CC BY
33
Русское зарубежье
2016.02.026. КУЛЬТУРА РУССКОЙ ДИАСПОРЫ: ЗНАКИ И СИМВОЛЫ ЭМИГРАЦИИ: Сб. ст. / Таллинский ун-т. Ин-т славянских языков и культур; Под ред. Данилевского А.А., Доцен-ко С.Н. - М.: ФЛИНТА: Наука, 2015. - 240 с.
Ключевые слова: русское зарубежье; памятные даты; Л.Н. Толстой; идентичность; свое и чужое пространство; «провинциальный» текст; Дон Аминадо; топос сада; А. Чернявский-Черниговский; газдановский интертекст; В. Набоков; мать Мария; А. Ремизов.
В статье «От Толстого до Лескова: Памятные "писательские" даты в русском зарубежье в 1-й половине 1920-х годов» Д. Д. Николаев (Москва) отмечает, что при определении значимости даты необходимо учитывать не только количественный показатель, но и тип мероприятия или публикации. Кроме того, нельзя говорить исключительно об объединяющей роли памятных писательских дат, так как эти даты, особенно в 1920-е годы, стремились использовать для идейной борьбы как с большевиками, так и с противниками внутри эмиграции.
Первая памятная дата, отмечавшаяся русским зарубежьем, -10 лет со дня смерти Л.Н. Толстого. О нем писали крупнейшие эмигрантские газеты и журналы - берлинские «Время», «Голос России» и «Руль», «Русский эмигрант», пражская «Воля России», рижская «Сегодня», лондонская «Новая Россия», парижские «Последние новости» и «Современные записки», первый номер которых вышел в ноябре 1920 г. (там появились статья Л. Шестова «Откровения смерти (Последние произведения Л.Н. Толстого)» и мемуары Т. Полнера «О Толстом (Клочки воспоминаний)»). На памятную дату откликнулся и Дальний Восток. Вечера памяти Толстого прошли в главных центрах русского рассеяния, а отчеты о них публиковались на страницах газет, для которых 10-летие с дня смерти Толстого стало главным событием. Основными докладчиками стали К. Арабажин, Маклаков, Милюков, Набоков.
Толстовские дни 1920 г. - уникальное торжество, проходившее во время Гражданской войны, - отразили, с одной стороны, единство русского народа (те, кто остался в Советской России, и те,
кто выбрал эмиграцию, равно отдавали дань памяти гению Толстого), а с другой - глубокую его разъединенность. Д.Д. Николаев приходит к выводам о том, что: 1) «в обращении к Толстому проявилось единодушное восхищение его писательским гением, стремление найти в его величии поддержку в тяжелые для России времена» (с. 16); 2) публикации мемуарного характера или «общие наброски» были в 1920 г. скорее исключением, чем правилом; 3) большую часть выступавших объединяло стремление различать Толстого как писателя и мыслителя. У Толстого искали подтверждения своих идей, платформ партий и общественных группировок. Одним из ключевых приемов авторов памятных статей и речей в эмиграции являлось противопоставление: Россия за рубежом и Россия большевиков, дореволюционная и пореволюционная, монархическая и демократическая, Россия и Европа и т.д.
В начале 1920-х годов «список» русских писателей, композиторов, художников, которые могли выступать в эмиграции в качестве символа великой русской культуры прошлого, только формировался. «В связи с текущими памятными датами решались и конкретные идеологические (преимущественно) и эстетические (реже) задачи, и писатель - на более или менее продолжительное время - связывался в сознании эмиграции с определенной ее группой» (с. 27).
Если в первой половине 1920-х годов преобладали публицистические статьи, в которых идеологические устремления автора заслоняли собой «героя дня», то к рубежу 1920-1930-х годов ситуация постепенно «выравнилась»: возросло число собственно юбилейных, «торжественных» статей, суть которых сводилась к характеристике заслуг «юбиляра».
