоминает осколок некой исчезающей реальности. Русский ли он? Называет себя русским, но деформация сознания налицо, поскольку, как пишет А. Арьев, этот собеседник лирического героя отвык от «природной речи» и уже «не может произносить не коверкая слов родного языка (или же попал в эмиграцию из глухой провинции)»9. Внешне прохожий далек от народного этнического типа, вместе с тем «нос бесконечный» мог встречаться в дворянской среде. У самого Иванова нос имел примерно такие параметры, указывая на породу. Однако 2-я и 3-я строфы открывают истинный смысл интертекстуальной детали: это сюрреалистически-экзистенциальный образ из гоголевского дискурса. Описание облика прохожего, напомнившего классика, включает те семантические поля гоголевского дискурса, которые Иванову близки именно сейчас. Поэту созвучна экзистенциальная тоска («скука») Гоголя10, близко его вечное странничество в поисках идеальной Руси, грезившейся и в римском «далеке». Эмигрантскую затерянность существования сам Иванов пытается преодолевать с помощью сохранения культурной почвы. Данное стихотворение - характерный пример ивановских техник выживания в условиях «торричеллиевой пустоты». Были и другие: «поэзией хлороформировать» сознание или, к примеру, погружаться в сны-воспоминания («И опять, в романтическом Летнем саду, / В голубой белизне Петербургского мая.»)11, или, словно мантру, повторять на разные лады «Россия, Россия.».
Г. Иванов как никто другой выразил трагизм эмигрантского существования и дуали-стичность сознания экспатрианта, что особенно заметно было в мироощущении «среднего» поколения первой волны. С одной стороны, ясное понимание своей неотделимости от национальной культуры, от «золотого века» и от Серебряного века, щемящая любовь «к родному пепелищу», «к родительским гробам». С другой - не менее ясное осознание невозвратности «той», «подлинной» России, трезвое понимание и того, что личное возвращение на родину возможно в далекой перспективе лишь «виртуально» - «стихами» (Г. Иванов), а здесь и сейчас - холод «торричеллиевой пустоты». И потому для этих художников главной стратегией выживания и сохранения идентичности станет подвижническая творческая работа по созданию «эмигрантского мифа».
В случае Иванова это был прежде всего «пе-
тербургский миф». Осознавая себя «последним петербургским поэтом» (как С. Есенин «последним поэтом деревни»), он немало потрудился в качестве одного из основателей и служителей созданного на чужбине культа «Петербурга незабываемого» предреволюционной эпохи, тем самым не только присоединившись к миссионерской программе «старших» литераторов-эмигрантов, но и с помощью этой максимальной концентрации на внутренней связи с национальной культурной почвой сумев сохраниться лич-ностно. Однако в силу знаменитого ивановского «таланта двойного зренья» бережно хранимое ощущение связи с «родным пепелищем» часто теснилось горьким сознанием оторванности от почвы и мучительным переживанием герметичности эмигрантского уклада: «Нет в России даже дорогих могил, / Может быть, и были - только я забыл. / Нету Петербурга, Киева, Москвы - / Может быть, и были, да забыл, увы»12. Но даже в пределах этого текста живет надежда на то, что и в пространстве, оставшемся после исчезновения «подлинной» России - «там» - остался «русский человек», чей менталитет сохранил национальные черты: «Русский он по сердцу, русский по уму.». Не интерес к новому советскому человеку, а именно вера в сохранение «русско-сти» питает надежу поэта когда-нибудь принять и научиться «различать в тумане и его страну»13.
