Петроградское восстание масс: рабочие Текст научной статьи по специальности «История и археология»

революции -

И.И. ГЛЕБОВА

ПЕТРОГРАДСКОЕ ВОССТАНИЕ МАСС: РАБОЧИЕ Начала: Хлебный бунтик

Многие современники (а потом и историки) считали решающим в петроградских событиях «фактор рабочего» - из него выводится и с ним связывается Февраль. Восстание действительно пришло в столицу из рабочих районов - это обычный путь протеста; порядок распространяется иначе: из центра - на окраины. Отсчет обычно ведут с 23 февраля (ст. ст.) 1917 г.: в тот последний четверг имперско-монархической России на большинстве заводов и фабрик была объявлена стачка; на Выборгской стороне началась забастовка работниц [8, с. 99, 114-117; 10, с. 472, 474; 39, с. 18-19, 22]. Однако надо сказать, что высокая рабочая протестная активность вообще характерна для осени 1916 - зимы 1917 г. Волны стачек поднимались в Петрограде в октябре 1916 г. и январе 1917 г.1, накануне последнего (в царской России) забастовочного взрыва. Так (среди прочего) и проявлял себя «кризис тыла», который, в отличие от «кризиса фронта», царскому правительству (да нет, шире: стране) преодолеть не удалось.

Война раскрыла (вывела на поверхность общественной жизни, активизировала) многое из того, что было в дореволюционной социальности -присутствовало, но большой роли не играло, преодолевалось, забывалось или, напротив, не успело набрать силу. Причем «отбор» шел по негативу -усиленно заработали те качества, тенденции, силы, что составляли вызов существующей системе. Это в полной мере относится и к рабочему движению. В индустриальную эпоху нельзя избежать выхода рабочих на улицы, как и вообще их борьбы за свои права2. В военном Петрограде массо-

1 В январе-феврале постоянно волновались на Путиловском заводе, а локаут 22 февраля фактически дал старт общезаводской стачке. 9 февраля забастовали рабочие казенного Ижорского завода, работавшего на военные нужды. И т.д. Да и уличное брожение, летучие митинги на заводах и даже разгромы булочных начались на Выборгской стороне (один из крупнейших промышленных районов и пролетарских анклавов столицы) еще 22 февраля. Однако в тот день они не приняли массового характера.

9 января 1905 г. - начало не только Первой революции, но и больших пролетарских движений в России. У них, правда, был недолгий срок: они, по существу, закончились

89

вое производство явилось источником массовых же протестов. Их масштаб несравним с 1905 г. - как оказалось, они вообще не имеют аналогов в нашей истории. С начала 17-го в партийных и думских кругах заговорили о политическом оживлении фабричного Петрограда, о «воинственности» настроений: «заводы кипят... многие запасаются оружием и... только старшие рабочие удерживают рабочую молодежь от открытого восстания» [цит. по: 10, с. 469]. Настроения, надо сказать, - субстанция неустойчивая; они постоянно менялись, то разгораясь, то затихая. Но к 23 февраля 1917 г. они были именно такими.

Как известно, решающим толчком к рабочему выступлению (спусковым механизмом массового протеста) послужили заминка с хлебом и слухи о введении в столице карточной системы, которыми была полна петроградская пресса [10, с. 498; 39, с. 17-18]1. Конечно, уличное восстание 23-26 февраля (определение достаточно условно; использую его, чтобы подчеркнуть: это еще не революция) не объясняется исключительно нехваткой хлеба. Точнее, такое объяснение не является исчерпывающим. По существу, движение было социальным: против дороговизны и продовольственных затруднений, закрытия заводов и увольнений, за повышение заработной платы - и антивоенным.

На улицах почти сразу появились лозунги, так сказать, общего характера: «Долой войну!» и «Долой самодержавие!» - как символическое объявление о восстании (заявка на бунт). В то же время они означали традиционно важнейшие направления, по которым канализировалась социальная ненависть (не только в России, но и в других воевавших странах; вообще - везде и всегда): против власти и войны. Инстинкт не обманывал массы. - Здесь действительно была прямая связь. Ликвидация монархии (а вместе с ней - всяческого начальства/властей) означала бы конец войне.

Но все-таки движение 23 февраля современники не случайно назвали «хлебным бунтом». К началу 1917 г. продовольственный вопрос в сто-

февральским взрывом 1917 г. Отголоски еще звучали в начале советской эпохи, однако пролетарская власть быстро усмирила свой пролетариат.

1 Хотя карточки предполагалось ввести в марте, известие взывало ажиотажные спрос, огромные очереди за хлебом, рост спекуляции. Вовсе не специфическая реакция -подобные намерения властей всегда находили такой отклик. Но вот что интересно: вопрос о продовольствии так остро встал в Великий пост - в христианской стране. Правда, пост только начался, а накануне-то (с 19 по 24 февраля по н.ст.) была Масленица. «В дореволюционные годы в Петербурге потребление муки в Масленицу увеличивалось в четыре раза. А вот на Масленицу 1917 г. Петроград впервые оказался без муки, без масла, без сметаны и без выпивки» [12, с. 43]. Петроградцы охотились за блинами, которые катастрофически подорожали (в ресторанах за блин давали 50 коп.; для сравнения: зарплата работниц в начале 1917-го составляла от 10 до 50 руб.) [Там же]. Дефицит испортил праздник - и настроение людей. Кстати, особая озлобленность обывателя перед Рождеством и Новым -1917-м - годом тоже была связана с эффектом испорченного (скудным столом) любимого праздника.

90

лице достиг высшей степени остроты; это уже был вопрос политический1. Когда из правительства и Думы он перешел на улицы, политика качественно изменилась: стала массовой (в том смысле, что повестку политического дня определяли уже не только - и даже не столько - «верхи», но массы). 23 февраля (ст. ст.)/8 марта (н. ст.) 1917 г. петроградская улица обрела голос. Заполонившие ее толпы голосили: «Требуем хлеба!», «Мы голодны!» А главными бунтовщиками (застрельщиками движения), как и должно было быть в тот день, оказались женщины - с фабрик и из очередей («хвостов») у хлебных лавок2.

Тотальная война в значительной степени изменила русское общество: дестабилизировала, нарушив неустойчивый, динамичный, но все же порядок, «подправила» многие роли, стереотипы, нормы (само представление о нормальности/нормальном). В числе прочих переживал потрясения традиционный гендерный порядок [4; 45, с. 200-210]. Это характерно для всех воевавших стран, но в каждой эти процессы имели свои особенности. Россия в войну вдруг открыла для себя «женский вопрос». Мужчины ушли на фронт - на хозяйстве (в деревне, городе, даже во дворце) остались женщины. Теперь они отвечали за дом, семью; обеспечивая их, вышли за пределы своих частных мирков - в большой мир, публичную сферу. Женщины в массовом порядке вступали в отношения с государством (по поводу пенсий, пособий, хозяйственных нужд), работали на производстве, пошли на фронт. Они же стали эмоциональным барометром общества.

Конечно, в Первую мировую русские женщины приняли свою долю страданий. Они теряли близких, несли на себе тяжесть тыловых проблем, помогали фронту, даже воевали. Но в революционные дни главным оказалось не это. Война всегда есть внутренний упадок; она раздражает, ожесточает, разлагает. Женщины (разного социального статуса и рода деятельности) транслировали эти настроения; распространяли слухи - большей частью, глупые и злые; сами участвовали в погромно-протестных акциях и

1 В дни восстания продовольственный вопрос был первым в повестке правительства и выборных органов. 23-24 февраля он обсуждался в Государственной Думе (14-го с него и начали работу); 25-го - в Петроградской городской думе [39, с. 41-56].

Исследователи до сих пор не могут ответить на вопрос: как организовалось это движение [12, с. 46-47]. Однако то, что это событие не оставило следов долгой и напряженной организационной работы, свидетельствует: речь шла не о масштабной стачке, а о спонтанном, реактивном акте - забастовке одного дня. Представляется, что петроградские женщины просто схватились за символ - день борьбы работниц (работающих женщин, женщин-рабочих) за свои права. Не случайно охранители отмечали «привычку» рабочего люда к широким стачкам в пролетарские «табельные» дни [8, с. 91]. Иначе говоря, для движения нужен был повод, а не партийные организаторы. Сказались и ситуация, и привычка бастовать (настрой на постоянный протест), сложившаяся, по крайней мере, с октября 1916 г. Дальше - уже технологии.

91

подбивали других. Символичны слова Алексея Красильникова, одного из героев толстовского «Хождения по мукам»: вернулись мы с фронта -вдруг видим, другие стали бабы, озверели бабы1. Именно такая - новая русская - женщина и шла в авангарде петроградской стачки/восстания/революции.

Что же касается «хвостов», то это - важный элемент кризиса и кризисного мироощущения; внешний признак неблагополучия2. Как отмечала в те дни Петроградская охранка, ожидание в очередях (за хлебом, керосином) по своему влиянию на умонастроения равнозначно митингам и листовкам. Люди в «хвостах» рассуждали об общих проблемах: «почему нет хлеба и растут цены, кто виновен в народных бедствиях, кому нужна война» [8, с. 117-118]. И сообща делали выводы. То есть «хвосты» явились своего рода массовыми ретрансляторами антиправительственных взглядов; в отсутствие телевидения и радио, которые «загружали» бы головы официальной картинкой реальности, они приобрели политическое (революционизирующее) значение. Здесь самоорганизовывался массовый протест.

Поначалу женское участие придало петроградскому движению в основном экономический (потребительский) характер. Выполняя функции кормильцев (вместо мужчин или вместе с ними), женщины оставались

1 «Бабы эти кого хочешь растравят. Не так мужик лют, как они, - говорил в начале 1918 г. Рощину его бывший вестовой. - Что с ними сделалось за четыре эти года - не поверите! Вернулись мы с войны, смотрим - другие бабы стали. Теперь ее не погладишь вожжами, - сам сторожись, гляди веселей. Ах, до чего бойки стали бабы.» [38, с. 237]. Кстати, эта до крайности увлекательная тема: перемены на «женском фронте» - лишь намечена историографией. Деревня столетиями описывалась одним словом: мужик. Женщина возникала в культуре эпизодически: в конце XVIII в. - как фигура романтическая, идеальная (к примеру, у Аргунова она подобна селянке из версальской деревни Марии-Антуанетты, перенесенной в русские пейзажи), потом среди некрасовских русских женщин -в страдательно-героическом залоге («доля ты русская, долюшка женская»; «в горящую избу войдет»). Этот поэт-реалист создал идеальную женскую пару: дворянка-декабристка и крестьянка, вечно борющаяся с судьбой). Бабы и бабочки мелькали на страницах литературы 1900-х и 1910-х годов, но фоном: иллюстрацией к мужичьей деревне, а потому характерами - не явлением. А вот в Первую мировую женщины выступили всерьез; деревня стала «бабьим царством» (как и в Отечественную). Правда, ненадолго - осенью 1917/зимой 1918 г. вернулись мужчины; в Гражданскую женщины «фактически маргинализованы... в атмосфере жестокой масскулинности» [45, с. 210]. Потом женская история как бы свернулась, подчинилась мужской - шла в ее тени.

2 Не случайно в январе 1917 г., когда в Петрограде началась конференция союзных держав (Англии, Франции, Италии и России), Невский разгрузили от «хвостов»: чтобы не портить вид. Последствия были самыми неудачными: «Полиция и городские власти всячески контролировали снабжение центра; на окраинах же оно полностью разбалансирова-лось» [12, с. 45]. Потом большевики, памятуя о Феврале, боролись с этим «наследием царизма» - неподконтрольными скоплениями людей, потенциальными источниками протеста. Но очередь, это проявление дефицита, так и осталась одним из главных признаков советской жизни.

92

главными семейными снабженцами. И естественно отреагировали на «кризис снабжения». Реакция, по довоенным меркам, была совсем не женской. Сорвавшись из очередей, работницы (а также прислуга и домашние хозяйки) повели себя воинственно: участвовали в «снятиях»1, громили (и грабили - расхищали товары и выручку, но в основном именно громили) булочные и мелочные лавки [39, с. 22]. «Бабий бунт», - говорили современники. Да, в 1917 г. женский день удался; наверное, это главное 8 марта в нашей истории .

Но тогда об историческом значении этого дня еще не знали. В своих известных «дневниках революции» З.Н. Гиппиус характеризовала происходившее 23-24 февраля как «обыкновенный голодный бунтик» (и избежала обвинений в вопиющей слепоте - в отличие от последней императрицы, которая так же поняла эти события) [11, с. 446, 450]3. Определение хотя и имеет уничижительный подтекст, точно отражает суть: это именно «бунтик», а не восстание голодных - людей, доведенных до крайности и потерявших всякую надежду4. Так выражался, скорее, протест против по-

1 «Снятия» заводов и фабрик - характерный термин из словаря забастовочного движения: «снимать» - значит, срывать с работы (в том числе заставлять не работать - принуждать к забастовке), выводить на улицы. В этой процедуре важно было обеспечить всеобщность протеста (чтобы действовать «всем миром»). Так возникало чувство общности - отголосок общинных традиций (жизни, подчинения, протеста). Поэтому часть забастовщиков (преимущественно, молодежь) ходила от завода к заводу - митинговала, останавливала еще работавших («кончай работу!»). По существу, «снятия» - такой же механизм самоорганизации протеста (технология революции), как заводские митинги, дававшие старт забастовкам, и «хвосты».

2 Символично, что в СССР из протестной даты сделали гендерный праздник, убив тем самым изначальный смысл события. Притом забавно, что мужской и женский советско-постсоветские праздники странным образом совпадают: 8 марта - это 23 февраля по ст. ст.

«Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи.., - писала Александра Федоровна Николаю II 25 февраля. - Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, - просто для того, чтобы создать возбуждение, - и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя» [27, с. 218-219]. Эти слова всегда прочитывались как вздорное женское суждение и - доказательство глупости власти. А последнюю императрицу сравнивали с Марией-Антуанеттой, которая также отзывалась о парижском «движении голодных» в 1789 г. Ссылкой на французский опыт как бы подтверждали, что речь идет о неадекватной и злой власти, заслужившей свое падение. Однако со своей точки зрения (а это и есть точка зрения власти/порядка) Александра Федоровна совершенно права. И ее думский прогноз оправдался.

4 С.П. Мельгунов уже вскоре после революции указывал: «Главным диктатором революции» не является "голодный желудок" - этот традиционный предрассудок... пора давно отбросить. Алданов справедливо заметил, что о "продовольственных затруднениях" в Петербурге в качестве "причин революции" историку после 1920 г. писать «будет неловко» [20, с. 23]. Надо, однако, признать: продовольственный кризис везде является

93

стоянного ухудшения жизни, недостатка всего и затруднений во всем, а также страх голода - спутник любой войны. Повторю: ситуацию начала 1917 г. определяло то, что обыватель воспринимал продовольственные трудности как настоящий голод1.

В то же время «хлебный бунт» поразительным образом предвосхитил будущее - голодные годы, когда голод стал образом жизни народа. В этом смысле февральское движение, открывшее новую эру в истории страны, является в высшей степени символичным. Как, собственно, и вся петроградская история. Назначая будущее, она стала и прощанием с прошлым; с той Россией, которая не боялась протестовать, жила политическими страстями, где массы были на улицах, а не в «крепости» (крепостной зависимости от государства, начальства), политики сидели в Думе, а не в тюрьме, где власть еще не стала безжалостной, т. е. готовой на все, лишь бы править, сохраниться в качестве власти.

