CC BY
33
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2013. № 2
Д.Л. Чавчанидзе
ПИСАТЕЛЬ И ЧИТАТЕЛЬ: «НЕМЕЦКОЕ» ПОНЯТИЕ ПУШКИНА
В статье рассматривается восприятие Пушкиным одной из наиболее актуальных в эстетике раннего немецкого романтизма идеи «избранного читателя» и ее трансформация в творческой практике русского поэта, типологически схожая с трансформацией у поздних немецких романтиков, в обоих случаях происходившая при сохранении органической веры в идеальное начало искусства.
Ключевые слова: Пушкин, Шлегель, творчество, читатель, автор.
The article focuses on Pushkin's perception of one of the most topical ideas of the early German Romanticism concerning the "select reader" and its transformation in the artistic practice of the Russian poet. This is typologically close to the same concept in the art of later German Romanticists who similarly preserved the organic belief in the art's ideal origins.
Key words: Pushkin, Schlegel, work, reader, author.
В одном из набросков 1830-х годов под названием «Детская книжка» Пушкин вывел мальчика Алешу, который с трудом смог осилить четыре правила арифметики, но «сыплет» именами Шеллинга, Фихте, Шлегеля. Однако за иронией скрывалось самое серьезное отношение поэта к немецкой мысли, интенсивно влиявшей на российское гуманитарное сознание первых десятилетий XIX в.: «...она спасла нашу молодежь от холодного скептицизма французской философии и удалила ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения»1, — написал он в те же годы в «Путешествии из Москвы в Петербург». В этом Пушкин усматривал и основу нового этапа отечественной литературы — именно так надо понимать тезис в известной его статье «О ничтожестве литературы русской»: «Жуковский и двенадцатый год: влияние немецкое превозмогает» (735). Выделив дату курсивом, поэт обозначил момент обновления духовной ориентации в России: после победы над Наполеоном, как бы олицетворявшим итог преломления просветительских тенденций на практике, все более находили отклик философские и эстетические
1 Пушкин А. Сочинения. Л., 1935. С. 752. Далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием страниц в круглых скобках.
положения немецкого романтизма. Они были оживлены переводами Жуковского, у которого даже создания Гете и Шиллера приобретали интонацию романтическую. В литературных кругах романтическое стали называть «немецким» — в противоположность классицистическому художественному стандарту, «французскому». Лекции, которые читал в 1812 г. в Вене Ф. Шлегель, опубликованные спустя три года, принесли русской эстетической мысли, как оценил позднее С. Шевырев, освобождение «от владычества Галлов»2.
К моменту вступления Пушкина на литературное поприще имена Шлегелей были уже значащими, и он, постоянно общаясь с их приверженцем Кюхельбекером, тем более с Жуковским, который был лично знаком с Тиком3, Кернером, художником К.Д. Фридрихом, не мог не ощутить процесс усвоения немецких идей, не почувствовать их воздействия. Достаточно вспомнить, что, приступая к работе над «Борисом Годуновым» в Михайловском, он просил прислать ему «Лекции о драматическом искусстве и литературе» А.В. Шлегеля.
Из «немецкого» лозунга абсолютной автономии, суверенности искусства естественно вытекал вопрос об адресате творчества, едва ли не наиболее значительный. Если веймарский, шиллеровский классицизм с его идеей эстетического воспитания «миллионов» с целью их единения4 предполагал обращение к каждому, то высказывания иенских теоретиков дифференцировали читателя массового, реального, и мыслимого, создаваемого для себя самим автором5.
Ф. Шлегель, рассматривая творческий акт как «священный союз совместного интимного философствования» с читателем6, цитировал старшего брата: «Публика — это ведь не факт, а мысль, некий постулат, подобный церкви» (Ш, 281). Новалис противопоставлял «поэтического» читателя, который «делает из книги все, что захочет», читателю-филистеру7. Своя публика была для немецкого романтика непременной инстанцией в восхождении искусства к идеальному началу. Читательскую же массу, воспринимающую все без разбора,
2 Шевырев С. Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых народов. М., 1836. С. 300.
3 Жуковского Пушкин называл "немецкий amateur", ученик Тиков.
4У Шиллера в «Оде к радости»: «Обнимитесь, миллионы!»
5 Эта концепция ранних немецких романтиков намечала линию, которая более чем через сто лет была разработана А.И. Белецким и М.М. Бахтиным (Волошиновым), а в наши дни нашла преломление в рецептивной эстетике Х.Р. Яусса и В. Изера.