Особую важность проблема культурной самоидентификации обретает в среде «молодой поросли» первой эмиграции. Генерация эта, как видно уже в «рубрикаторе» Ж. Нива, была неоднородной. Наряду с успешной адаптацией в европейском литературном пространстве А. С. Кацева, Шершуна, Волкоффа, Набокова-Сирина, В. Вейдле, обращает на себя внимание подвижническая позиция той части молодых писателей, которую один из ее представителей, Вл. Варшавский, назвал «незамеченным поколением». И это - несмотря на распространенное в эмигрантской критике 1930-х гг. мнение о «молодых» как о не впитавших «основных элементов русской жизни», русской культуры и «специфических особенностей русского морального и художественного сознания»14, следовательно, обреченных этой беспочвенностью на творческое бессилие. Однако произведения таких авторов, как Г. Газданов, Б. Поплавский, говорят об ином: художникам удалось выработать свою стратегию выживания, свое видение сохранения идентичности. «Новая эмигрантская литература, - писал Б. Поплавский, провозглашая программные установки альманаха „Числа", - та, что сложилась в изгнании, честно сознается, что ничего иного и не знает. <.> Не Россия и не Франция, а Париж (или Прага, Ревель и т. д.) ее родина, с
какой-то отдаленной проекцией на русскую бесконечность, как Афины или Иос были родиной пишущего грека с второстепенной проекцией на огромный античный мир. Эмигрантской критике это кажется наивностью, она еще зачастую загипнотизирована старой Атлантидой - Россией символизма, которая для нас все больше туманная „священная история"»15. Писателям «поколения преступления» (т. е. потери России), утрачивающим почву под ногами, он противопоставляет позицию «поколения наказания» (расплаты чужбиной за вину отцов): выжили и принялись за работу. Их «жизнь здесь создалась; она здесь мучается, прозябает, радуется, торжествует, разрушается. <...> Но о России и не по-французски, а как и о чем хотим, безо всякого разрешения, но с западной откровенностью и некоторой религиозной обреченностью самому себе и своему национальному происхождению»16. Поэзия и проза самого Поплавского, прозванного критиками «русским Рембо», - яркий пример продуктивности такого решения.
Гайто Газданов - «русский Пруст» - также выработал свою технику выживания в «торричеллиевой пустоте», в условиях пограничья, которое приобрело хроническую форму. В романе «Ночные дороги» (1939) одной из главных стала именно проблема идентичности. Всматриваясь в лица и судьбы, калейдоскопом проносящиеся перед глазами, автобиографический персонаж-повествователь, парижский таксист, вычленяет в этом круговороте силуэты соотечественников. Дается анализ трех способов выживания на чужбине.
Два из них - крайние формы, в которые может прейти естественное стремление к самосохранению. Оба, как и полагается крайностям, не продуктивны. Два соотечественника, личностные установки и потребности которых сопоставляет герой-повествователь, были встречены им в период работы на фабрике. Первый, с аскетической внешностью Достоевского, горящим взглядом подвижника и стоика, категорически не принимал окружающего, презирал в нем как социальное (рабочих не считал за людей), так и национальное (несмотря на университетский значок, плохо знал по-французски и, не пытаясь преодолеть языковой барьер, многого не понимал, в частности, - насмешек его товарищей по работе). Демонстративно не желая ассимилироваться даже внешне, в одежде, он осуждает героя-повествователя, который, свободно владея французским, дружески общается с рабочими, столь же демократично одет. Почти карикатурными выглядят рассуждения «стоика» о том, что данному «бытию» он противопоставляет «бесконечно более ценное», недоступное
«этим людям» и «тем», кто занял его дом в Петербурге. Это ценное - Блок, Анненский, Достоевский, «Война и мир». Тем не менее человек этот, «видевший только одну половину мира», у рассказчика вызывает невольное уважение: «.все-таки то, что он так любил, заслуживало и отречения и жертв»17.
Другая крайность в попытках эмигрантского выживания представлена линией встреченного повествователем там же на фабрике некоего Федорченко. Судьба этого героя пунктирно прослеживается в романе. Чрезмерно развитый в подобном человеческом типе инстинкт самосохранения, по мнению автора, многих его представителей приводил к «атрофии некоторых способностей. и прежде всего способности критического суждения»18 об окружающем в силу гипертрофированного желания адаптироваться в нем. Судьба героя печальна, окончательно стать французом ему так и не удалось. Его настигла экзистенциальная тоска, некое интеллектуальное беспокойство, вызванное вторжением в его жизнь воспоминаний о «цыганской», заснеженной России. Под тяжестью осознания безвозвратной ошибки герой не устоял - его психика, не привыкшая к сложным коллизиям, не выдержала испытания.