В конечном счете петроградское движение вышло из заводов и очередей (массового производства, мест массового скопления людей); «голод» был его «фразеологией». Не случайно буквально на следующий день эта тема ушла из уличной повестки - «голодный бунтик» переходил в столичное восстание; ему требовались цели помасштабнее. Он, однако, оказал революционизирующее воздействие на горожан. Это говорит о том, насколько взрывоопасной была обстановка. Город мгновенно превратился в место, гораздо больше напоминавшее фронт, чем тогдашний театр военных действий. Восстание (как способ социального протеста и социальной разрядки) уже было в головах; люди внутренне на него настроились.

Как делаются восстания

Главным следствием хлебного бунта/рабочей забастовки было, как отмечал современник, то, что «город наполнялся слухами и ощущением "беспорядков"» [37, с. 14]. Воздух Петрограда революционизировал: общее возбуждение росло, людей просто затягивало в уличные действа. Успех же (размах, слаженность, какая-то даже осмысленность) протестных

главным спусковым крючком для социального протеста. И в Петрограде зимой 1916-1917 г. анархический взрыв (той или иной мощности) был, наверное, неизбежен; точнее, массовые настроения оказались таковы, что его почти невозможно было избежать. Единственное поразительное в этом смысле исключение - блокадный Ленинград. Здесь, правда, была «репетиция» - тот же Петроград, но времен Гражданской войны (зимой 1918 г., 1919 г.). Голод, нормы выдачи хлеба, расстройство городского хозяйства и отсутствие протестов сопоставимы. Протестовать попросту не было сил (к началу 40-х эту склонность из народа выбили напрочь); люди выживали и умирали, умирали и выживали.

1 Надо еще принять во внимание, что страх голода - одна из важных характеристик крестьянской ментальности [30, с. 109-110]. А число ее носителей среди индустриальных рабочих Петрограда в войну резко возросло.

94

выступлений в значительной степени был связан с тем, что их сценарий уже имелся. Маршрут восстания рабочие разработали и освоили еще в 1905 г.: из рабочих районов - через Неву - в центр1.

В середине дня 23 февраля из Выборгского района, с Петроградской стороны и окраин (тогда к ним относились Охта, Новая деревня и др.) они устремились на левый берег - через Литейный и Троицкий мосты (а также прямиком по льду - зима, обходными путями) на Знаменскую площадь, Невский, к Городской думе .. .2 «Уже... в первый день забастовки организованные и неорганизованные группы забастовщиков и сочувствующих им горожан пытались попасть в центр города. Они, по словам большевистского активиста, стремились "продемонстрировать всей массой в буржуазных кварталах"» [14, с. 19]. Важно и другое: там находился центр власти, к которой и обращались рабочие (иначе говоря, она и была адресатом их посланий). Массы петроградцев, жителей рабочих анклавов, преодолевая естественную границу (Неву), двинулись в буржуазный, чиновный, интеллектуальный, культурный, политический - чуждый им - Петербург.

Буквально с первых минут движение протеста приняло массовый и буйный характер. Оно раскручивалось как маховик: число забастовщиков росло день ото дня в геометрической прогрессии. Если 23-го бастовало, по сведениям петроградского градоначальника генерала А.П. Балка, 90 тыс. человек, то 24-го - около 160 тыс., а 25-го, по разным данным, - уже от 240 тыс до 300 тыс. [8, с. 143; 10, с. 531, 533] Забастовка фактически стала всеобщей. С «высоты» нынешних времен кажется, что от 150 тыс. до 250 тыс. на улицах - не так и много. В манифестационный период антисоветской революции (1990-1991) на улицы Москвы выходило и побольше; Болотная и проспект Сахарова зимой 2011-2012 гг. собирали, по разным подсчетам, 50-100 тыс. человек. Но тут важен настрой: на что готова масса.

Характеризуя влияние выступления 23 февраля на рабочих окраинах, агент Петроградской охранки писал: «. мысль о восстании как единственном средстве найти выход из создавшегося продовольственного тупика проникает в массы все глубже» [цит. по: 8, с. 134]. (Заметим, подобным же образом: как о выходе из политического тупика - в интеллигентских кругах мыслили о перевороте.) Уже через день, 25-го, улица, повторю, забудет о хлебе (вообще - забудется: отречется от обычной жизни)

1 В этом смысле события развивались по образцу Парижа 1789 г.: народный гнев начинался с «предместий», а распространялся по городской «вертикали» - имел своей целью Невский. Именно это пространство Петербурга (а не Дворцовая площадь, «присвоенная» властью) стало центром (сердцем) восстания. В этом смысле оно подобно московскому Кремлю, столетиями бывшему ареной конфликтов, мятежей.

Маршруты восстания подробно описаны Э.Н. Бурджаловым [8, с. 109, 142, 144]. Эта работа представляет собой наиболее подробную летопись событий, потому и считается в историографии Февраля классической.

95

и станет «делать восстание»1. «Люди, вышедшие на улицу демонстрантами, превращаются в повстанцев» [10, с. 532], - отмечал очевидец. Здесь, конечно, есть натяжка: и «демонстранчество», и повстанчество были массовыми, а не всеобщими (в них не был вовлечен весь город2), ситуативными - не перманентными. То есть это явление именно тех нескольких февральских дней. Но вот что верно: у восстания действительно было два «лица» - это и зрелище, и погром.

Сила (притягательность, обаяние) Февраля - в массовости (народности), а также в его, если угодно, театральности. С первого же дня в Петрограде как бы разыгрывалось представление - мистерия протеста, затихавшая лишь к вечеру. 25 февраля, в субботу, когда рабочие массой прорвались на Невский, центр города особенно напоминал стихийный театр. Демонстрировали у Казанского собора, Гостиного двора, Городской Думы, на Знаменской площади; «.студенты. красные флаги. военные грузовики, медленно двигавшиеся по Невскому за толпой (нет проезда), как бы. конвоировавшие эти красные флаги» [11, с. 446]; песни протеста (сильнее всего звучала «Марсельеза», но были еще «Варшавянка», «Смело, товарищи, в ногу» и проч.). Красные знамена были декорированы лозунгами: «Долой правительство. Долой Протопопова. Долой войну. Долой немку!», «Прибавка пайка семьям солдат!», «Кормите детей защитников Родины!» [12, с. 48; 25, с. 387]. В толпе появились ораторы, агитировавшие против «преступного», «передавшегося на сторону немцев» правительства [10, с. 534], и т.п.

Это уже - не просто вызов («презентация» протеста, как 23-го) и не воспоминания о прошлой революции, а сегодняшний день с его недовольствами, ненавистями, требованиями. Вся эта атрибутика противопоставлялась образному ряду официального/буржуазного Петрограда; подчеркивала протестный смысл событий. Это настоящая демонстрация (в смысле демонстрировать, представлять, вовлекать, мобилизовывать) - революционный перформанс. Именно таким потом вспоминали 1917-й3.

1П.Б. Струве в «Вехах» упрекал лидеров либерально-демократической общественности в том, что в 1905 г. они стали «делать революцию», спровоцировав тем самым народные восстания. В 1917 г. подобный упрек можно адресовать «улице»: «делая» восстание, она провоцировала «общественников» на революцию.

С главных петроградских улиц быстро исчезла обычная публика. Жители буржуазных кварталов старались не выходить из дома, городские сады закрыли для прогулок, публичное пространство Эрмитажа - для посетителей. Обыватель испугался. И в то же время восстание его привлекало - как зрелище. Поэтому и он мелькал в уличной массовке.

3 Новый строй во многом самоутверждался через театр революции. Уже в 17-м революционная образность вытеснит (заменит) традиционную - царскую и церковную. И здесь история столкнулась с «постисторией»: в качестве «события основания» советскому режиму нужна была «правильная» революция. В этом смысле Октябрь явно уступал Февралю. Именно Февраль - лицо русской революции. Внешность Октября - переворотна;

96

А тогда, в дни восстания, даже трагедии отдавали театром. З.Н. Гиппиус передает («слышала от очевидца»), что 26-го «шальная пуля застигла студента», покупавшего у барышника на Невском билеты на «Маскарад» в постановке В. Мейерхольда в Императорском Александринском театре [11, с. 4]. Символическая трагедия (маленького) человека - на фоне большой (так случилось) истории. Мейерхольд считался (и был) революционером театра. В феврале 1917-го он делал свою революцию (на императорской, кстати, сцене), а на улицах главного имперского города шла своя. -Образовалась некоторая конкуренция. Для многих петроградцев мейер-хольдовский театр был важнее социального; история казалась лишь досадным фоном для шумной премьеры. Гиппиус, эта валькирия Февраля, просто негодовала против аполитичной театральной публики: такое время, а они «битком сидят» на «Маскараде», «пришли. пешком (иных сообщений нет)» [16]1.

Для обозначения нетеатральной стороны февральских уличных акций (февральского акционизма) используется изящный термин: «революционный хулиганизм». Он, однако, не позволяет понять главного: в чем их природа? В петроградском «восстании масс» высокий пафос борьбы за справедливость и театрально-символические формы, вообще свойственные социальному протесту, соединялись с обычным погромом. Все было страшно и весело - не случайно З. Н. Гиппиус (да и не она одна) писала о «зловещей веселости» невских демонстраций [11, с. 447].

Еще в самом начале движения, 23 февраля, рабочие ораторы («руководящие группы» рабочих) на Выборгской стороне остерегали «товарищей» против «соблазна громить лавки», чтобы не «потопить в погромах»

его ранние художественные презентации (прежде всего стихи В. Маяковского, кино С. Эйзенштейна) романтизировали акт взятия власти (отсылали к романтике переворота). В этом -принципиальное различие Февраля и Октября 1917 г. Февраль - народный праздник свободы, общий всплеск освобожденческого восторга. «Создать» из Октября народную революцию, беря за основу только события 25-26 октября, было невозможно. Поэтому большевики опирались на образы Февраля (на Февраль как образ), использовали «картины» того события. В то же время в официальной советской образности Октября много от Гражданской войны (с ее «мы наш, мы новый...», «кто был ничем.», «мы - красные кавалеристы», «там вдали, за рекой.» и проч.). Тем самым социальное противостояние легитимировалось и романтизировалось, а Октябрь отчасти превращался в его символ. В целом же послеоктябрьские исторические «игры» свидетельствовали: революция закончилась - теперь она возможна только как театр (поначалу - народный, потом - все больше и больше властный: власть ставила - народ использовался как массовка). «Постановки» довольно легко переиграли историю. На этих образах вырастет «романтический» советский человек (один из модальных типов советской личности), влюбленный в революцию, считавший Гражданскую войну необходимой, справедливой, победной. Из них создана и наша память.

1 В 20-е годы из этой постановки сделают символ падения царизма. Так, в одном из юбилейных опусов к 10-летию революции царствование Николая II характеризовали как «мгновение» между двумя событиями: Ходынкой вначале и «гримасой великолепного маскарада» - в конце; «кровавыми крестинами и пышными театральными похоронами» [16].

97

«политические цели» манифестаций [10, с. 499; 39, с. 28]. Тем не менее громить стали с первого же дня: толпы бастовавших и «очередников» (женщины из очередей) приступом брали лавки и магазины, громя и расхищая (товары, выручку) [39, с. 27-33]. Вот типичный уличный эпизод тех дней: «На. стихийном рабочем митинге некий оратор, требовавший покончить с войной и правительством, завершил свою речь призывом громить лавки, начиная "с первой попавшейся". Он же и возглавил толпу, которая громила магазины и, одновременно, действовала против полиции» [14, с. 21].

Особенность петроградского восстание - в том, что оно изначально было не цивилизованной формой протеста, а диким, анархическим выплеском накопившейся в годы войны негативной социальной энергии (бунтом, восставшей архаикой)1. Притом бунтом именно городским. Показательно: одной из главных его технологий стала трамвайная война. В рабочих районах и на Невском рабочие останавливали трамваи, отнимали у вагоновожатых ключи, высаживали пассажиров, опрокидывали вагоны. Вроде бы, обычное хулиганство - но город-то встал. Значение трамвайной истории (а с трамваем в Феврале вообще - особая история) точно характеризует Э.Н. Бурджалов: «Одни трамваи вернулись в парки, другие лежали опрокинутыми на путях или стояли без движения. Перерыв в трамвайном движении парализовал городскую жизнь и вносил дезорганизацию в лагерь царизма» [8, с. 125]. Да, это сильный удар по власти/порядку (по самой идее порядка). Эта «война» меняла столицу - придавала ей нестоличный облик.

Так, через трамвайно-лавочный погром, пугая обывателя, мятежный народ «присваивал» город. У погромного движения были свои - нет, не лидеры, но - активисты, энтузиасты протеста. З. Н. Гиппиус описывала толпу революционных февральских дней как «густую», «страшную», «смешанную»: «солдаты без винтовок, рабочие с шашками, подростки и даже дети от 7-8 лет со штыками, с кортиками» [11, с. 455]. Здесь нет преувеличения: уже 23 февраля в центр города рванули группы подростков, принявшиеся крушить витрины дорогих магазинов. «Демонстративный вандализм. был своего рода символической атакой "детей окраин" на комфортабельные кварталы привилегированного общества» [14, с. 21]. Столичное восстание принято считать исключительно антисамодержавным. В нем, однако, очевидно и другое содержание: восстание Петрограда против Петербурга. Петербург - лицо, историческая витрина империи. Теперь пролетарский Петроград (его авангард - молодежь) бил по этому лицу, разбивал эту витрину.

1 Надо сказать, и в XXI в. мы вошли, так и не научившись цивилизованному протесту, защите собственных прав. Нет ни соответствующих институтов, ни необходимой солидарности/кооперации.

98

Юные пролетарии - столь же неслучайный элемент февральского движения, сколь работницы и домохозяйки. Исследователи отмечают в петроградском пролетариате «наплыв женщин и подростков» [8, с. 99], подменивших в военные годы мужчин и в работе, и в протесте. В последнем случае детское участие явилось двигателем радикализации, источником протестного вандализма. «Дети» - самый чистый элемент протеста: они ничем не дорожат, им нечего терять, у них нет других целей в движении, кроме собственно протестно-погромных. Это, так сказать, бунтари по призванию (или, как говорил М. Бакунин о русском крестьянине, по природе). Ко всем петроградским протестантам-погромщикам применимо определение Э. Хобсбаума «примитивные мятежники», но к этим - более всего. Им особенно близки самые крайние лозунги и формы протеста; точнее, только они их и привлекали.

Не случайно детскими безобразиями, вливавшимися в общий погромный поток, был отмечен и 1905 год (во многих отношениях это действительно - «репетиция»). Вот что, по воспоминаниям современников, творилось на улицах Москвы в первые дни декабря 1905 г., во время рабочего восстания: «.нельзя признать в действиях толпы какой-то систематичности, по-моему, это какая-то чума и мания разрушения всего, сокрушения: народ, в большинстве мальчики-подростки, как бешеные, бросались на телеграфные столбы, подпиливали их, били фонари палками и камнями, разрушали газетные киоски» [17, с. 36]1. В этом «озорстве» -вызов, месть («угнетению» и «угнетателям»), а также самое искреннее и острое желание громить. В феврале 1917-го на улицах были уже другие «дети окраин», но вирус бунта сидел и в них.