6 Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. М., 1983. Т. 1. С. 287. Далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием буквы «Ш» и страниц в круглых скобках.
7 Novalis. Werke in einem Band. Berlin und Weimar, 1983. S. 294.
Й. Геррес сравнивал с «продажной девкой, которая сидит у дверей храма и допускает к себе каждого, кто бросит ей монетку»8.
А.В. Шлегель не без оснований считал, что сочинения «пишут для очень маленького круга, часто пишут попросту для самих себя»9. Такая позиция очевидна у выдающихся авторов той эпохи. Гофман в «Крейслериане» наделил ею музыканта, страдающего среди «непосвященных»10. Прямые отклики на постулаты Шлегелей очевидны и у русских поэтов 20-30-х годов (слова «непосвященные», «толпа») — от стихотворения Жуковского «К Батюшкову» до знаменитого тютчевского "Silentium": «Лишь жить в себе самом умей». В том же ряду находится Пушкин: его поэт — «сам свой высший суд», презирающий брань «толпы», («Поэту»), поэтический дар — божественного происхождения («Пророк»); «Прочь, непосвященные!» — стоит эпиграф к стихотворению «Чернь», опровергающему установку просветителей «сердца собратьев исправлять». Но гораздо больший интерес представляет «немецкое», шлегелевское, в «Евгении Онегине»: мы видим там два разных типа читателя, что заставляет задуматься, для кого, собственно, было написано это произведение.
К читателю Пушкин обращается в романе постоянно. Первый раз — когда сообщает, как и где начиналась жизнь Евгения: «Где, может быть, родились вы /Или блистали, мой читатель», — подразумевая любое, типичное лицо дворянского круга. Но если вдруг вообразить, кто из персонажей пушкинского сочинения, превратившись в его читателя, признал бы и столь нестандартного героя, и дружбу с ним автора, то окажется, совсем немногие. Только сам Онегин и Татьяна, возможно, еще «один какой-то шут печальный», который «находит идеальной» Татьяну на фоне московских барышень. Даже Ленского с его наивно-односторонним взглядом на жизнь трудно причислить сюда безоговорочно; между прочим, с кем делится автор соображениями о вполне возможной для такой натуры судьбе, далеко не поэтической («В деревне счастлив и рогат /Носил бы стеганый халат...» и т.д.)? Только с тем, кого мыслит своим читателем.
Последнее обращение в главе VIII: («Кто б ни был ты, о мой читатель.»), — тем не менее тоже не вызывает сомнения, что разговор идет исключительно с посвященным, присутствующим в сознании автора. В самом прочувствованном из лирических отступлений («Прости. Чего бы ты за мной / Здесь не искал в строфах
8 Görres J. Gesammelte Briefe. München. 1874. Bd. 2. S. 324.
9 Литературная теория немецкого романтизма. Л., 1934. С. 169.
10 Нет оснований видеть в этом лишь собственную позицию Гофмана, новую по сравнению с Новалисом, как считает Г.-Г. Вернер. См.: WernerH.-G. Der romantische Schriftsteller und sein Publikum // Text und Dichtung. Analyse und Interpretationen. Berlin, 1984.
небрежных...») поэт взывает прежде всего к тому, кто не осудит его за «произвол», по терминологии немецкого романтизма, — за новую для русской литературы форму, роман в стихах, за всю его художественную структуру.
Время от времени Пушкин может говорить «мой», даже «мы» и другому читателю, как бы демонстрируя свою лояльность по отношению к общепринятому, обыденному, что, впрочем, старается соблюдать во всем повествовании, например: «Гм» Гм! Читатель благородный! Здорова ль ваша вся родня?». Однако следующие далее банальные бытовые сентенции перемежаются риторическими вопросами, которыми тот, кто погружен в быт, явно не задается: «Кого ж любить? Кому же верить?... Кто клеветы про нас не сеет?» Они выстраиваются в продолжение замечания о «прямом благородстве» Онегина, отвергающего Татьяну, — с чем читатель-филистер, как определил бы его Новалис, конечно же не согласится. А равно и со всей ситуацией несостоявшегося «счастливого конца», которой автор опроверг, по заключению Ю. Лотмана, «ложность всех штампованных сюжетных схем», противопоставив им «законы лежащей вне литературы жизни»11.