Есть в романе Газданова и третий способ выживания: освободившись от представления о временности своего инонахождения, открыться новой реальности. Это путь самого героя-повествователя. В его личности неподдельный интерес к окружающим и блестящий французский, вызывавший недоверие парижан к заявлениям, что он русский, уживаются с особенным, на взгляд тех же иностранцев, типом поведения, отношения к жизни. Когда-то блиставшая, а теперь работающая на улице немолодая проститутка Ральди, оценив по достоинству благородное предложение совсем небогатого героя-таксиста оплатить ее «неустойку» за отнятое разговором время, замечает: «Я думаю, что ты не совсем нормален, и я верю теперь, что ты русский»19.
Спасением от пустоты и тревоги пограничья, показывает газдановская (как и ивановская) практика эмигрантского выживания, может стать только творчество и сопереживание чужой индивидуальной судьбе, только спасительное умение переключаться со своего, отдельно-личного, на нечто иное, надличностное и наднациональное. Однако способность к этому не делает существование художника безмятежным: «Это было результатом одной моей злополучной особенности: я невольно приучил свою фантазию к слишком усиленной и напряженной работе, - и раз начавшись, эта работа продолжалась, и я
не всегда мог ее остановить. И так же, как мне казалось, я понимал Платона, следуя за ним, насколько это было мне доступно, во всех его рассуждениях и в его заблуждениях, углубленных постоянным опьянением, так же, как с необъяснимым и напряженным вниманием я почти что переживал, восстанавливая чуть ли не каждую мелочь в воображении, бурную жизнь Ральди или существование Алисы, - так теперь я был окружен тем воздухом, в котором задыхался и умирал Федорченко.
Рассуждая логически, мне не было никакого дела до всех этих людей; но как всегда, меня волновала чужая и далекая печаль, как меня преследовал призрак чужой смерти - всю мою жизнь»20.
Осетин по происхождению, русский по культурной почве, взрастившей его как писателя, свободно владеющий языком приютившей его страны, Газданов с известной российской «всемирной отзывчивостью» откликнулся на европейский контекст. Результатом стало творческое долголетие «русского Пруста», получившего «прививку „эмигрант-ства", как трагического „избранства"»21. Результатом стало также достижение той степени свободы, которая позволила ему пройти между Сциллой и Харибдой: не утратив национальной культурной идентичности, очевидной даже стороннему взгляду, стать, по слову французской писательницы и критика Елены Бальзамо, представлявшей в 1990 г. одно из изданий Газданова, «французским писателем, творящим на русском языке»22. Однако дело не только в языке. В художественном сознании писателя западная и русская культуры весьма продуктивно сосуществовали, что придавало его стилю неповторимость и очарование. Более того, в прозе Газданова осетины находят знаки и кавказского менталитета. Связь с исторической родиной они усматривают в том, что, отмечал Руслан Базаров, газдановское восприятие мира имеет в числе других источников архетипы национального мироощущения, «начиная с представления жизни как путешествия, дороги - излюбленной осетинской метафоры, расхожей формулы обрядовой поэзии и традиционного молитвословия. Рыцарский аскетизм и стоическое противостояние судьбе, открытость внешнему миру и несущественность национальных, сословных, конфессиональных перегородок, „эгалитарный" (без эгоизма и гордыни) индивидуализм и острое ощущение одиночества - все это и многое другое слишком точно воспроизводит стереотипы осетинского сознания»23.