Озорничали они не только в центре. В рабочих районах толпы подростков «снимали» работающие предприятия, организовывали пикеты, чтобы не допустить возобновления работ, оповещали о приближении полиции, заводили улицу на погром. 24 февраля на Петергофском шоссе останавливали вагоны Ораниенбаумской железной дороги, били в них стекла [8, с. 140; 10, с. 521]. И т.д. Вот как их действия характеризовали стражи порядка: «Несколько подростков и молодых людей были задержаны в течение дня (24-го. - И. Г.) за грабеж, попытки остановки трамвая и призывы к забастовке» [цит. по: 10, с. 522]. В Петрограде разворачивалась детская погромная революция. И это только начало - молодежь, как и взрослые, еще не разошлась, не вошла в силу, не овладела улицей.

1 Накануне, в октябре 1905 г., Д.С. Мережковский писал о петербургских событиях: «Всюду казаки и хулиганы... В продолжающейся забастовке есть что-то низкое, дикое и бездарное, главное - бездарное» [21, с. 23]. Как человека культуры, Д.С. поразила и даже оскорбила примитивность бунта: он лишен творческой силы, не эстетичен - «бездарен». Это - не более чем дисгармония, разрушавшая гармоничность революции (высоту «замысла»).

99

Едва ли не с самого первого дня протестное движение не было исключительно пролетарским. Раньше всех к нему присоединилась интеллигентная молодежь: учащиеся, студенты, курсистки [39, с. 27] - как своего рода «идейная» его часть. Им не просто хотелось попротестовать по молодости лет, разрядить на улицах энергию юности. Это - дети той России, которая поняла Февраль как триумф свободы, потому и приняла его с восторгом. Вообще, дело Февраля глубоко национальное и историческое: о нем мечтали поколения русских вольнолюбцев, начиная с Радищева и декабристов, за него сражались, ему приносили жертвы. Иначе говоря, у этого дела был субъект, со времени Великих реформ становившийся все более массовым. Для интеллигенции «свобода» стала едва ли не сакральным понятием (как для крестьян - воля и справедливость) - слишком мало ее было в традиционно несвободной стране, слишком остро они ощущали ее недостаток. В сознании представителей культурных, образованных слоев «свобода» соединилась со словом «революция». Наиболее «чистыми» выразителями романтической тяги к свободе/революции и были юные ин-теллигенты1.

Все они ощущали себя революционерами, были готовы участвовать в революции2. Поэтому и оказались в феврале 17-го на улице и с «улицей» (имеется в виду не место, а действие: протестный активизм) [8, с. 146]. Погром, конечно, был не по их части. Они манифестировали (для них протест был прежде всего публичным актом, манифестацией), снабжали рабочие шествия революционной атрибутикой (флаги, лозунги, песни). Когда начались столкновения с полицией и в толпе появились жертвы, «мальчишки и барышни» (так называет их З. Гиппиус) приняли на себя роль добровольцев-санитаров. Но в одном эти «дети центра» похожи на своих сверстников с окраин: как и те, были непокорны, непримиримы, мятежны, «в высшей степени дерзко» вели себя по отношению к полиции [39, с. 60]. А через несколько дней эти романтические революционеры составят «летучие отряды» революции, занимавшиеся арестами и прочими совсем не романтическими делами.

Дерзость, непримиримость суть общие характеристики петроградского восстания. С первого же дня «движение масс в большинстве носило

1 Революция была псевдонимом нового политического устройства, передовых и потому интересных форм политической жизни. А молодежь всегда увлекалась новаторами и новаторским.

Сошлюсь опять на опыт Первой революции. Вот что писал Борис Пастернак о «политичности» московских гимназистов на рубеже 1904-1905 гг.: «Мне четырнадцать лет / Эти дни, как дневник. / Те, что в партии, / Смотрят орлами. / Это в старших. / А мы: / Безнаказанно греку дерзим, / Ставим парты к стене, / На уроках играем в парламент» (поэма «1905 год»). То же было в столице, в других больших городах. 1917-й повторил 1905-й. В начале года студенческий, учащийся Петроград вновь оживился - опять заиграл в сходки, демонстрации, забастовки [39, с. 36].

100

настолько демонстративный характер, что их приходилось рассеивать нарядами полиции» [39, с. 22]. Не случайно в документах Петроградского охранного отделения февральские толпы именовались «скопищами» и «буйствующими» [39, с. 60-61]. «Во время беспорядков наблюдалось, как общее явление, крайне вызывающее отношение буйствующих скопищ к воинским нарядам, в которых толпа в ответ на предложение разойтись бросала каменьями и комьями сколотого с улиц снега, - доносил в Министерство внутренних дел 26 февраля начальник Петроградского охранного отделения генерал-майор К.И. Глобачев. - При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и по прекращении стрельбы вновь выходили на улицы» [Там же]. Страх не был регулятором массовых действий. Разбегаясь под натиском военно-полицейской силы, «протестанты» быстро собирались вновь; не желали оставлять улиц, проявляя в этом, как сообщала полиция, «особое упорство» [10, с. 501].

25 февраля беспорядки (какое точное слово «бес-порядок»: уличное движение и вело сначала к расстройству, а потом и к ликвидации порядка -тех норм и правил, условностей и процедур, на которых он держался) приняли серьезный оборот. В городе стало «совсем нехорошо» (так Александра Федоровна характеризовала ситуацию в телеграмме мужу [1, с. 25]). Для исправления ситуации (т.е. для подавления) петроградские власти вынуждены были привлечь воинские части из окрестностей столицы (Красного Села, Павловска) [7, с. 167] - сил гарнизона недоставало. Это, однако, не помогло. Манифестантов разгоняли полиция и войска - они отвечали: массовизировался террор против «фараонов», начались перестрелки (стреляли и в толпу, и из нее), были убитые и раненые [10, с. 535, 537]. В то же время восставшие пытались договориться с солдатами, убедить их «стоять за народ».

В конечном счете попытка охранителей «ужесточить» порядок (вернуть улицу к состоянию «до 23 февраля») вызвала эскалацию протеста. 25-го протестанты, по существу, победили. На исходе того субботнего дня они ушли из центра - и это не было отступлением. Вернувшись «домой» (за Неву, на окраины), рабочие всерьез занялись «домашними» делами. Вечером 25-го градоначальство потеряло связь с полицией Выборгской стороны из-за разгрома нескольких участков [10, с. 532]. Тогда же на окраинах совершенно прекратилось трамвайное движение [10, с. 437]. В этой части города победил бес-порядок - или, если взглянуть на дело с другой стороны, новый (рабочий) порядок. Показательно, что в тот же вечер в заводском Петрограде было принято решение о создании Совета рабочих

101

депутатов [10, с. 549]. Движение достигло такого масштаба, что потребовало институционализации.

Чем более массовым оно становилось, чем дольше продолжалось, тем больше угрожало самим основам общественного порядка. Порядок просто должен был применить силу, что, конечно, предполагало жертвы1. И применил: день 26 февраля сразу окрестили Кровавым воскресеньем2. Волна восстания откатила назад, за Неву. Присмирели бы массы? Занялись бы работой? Попробовали бы повторить успех 25-го? - Неизвестно. Но кое-что определенное о движении 23-26 февраля сказать можно.

Ситуация в Петрограде «скатывалась» в войну: кто - кого. И одна сторона для нее явно созрела. В те дни, чтобы обрести качество боевых дружин, таранящих порядок/режим, «злым и веселым» уличным толпам не нужны были агитаторы. Недоставало только оружия. Но и без него они практически взяли город, затопив его собой, и похозяйничали в нем изрядно. Начали с булочных, витрин, трамваев, т.е. с обычного («бытового») погрома. 25-26 февраля протест перешел в свою высшую стадию: восстания масс. На его пике, 27-го, толпы «буйно» и «весело» громили полицейские участки, Департамент полиции, Окружной суд, палили тюремные корпуса Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, захватили и разграбили Арсенал.

Такой бесстрашной, готовой на все петроградская толпа была и в 1905 г., когда повалила на «бой кровавый, святой и правый» с властями и «буржуями», и в 1914-м, когда громила «немецких шпионов». (Кстати, в 1917-м в сознании простого человека эти цели совместились: он восстал против главного врага - «внутреннего немца»/«буржуя».) Это потом, попав под каток Советской власти, народ присмирел, растратил буйство (агрессию, способность к протесту, отвязное бесстрашие) и буйных, постарел

1 «Верхи» и «низы», существовавшие в разных политических, экономических, культурных, даже временных измерениях, тем не менее составляли некое единство, подчиненное определенным нормам и правилам (в том числе неписаным). Власть - особенно военная и особенно в момент восстания - должна действовать исключительно как контрольно-репрессивный механизм, беспощадно карающий, чтобы восстановить порядок. Таковы ожидания. Неравнозначность проступков и наказания воспринималась массой как явная слабость противника; нарушение баланса преступления/наказания рождало ощущение безнаказанности. Власть, не «желавшая» репрессировать (карать «по всей строгости»), переставала признаваться властью. Многие исследователи считают, что, именно нарушив традиционный алгоритм взаимодействия (если угодно, привычную для «низов» схему бунта: «погуляли» - «окоротили»), «верхи» разнуздали массу.

2 Революция многократно умножила число исторических «кровавых дней» России. Так называли расстрел июльской демонстрации; 6 января 1918 г. (разгон Учредительного собрания) нарекли кровавой средой. Дальше подсчеты не велись - все потонуло в кровавой Гражданской войне. Тем не менее в исторической памяти (благодаря советской пропаганде) зафиксировался только один кровавый символ: 9 января 1905 г. В нашу память намертво впаялась схема: Кровавое воскресенье - Николай Кровавый - кровавый царизм.

102

(имеется в виду, конечно, не биологический возраст)1. И восстановил-ся/«воскрес» лишь через многие десятилетия - опять как враг режима, объединившись в его критике, протесте (разном - в том числе и уличном) против дефицитов/несправедливостей советской жизни.

Что же касается Петрограда-1917, то без такого размаха рабочих выступлений последующие события: солдатский бунт, думская революция -были бы попросту невозможны. На улицах массы протестантов обретали субъектность; демонстрировали, что они есть, что город принадлежит им. Иначе говоря, протест делал их субъектом столичной (а значит, и российской) жизни. Чем больше манифестанты чувствовали себя хозяевами города, тем сильнее они «цеплялись» за улицу. Держать в своих руках Петроград - это серьезно: появляются совсем иное самоощущение (нас -много, мы - сила), новая идентичность. За это следовало бороться. Даже если бы события не закончились тем, чем они закончились, воспоминания о них остались бы надолго.

Однако бунтующим нечего было предложить городу и стране, кроме протестных настроений, взвинченных до последней крайности, демонстраций и погрома. Улица не имела цели (кричала: «Долой самодержавие!», но не намеревалась его свалить - не верила в саму эту возможность), программы, вождей. Точнее, ее единственной целью и был бунт/погром: отказ подчиняться, агрессия по отношению к тем, кто требовал подчинения, удерживал в рамках порядка. Из одного только восстания гражданских масс, пусть даже и всеобщего, революции не рождаются2. Для выхода на этот уровень петроградскому движению требовалось что-то еще.

Слышите музыку революции?

Поразительно: в событиях 23-26 февраля современники не увидели чего-то решающего, угрожавшего основам, бесповоротного, т.е. того, что и называется революцией. Происходившее будило воспоминания о 1905 г.

1 На языке блатных, ставшем актуальным (народным) в советское время, большинство народа - это «терпилы». Интересно, что социологи называют «советского человека» «человеком терпеливым», пассивно адаптирующимся к любой ситуации (это один из модальных типов личности советского общества). Терпение - одно из главных «качеств», интегрирующих нашу социальность. Народ и сейчас «терпит». Правда, появились разного рода разрядки/«оттяжки», помогающие в этом деле: массовые зрелища, массовое потребление - в том числе информационное (пространство виртуальной реальности, где люди обретают качества субъектности - чувствуют себя свободными и протестуют, судят и т.п.). Ну и, конечно, никто не отменял вредных привычек - традиционных способов забыться по-русски.

2

Отбушевав, оно пришло бы к естественному концу - поражению. У Давида Самойлова в поэме о Пугачеве есть такие слова: «Ну, вяжи его, - сказали. / Снова наша не взяла». - Вот он, конец бунташных движений: уйти с улиц, выдать зачинщиков, терпеть наказание.

103

- воспринималось как «призрак» революции, ее «плохая» копия1. Но ни участники, ни наблюдатели не фиксировали «коренного перелома», когда движение выходит за первоначальные рамки (забастовки/манифестации с элементами погрома), вернуться в которые уже невозможно. Февральская история - еще и о том, как невозможно ни предугадать, ни почувствовать («услышать») революцию. Она уже пришла (как настроение, как способ действия), а ее никто не узнал.

Это характерно для таких событий. Октябрь, к примеру, открыто декларировал намерения; эту революцию называли «бумажной», так как ей предшествовали долгие публичные дебаты: быть или не быть [44, с. 2526]. Но в тот момент, когда она свершалась, к ней никто не был готов, не понимал значения момента: что это - навсегда. Даже сами революционеры (в том числе Ленин), с искренним удивлением подсчитывали, сколько они продержались у власти. А всего через несколько месяцев их едва не постигла новая революция; большевики просмотрели левоэсеровское восстание, чудом его проскочили. Это напоминает полную беззащитность русской монархии перед дворцовыми переворотами: переворачивали весь XVIII в., каждый раз были известны заинтересованные лица, планы, технологии - и ничего! Так, может быть, нечувствительность/неготовность -«закон» революций/переворотов? Но в феврале 1917-го это проявилось как-то особенно ярко, очевидно. Все жили предощущением революции, только о ней и говорили - и такая реакция!

События 25 февраля в окружении З.Н. Гиппиус, к примеру, называли «балетом», подчеркивая тем самым их несерьезность, несущественность [11, с. 446]2. А ведь это был главный день петроградского восстания гражданских масс. Литературно-политический салон Гиппиус-Мережковского - не только центр интеллектуально-художественной жизни Петербурга, но и один из «штабов» Февраля. Даже не потому, что в квартире на Сергиевской собирались люди, сыгравшие важную роль в событиях. Сама эта чета могла составить авангард любого движения. И оценка происходящего этим «штабом» была по-своему верна: женщины, песни, флаги, погром булочных - из этого не вычитывалась революция. Элементарные

1 «Так это знакомо по 5-му году», - реагировал на происходящее Пришвин [31, с. 398]. События 23-24 февраля 1917 г. действительно очень напоминали 9 января 1905 г.: столица, зима, забастовка, беспорядки, полиция с войсками, атмосфера восстания, неэффективность подавляющих, все малопонятно. Напрашивалось сравнение: возможное начало революции.

2 Этот пример демонстрирует важную историческую закономерность: происходящее очень трудно понять изнутри; современники, даже точно фиксируя события, часто «пропускают» их важные смыслы (смысл). И это естественно: для понимания нужна дистанция; оно возможно только сквозь «призму» последствий событий (сквозь историю, которую они определили).

104

потребности, элементарные реакции - что тут общего с грандиозным переворотом, каким революция должна быть?

Столь же критически оценивали ситуацию и люди, вполне искушенные в политике. Так, на собрании Информационного бюро социалистических партий на квартире у А.Ф. Керенского вечером 26 февраля межрай-онец Юренев (Г.Г. Кротовский - один из руководителей Межрайонной организации РСДРП) « категорически заявил, что нет и не будет никакой революции, что движение в войсках (т.е. беспокойство и подъем, вызванные влиянием на солдат «улицы», которые привели к выступлению пав-ловцев 26 февраля. - И. Г.) сходит на нет и надо готовиться на долгий период реакции» [39, с. 311]. В. Шкловский потом вспоминал, с какой «высокомерной иронией» относились к «беспорядкам» эти революционеры.