«Имя и идентичность в парадигме российского интеллигента-эмигранта в литературе русского Берлина 1920-х годов» - тема статьи Ж. Хетени (Будапешт). Исследовательница составила таблицу, которая «собирает тематику, связанную с аспектами идентичности и стратегии эмигрантской парадигмы» (с. 43). Это - «Я» и другие (автопортрет; остраненный портрет; двойственность персонажа; раздвоение «Я»; автобиографичность; стереоскопические нерусские «другие»; наррация от первого лица; дистанции - автор / фиктивный нарратор / действующий персонаж; внутренняя локализация); мотивы, знаки, символы (паспорт; зеркало; маска; театр;
смена одежды; чемодан; города-фантомы; библейские аллюзии); жанровые особенности (сатира; ирония; трагедия; гротеск; абсурд; трансгрессия времени или пространства; метафикция; металепсис). Так, мотив чемодана (плюс мотивы зеркала, ящика, памяти, игры-театра, корабля, смерти) можно считать одним из инвариантов В. Набокова в парадигме эмиграции (роман «Машенька», 1926). «В смерти-возрождении, в памяти-забвении, в зеркале и чемодане "запакованы" ключевые вопросы эмигрантской экзистенции», -полагает Ж. Хетени.
В статье «Эстония как знак своего и чужого пространства в местной русской литературе 1920-1930-х годов» Г.М. Пономарева (Таллин) пишет, что в Эстонии с 1918 по 1940 г. впервые возникла русская литература. Писатели - эмигранты, репатрианты, местные жители; среди них были русские, немцы и эстонцы. Большинство из них приехали в Эстонию в 1919 - начале 1920-х годов. Быть эмигрантским писателем и печататься на Западе считалось престижным. Русские писатели Эстонии старались в печати выглядеть более русскими, чем они были на самом деле. Многие из них имели немецкие и эстонские фамилии и несколько имен, поэтому они иногда выбирали для себя псевдонимы: Адамс-Александровский, Тагго-Новосадов, Вильде-Дикой, из нескольких имен оставляли одно русское имя. Г.М. Пономарева отмечает основные отличия местных писателей от дореволюционных.
Ранее приезжие писатели зачастую были дачниками и путешественниками, поэтому они прибывали в Эстонию летом и жили на побережье Балтийского моря. Их интересовали достопримечательности. Прогрессивные литераторы изображали Эстонию как наш Запад, консервативные - как часть вотчины, которая должна обрусеть.
Местные писатели жили в Эстонии постоянно, хотя часть из них приехала в страну после 1918 г. или уехала из нее раньше 1940 г. Они описывали Эстонию во все времена года. Писатели были бедны, возможность отдохнуть была у немногих, поэтому изображений отдыха мало, а туристические объекты их не интересовали. Эстонию они изображали не как часть Запада, а как осколок старой России. С этим связано изменение отношения к языку. Если прежние литераторы уделяли внимание немецкому и эстонскому языкам, то новые писатели подчеркивали богатство языка русского.
Важна тема православия: для новых писателей значимы свои православные монастыри и церкви. Лидировал Псково-Печерский монастырь, изображенный в творчестве П. Иртеля, Ю. Иваска, М. Роос, В. Никифорова-Волгина.
Идеологическое противостояние становилось определяющим: например, противоположность православных жителей, сохранявших старую культуру, и советских атеистов, насаждавших коммунистическую культуру. Старая Россия противостояла советской России. Местные авторы сразу же начали вспоминать предшественников, живших в Эстонии и писавших о ней. Так, И. Северянин в «Секстине VII» назвал в числе предтеч Фета, Брю-сова, лейтенанта Случевского. Ярко представлено «свое» и «чужое» в романе А. Чернявского-Черниговского «Семь лун блаженной Бригитты». Здесь свои - «бывшие белогвардейцы», а «чужие», с одной стороны, те эстонцы, которые связаны с властью (чиновники, полицейские), а с другой стороны, советские люди, связанные с торговой миссией. При этом свое пространство может оказаться чужим.