Булгарин был возмущен VII главой «Онегина»: «Читатели наши спросят, какое же содержание этой главы?»12. В ответ Пушкин в предисловии к публикации VIII и IX глав прямо заявил, что пишет для своей публики: «Те, которые стали бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что в них еще менее действия, чем во всех предшествовавших» (788-789).
В главе VIII авторские доводы в защиту героя, адресованные неблагосклонному к нему высшему свету («Зачем же так неблагосклонно /Вы отзываетесь о нем?) заканчиваются грустным выводом, не рассчитанным на общепринятое понимание вещей: «. посредственность одна /Нам по плечу и не странна». Рубеж между читателем, который живет в духовном мире автора и, так сказать, посторонним, очевидный на всем протяжении романа, точно воспроизводит один из аспектов «немецкой» эстетики.
Между тем каждому, кто так или иначе разделял «немецкое», романтическое художественное мышление, в самой своей основе диалектичное, все более открывалось пересечение идеального с реальным, а в сущности — оттеснение первого вторым в разных сферах. При полном внутреннем сопротивлении такому смещению романтик тем не менее должен был признать как факт, что судьбу его творчества — живая память или забвение? — решает читатель
11 Лотман Ю. «Евгений Онегин». Комментарии. Л., 1983. С. 235-236.
12 Цит. по: Пушкин А. Сочинения. Л., 1935. С. 788.
реальный. Об этом проговорился Гофман в «Крейслериане», написанной, поистине, для очень немногих, а прежде всего для самого себя, — там, где речь идет об «учениках в Саисе» Новалиса:
«Сегодня я послал за ними в библиотеку, но, должно быть, не получу их, они замечательны и, следовательно, ими зачитываются <.. .>
Нет, я все-таки получил Новалиса — два небольших тома. Библиотекарь просил передать мне, что я могу держать их сколько угодно, так как на них совсем нет спроса. Он не мог сразу найти эти книги, потому что куда-то заложил их, считая никому не нужными»13.
В пушкинском стихотворении 1824 г. «Разговор книгопродавца с поэтом» появляется тот же парадокс — сочетание романтического презрения к массе с осознанием ее веса, авторитета, хотя и чуждого в корне творческой натуре. И если Пушкин до тех пор уже не раз сказал и еще будет повторять о поэте-пророке, о черни, толпе и т. п., то здесь персонаж-поэт с его пылкими заявлениями о свободе своей Музы в конце концов оказывается бессилен перед логикой неизбежного посредника между Музой и публикой — того, кто распродает «сладкозвучные творенья» Байрона и Жуковского. Последнее слово принадлежит скептику, цинику: «В сей век железный / Без денег и свободы нет», «Не продается вдохновенье, / Но можно рукопись продать». Поэт соглашается: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся».
Стихотворный диалог завершается строкой в прозе, что само по себе вскрывает его смысл. В 1820-е годы понятия «поэзия» и «проза» окончательно приобрели еще один смысл кроме терминологического, переносный: идеальное и действительное. Поэтический взгляд «сверху вниз» приобретал обратное направление, исходной точкой зрения и предметом творчества оказывалась реальная жизнь, и воспроизведение ее становилось для мастера слова все более заманчиво. Тем самым намечался уже новый союз с читателем, и он все менее казался посягательством на священную природу искусства.
В стихотворной повести «Граф Нулин», написанной в Михайловском одновременно с IV и V главами «Онегина» и в той же манере «обрисовки русского помещичьего быта»14, читатель избранный никак не предполагается. В заметке «О критиках графа Нулина» Пушкин, оправдывая «вольности» в тексте своей поэмы, подчеркивал ее массовый успех: «... все петербургские дамы читали ее и знали целые отрывки наизусть»15. И если задуматься над причиной совершенно
13 Гофман Э.Т.А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991-2000. Т. 1. С. 321. Далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием буквы «Г», тома и страниц в круглых скобках.
14 Томашевский Б. Примечания // Пушкин А. Сочинения. Л., 1935. С. 826.
15 Там же. С. 790.
иного, чем в «Онегине», выхода автора к читателю в этом сочинении, то ответом могут быть слова в «Серапионовых братьях» Гофмана: «...писать для себя уже невозможно» (Г, 4:314).