Петроградские события не то чтобы не были похожи на «классическую» революцию. Хотя и это важно. Для русского общества «классикой» являлись события 12-летней давности - а то была долгая, поэтапная рево-люция1. Вообще, февраль 1917-го как бы проиграл события 12-летней давности, но в ускоренном темпе (как в кинематографе - когда ручка проектора крутится быстрее и кадры мелькают, наскакивают друг на друга). Выражаясь метафорически, февральско-мартовская революция 1917-го -это 1905 год, спрессованный в часы и дни. И в то же время - совершенно другое событие: хотя в нем и действовали те же исторические силы (рабочие, полиция, местные власти, войска, общественники, правительство), алгоритм их действий был иным.

До середины дня 27 февраля 1917 г. все видели забастовку и беспорядки - их и обсуждали. Но «по размерам своим такие беспорядки происходили перед глазами современников уже многие десятки раз» [37, с. 14]; стали привычным фоном (контекстом) существования - и для обывателя, и для властей. Таким же, как война, но только ближе, зримее. Они не нарушали нормального хода столичной жизни. Так было и тогда. 24 февраля (в пятницу) днем работали учреждения; «Новое время» поместило обычный репортаж с ипподрома, сообщив, что следующие бега состоятся в воскресенье, 26-го [10, с. 530, 532] ...

Мирно начинался и следующий день. С утра 25-го убирали улицы (пожалуй, это последняя дореволюционная уборка; потом чистить город надолго перестали, а за словом «чистка» закрепился криминально-политический смысл), вышли газеты (не все, но вышли), еще ходили трамваи, были открыты магазины. «"Голодный бунт" - а Сенная площадь переполнена продуктами; мемуаристы особенно выделяли «битком набитый» покупателями колбасный шатер, устроенный принцем Ольденбург-

1 Революция «мыслилась» как процесс, а не акт. От нее, по аналогии со своей первой и с Великой французской, ждали какой-то событийности, этапности. Февраль не подходил под шаблон.

105

ским» [10, с. 530, 532]. Хотя днем протестовали, разгоняли и даже стреляли, вечером работали театры и кинематографы [там же]. Публика развлекалась - день-то субботний.

Да и утро 27 февраля (понедельника) было совсем не страшным. Вот каким увидел тогда город В. А. Оболенский, член ЦК кадетской партии: «Садовая <улица> имела самый обыкновенный вид. Магазины открыты, на рынке толпы покупателей, разносчики с лотками перекрикивают друг друга. Все как всегда. Прислушиваюсь к разговорам прохожих. Говорят о своих домашних делах, шутят, смеются. В этой мирной серой толпе охватившее меня волнение стало проходить» [33, с. 14]1. А ведь совсем рядом -на Литейном, у «Крестов», возле Арсенала - уже разворачивался новый акт петроградской истории. Только подходя к Невскому, спешивший в Таврический Оболенский вновь почувствовал беспокойство: проспект был «пустынен. Редкие прохожие имели тревожный вид и поминутно оглядывались в сторону Литейной, на углу которой. стоял кавалерийский эскадрон» [там же].

Он вступил на территорию восстания - а это уже не те виды, иной город. И люди тут были другими - теми самыми «буйствующими скопищами», о которых сообщали петроградские охранители. «После мирной Садовой, тревожно-пустынного Невского и Литейной, на Бассейной я очутился среди возбужденной толпы, идущих во всех направлениях людей, -вспоминал В.А. Оболенский. - То там, то сям толпа останавливается и сбивается в кучу, кто-то влезает на тумбу и произносит речь, толпа слушает, кричит "ура" и дальше двигается неизвестно зачем, пока еще какой-нибудь оратор не задержит ее потока. Вот несется автомобиль с двумя военными. Выстрел. "Эх, промахнулся зря", - раздается чей-то голос вслед бешено удирающему автомобилю» [33, с. 14-15]. Точная зарисовка - позволяет ощутить атмосферу восстания.

То, что обычная жизнь соседствовала с протестом, что волны восстания то охватывали центр, то откатывались за Неву, не позволяло наблюдателям составить определенное мнение о происходившем. Прежний опыт, рождавший ощущение: ничего серьезного не будет, а также фраг-ментированность протеста (в пространстве и во времени) - расслабляли революционеров (им не с чем было работать) и притупляли чувство опасности у властей. Они ведь тоже оказались нечувствительны к «музыке» революции.

1 Князь Владимир Андреевич родился в семье действительного статского советника (IV класс «Табели о рангах»), сына героя войны 1812 г., и урожд. А.А. Дьяковой, основательницы одной из первых в России частных гимназий для девочек. На такой почве и вырастают не пустые борцы за все хорошее против всего плохого, а национальные лидеры, вдохновленные идеей: «за нашу и вашу свободу». И судьба его характерна для русского освободителя (деятеля русского освободительного движения новой эпохи - начала ХХ в.).

106

Правительственная сторона поначалу вела себя достаточно уверенно и особого беспокойства не проявляла. Столичный градоначальник А.П. Балк назвал манифестации 23 февраля «выдумкой протеста» [цит. по: 10, с. 503]1, подчеркивая тем самым, что за ними нет серьезных мотивов. В этих словах - та же «высокомерная ирония», которую Шкловский подметил у революционеров. Министр иностранных дел Н.Н. Покровский вспоминал: в четверг, 23-го, и особенно в пятницу в «верхах» «стали ходить слухи о сильных беспорядках на заводах в связи с продовольственными затруднениями» [цит. по: 10, с. 511]. Однако отвечавший за внутренние дела А.Д. Протопопов ни 23-го, ни 24 февраля не счел нужным сообщить о событиях царю в Могилев (в Ставку верховного главнокомандования) или хотя бы царице в Царское Село [33, с. 206; 40, с. 288]. Не стал беспокоить - видимо, полагал: справимся, побушует и уляжется. Серьезность момента в правительстве осознали только в субботу - да и то задним числом, по результатам дня. Все так привыкли существовать в рамках порядка; не представляли, что его можно обрушить (что он может рухнуть).

И все сознательные антиправительственные силы до последнего не верили в революцию (притом что ждали и, как могли, ее готовили). Зато «верили» в реакцию - жесткий силовой ответ власти. Страхом правительственной реакции были одинаково поражены и социалисты, и либералы. Околокадетская публика считала, что беспорядки почти неизбежно будут подавлены. З.Н. Гиппиус записала в дневнике 24 февраля: «.завтра все успокоится и опять мы затерпим - по-русски тупо, бездумно и молча. Без достоинства бунтовали - без достоинства покоримся» [11, с. 446-447]2. Показательно, что кадеты в те дни оживили версию о полицейской провокации, возникшую в связи со слухами о рабочем шествии к Думе 14 февраля: правительство вызовет «революцию» искусственно и расстреляет -по образцу Москвы 1905 г. [11, с. 245] Вот как передает ее Гиппиус: «.нарочно, мол, спрятали хлеб (ведь остановили железнодорожное движение?), чтобы "голодные бунты" оправдали желанный правительству сепаратный мир» [11, с. 336]. Характерный слушок - под стать всем тем, что распускала «системная» (а другой, кстати, не было: влияние «не-

1 Остроумная, кстати, характеристика: протест на пустом месте - фантом, симулякр. Отчасти ведь так и было. И в то же время совершенно неверное: протест имел свои предопределенности и оправданности.

2 Такое, кстати, вполне могло быть: рабочее движение, отбушевав, сошло бы на нет, солдаты не выступили бы массой. Все перемололось бы обычной жизнью, житейскими заботами и необходимостями. Что же касается общества, то оно, непримиримое в своей оппозиционности, привыкло в то же время пугаться и «слушаться» власть - в политическом смысле.

107

системных», т.е. радикалов разных направлений, стремилось к погрешности) оппозиция «накануне краха» системы1.

За всем этим кроется общественное убеждение в том, что «враг» («самодержавие»/«императорская партия») коварен и хитер, способен на все (спровоцировать революцию, чтобы потопить ее в крови). Это психологически интересно: оппозиция, с презрением винившая власть - царя, министров, правительство, всю административную часть - в преступной слабости (военной - на фронте, управленческой - в тылу), в то же время страшилась ее силы и ожидала, когда та начнет «карать»2. Однако в дни восстания вдруг стала очевидна уязвимость режима. Это отрицало прежний опыт и заставляло усомниться в исходе. 25 февраля З.Н. Гиппиус фиксировала в дневнике: «Интересно, что правительство не проявляет явных признаков жизни. Где оно и кто, собственно, распоряжается - не понять. Это ново. Нет никакого прежнего Трепова - "патронов на толпу не жалеть". Премьер (я даже не сразу вспоминаю, кто у нас) точно умер у себя на квартире. Протопопов тоже адски принизился. Кто-то, где-то, что-то будто приказывает. Хабалов? .Странное ощущение» [11, с. 450]3.

У революционеров нет сил на революцию - это старо; но вот то, что у властей нет сил на порядок, - для России новость. Гиппиус так выразила это ощущение на «пике» беспорядков: «... они «пресекать будут так же бессильно, как мы бессильно будем бунтовать. Какое из двух бессилий победит?» [11, с. 447]. А 27-го, когда всеобщность восстания стала очевидной, повторила: «Все думают, что. с правительством еще предстоит бойня. Но странно, что оно так стерлось, точно провалилось. Если соберет какие-нибудь силы - не задумается начать расстрел Государственной думы» [11, с. 458]4.

Списывание революции на бездействие государства - традиционный механизм объяснения события. В России с особым устройством власти и

1 А слух действительно характерный. Сначала общественники использовали его против царя, потом разные политические силы, боровшиеся за власть (не только Керенский против Ленина, но и Ленин - против Керенского: обвинял накануне Октября, что тот хочет сдать революционный Петроград немцам). Все разговоры закончились, когда сепаратный мир был заключен; до него договорились - как до революции.

2 Еще более интересно, что таково отношение к «царизму» и сейчас: был слаб - и в то же время кровав, не мог унять деспотического нетерпения. Нет, все-таки не наша это власть - романовская монархия, социально чужда. Даже панегирики, которые поют ей в юбилейные 2017 и 2018-й, не возвышают (потому что в них странным образом нет ничего возвышающего), а окончательно добивают. После официально-церковного «прославления» последних самодержцев призывы не списывать революцию на режим выглядят смешно и жалко. Кажется, наша память инстинктивно работает против всего живого, нормального; убивает и демонизацией, и глоризацией.

3 Здесь символично упоминание Д.Ф. Трепова; для интеллигенции это один из символов 1905 г., персонификатор полицейской силы и победности самодержавия.

4 Выделено мною. - И. Г.

108

особым же ее восприятием оно всем кажется вполне удовлетворительным. Точно так же способность царской системы противодействовать революции (защищаться и защищать) оценивали и в 1905 г. «Бездействие правительства. доходит до Геркулесовых столбов. Его совсем нет», - констатировал 9 марта 1905 г. близкий к придворным кругам генерал А.А. Киреев. А в решающий момент всеобщей забастовки (12 октября) вынес окончательный вердикт: «Революция все растет и усиливается. Авторитет царя падает. Благодаря полнейшему бездействию правительства революция становится день ото дня серьезнее, грознее» [цит. по: 35, с. 65].

Симптоматично, что так: революция побеждает бездеятельную власть, лишенную воли, - «объясняют» и Октябрь 1917 г. Традиционно считается: большевики подобрали власть, выпавшую из слабых рук Временного правительства; штурм Зимнего - скорее, символический акт, чем силовой захват; власти там и не было1. Столетие ничего в этом смысле не поменяло; такая трактовка, по всей вероятности, никогда уже не будет пересмотрена. Притом что каждая революция - явление настолько самостоятельное, что подходить к ним нужно исключительно индивидуально, в них есть нечто общее. Нарастающее ощущение отсутствия власти, ее «недостаточности» для борьбы с тем, что ей противостоит, - симптоматика революции вообще и русской в особенности.

«Верхи не могут»?

Надо признать: версия о «самоликвидации», «пассивном самоотдании» власти, которая закрепилась и в общественном сознании, и в науке, не случайна. В действиях правительства и петроградских властей (особенно военного командования) действительно заметно то, что заставляет к ней склоняться. Они не были активны - в том смысле, в котором администрация и военные должны быть активны в случае возникновения массовых беспорядков. Так что же, силы порядка действительно все упустили -

1 Интересно, что слабость власти в случаях и с царизмом, и с феврализмом «обосновывается» по женской линии. В войну вся страна была убеждена, что царем руководит и все губит жена, - и исправили дело Февралем. В Октябре Керенского - из презрения и раздражения, от ощущения того, что все кончено, - «заставили» бежать от большевистских переворотчиков в женском платье. Этот образ так подходит версии «саморазложе-ния»/«самоотдаления» февральской власти, что массовое сознание и теперь не «желает» от него отказываться. В российской традиции сильная власть брутальна, мужественна; ее ослабление «объясняется» нарастанием в ней «женских» начал, тогда она «становится» коварной, предательской, нестойкой в борьбе, истеричной, эфемерной. (Здесь показательны слова З.Н. Гиппиус о Николае II: «Этот офицер был - точно отсутствовал. Страшно был - и все-таки страшно не был» [11, с. 453].) Поразительным образом такой тип властепонима-ния не меняется со временем; сейчас он так же устойчив, как и 100-летие назад. Пожалуй, в этом - одно из качественных отличий российской политической культуры от других европейских; точнее, проявление ее неевропейскости.

109

по глупости, легкомыслию, некомпетентности, просто сдались - сдали столицу, власть, страну? И разговор о петроградских событиях следует свести к ленинскому: «"верхи" не могут»?1

Некоторая расслабленность, странная самоуверенность петроградских властей 23-24 февраля2 объяснялась не только привычкой к забасто-вочно-протестным акциям. Они полагали, что готовы противодействовать беспорядкам. Собственно, в январе-феврале 1917 г. в Петрограде были активны только две стороны: власти и рабочие. Одни готовили протест, другие - меры по укреплению безопасности столицы. В самом начале года обе стороны нацелились на две символические даты, вокруг которых могло кристаллизоваться массовое движение: 9 января, годовщину Кровавого воскресенья, и 14 февраля, день возобновления занятий законодательных палат. Тогда и ожидались забастовки с их «обычными эксцессами» - «попытками образования толп, уличными шествиями и т.п.»3

В канун первой волны забастовок, 5 января, петроградский градоначальник А.П. Балк утвердил инструкцию по «предупреждению и прекращению противозаконных сборищ и уличных беспорядков» [1, с. 6]. Задолго до событий Петроградское охранное отделение получило от министра внутренних дел А.Д. Протопопова приказ следить за настроением населения и в случае необходимости принимать экстренные меры [3, с. 155], которое оно неукоснительно и выполняло. Надо сказать, «охранители» дали совершенно точный прогноз на 9 января. Констатируя «общую распропа-гандированность пролетариата», начальник ПОО генерал К.И. Глобачев на основе сведений агентуры предполагал «отдельные разрозненные стачки, попытки устроить митинги» и подчеркивал: «все это будет носить неорганизованный характер» [цит. по: 10, с. 451]. 9 января стачка, хотя и задалась, решительного успеха не имела (все остались в рамках порядка). Символично, однако, что 1917-й открылся воспоминанием о 1905-м.