Этот роман находится в центре исследования А. А. Данилевского (Таллин) в статье «"Свои", "другие", "чужие" и "враги" в романе А. Чернявского-Черниговского "Семь лун блаженной Бригитты"». Авантюрно-исторический, эротический, мистический, с элементами магии и оккультизма, роман «Семь лун...» своеобразно отобразил события февраля-марта 1920 г. в Эстонии, когда был подписан так называемый Тартуский мир, в результате которого Эстонская Республика оказалась первой страной, юридически признавшей Советскую Россию (и наоборот). Тем самым Россия обрела «окно в Европу», необходимое для налаживания товарообмена с Западом, а равно и для практического осуществления партийно-государственной идеи «мировой революции».
Благодаря активной деятельности советского торгпредства Эстония очень скоро в глазах всего мира превратилась в центр «отмывания» российских финансовых средств. Именно начальный этап деятельности советской делегации и получил художественное освещение в романе. В центре описываемых событий оказываются Ревель, и «золотые» махинации торгпредства, и весь образ жизни советской миссии.
Стройность и уравновешенность персонажной структуры, как показывает А.А. Данилевский, «во многом обусловлены моно-кулярностью повествования: герои, с которыми протагонист-повествователь взаимодействует на страницах романа, практически без остатка распределяются по 4-м категориям: свои - другие - чужие - враги» (с. 125). Повествование в романе подчеркнуто субъективно: подавляющую его часть составляют «Записки ротмистра Василиска»; соответственно они отображают восприятие описываемых событий Юрием Василиском - дворянином, уроженцем Черниговщины, бывшим социалистом-революционером, принимавшим участие в Первой мировой, а затем в Гражданской войне (как белогвардеец-«северо-западник», командир бывшего авиадивизиона Ястребов).
Доверительные отношения Василиска почти со всеми персонажами обусловлены их былой принадлежностью к прежней - имперской России и ангажированностью ею. «Кумиры» ротмистра «суть люди, которые, по его мнению, в той или иной сфере и мере составили и преумножили славу Империи» (с. 130). Под определение «чужие» «подпадали аборигены, представленные в "Семи лунах" остзейскими немцами и эстонцами», а также «коммунисты» (с. 131). По ходу повествования репрезентанты категории «враги» и «свои» как бы «преодолевают их рамки, - соответственно, их корреляция с протагонистом осложняется, лишаясь изначальной однозначности и обретая иные - зачастую противоположные - коннотации» (с. 133).
Городское пространство в романе, по мысли А. А. Данилевского, наделено типично «карнавальной амбивалентностью»: оно одновременно и «свое» (именно отсюда все имперские «рефлексы» повествования), и «чужое» (отсюда - его остзейская и эстонская составляющие). Это не прежняя имперская Россия, но еще и не совсем заграница, - некое переходное пространство, призванное выявить сокровенное, тайное романных персонажей, и прежде всего -«врагов». Своим романом А. Чернявский-Черниговский развивал традицию, начатую ремизовской «Кукхой» (1922-1923) в момент возникновения эмигрантской литературы и продолженную «Повестью о пустяках» (1934) Б. Темирязева, повестью «Дорога» (19371938) М. Иваникова, четвертой главой романа «Дар» В. Сирина и другими «серьезно-смеховыми» текстами.
М. Каратоццоло (Бари, Италия) и Л. Спроге (Рига) в статье «Знаки и символы в "провинциальном" тексте русского зарубежья (Дон Аминадо)» утверждают, что названный писатель являлся в эмиграции «певцом» русского провинциального города, «угла» в сопоставлении (или противопоставлении) с локусами европейской провинции. В многочисленных текстах содержатся характерные маркировки: «Уездная весна» (1927), «Простые слова» (1927), «Дым» (1928), «Ночной ливень» (1929), «Уездная сирень» (1929), «Признание» (1934). В произведениях Дона Аминадо мир русской провинции вписан в более сложную структуру между центром и периферией, что трактуется следующим образом: «оценка чужого лежит на мгновенной идентификации своего пространства, т.е. "художественного мира русского уездного дореволюционного города" (критика настаивала на том, что в этом заключалась специфика его литературного дара)» (с. 101).