Впрочем, то же объяснение есть и у самого Пушкина. Стих в «Онегине»: «Лета к смиренной прозе клонят», — выдает не только чисто профессиональное намерение опробовать перо в новом жанре, но и усиливающееся внимание к тому, что интересует читателя рядового. Пушкин осуществил это в своих повестях в прозе, которые, по мнению Сенковского, «все, от графини до купца второй гильдии, могли читать с одинаковым наслаждением»16. Подобное всегда было свидетельством открытости великого таланта каждому в том случае, когда речь шла о простых человеческих чувствах; Грильпарцер, например, был уверен, что шекспировского «Гамлета», которого Гете тщательно разбирает в «Годах учения Вильгельма Мейстера», без труда понимает портной во втором ярусе.
Переход к тематике, затрагивающей всех и каждого, тоже содержал в себе проблему. За годы романтизма «поэтическое» — в новом понимании слова — невольно и незаметно сделалось каноническим: теперь уже «проза» (в том же новом смысле) нравилась не каждому заурядному читателю. Гофман с насмешкой отметил, что «публика пристрастилась к духовному чаю» и сочинитель должен с этим считаться, «чтобы удержаться в гостиных и альманахах» (Г, 4: 314). Удивительно, но ту же зависимость автора косвенно подтвердил, только, так сказать, с обратным знаком, Белинский, когда в своей критике «Повестей Белкина» сослался на то, что они были «холодно приняты публикой и еще холоднее журналами»17.
В середине века Грильпарцер высказался о двух типах — уже не читателей, а писателей. Одни «так влюблены в свои собственные мысли, что не бросят на публику и взгляда»18, хотя намереваются выступать перед ней, печататься. Другие пишут лишь с целью угодить публике, но не всегда угадывают, что именно ей понравится, и потому часто скатываются к пошлости. По его убеждению, исходить следует из евангельской истины: «. как хотите, чтобы с вами поступали, поступайте и вы»19. Австрийский писатель, хотя и не разделявший принципиально романтических установок, не отрицал, а скорее варьировал идею Ф. Шлегеля о сотворчестве с читателем: инициативу такого союза он сохранял за автором, заменив читателя мнимого реальным.
16 Там же. С. 922-923.
17 Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1948. С. 637.
18 Grillparzers Werke in sechs Bänden. Bd. 6. Leipzig. O.J. S. 171.
19 Ibidem.
Воображаемый контакт с адресатом родственным можно считать особенностью немецкого эстетического сознания20. В ситуации мировоззренческого перелома, не раз повторявшейся в исторической судьбе Германии, это сознание возникало у художника как противовес чувству неустойчивости мира и потому превращалось в проблему. В начале XIII в., когда у средневекового человека, и прежде всего у поэта, зарождалось ощущение своего «я», Вальтер фон дер Фогель-вейде и Вольфрам фон Эшенбах, обращаясь к рыцарской публике с просьбой оценить их дар, без идиллической уверенности в желаемом отклике делили ее на «своих» и «чужих». В век барокко, на самом первом этапе разрыва «я» с миром, еще безотчетного, Якоб Беме робко надеялся сделать читателя своим: «.если возбудится в нем, быть может, охота идти вместе со мной по моему узкому мостку.» (курсив мой. — Д.Ч. )21. В отношениях с читателем у немецких авторов ХХ в. эта национальная традиция обнаруживает себя уже как прошедшая через романтизм — осложненная анализом собственной эстетической позиции, близким к тому, что в свое время было названо теоретиками иенской школы романтической иронией.
Во Франции, где в свете революций со всеми их последствиями сама действительность демонстрировала и идеал, и закономерность его «приземления», адресат творчества был единственный и конкретный — человек, переживающий экстаз борьбы, если не явной, то внутренней, или обессиленный на ее исходе. Сент-Бев, вдумчивый аналитик своей литературной эпохи, лишь мимоходом высказал мысль, что поэт может обращаться «к весьма ограниченному кругу читателей»22. С его точки зрения, публика, которая должна быть главным арбитром представляемого ей творчества, вся в целом «несовершенно выполняет эту свою функцию»23; она требует только развлечения, с чем приходится считаться и таланту. Тип читателя (или зрителя) французский критик дифференцировал только в одном аспекте — сторонник старого, классицистического, или его против-ник24. Понятно, что Пушкин не находил у хорошо известных ему
20 Вряд ли стоит усматривать аналогию в произведении, адресованном собрату по цеху, например, в «Прелюдии» Вордсворта, названной им «поэма для Колриджа».
21 Беме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. М., 1970. С. 273.
22 Сент-Бев Ш. Жизнь, стихотворения и мысли Жозефа Делорма. Л., 1986.