1 Собственно, таким образом разговор и ведется - вот уже столетие. Одним из ранних и влиятельных обобщений является «формула» евразийцев: содержание первой фазы революции - «вырождение и гибель правящего слоя», что проявляется (среди прочего) в борьбе «слабеющего и глупеющего правительства» и «будирующей интеллигенции»; в следующей фазе место гибнущего занимает новый слой, имеющий «волю к власти» [13, с. 158, 159]. Ей, конечно, нельзя отказать в логике. Но она внутренне бедна: не видит вариантов, отметает противоречия; история здесь подчинена теории. Поэтому ее объяснительный потенциал ограничен; так попросту концептуализируется факт падения царского режима. Символично, что именно эта «формула» лежит в основе большинства современных исследований революции, во всяком случае российских; это - их идеология. Однако мы знаем достаточно, чтобы подвергнуть сомнению господствующие взгляды.

2 С позиций сегодняшнего знания о том, что будет потом, можно солидаризироваться с той оценкой правительства, которую в Думе 1 ноября 1916 г. дал Милюков: это или глупость, или измена. Однако ее заслуживают все политические силы в 1917 г. И в первую очередь - кадеты.

3 Так предполагали в ПОО [3, с. 154].

110

Это не успокоило градоначальство; там почти сразу стали готовиться к акциям 10-14 февраля. Накануне событий Петроград получил особый статус: 3 февраля 1917 г. Петроградский военный округ по ходатайству Протопопова был выведен из состава Северного фронта (т.е. из ведения генерала Н.В. Рузского). Предполагалось, что это даст генералу С.С. Ха-балову, назначенному командующим округом, «больше самостоятельности при подавлении революционного движения среди рабочих» [24, с. 46, 93]1. С начала февраля у градоначальника едва ли не ежедневно обсуждались меры борьбы с грядущими протестами.

Были разработаны документы, (порайонно) координировавшие действия полиции и войск на случай волнений. Им предписывалось предупреждать малейшие попытки нарушения уличного порядка, решительно прекращая их в самом зародыше, не допускать «сосредоточения толп» [39, с. 62-71]. Ставка при этом делалась на полицию. Уже на одном из первых совещаний в градоначальстве (в ночь с 6 на 7 февраля) жандармские представители высказали опасения в надежности воинских частей. Поэтому было принято решение при необходимости сдерживать массы силами полиции, а к помощи войск прибегать лишь в крайнем случае [10, с. 450, 452]2. Усиливалось «полицейское наблюдение через Неву.., дабы не допустить перехода бастующих рабочих в центральные части города», создавались специальные посты, которые при необходимости должны были вызывать кавалерию [10, с. 450, 452]. Выделялись караулы для охраны мостов, дворцов, правительственных зданий, вокзалов, телеграфа и проч. [39, с. 61-71] «Все части и пункты охраны были связаны телефонами. Заводам, фабрикам и полицейским участкам. сообщены номера телефонов для вызова войск или полицейских команд» [10, с. 460]. Казалось, предусмотрели все.

1 Этот акт имел все-таки более «широкое» значение (не исключительно репрессивно-охранительное).

2 Полицейских стимулировали: в дни беспорядков они должны были получать повышенную оплату. Особая тема - их техническая оснащенность. В кануны Февраля город будоражили слухи о сотнях пулеметов, полученных полицией в преддверии 14 февраля. Хотя пулеметная история так и осталась одной из загадок той революции, очевидно: вооружение петроградских полицейских было проблемой. Р. Пайпс указывает: «Судьба царского режима всецело зависела от благонадежности армии, поскольку обычные органы охраны порядка - полиция и казаки - не обладали достаточной численностью, чтобы справиться с многотысячными толпами манифестантов. В феврале 1917 года насчитывалось всего 3,5 тыс. полицейских, вооруженных устаревшими японскими винтовками, и несколько казачьих рот. лишенных орудия устрашения - нагаек» [26, с. 311]. Известно, что меры к дополнительному вооружению полиции все-таки предпринимались; градоначальство еще в начале января вело переговоры об этом с военными [10, с. 450, 452]. Однако полиция действительно была недостаточно оснащена для большой борьбы (по существу, войны). А именно такой характер приняли события.

111

Власти особенно волновала возможность беспорядков у Таврического дворца; в начале февраля в связи с этим готовился даже роспуск Думы [23, с. 97-98]. То есть «наверху» вполне осознавалась опасность сцепки рабочего и думского протестных факторов. Однако от эскалации политического конфликта власти отказались. Напротив, трон заявил, что рассчитывает на общественные круги в сложнейшем деле преодоления «кризиса тыла»1. И в тот момент были основания полагать, что общая работа возможна. Ни Дума/думцы, ни общественные организации самостоятельной (тем более лидерской) роли в январе-феврале 1917 г. не играли. Земский и городской союзы были парализованы запретом их съездов; призыв XII съезда объединенных дворянских обществ о назначении «правительства доверия» никто не услышал. А Дума была занята собой - боролась за существование. Ее председатель М.В. Родзянко прилагал все силы, чтобы не допустить роспуска и продлить полномочия Думы после возобновления ее занятий. Не случайно З.Н. Гиппиус называла январь-февраль 1917 г. временем «думского успокоения» [11, с. 421]. В единственном заметном публичном февральском демарше Дума выступила, скорее, на правительственной стороне2, притом что ее общий настрой оставался прямо антиправительственным.

Петроградские военно-полицейские власти действовали вполне профессионально. И имели основания полагать, что сумеют защитить порядок в столице: в их активе - военно-полицейские планы, соответствующие силы, организация, опыт. Да и рабочие в протестные дни января -первой половины февраля 1917 г. вели себя так, что укрепляли власти в этом мнении. Однако события оказались сложнее: начались внезапно, против всяких расчетов и логики (трудно было предположить, что 8 марта

1 В упоминавшемся уже рескрипте (на имя председателя Совета министров князя Н.Д. Голицына от 6 января 1917 г.) указывалось на земства как на историческую опору правительства, выражалась надежда на то, что земские круги (иначе говоря, «организованная общественность») сыграют свою роль в решающий для судеб родины момент. Притом, однако, Царское Село продолжало видеть в «Думе и союзах» врага, «который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего» [23, с. 97-98].

2 9 февраля 1917 г. на улицах Петрограда появилось обращение С. С. Хабалова к рабочим с призывом отказаться от забастовки и шествия к Думе 14 февраля. На следующий день кадетская «Речь» опубликовала (с «подачи» Родзянко и одобрения Хабалова) открытое письмо П.Н. Милюкова: с протестом против «агитации за выступление», проводившееся «неизвестно кем», и с призывом от такого выступления воздержаться [10, с. 461]. Лидер кадетов опасался, что в случае столь явной «опоры на рабочих» произойдет внутренний раскол оппозиции: думские правые, которые видели в рабочих «социального и политического врага», выйдут из Прогрессивного блока. Показательно, что думские левые заняли тогда другую позицию. Чхеиздзе требовал поддержать забастовку, говорил: «Вслед за гибелью рабочих последует и наша гибель» [цит. по: 8, с. 101]. Речь, конечно, шла не о физической гибели, а о неуспехе/поражении революции, которую социалисты полагали общим с рабочими делом. Менее чем через две недели это мнение в Думе победит.

112

возбудит рабочих больше, чем 9 января или 14 февраля) и сразу приняли крутой оборот.

23-го толпы манифестантов рассеивались при появлении вооруженных полицейских надзирателей и городовых, под напором конных городовых, нарядов полиции [2, с. 6-9]. Но уже этот первый день массовых беспорядков показал ограниченность возможностей полиции1. Когда очередь (т.е. масса женщин) разгромила известную в городе булочную Филиппова на Большом проспекте Васильевского острова и двинулась к булочной «Пекарь» на Каменностровском, городовые не вмешивались, говоря: «Нам свои жизни дороже» [10, с. 502-503; 39, с. 22-25]. Наряды полиции лишь следовали за большими толпами забастовщиков-погромщиков [39, с. 23, 24, 27], как бы сопровождая (конвоируя) их.

Петербургская охрана порядка бывала и другой. Полиция и казаки успешно подавляли разрозненные стачки на отдельных предприятиях, локальные рабочие протесты. Особенно же им удавались мероприятия по «сдерживанию» интеллигентной публики2. Надо отдать должное силам охраны порядка: они почти никогда не либеральничали с либералами, с цивилизованным протестом3. И в феврале 1917 г. акции чисто полицейского характера имели успех.

Показательный в этом смысле эпизод описывает А.Г. Шляпников, член Русского бюро ЦК РСДРП. Вечером 23-го полиция на Литейном мосту не пропускала рабочих в центр: «Каждый трамвай останавливался. В вагон. входил околоточный надзиратель и пара городовых. Они обходили пассажиров и каждого осматривали. Если одежда ехавшего или его руки свидетельствовали о его рабочем происхождении, то такого пассажира немедленно высаживали и возвращали назад. Возражавшим или протестовавшим угрожали немедленным арестом. Пешие городовые охотились за отдельными рабочими, появлявшимися на Невском проспекте» [42, с. 82]. Недаром петроградская улица проявляла такую ненависть к полиции (хотя здесь, конечно, больше инстинктивной ненависти «гопоты» к «ментам» - они им мешают). Правда, масштабы и последствия тогдашних ограничений и унижений несравнимы с тем, что будет потом4.

1 Полиция вообще не способна вести масштабные (по существу, военные) действия в городе - это не ее дело. Когда речь шла не о наблюдении/контроле и не о разовых акциях, а о больших городских движениях, она теряла эффективность; ее силы попросту не адекватны чрезвычайным условиям.

2 Одна из самых известных петербургских полицейско-казачьих акций - избиение и разгон демонстрации студентов и членов Союза взаимопомощи русских писателей у Казанского собора 17 марта 1901 г., где пострадал П.Б. Струве и др. [29, с. 322-323].

3 В этом смысле мало что изменилось: охранители и сейчас успешно давят Тверскую, Невский - и не знают, что делать с Манежной.

4 Всего через несколько месяцев, в начале 1918 г., в Киеве большевики по тем же признакам искали офицеров [32]. Было, однако, существенное отличие: в царском Петро-

113

Несмотря на внезапность, размах и качество массового протестного движения, силы порядка вовсе не сдались - не сдали город. Уже в два часа дня 23 февраля Петроград подчинили военным властям; была введена в действие та диспозиция, что разработало совещание у Балка на 10-14 февраля [10, с. 459]. Для подавления беспорядков использовались казачья и жандармская конница, а также пехота. Однако 23-24 февраля 1917 г. войскам и полиции не удалось решить главную задачу: локализовать протест, ограничив его рабочими районами. Толпы манифестантов прорывали полицейские заслоны у мостов, просачивались в центр по невскому льду (небывало суровая зима, повторю, была им в помощь), проникали обходными путями. И дали там протестно-погромное представление.

Полного успеха театр протеста достиг 25 февраля. Собственно, этого следовало ожидать; рабочие по собственному усмотрению распорядились субботним днем, посвятив его не дому, а улице. Власти же не готовились к субботе - упорно, как к последнему бою. Поэтому и проиграли тот день. Только к вечеру 25-го, по свидетельству Н.Н. Покровского, вопрос о беспорядках в Совете министров «стал. очень серьезным» [цит. по: 10, с. 481]. На вечернем заседании обсуждалось, распускать ли Думу, предлагалось немедленно объявить Петроград на осадном положении [10, с. 480]. Хабалов получил от Совета министров поручение «принять самые решительные меры для подавления» [10, с. 481]. Еще раньше пришла известная телеграмма императора с повелением «завтра же прекратить в столице беспорядки»1. Это, собственно, определяло «политику» петроградских военных властей 26 февраля. Им нужен был реванш - восстановление порядка.

В воскресенье Петроград, по существу, был на особом положении -усиленной и чрезвычайной охраны. В ход пошел весь арсенал охранительных мер, вплоть до «последних». В ночь на 26 февраля произвели аресты [39, с. 56-58]; тем самым предполагалось нейтрализовать идейно-организационную часть протеста (возможных организаторов). С утра воскресенья на улицах было много войск, многочисленные патрули; появилось объявление С.С. Хабалова, угрожавшее употреблять в отношении уличных манифестантов оружие и не останавливаться ни перед чем [8, с. 167-171]2. Несмотря на это, центр опять захлестнули многотысячные протест-

граде в момент рабочего восстания за «грязные» руки высаживали из трамваев - в большевистском Киеве за «чистые» руки зверски лишали жизни.

1 Уже после отправки этой телеграммы, вечером 25-го, Николай получил послание от Александры Федоровны. Она взывала к мужу: «Нужно немедленно водворить порядок, день ото дня становится все хуже» [34, с. 130]. При этом рекомендовала не применять последних мер, т.е. не стрелять.

2 Эта последняя угроза режима (по образцу осени 1905 г. - знаменитого треповско-го: «Патронов не жалеть») не столько не произвела, как принято считать, впечатления, обратного желаемому, сколько вообще не возымела никакого действия. «На объявление

114

ные толпы; оживление, красные флаги, речи, пение, крики. На этот раз их встретили выстрелы - стрелять начали днем (то ли около полудня, то ли позже - в три-четыре), у Городской думы, затем у Литейного, на Знаменской и т.д. [8, с. 172-174, 179]. И власть победила: к ночи 26-го манифестантов в центре не осталось. Центр (Петербург) освободили от них - как от вражеской армии. Протест локализовали за Невой, на окраинах.

Повторю, поражение восстания вряд ли было окончательным1. Но оно и не было таким, каким мы привыкли его представлять: неотвратимым, последовательно победоносным. Его главный эффект состоял в том, что оно ослабляло порядок, ставило под угрозу. Едва же начавшись, события пошли валом; одно цеплялось за другое. В Петрограде вдруг возникло большое нерегулируемое пространство (территориальное и социальное), где правили открытая агрессия, насилие. Это подрывало стабильность и социальных отношений, и властно-социальной организации, и без того хаотизированную войной. Нарастало произвольное - ширилось место для подобного рода решений, для такого типа людей исключительно частных интересов и воль. Ситуация все больше попадала в зависимость от случая (случайностей). Так революция овладевала столицей.

Тем не менее вся история Февраля свидетельствует, что традиционная версия: восстание победило из-за неготовности, пассивности, дезорганизации, деморализации петроградских властей - неверна. Правда - в другом: с самого начала сторона порядка не управляла событиями. Ситуацию определяли протестанты - власти лишь реагировали. Подобно полиции, они как бы следовали за протестом, «сопровождая» его. Режим в основном защищался - не нападал; примененные им охранительные технологии оказались недостаточным противоупором для взрыва такой мощности.

Именно по меркам февральского восстания, массового и беспощадного, и была слаба петроградская власть. Неосознанный расчет охранителей, видимо, был на то, что стихия, исчерпав себя, успокоится. Ей по возможности сопротивлялись, но не развязывали войну (уклонялись, тянули, минимизировали). Реактивная тактика «деэскалации», единственно, кстати, возможная в таких условиях для любого порядка, какое-то время себя

никто не смотрит. Взглянут - и мимо», - записала Гиппиус [11, с. 451]. Тоже отмечал и М. Палеолог. Весьма характерная (плохая) реакция: властные угрозы не устрашали. Кстати, накануне утром, 25-го, появилось еще одно объявление Хабалова, угрожавшее призвать новобранцев досрочных призывов 1917-1919 гг., пользующихся отсрочками, если забастовка не прекратится к 28 февраля. Эти репрессивные анонсы явно запоздали: угрожать нужно было не 26-го, а вечером 24-го - упреждая события, а не вслед им.