Протопресвитер Александр Шмеман, родившийся в семье русских эмигрантов первой волны и никогда не бывавший в России, много размышлял о «русскости» и русской эмиграции, в которой видел как трагедию, так и феномен - завораживающий и труднообъяснимый. «Трагедия эмиграции, - писал отец Александр, - прежде всего, конечно, в выпадении из времени и потому - остановке времени. Как замирают люди с открытым ртом и поднятыми руками, когда останавливается фильм. <.> Поэтому эмиграция реакционна по своей природе. Не участвуя в реальной жизни страны, народа, культуры, она может только „реагировать", но реакция эта, определенная изнутри этим отрывом, мертворожденная, иллюзорная. Все это я почувствовал, если не осознал.»24. Вместе с тем мифологизированный, а значит, по сути уже вневременной образ утраченной родины, играющий ключевую роль в формировании диаспорального сознания, несет в себе, по свидетельству А. Шмемана, и животворящую силу: «В „эмигрантском мифе" поразительны и его иллюзорность, и его сила, или, вернее, их сочетание: чем иллюзорнее миф, тем он сильнее. С одной стороны - „кружимся в вальсе загробном на эмигрантском балу", а с другой -именно этот „вальс" и завораживает, и втягивает в себя, и побеждает убежденность, жертвенность, энергия, с которой люди действуют во имя совершенно иллюзорных дел: какого-нибудь „общекадетского съезда"»25.
Представители младшего поколения первой волны литературной эмиграции попытались победить инерцию макаберного «вальса загробного» (Г. Иванов) и герметичность диаспорического существования. Решающим образом повлиявший на формирование аксиологической основы их мировидения «эмигрантский миф» о «той» России, о России -«Атлантиде», не помешал этой генерации в стремлении к культурной адаптации за границей. Они были гораздо свободнее своих старших соотечественников от пассеизма, и поэтому им удалось, впустив в свое сознание иную культуру, открывшись реальности, избежать космополитизма и найти способы сохранения как национально-культурной идентичности, так и связи с современным культурным пространством.
Наиболее ярким примером подобной очевидно продуктивной стратегии личностного и творческого выживания в условиях диаспоры стала литературная биография Гайто Газданова, - «русского Пруста» и осетина, сохранившего российскую идентичность.
Примечания
1 Safran W. Diaspora in modern societies myths of homeland and return // Diaspora: a j. of transnational studies. 1991. Spring. P. 83-84. Перевод автора статьи.
2 Русский Париж. М.: Изд-во МГУ, 1998. С. 323.
3 «Мы не в изгнании, мы в послании...» - строка, приписываемая и Мережковскому, и Гиппиус, и Берберовой.
4 Бунин И. А. Миссия русской эмиграции: речь, произнесенная в Париже 16 февраля 1924 г. // Бунин И. Великий дурман. М., 1997. С. 134.
5 Литература русского зарубежья: антология. М.: Книга, 1990. С. 293.
6 Нива Ж. Пути языковой ссылки писателя-эмигранта // Русские писатели в Париже: взгляд на фр. лит., 1920-1940: междунар. науч. конф. М.: Рус. путь, 2007. С. 259.
7 Иванов Г. Стихотворения. СПб.: Акад. проект, 2005. С. 266.
8 Там же. С. 292.
9 Арьев А. Комментарии. // Иванов Г. Стихотворения. СПб.: Акад. проект, 2005. С. 625.
10 «Как скучно жить на этом свете, / Как неуютно,
господа!» - вольная интерпретация гоголевского восклицания из «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» («Скучно на этом свете, господа!»).
11 Иванов Г. Указ. соч. С. 322.
12 Там же. С. 303.
13 Там же.
14 Русский Париж. С. 188.
15 Там же. С 288.
16 Там же. С. 289-290.
17 Газданов Г. Собрание сочинений: в 3 т. М.: Согласие, 1996. Т. 1. С. 488.
18 Там же. С. 494.
19 Там же. С. 628.
20 Там же. С. 639.
21 Шмеман А. Дневники, 1973-1983. М.: Рус. путь, 2007. С. 23.
22 URL: http: // ruszhizn. ruspole. info (дата обращения: 20. 10. 2015).
23 Слово. 1998. Нояб. С. 3.
24 Шмеман А. Указ. соч. С. 122.
25 Там же. С. 134.