С. 7.
23 Сент-Бев Ш. Литературные портреты. Критические очерки. М., 1970. С. 289.
24 Эту дифференциацию диктовали во Франции реальные факты, такие, как столкновение между зрителями на премьере «Эрнани» Гюго (1829) или провал картины Делакруа «Смерть Сарданапала» (1827).
французских романтиков измерения линии «автор — читатель», аналогичного немецкому. В 1836 г. он с удовлетворением констатировал, что русская поэзия «более и более дружится с поэзией германскою»25, и выделил как главное следствие этого «независимость от вкусов и требований публики» (715). Можно заметить, что мысль о «неуживчивости» подлинного таланта с массовой востребованностью не покидала его сознание.
Поворот от читателя собственного к тому, от кого зависит успех и слава, не означал отказа от «тайны стихослагателя», как называл Новалис индивидуальное поэтическое мировидение. Читатели Пушкина считали, что «Евгений Онегин» остался незаконченным, даже такие его читатели, как Плетнев, которому посвящен роман. На их уговоры традиционно завершить повествование поэт в полушутливых стихах твердо дал понять, что не намерен свести «Онегина» к смиренной прозе: «... героя /как бы то ни было женить /По крайней мере уморить.». Он сказал все, что хотел сказать, — как и Гофман в двух произведениях о Крейслере, которые тоже иногда называют неоконченными. Прозвучала в ответе Пушкина и ирония по поводу заманчивой перспективы: на занимательное продолжение знакомой истории «привалит публика», с которой можно будет «брать умеренную плату». Намекали ему на такой момент друзья, знавшие о его материальных затруднениях, или нет, но поэт счел нужным заявить, что вдохновение, даже «в строгий век расчета, век железный»26, в отличие от рукописи, не подлежит продаже. А.В. Шлегель легко догадался бы, что Пушкин написал «Евгения Онегина» прежде всего для самого себя.
В пушкинский период, в 20-30-е годы, в Европе завершался пересмотр оппозиции идеального (соответственно, искусства как его носителя) и действительного; особенно заостренная романтизмом немецким, она органически проникала и в умонастроение шедших в ногу с веком русских. Трансформация соотношения двух противоположных начал определяла для писателя позицию, по-новому драматичную. Удаление от сокровенного, от идеала, к реальности с горькой иронией зафиксировали в своих произведениях поздние немецкие романтики — Шамиссо, Гофман, Гейне. В стихотворениях Пушкина последних лет, содержащих размышления о творчестве, нетрудно уловить ту же интонацию:
25 Словом «поэзия» в это время еще определяли художественную литературу в целом.
26 В одном из вариантов ответа друзьям Пушкин повторил слова из «Разговора книгопродавца с поэтом».
Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
На это скажут мне с улыбкою неверной: Смотрите вы, поэт, уклонный, лицемерный, Вы нас морочите — вам слава не нужна, Смешной и суетной вам кажется она. Зачем же пишете?— Я? для себя. — За что же Печатаете вы? — Для денег. — Ах, мой боже! Как стыдно! — Почему ж...27
Такой контаминацией осложнялось и авторское представление о своем читателе. Однако Пушкин успел подтвердить на практике глубокую обоснованность и актуальность одной из самых значительных немецких идей.
Список литературы
Белинский В. Г. Собр. соч.: В 3 т. М., 1948. Беме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. М., 1970. Гофман Э. Т. А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991-2000. Литературная теория немецкого романтизма. Л., 1934. Лотман Ю. «Евгений Онегин». Комментарии. Л., 1983. Пушкин А. Сочинения. Л., 1935.
Сент-Бев Ш. Жизнь, стихотворения и мысли Жозефа Делорма. Л., 1986. Сент-Бев Ш. Литературные портреты. Критические очерки. М., 1970. Шевырев С. Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых
народов. М.,1836. Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика: В 2 т. М., 1983. Novalis. Werke in einem Band. Berlin und Weimar, 1983. Görres J. Gesammelte Briefe. München, 1874. Bd. 2. Text und Dichtung. Analyse und Interpretationen. Berlin und Weimar, 1984.
Сведения об авторе: Чавчанидзе Джульетта Леоновна, докт. филол. наук, профессор кафедры истории зарубежной литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
27 Б. Томашевский предположительно относит эти стихи к 1834-1835 гг. Пушкин А. Сочинения. Л., 1935. С. 808.