1 Охранители ожидали, что 27 февраля (в понедельник) беспорядки «пойдут на убыль», но вечерние новости 26-го обещали грозу. Ген. К.И. Глобачев вспоминал: в 6 часов он доложил Хабалову, что войска ненадежны, а на утро 27-го на заводах и фабриках назначены выборы в Совет рабочих депутатов [10, с. 485]. Последний понедельник царской России, совсем как в литературе, начинался в субботу - и в воскресенье.

115

оправдывала. Пока 27 февраля в действие не вступили еще два фактора: солдатский и думско-советский1. Из этой-то «химии» и возникла революция (тогда и произошел скачок - из «не-революции» в революцию).

Царизм проиграл. Однако надо признать: мало какое правительство обладает достаточной прочностью, чтобы пережить такой накат социальной стихии. Петроград-1917 показал, как в принципе ограничены возможности обычной охраны порядка («легитимированного насилия») в случае возникновения массовых городских протестов (насколько уязвим порядок). Революцию вообще невозможно подавить - в прямом, военно-полицейском - смысле. Что же касается способности царизма к защите и эффективности защитного инструментария, то эта проблема гораздо шире полицейской. Здесь мы входим в область качественных характеристик -самой природы режима.

О силе и слабостях царского порядка

За царизмом давно и прочно закрепилась плохая репутация. Его воспринимали и с ним боролись как с полицейщиной, тиранией. Николаевская эпоха, когда борьба достигла пика, в этом смысле - рекордсмен. В 1903 г. П.Б. Струве писал, что самобытность России (ее отличие от культурного мира) заключается «во всемогуществе политической полиции», что это и есть сущность русского самодержавия. А оценивая в 1906-м революцию, он представил ее как столкновение двух сил, в которых при всей их противоположности не было ничего творческого и мало сознательного. Это, с одной стороны, массовые движения - «упор элементарных инстинктов», «страстное и стихийное стремление к освобождению». Им, постулировал Струве, «от лица старого порядка не противостоит ничего, кроме грубой силы, давно известной народным массам, давно им ненавистной и теперь окончательно идейно оголенной и развенчанной» [36, с. 357]. Такова устойчивая оценка дореволюционного режима: в нем не было ничего, кроме «грубой силы»; только репрессиями он мог отвечать на необходимость общественных перемен, а потому был неспособен найти

1 Хотя этот текст посвящен февральскому восстанию, а не думской революции, здесь замечу: вершина русской освободительной традиции - не большевики (победив, они попросту присвоили это место), а, конечно же, кадеты (думцы). Но бенефициариями февральской победы закономерным образом стали социалисты. Уже в дни восстания наметился переход инициативы от представителей «цензовой» демократии к «советской» - эсеров-ско-меньшевистской. Власть после падения царизма стала предметом массового творчества. А сойтись с массой можно было только на почве социалистических идей. Правда, спрос здесь был гораздо радикальнее предложения. И это притом что те социалисты, которых в России считали умеренными (компромиссными), по европейским меркам были радикалами. В большевизме радикализм зашкаливал; не случайно Россия революционная (масс) сошлась именно с этими вождями.

116

себе опору ни в обществе, ни в народе. Именно в этом смысле царизм часто сравнивали (и сравнивают) с советским строем. «Коммунистическое самодержавие оказалось бездушнее и гнуснее царского, - писал в эмиграции М.В. Вишняк. - Коммунистическая Россия гораздо дальше продвинулась по варварскому пути развития» [9, с. 57]1.

Революция в этой логике выглядит реакцией на деспотию; крайним требованием послабления/демократизации. Притом ее победа парадоксальным образом объясняется неинтенсивностью (низким качеством) дес-потии2. Ведь за всеми февральскими обвинениями царизма в слабости (равно как и за ожиданиями от него «грозы») стоит убеждение: он готовил диктатуру, но даже ее не смог реализовать. А это - последний аргумент для положительного ответа на один из главных вопросов нашей революции: разве царская Россия себя не исчерпала?

Таких взглядов более или менее последовательно придерживается большинство специалистов3. Конечно, для них имеются основания. Самодержавие - изначально деспотическая модель власти; в своем предельном виде это - торжество «грубой силы», не терпящей никаких ограничений, никаких (даже потенциальных) угроз своей субъектности (точнее, моно-субъектности - воспользуемся здесь терминологией концепции «Русской Системы»). «Образец» этой модели - грозный царь, т.е. деспотия в чистом виде. Наследовавшая московскому самодержавию петербургская монархия строилась как военно-полицейская; в своей «высшей» - петровской -«стадии» она представляла собой принудительно-исправительную диктатуру (Петр поднял Россию на дыбы - и на дыбу, а потому он - первый большевик, как определял М. Волошин). Это государство так и не изжило своей полицейской природы; противостояние с обществом в канун гибели ее возбуждало.

При всей своей «грубости»/грозности царская власть была не слишком чувствительна к протестам/протестантам - исторически привыкла

1 Это сравнение совершенно неадекватно; его можно было сделать только издалека -и в историческое оправдание. Вообще, главные исторические нарративы революции имеют этот - легиматизирующий - смысл. Деятели Февраля «сочинили» свою революцию, чтобы объяснить (оправдать) свое поражение, октябристы - утвердить («расшуметь») победу. Давление этих историй не ослабевает вот уже столетие.

2 Возвещая 28 февраля в Таврическом дворце победу революции, П. Н. Милюков назвал Николая II «старым деспотом». При всей случайности и некоторой карикатурности («старому деспоту» было тогда 49, вождю кадетов - 63) этой фразы она глубоко символич-на: объясняет и причины революции (деспотизм), и ее победу (снесла обветшавший, переживший себя деспотизм).

Для России это - норматив, подтвержденный в год 100-летия революции. Характерны в этом смысле оценки, безусловно, очень тонких и чутких западных исследователей России. М. Малиа называл «старый режим» «самым примитивным и жестоким в Европе» [18, с. 300]. К. Шлегель считал дореволюционную политическую систему «бессильной в социальном и интеллектуальном отношениях» [41, с. 46].

117

функционировать в ситуации подчинения всего и вся. Здесь - ее онтологическая слабость, уязвимость; это оборотная сторона самодержавия, плата за моносубъектность. В противостоянии/конфликте с силой (силами), ему противостоявшими, оно нередко показывало себя не лучшим образом: не демонстрировало ни энергии достаточного сопротивления, ни политического «ума», изворотливости. Так было в борьбе и с революционерами (народовольческой, а потом эсеровской молодежью), и с революцией (в 1904-1907 гг.). Это, безусловно, сыграло свою роль и в февральских событиях.

Однако характеризуя николаевский (да и весь позднемонархиче-ский) режим как полицейский (акцентируя в нем только эти потенциалы), мы делаем ошибку. За столетия русская монархия далеко ушла от «истоков»; к ХХ в. она давно перестала существовать в прежнем виде - как «грубая сила». Притом особый отпечаток наложила на нее Мировая война. Облик воюющей власти определяли иные начала, действовавшие в ущерб ее полицейско-охранительной, да и политической дееспособности. В этом отношении показателен следующий эпизод.

В ноябре-декабре 1916 г., в момент острейшего политического кризиса, в «верхах» обсуждались кандидатуры на замещение главных административных постов в империи. Предложение занять пост председателя Совета министров (с совмещением должности главы Министерства внутренних дел) среди прочих получил государственный секретарь С.Е. Кры-жановский. У него была программа, существо которой можно определить так: усилить тыл в административном и полицейско-охранительном отношениях.

Прежде всего Крыжановский настаивал на том, чтобы дать возможность Совету министров функционировать как «объединенному правительству», главный нерв которого - председатель1. Кроме этой общей меры, все остальные «частности» касались столицы. Государственный секретарь считал необходимым переподчинить Петроград гражданским властям и предоставить председателю Совета министров голос в вопросах расквартировывания резервных войск. По его мнению, следовало немедленно сократить их численность в Петрограде и окрестностях и вернуть в столицу наиболее надежные части гвардии. Наконец, Крыжановский предлагал усилить столичную полицию «образованием в составе ее специальных частей <полицейских батальонов>, поставленных, как в Париже, на военную ногу, сформированных из отборных офицеров и нижних чинов, способных к подавлению мятежных движений не только среди фаб-

1 Для этого предлагал вернуться к практике предоставления председателем всепод-данейших докладов по всем делам Совета, характерной для кабинетов С.Ю. Витте и П.А. Столыпина. Исключение делалось для ключевых министров, но и при их докладах императору должен был присутствовать председатель.

118

ричных рабочих, но и среди запасных войск Санкт-Петербургского гарнизона» [15, с. 159-160, 171-173]1.

Речь, таким образом, шла о том, чтобы перенаправить силовой потенциал режима вовнутрь, частично «оттянув» его с фронта. Р.Ш. Гане-лин, анализируя эти меры, дает им однозначную характеристику: «карательные приготовления» [10, с. 445, 452]. Но это точка зрения восставших, революционеров - Февраля. С позиций порядка, то были меры безопасности - тогда, наверное, единственно возможные. Очевидно, прав в своих поздних (эмигрантских) оценках Крыжановский: «Имей правительство в своем распоряжении 27 февраля 1917 г. четыре полицейских батальона и девяток броневиков, и бунт был бы подавлен в зародыше, волнения же вне столицы особого значения не имели и к ним можно было относиться спокойно» [15, с. 161-162]. Справедливости ради следует добавить, что спецчасти (специально обученные, имеющие соответствующий опыт), которые появятся в будущем, тоже окажутся не всесильными и не всегда надеж-ными2. Но все-таки, в феврале 17-го это был шанс.

Поразительно: император одобрил те предложения, которые касались усиления в Совете министров позиций председателя, хотя должен был бы расценить их как покушение на свою власть3. Притом отказался от модернизации охранительной части, казалось бы, совершенно необходимой в военное время и адекватной ситуации зимы 1916-1917 гг. Здесь важна мотивировка; она показывает, что речь шла не просто о расхождениях в «верхах» по вопросу о технологиях охраны порядка, но о гораздо более существенном - самопонимании власти, самоощущении ее персо-нификатора и о последствиях этой «метафизики». Николай II опасался, что вмешательство председателя Совета министров в вопрос расквартиро-

1 Собственно, государственный секретарь уже выступал с таким предложением, когда в начале сентября 1915 г., после «бунта министров», обсуждалась его кандидатура на пост министра внутренних дел. Поздней же осенью-зимой 1916 г. эти меры, как он выражался, «висели в воздухе».

2 К примеру, «Альфа» в августе 1991 г. откажется подчиняться ГКЧП, что обусловит его поражение. (Замечу в скобках: именно антиперестроечные, реваншистские силы - в стремлении все вернуть, прекратить, остановить - спровоцировали падение СССР.)

Создание в ноябре-декабре 1905 г. объединенного правительства и наделение премьерскими полномочиями его председателя и были технологиями «умаления» самодержавия. Тем самым ставился под вопрос сам самодержавный принцип. Для этого «формата» власти характерна практика «и. о.» (исполняющих обязанности; сейчас - «врио»). Это доверенные лица, которые замещали/представляли верховную власть (персонификато-ра/самодержца) на важных для нее направлениях. Для этого их (А.А. Аракчеева, М.Т. Лорис-Меликова, Д.Ф. Трепова и проч.) и наделяли чрезвычайными полномочиями. В обществе таких деятелей называли «временщиками», «диктаторами», но это - просто требования роли. Премьер - совсем другое дело: он не мог быть только технологией самодержавия. Практика Витте-Столыпина, к которой апеллировал С. Е. Крыжановский, - путь к кабинету европейского типа, к ограниченной (ограничению) монархии.

119

вания столичных войск вызовет «трения», что перевод в столицу гвардейцев, равно как и образование из воинских чинов полицейских спецбатальонов, обидят армию, так как поставит эти части в льготное положение [15, с. 172-173]1. Крыжановскому было передано, что «государь в этих вопросах не пойдет ни на какие уступки» [15, с. 172-173], после чего тот снял свою кандидатуру. Охрана же столицы была оставлена на ответственности военных.

Чем объясняется такое странное упорство монарха? Конечно, и в этом случае можно пойти по пути П.Н. Милюкова: считать николаевское решение или глупостью, или изменой. Но вот что пишет о царском выборе Р.Ш. Ганелин: «И в 1915 и в 1916 гг. царь, как вождь армии, стремился избегать всех тех мер, которые могли бы задеть ее интересы, в том числе и такие, которые ликвидировали бы присвоение некоторых прав Совета министров» [10, с. 445]2. Вот оно, главное слово: вождь армии. Россия всегда была военной монархией; милитарность - важнейшее измерение этой социальности, одна из доминант политической культуры, «этоса» власти. В мировую войну именно это стало главным.

Этим определялись и самопонимание, и публичные репрезентации образа последнего императора: он - вождь воюющей страны, первый солдат народной армии (слуга Отечеству, «отец солдатам» - в полном смысле этих слов). Такая роль особенно близка Николаю II - он был военным не только по воспитанию, но по складу характера; чувствовал себя военным, знал и любил армейскую жизнь (не парады и шагистику, как почти все Павловичи, а свойственные ей единение, дисциплинарную осмысленность, естественность)3. Для императора фронт был походом, армейским пред-

1 Заметим, эта позиция монарха обосновывалась не только управленчески, но и морально.

2

Столь же точно Р.Ш. Ганелин определяет позицию царя в отношениях с обществом: «Что же касается политических уступок организованной общественности, то он их просто боялся» [10, с. 445]. Николай II не видел опоры в обществе - в политически активной его части. Ее там и не было - общество было демонстративно антиниколаевским. «Министерство доверия» (в том или ином виде: перемена лиц или переадресование ответственности) было технологией революции элит против этого царя. Уступки на этом фронте, в отсутствие побед на внешнем, означали для него поражение. Такая перестройка должна была окончательно «похоронить» самодержавие как принцип. (Об этом много писал В. А. Маклаков).

3 Тут заметим: Николай II - не русско-византийский царь (т.е. правитель многослойный, с «задним умом», как, к примеру, Александр I, при всех его европейских облике, воспитании, умениях, привычках) и, конечно, не авторитарный лидер. Более всего он, наверное, офицер, но не в том высокомерно-презрительном смысле, который вкладывала в эту характеристику З.Н. Гиппиус. Быть военным для него - не маска, не поза, а естество. Совершенно естественна его внешняя перемена в войну: гимнастерка, шинель, постоянная усталость и в то же время энергичная подтянутость. Это не поза, не дань стилю а 1а народный самодержец - просто жизнь. Последний император, вообще, органичен во всем (во

120

приятием, живой жизнью; домашние, Царское, Петроград - тылом, фронтовой периферией. Война, которую он полагал Отечественной, дала ему ощущение патриотического единства страны; в ней он увидел возможность реализации идеала народного монарха1. Таким с лета 1914 года был сценарий власти.

При всей оправданности позиции последнего императора2, сосредоточенности верховной власти только на фронте было мало - и именно во время войны. Стране нужен был вождь тыла. Столетием раньше Александр I не возглавил армию - отдал ее Барклаю де Толли, потом Кутузову; не покинул столицы. И заплатил за это: остался в истории как бы вне Отечественной (ее герои - полководцы, военные, партизаны, но не царь). Николай II решил иначе, однако не обеспечил свой выбор необходимыми страховками (тем самым нарушил баланс, способствовал дезорганиза-ции/хаотизации административно-политической системы)3. Не только тыл, бюрократия, гражданская жизнь подчинялись (должны были подчиняться)

всяком случае, так кажется). Он удивительно русский (что особенно заметно на фоне отца; тот вполне соответствовал доминирующему художественному стилю свой эпохи - псевдорусскому; странно, что именно он «выбран» теперь в «эталонные» цари - видимо, не последнюю роль здесь сыграла внешность): даже его вера тиха (без вызова и «надсадки», как у жены) и органична. Пожалуй, единственным, кто подметил в Николае Александровиче эту черту - естественность, был Б. Л. Пастернак (см. «Доктор Живаго»).