Дон Аминадо никогда не оценивал «провинциальность» негативно. Для него локус - более временная, чем пространственная категория: из двух вышеуказанных детерминант ему интересна в основном темпоральная, потому что связана с тем прошлым, которое становится для него временем мифологическим. Автор формирует пространственные сигнатуры по мере того как герой вынужденно удаляется от символического центра Вселенной - «своего места», которое сохранилось только в памяти. Это сокровенное пространство устойчиво связано с архаической атрибутикой «райского уголка», отсюда его устойчивые сакральные знаки, выраженные вербально как «блаженное» и «чудесное» Слово.
«Топос сада в поэзии русской эмиграции» рассматривается в статье А.Г. Разумовской (Псков). В ареале поэзии эмигрантов, густо наполненном художественными ассоциациями, сад не случайно является одним из устойчивых топосов, позволяя реализовать мифологему «покинутого рая». Подобное соотнесение утраченного дома с райским садом раньше других прозвучало у Бунина в стихотворении «Потерянный рай» (1919), в котором Адам с Евой скорбят у запретной стены. Однако коллективная память русской диаспоры гораздо чаще гармонизировалась не столько образом заветного Эдемского сада, сколько воскрешением реальных топо-сов, городских или усадебных. Причем для поэтов зарубежья традиционное противопоставление города и деревенской «глуши» уже
не было актуальным, поскольку столица и усадьба на равных выступали ипостасями утраченной России. «Поэтосфера» (В.Н. Топоров), сложившаяся вокруг российских садов в изгнании, была определена частным и общекультурным опытом переживания этих пространств. Эмигранты берегли в памяти образы Летнего сада, «садов Лицея», Таврического и Нескучного садов как образы родного дома, самой России, что помогало им преодолевать ощущение отверженности от отечественной истории и культуры.
«Газдановский интертекст в романе Набокова "The Real Life of Sebastian Knight"» находится в центре внимания статьи С.А. Кибальника (С.-Петербург). Важнейшим претекстом романа «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» является «История одного путешествия» Г. Газданова, во многом связанная с ним тематически. Существенное место в набоковском романе занимают также сопоставления и аллюзии по отношению к газдановским романам «Полет» (1939) и «Ночные дороги» (1939-1940). К некоторым отмеченным в монографии С.А. Кибальника1 референциям и аллюзиям в статье добавлено несколько других. Большинство затронутых мотивов и деталей «Подлинной жизни Себастьяна Найта» имеют полигенетический характер и восходят не только к текстам Газда-нова, что также отмечено автором статьи. Однако именно газдановский интертекст в романе Набокова «обретает особую убедительность именно в своей совокупности, а также вкупе с пародийным криптографическим силуэтом самого Газданова» (с. 166). Этот последний и стал отправной точкой в своеобразной интертекстуальной дуэли между Газдановым и Набоковым, разыгравшейся позднее. С.А. Кибальник в своей работе доказал, что одним из явных прототипов главного героя романа «Призрак Александра Вольфа» (1947-1948) послужил В. Набоков - на что последний ответил образом таксиста Максимовича в «Лолите», пародийным по отношению к Газданову.
В статье «Образ "воскресших народов" и парадоксы поэмы матери Марии (Скобцовой) "Духов день"» Н.В. Ликвинцева (Москва) отмечает, что поэма была написана 25 мая 1942 г. в оккупированном Париже в разгар Второй мировой войны, когда автор
1 Кибальник С.А. Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе. - СПб., 2011. - С. 234-242.
стал активным участником Сопротивления. Это одно из итоговых произведений матери Марии закончено в Духов день: по православному календарю, это следующий день после праздника Троицы; литургически он посвящен сошествию Святого Духа в виде языков пламени на апостолов и рождению новозаветной Церкви. Поэма написана терцинами и состоит из трех частей-песен, что заставляет вспомнить о «Божественной комедии» Данте.
В поэме как бы два полюса, два лагеря, утверждает Н.В. Лик-винцева. К «лагерю жизни» относятся: человек как единичная личность; народ как живая общность личностей; жертва и готовность к ней; свобода. К «лагерю смерти» принадлежат: государство как мертвый механизм; толпа и обезличенный человек тоталитарного режима, лишенный свободы (для матери Марии оба сражающиеся государства, Германия и СССР, - тоталитарные). Именно толпа («воскресшие народы») распинает Белую птицу (символ Святого Духа). Окончанием страшной картины становится различение в толпе лиц, тогда как среди характеристик не-жизни в поэме были «непроницаемые» лица людей: это - псевдолюди, без жизни и без свободы; это - материал для деятельности Великого инквизитора (влияние Легенды очень ощутимо в поэтическом описании отрекшейся от свободы псевдоцеркви). Все это делает еще более контрастным срыв, произошедший с «воскресшими народами»: из живой общности они превратились в мертвую толпу.
С.Н. Доценко (Таллин) в статье «"Несвоевременная рокировка": А. Ремизов глазами В. Набокова» утверждает, что в набоков-ском романе «Смотри на арлекинов!» (1974) за образом Ивана Ши-поградова скрывается И. Бунин, а в образе Василия Соколовского угадывается А. Ремизов. Набоков невысоко оценивал Ремизова как писателя; его карикатурный образ появился также на страницах романа «Пнин» (1957). В книге «Другие берега» (1953) Набоков сравнил Ремизова с «шахматной ладьей после несвоевременной рокировки».
С.Н. Доценко отмечает причины скрытого соперничества Набокова с Ремизовым-писателем: на рубеже 1920-1930-х годов именно молодой писатель В. Набоков выходит на главные позиции в литературе русской эмиграции, вытесняя более известных из старшего поколения (И. Бунина, И. Шмелёва, А. Ремизова, Д. Мережковского, Б. Зайцева), и тогда королем в этой шахматной роки-
ровке становится сам В. Набоков, оттеснивший на второй план А. Ремизова...
Т.Г. Петрова
2016.02.027. ВАСИЛЬЕВА М.А. УТОПИЧЕСКИЙ РОМАН ГАЙ-ТО ГАЗДАНОВА «ПРОБУЖДЕНИЕ» И ЕГО ЛИТЕРАТУРНО-ФИЛОСОФСКИЙ КОНТЕКСТ // Соловьёвские исследования. -Иваново: Ивановск. гос. энергетич. ун-т, 2015. - Вып. 3(47). -С. 99-115. - Режим доступа: http://ispu.ru/files/SI_347_0.pdf
Ключевые слова: русское зарубежье; Гайто Газданов; «средний человек»; «маленький человек»; положительный герой; проблема двойника; тема двойничества; утопический роман; «незамеченное поколение».
М.А. Васильева (кандидат филологических наук, ученый секретарь Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына) анализирует роман Гайто Газданова «Пробуждение»1 как пример французского дискурса в творчестве писателя. Рассматривается его историко-литературный контекст; ставится вопрос о жанровых особенностях: роман-притча или утопический роман? Автор раскрывает специфику двух заявленных в романе концептов: «маленький человек» и «средний человек»; указан вклад Г. Газда-нова в их осмысление. Изложены концепции «среднего человека» в работах К.Н. Леонтьева, Л.П. Карсавина, П.М. Бицилли и др. Отмечена значимость суждений Д.И. Чижевского о проблемах двойничества; уделено внимание роли Г. Газданова в эволюции этого явления в мировой литературе. Автор статьи касается вопроса о влиянии писателей «незамеченного поколения» русской эмиграции на обновление подходов к изображению человека.
Роман Г. Газданова (1903-1971), писателя первой волны русской эмиграции, характеризуется в статье М.А. Васильевой как пример прозы «позднего периода», который эмигрантская литературная критика оценивала весьма прохладно.
Диссонансом на этом фоне прозвучал восторженный отзыв Романа Гуля, публикатора «Пробуждения»: «Я думаю, что это
1 См.: Газданов Г.И. Пробуждение // Новый журнал. - Нью-Йорк, 1965. -№ 78-81; 1966. - № 82; То же // Газданов Г.И. Собр. соч.: В 5 т. - М.: Эллис Лак, 2009. - Т. 4. - С. 3-134.