1 Объявив мобилизацию, император и себя считал мобилизованным (призванным). Поэтому и не остался в запасе (в тылу): возглавил армию в период поражений. Тем самым показал стране, что считает войну не бессмысленной бойней, а глубоко патриотическим делом (возможно, главным в своей жизни). И госпитальное служение императрицы, по существу, имело то же значение. Вот в этом главном верховная власть и разошлась со страной. Император «верил» в Отечественную, даже тогда, когда единственной задачей было «дотянуть благополучно до конца войны, не подвергаясь риску волнений» (так зимой 1916-1917 гг. ее определял С.Е. Крыжановский). Поэтому все меньше понимал, что происходит в тылу. А там, помимо усталости и раздражения, набирала силу тенденция, которую можно характеризовать ленинскими словами: превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Страна все больше «забывала» о германце - втягивалась в противостояние с «внутренним врагом». А это всегда путь в социальную войну. То, что «враг» стал одной из главных тем Февраля, - парадокс той, безусловно, освободительной революции. Термин употребляется в том смысле, который вкладывал в него Р. Уортман.

2 Судьба режима решалась в войне. Только в победоносной Отечественной он мог обрести новую легитимность, новые источники развития.

3 Вождем тыла мог стать председатель Совета министров - при условии, если значение этого поста «поднималось» до премьерского. В этом смысле меры С.Е. Крыжанов-ского действительно «висели в воздухе». В противном случае у страны возникало ощущение (именно ощущение - в действительности этого не было), что император оставил тыл на императрицу. Кстати, она и сама так понимала свое положение - все рвалась помогать, слишком прямолинейно и очевидно для окружающих помогала. Это шло вразрез с общественным представлением о ее роли. А в войну нравы ожесточились; предпочтения людей приобрели особенно навязчивый характер - «требовали» исполнения. Кстати, само по себе это - показатель каких-то важных дефицитов культуры, политики.

121

нуждам фронта; им всецело был подчинен император. Этим во многом определялись мотивы его действий, его позиция во взаимоотношениях военных и гражданских властей (в их противоречиях и конфликтах). Ставка во всем делалась на армию1; роль дирижеров и в тылу отводилась военным; они же должны были сдерживать революцию - и полагали себя готовыми к этому. Градоначальник Балк свидетельствует, что еще 23 февраля у военных была полная уверенность, что при вызове войск порядок будет немедленно водворен» [цит. по: 10, с. 507].

Руководствуясь и практическими соображениями (традициями, опытом, условиями военного противостояния), и идеалами (народного монарха, патриотической Отечественной), верховная власть поставила себя в полную зависимость от войны/военных. А их «корпоративные» резоны, намерения, эгоизмы, наконец, стали угрозой и для режима, и для страны, которые они по долгу и присяге защищали2. Парадоксальным образом

1 Во всех воюющих странах роль армии чрезвычайно возросла; везде военные вершили судьбы. Им были переданы административные функции (прежде всего управление прифронтовыми территориями), что имело не только мобилизационные, но и дезорганиза-ционные эффекты (во всем, что не касалось собственно войны, они были не слишком умелы; отдавали предпочтения чрезвычайным мерам, тем самым провоцировали чрезвычайщину и связанную с нею социальную истерию). Военные вторгались в политику -воображали себя и становились политиками. Все это неизбежно вело к конфликтам с гражданскими властями, к изменениям наличных административно-политических систем (в этом смысле между довоенным, военным и послевоенным устройством Европы - дистанция огромного размера). В России эта тенденция к милитаризации управления и политики, конкуренции «администраций» была очень сильна. Революция окончательно превратила военное руководство/армию в независимого игрока, спровоцировала явление тотально мобилизационного режима («военно-коммунистического» - режима перманентной гражданской войны, почти всеобщего равенства в скудности и бесправии, превратившего страну в осажденную крепость).

Р. Ш. Ганелин в одной из работ, посвященных канунам Февраля, делает важнейшее замечание (подстрочно, в сноске фиксируя факт вслед за современником): «Рассматривая в эмиграции причины краха режима, помощник управляющего делами Совета министров А.Н. Яхонтов придавал противоречиям между военным командованием и Советом министров не меньшее значение, чем действиям организованной общественности» [10, с. 445]. В историографии не только почти отсутствует это измерение событий - при всем интересе исторической науки 1970-х годов к «институциональной истории», «структурам» и функционированию «систем» [5]. Что само по себе важно: обедняет оптику. Более того, эти противоречия не рассматриваются как решающие для режима, хотя именно они его ослабляли, подрывали изнутри. Чем более сложной, запутанной, хаотической становилась ситуация, тем сильнее Совет министров конфликтовал со Ставкой, а военное командование -с «неудачным» Советом министров (контакты военных с общественными следует оценивать именно с этой позиции: как поиск гражданских властей, с которыми фронту удобно будет работать). В каждой из схваток: Петроград (Совет министров/Мариинский дворец) -против Ставки и Царского Села; Ставка - против Мариинского и Царского - император становился заложником, набирал отрицательные очки. В результате стал казаться помехой и тем и другим, мешал гражданским своим попустительством военным, а тех раздражал связностью с Царским и Петроградом.

122

главный удар по царскому порядку нанесла именно армия - во всех отношениях: солдатским бунтом в столице, отказом командования подержать в критической ситуации верховного главнокомандующего. Фронт, по существу, сдал его тылу. Видимо, это более всего потрясло царя, определив его действия 1-2 марта 1917 г. Однако и отречение было обусловлено той же, главной для него необходимостью: довоевать. - То был выбор по законам военного времени; еще одна царская жертва фронту (последняя жертва).

Первая мировая вообще чрезвычайно повлияла на царский режим -как-то окончательно определила, «доделала». Среди прочего, подвела итог важнейшей эволюции, которая противоречила и военным необходимостям (усилить мобилизационные и полицейско-карательные начала), и его изначальной - самодержавной, деспотической - природе. Как бы парадоксально это ни звучало, в войне царизм в значительной степени исчерпал этот свой ресурс - полицейский, агрессивно-охранительный. Ослабил хватку - «ужатие» (М.М. Пришвин) стало не то. Это особенно ощущалось в тылу, в Петрограде. И проявилось в Феврале (точнее, это-то и проявила революция).

Планируя меры безопасности и действуя против «протестантов», петроградские военные, правительство, император не исходили из худшего сценария. Да и кто мог предположить, что рабочая забастовка и мятеж гарнизона будут всеобщими, а уличный погром - столь ожесточенным. Кажется, что такого бесстрашия1, упорства, «грозности», дикости, необузданности не ожидали от себя и сами петроградские массы. Конечно, для «верхов» такая непредусмотрительность - не оправдание. Но из возможности революции всерьез исходит только тот режим, который видит свою единственную цель в обеспечении собственной безопасности. То есть полагает свои интересы противоположными интересам основной части народонаселения. Такой режим практикует террор - превентивно, упреди-тельно, чтобы «зачистить» потенциальных «бунтовщиков», лишить массы потенции протеста2. Для «антинародных» дореволюционных «верхов» ох-

1 Отсутствие у «протестантов» страха - важнейший признак революции. Один из защитников Белого дома в августе 1991 г. как-то сказал, что у всех было ощущение легкости, победности и невозможности бояться. Я не склонна отождествлять два этих события; по-моему, содержательно февральское 1917 г. «восстание масс» гораздо более похоже на октябрьский 1993 г. взрыв в Москве, по природе своей - погромно-черносотенный (и то, что его эпицентром стал Белый дом, выглядит как горькая ирония истории). Важно и то, что дореволюционная Россия рухнула на подъеме, а СССР развалился на закате (экономическом, социальном). Это делает сравнения историй начала и конца ХХ в. не вполне корректными. Однако бесстрашие многих людей перед насилием в борьбе за свои права и идеалы, исторически такое редкое, без сомнения, сближает 1991-й и 1917-й.

2 Таким был советский режим; ленинско-сталинский - тотально, хрущевско-бреж-невский - все меньше и меньше, в каких-то глубоких основаниях, по инерции. Но именно его поразительным образом все сейчас считают народным. А может быть, он действитель-

123

рана собственной безопасности не являлась единственным целеполагани-ем. У них было много других задач, которые они считали национальными1.

В условиях противостояния все в конечном счете определяет настрой: видят ли защитники режима в протестующих врага, чувствуют ли смертельную угрозу с их стороны. Классический пример высокой полицейской эффективности - Армия обороны Израиля. Она защищает не режим, а народ, к которому принадлежат, от численно превосходящего внешнего врага; это самый сильный мотив из возможных. Противоположный случай (но тоже классика) - полиция африканских стран. Здесь быть полицейским - один из немногих шансов вырваться из всеобщей нищеты. В этом - социальная причина неослабевающей жестокости (антинародности) полиции. Кроме того, в ситуации перманентной нестабильности эти части все время в деле - натренировываются видеть в протестующих врага. В Петрограде в феврале 1917-го все было иначе - силы порядка, в отличие от бунтующих, не были готовы на все. В подавлении они проявили гораздо меньше упорства и жестокости, чем подавляемые - в протесте, не считали это своим «последним и решительным» боем.

Столичная власть не хотела бойни, т.е. военных действий в тылу, стремилась избежать большой крови. Известно, что 24 февраля, когда в ход «пришлось пустить военные части», начальник Петроградского военного округа, генерал С.С. Хабалов «стрелять в толпу не хотел» [22, с. 247]. Эти слова неоднократно звучали в феврале; деятели «старого режима» полагали репрессивные меры варварскими, старались всячески от них воздерживаться. При этом охранители не «думали», что могут потерпеть поражение: они же - власть. Во многом этим объясняются их «ошибки», их главные слабости. Однако все это нормально - в том смысле, что так и должен (только так и может) действовать нормальный режим.

Угрожать, запугивать, «мочить» - в этом успешность авторитарных режимов. Здесь они сильны. Особенностью позднего царизма был последовательно снижавшийся градус авторитарности. В нем не было потенциала массового террора, поэтому он не рождал у подвластных бессознательного чувства страха, навязчивой потребности подчиняться. Как говорила героиня культового советского сериала, не такое у него было «воспитание»; сказались два столетия цивилизации - европейское происхождение, русская культура размягчили, расслабили организм власти. По-лицейско-репрессивная интенсивность в целом уменьшалась с эпохи Великих реформ. Да и весь недавний исторический опыт (травма от

но таков - и его народность именно в этом: умении противостоять народу? «Карать» - и при этом цеплять за какие-то важнейшие струны, использовать «исторические» склонности, в результате - вести за собой?

1 Режим не только воевал, но и намечал мирную повестку (реформы, выборы, политика). Однако сосредоточиться на ней можно было только после войны.

124

«репрессивных уроков» 1905 г., изматывающая интенсивность послереволюционных реформ, потом - невероятное напряжение Мировой войны) свел практически на нет ее органическое свойство: карать1.

У позднего царизма вообще было много слабостей. Он был беспечно самоуверен, странно (особенно на взгляд советского человека) неопаслив; последовательно жесток (упорствовал в противодействии) там, где больший эффект принесла бы политика соглашательства/компромиссов; мало знал народ («воображал» - не изучал). Царизм не сделал многих важных для самосохранения вещей. Он, к примеру, не «создал» своего человека. Просто не «знал», что это нужно2. Так и царь не «знал», что его легитимность нуждается в подтверждении, что это - дело пропаганды3. Такие необходимости восторжествуют в ХХ в. и будут актуальны прежде всего для тоталитарных режимов.

Для царского порядка были характерны внутренние разобщенности, конфликты, в нем действовали разного рода «эгоизмы» (местные, корпоративные и др.). Отсюда его неустойчивость (некоторые шаткость, дезорганизация). Добавим к этому традиционно низкую интенсивность инсти-

1 При этом подчеркнем: полицейская неинтенсивность и полная деградация (исчерпанность) - совершенно разные вещи. Все доказательства, которые историография революции приводит в пользу последней версии, не являются безусловными, неопровержимыми. Напротив, то, что николаевскому режиму не нужны были тотальный контроль, репрессии, всеобщая мобилизация, что даже воюя, он мог обойтись без всей этой советской тоталитарщины, говорит в его пользу. Однако с этой позиции событиям легко приписать логику (так они укладываются в логическую схему). Возникает ощущение, что все объяснимо - тайна истории раскрыта. В этом смысле делать исключительную ставку на режим при объяснении Февраля - это искушение/ловушка для исследователя, из которой он не может выбраться вот уже 100-летие.

2 В этом видят одну из главных причин гибели монархической России (не создала себе опоры - рухнула) и преимуществ большевиков (они-то сумели). Однако это тоже самостоятельный и сложный вопрос, касающийся эволюции власти. Над созданием «своего человека» трудился Петр, потом - Екатерина. Они в полной мере были творцами - мастерили/сочиняли свою социальность (свои России), своих людей (под те задачи, которые считали главными). В XIX в. эта задача становилась для монархии все менее актуальной. «Человека» творили среда и эпоха; модальные типы личности позднемонархической России «выковывались» в гимназиях и церковно-приходских школах, в университетах, купеческих обществах и аристократических салонах, на заводах и фабриках. К николаевскому времени царизм уже отошел от дел - перестал быть Творцом, моносубъектом, единственным европейцем и проч. И это - важнейший показатель того, что прогресс возможен и на нашей властно-социальной почве.

3 Слово «не знал» употребляется вовсе не в примитивно-оглупляющем значении. Будучи персонификатором сакрального принципа, идеи сакральности царской власти, Николай II должен был в это верить, это защищать. В его позиции очевидна собственная логика: власть от Бога не нуждается в рекламе; она держится традицией, привычкой, верой, наконец. Однако, справедливости ради, следует сказать, что монархия и здесь шла на уступки современности; помимо старых (разного рода «царских выходов») действовали и новые технологии презентации.

125

тутов (институциональную непрочность, слабость формального, деперсо-нифицированного начала, о которой говорят все исследователи) - и революцию можно возводить в ранг закономерности. Однако это все слабости нормального социального порядка - следствия своеобразной (особой) истории; если угодно, проявления русской особости. Притом для властно-административных слабостей, уязвимостей, недостаточностей всегда находились компенсации. Царизм неоднократно и убедительно доказывал свою жизнеспособность, обнаруживал резервы собственного усиления. Таким было и все последнее царствование - с его войнами, революциями, реформами; тогдашние социальные болезни - действительно болезни роста; они последовательно и успешно прорабатывались и преодолевались.

Да и потом, как любой другой порядок, царизм был силен своей привычностью, организованностью (фиксированностью в институтах, формальных и неформальных), какой-то житейской осмысленностью, связанностью с жизнями миллионов людей. «Привычка населения к существующей власти составляет ее главную силу, - писал один из лидеров кадетов В. А. Маклаков. - Чтобы исчезло это ее преимущество, нужно, чтобы она сначала фактически пала. Только после этого начинает казаться, будто у нее уже раньше не было сторонников. Пока же этого ее падения не случилось, существующая власть уподобляется войску, которое сидит в устроенной для этого крепости; там оно всегда сильнее врагов, если те вздумают его штурмовать» [19, с. 235]1. Тогда почему множество людей в Петрограде и во всей России сказали «нет!» тогдашнему порядку?

Пути русской революции

По большому счету, в феврале 1917 г. не было ничего такого, что неизбежно подвигало бы людей на свержение царизма. Звучит, возможно, странно, если принять во внимание страшную войну, экономические трудности и проч., но это так. Собственно, именно этот вывод стал главным «открытием» юбилейного 2017 г. Однако субъективно ситуация воспринималась как тупиковая: конец, так жить нельзя. Это, кстати, объединяет две совершенно разные эпохи: поздний царизм и поздний советизм.

1 И прибавлял: городской обыватель («серые массы: лавочники, приказчики, ремесленники, мелкие служащие и чиновники»), с появлением Государственной думы заинтересовавшийся политиками и политикой, «не верил существующей власти, но не хотел революции. Он отворачивался от тех, кто в его глазах являлся защитником власти, но революционных директив тоже не слушал. Он при реформах хотел сохранить не только порядок, но прежний порядок, хотел только, чтобы при нем все пошло бы иначе» [19, с. 272, 276]. Такими же были ощущения людей в кануны гибели советской власти, падения СССР: мало кто думал о разрушении - хотели «улучшения». Причем такого, чтобы порядок улучшился (стал «социализмом с человеческим лицом») как-то сам собой, без их участия.

126

Антивластный февральский протест был прежде всего непосредственной реакцией на ситуацию (фактом/фактором конкретного дня) - разрядкой. Людям очевидно надоел царский режим - со своими странностями, неадекватностями, со своей повесткой. А что в ней было в феврале 1917 г., кроме войны? Все военные правительства либо ушли - демократическим путем, через выборы, либо были сметены восставшими народами. Устали люди - захотели пожить. Поднажали - и сбросили «иго»: обязанностей, обязательств, необходимостей. Кажется, что «протестанты» попросту заигрались в протест. Не были осторожны - не «знали», какая хрупкая вещь - порядок, как он необходим для жизни, как легко его потерять.

Да и не хотели знать. В основе своей режим был традиционалистский и традиционный; более всего соответствовал патриархальным временам и нравам (дореформенным - до «несчастья», как говорил Фирс в «Вишневом саде»: когда 90% населения - сельские, православные и уже потому самодержавные). Конечно, с 60-х годов XIX в. царизм чрезвычайно изменился - проявил чуткость к современному миру, пошел на самую мощную за всю свою историю адаптацию к нему. Тем самым, вроде бы, заслужил свое право на существование1. Однако и давление современности оказалось невероятно интенсивным.

В России начала ХХ в. активно действовали новые люди, новые социальные силы, осознававшие свои интересы, умевшие их артикулировать. Им было тесно в рамках того порядка - хотелось расширить. Собственно, это и есть потенциальная угроза социальной революции; ее назначение - вывести из «тени» новое, снять все ограничения для его рос-та2. В ее авангарде и шел Петербург; не случайно К. Шлегель изучал его как лабораторию современности. Питерские «протестанты» боролись с царизмом именно как со старым порядком - формой, которая не годилась ни для настоящего, ни для будущего. Поэтому и были к нему столь безжалостны («до основанья, а затем.»).

1 Возможно, монархия даже больше заслужила это право, чем февральские политики - на свое новое социальное устроение. У общественников/общества к 1917 г. было слишком мало заслуг в просвещении и устроении жизни народа, чтобы требовать больше демократии. Все движение в эту сторону было обусловлено только их потребностями, интересами, убеждениями. В такой ситуации демократический переворот был ненадежен -социально не обеспечен. Нельзя получить демократию на «вырост», а потом «дотянуть» до нее страну; ввязаться в бой в надежде: «так победим» - и все как-то само собой образуется. За всем этим - легкомысленная безответственность людей, знавших жизнь с хорошей стороны.

2 Не случайно центральным для всех революций является противопоставление: старое-новое. Октябрь в этом отношении - не революция: большевики использовали архаику против нового и новое - против архаики.

127

Наконец, имеет значение и то особое качество протеста, о котором писал Ш. Эйзенштадт. «Движения протеста в каждом обществе системно связаны с его исходными организационными параметрами», «в миллена-ристских, утопических движениях, известных многим культурам, возникает картина полного изменения существующего общества, которая, как представляется, близка к образу революции» [43, с. 88, 90]. Петроградское восстание масс было из этого ряда; в нем действовало стремление (довольно смутное, но упорное) к преобразованию всей системы - к тому, что М.М. Пришвин назвал «самочинным порядком» [31, с. 386, 407]1. Не будучи остановлено (ограничено рамками Петрограда), оно возобладало.

В каком-то последнем смысле Февраль был против идеи тирании -за идею свободы. В этом - его оправданность («высота замысла»); автори-таризмы/диктатуры заслуживают того, чтобы с ними бороться. Здесь он похож на другую русскую революцию - августовскую, 1991 г. Однако в его случае «тирания» была только знаменем и оправданием революции; режим, с которым он боролся, тираническим не являлся. Потому и оказался так бездарен в деле подавления, сопротивления разного рода «протестантам».

Забастовки, уличные акции и проч. (наряду с политической оппозицией, свободной прессой, автономными профсоюзами и т.п.) - естественная часть современной жизни, необходимый «тренинг» для порядка, его ограничение. Одно то, насколько грозным было это ограничение для николаевской России (и не только зимой 1917 г.), свидетельствует, как непохожа она на наши о ней представления. Весь этот «мрак реакции», так живо описанный современниками, по советским, да и по нынешним меркам, просто царство свободы. То была эпоха не закрепощения, а раскрепощения. Само время провоцировало опровергать, критиковать; отсюда такая

2

острая реакция на угнетение, такое количество «протестантов» .

1 Перейдя на образно-символический язык, можно сказать, что главным в этой перестройке было намерение вместо «Боже, Царя храни» исполнять «Дубинушку» («Эх, ухнем!»). Кстати, в 1917 г. действительно имели место случаи такой смены гимна; С.П. Дягилев, к примеру, предлагал именно это «звучание» для новой, демократической России (он так ее слышал).

2 Диктатура - будущее той страны, не настоящее. И главное тому доказательство -Февраль 1917 г. Против тиранов не поднимаются бунты/революции. Их попросту некому делать. «Протестанты» не уживаются со Сталиным, Грозным, Петром. Диктатуры уничтожают все самостоятельные силы, подавляют самостоятельное в человеке, разлагая/деморализуя его страхом. Диктатуры могут оказаться на грани гибели, как сталинский режим 22 июня 1941 г.: он настолько «ужал» страну, что ей некем было сопротивляться; удивительно, как она нашла в себе силы на Отечественную. Однако кончаются они только с физиологическим ослаблением диктатора.

128

В борьбе с силами, против него восставшими, царизм оказался милосерднее, что ли - по-русски: бессильнее. Поэтому и проиграл1. Собственно в том же направлении: к ненасилию/«слабости» - эволюционировало и общество. Удивительная, по российским меркам, эволюция - в сторону нормального, т.е. наиболее подходящего человеку, жизнеустрое-ния. Если чему-то можно сочувствовать, чем-то восхищаться в дореволюционной России, то именно этим. Но это-то и сработало в революции против «эволюционеров». Сначала пала монархия, потом интеллигентская демократическая власть (демократия интеллигенции)2. Эти властные структуры совершенно не соответствовали социальным - народу образца 1917 г. Трагедия революции - в том, что она прервала эту важнейшую социальную эволюцию; стала не концом, а началом деспотии - поначалу народной.

Массовые петроградские волнения - вовсе не уличная демократия. Напротив, это то, что ее губит: восстание масс - стихийное, беспощадное. Не случайно все закончилось хаосом, распадом. Миллионы воль, интересов, потребностей, буквально разорвали страну - все связи, сопряженности, солидарности. Уже через несколько месяцев, в июле 1917 г., М.М. Пришвин запишет в дневнике: «Дни революции в Петрограде вспоминаются теперь как первые поцелуи единственного, обманувшего в юности счастья» [31, с. 465]. «Везде разруха, развал, распущенность», - фиксировала неистовая февралистка З.Н. Гиппиус [11, с. 517]. А чуть спустя, в декабре, М.А. Булгаков поделится с сестрой впечатлениями о революционной России: «. мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть. Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют лю-

1 Вернемся к формуле М.В. Вишняка о «равенстве» царского и коммунистического «самодержавий». Она глубоко ошибочна потому, что здесь сравниваются (и даже уравниваются) принципиально разные сущности: монархия, с 1906 г. ограниченная, и диктатура -первый в ХХ в. тоталитарный режим. Он имел, конечно, некоторое сходство с прежним (черты, формы) - все-таки произрастал на той же почве (социально-географической). Однако, будучи вписаны в совершенно иной порядок, эти качества и «работали» по-новому. Определение «самодержавие» в данном случае указывает только на одно: власть у нас никак не желает устраиваться на полиархический лад - принципиально не плюралистична, не множественна, не разделена. Санкцию же на «самодержавное» устроение (как «правильное») дает народ (социальное большинство). Власть многих (и лиц, и институтов) он и теперь считает смутой/беспорядком наверху; в «самодержавии» же (той или иной его форме) видит гаранта своих «прав». «Низовая» демократия традиционно противостояла «аристократической», искала «управу» на нее у самодержавия.

2 Это возобладало в февральской власти: она - мягкая, ненасильственная. То есть уже совершенно не соответствовала народу. И то, что она не хотела меняться (учиться «карать», становиться «воспитательной диктатурой», т.е. уподобляться традиционному русскому деспотизму), вызывает уважение. Практически все наши политические силы (даже считающие себя демократическими - и в этом смысле противостоящие нынешнему режиму) февралистов списали - за слабость. Но это презрительное отношение к демократии -не мерка для Февраля, а характеристика современного общества.

129

дей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве. Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров» [6, с. 714].

Воюющие между собой толпы, разрушения, минимизация материи (вплоть до ее полного исчезновения), травля человека - зрелище не для нормального человека. Революция вообще явилась поражением нормальной жизни1. После падения царизма «поиски человека в человеке», которыми занимался Ф.М. Достоевский и вся русская культура XIX - начала ХХ в. (тем самым проявляя в людях этот образ), как-то обесценились. В человеке стал пропадать человек - массово, ускоренно, «перманентно».

Летом 1917 г. Гиппиус, ужасаясь слабости своего (Временного) правительства, писала: оно «власти не имеет»; у его лидеров «впитанное отвращение к власти, к ее непременно внешним, обязательно насильническим приемам» (11, с. 514). Задача же момента, по ее мнению, состояла в том, чтобы «создать власть. Человеческую, - но настоящую власть, суровую, быть может, жестокую. Носители власти должны не бояться своей власти. Только тогда она будет настоящей. Ее требует наша историческая минута. И такой власти нет. И, кажется, нет для нее людей» [там же, с. 514, 517]2. По существу, о том же размышлял М.М. Пришвин, наблюдая восстание русской деревни: «Керенский большой человек, он кажется головой выше всех, но только если забываешь и думаешь, что сидишь в театре. В действительной жизни власть не такая, она страшная. Эта же власть кроткая, как природа, приспособленная художником для театра» [31, с. 510].

Это упрек русской либеральной, демократической интеллигенции русскому либерализму и русской демократии в бессилии, неэффективно-

1 В нормальной (обычной) жизни обуздываются (ограничиваются) и рационально регламентируются человеческие инстинкты, аморализм и проч. Известно, что М. Вебер определял капитализм как стремление не к наживе и наибольшей денежной выгоде, а, напротив, к их обузданию и регламентации. Показательно: современный наш «капитализм» не только именно на наживу и выгоду нацелен, но с этим и ассоциируется большинством народонаселения. То есть ненормальность и принимается у нас за норму (введена в норму). Это: привычка жить в значительной мере инстинктивно и аморально - одно из долгих последствий революции. Так существовал советский «коммунизм. Правда, в нем хотя бы были большие (гуманистические) идеи; за ними он прятал свое естество, ими манил, но они и работали, наложив на него свой отпечаток. Его исторический наследник - нынешний социальный порядок - от них освободился (эмансипировался); аморализм и инстинкты возведены им в норму. Пожалуй, он больше всего влечет людей тем, что, как выразился Д. Быков, позволяет им быть плохими. Добавлю: и поощряет их к этому, дает мотивацию, сулит дивиденды.

2 Не в первый и не в последний раз интеллигентский русский ум приходит к такому выводу. Подобным же образом: нет перестройкам, управа на нашего человека - Сталин -отреагировали на 90-е многие демократы/перестроечники. С одной стороны, это реакция на новые времена: ушел устроенный мир - пришла полная несуразица, неустойчивость и развал, пародия на эмансипацию. С другой - еще одно подтверждение какого-то прямо исторического нашего неумения приобщиться к современным формам жизни.

130

сти, безответственности. Конечно, это историческая трагедия - неумение победивших общественников управлять страной (здесь на них похожи демократы после августа 1991 г.). Однако невозможно нормальными (не террористическими) методами управлять хаосом, искать в нем логику (а деятели Февраля пытались это делать), тем более ему противостоять. Перед деспотией масс («диктатурой простого народа», по Пришвину [31, с. 386, 407]) были бессильны и культурные механизмы (право, религия, даже полиция «старого типа»), и люди культуры, т.е. внутренних ограничений, не способные тотально «преступить». А такими и были либеральные и социал-демократические лидеры России.

Общество не могло создать террористической власти (это не соответствовало его природе), но испуганное видом «революционного» народа возжелало именно диктатуры. Отвернулось от Февраля - забыло, как напряженно ожидало этой революции, отказывалось верить, что оно и есть эта революция. Общество перестало ощущать Февраль делом общественным; отрекаясь и обвиняя, перешло на личности (осенью А.Ф. Керенский стал для него такой же мишенью, как раньше Николай II). Если царя первыми сдало его окружение, то февралистов - общество. Тем самым обрекло на поражение свою революцию - и выбрало собственный путь: гонимых, жертв.

Поразительным образом в пробудившемся и разнуздавшемся («эх, ухнем!») народе тоже ощущалась потребность в «сильной руке» - как в управе на самого себя. «Я иду в деревню и говорю, что министры бегут, солдаты бегут, немец идет, - записал в дневнике летом 1917 г. Пришвин. -Ну что ж, - отвечает кузнец, - один конец, так мутно жить нельзя; под чем-нибудь надо жить, кому-нибудь нужно повиноваться или платить налог; что-нибудь надо такое. Ну, пусть немец, один конец» (там же, с. 468). Через некоторое время писатель резюмировал: «Почти сладострастно ожидает матушка Русь, когда, наконец, начнут ее сечь» (там же, с. 485). Не случайно чуткие наблюдатели осенью 17-го исход революции видели в диктатуре: или правых, или левых. Таким был «социальный запрос».

Русское сознание сделало из своей революции самый самоубийственный вывод из всех возможных: Россия устойчива только тогда, когда во главе ее - сильный лидер (по-русски тиран). И он пришел - не от немцев, от «своих»: карать и воспитывать, принуждать к труду и отдыху, перевоспитывать и сдерживать, рулить и «не пущать» (никуда). Деспотия нового типа (ленинская, сталинская) - в «рост» эпохе. Это и было концом революции, ее поражением. Но эта идея: чтобы развиваться, нужна не постоянная социальная терапия, не воспитание элит в духе гуманистической ответственности, а сверхвласть, которую не побороть, не свалить, никуда не ушла. Она и сейчас близка подавляющему большинству наших граждан -сейчас даже более чем когда-либо.

131

Социальный опыт перестройки, распада СССР, «лихих» 90-х и «ду-хоподъемных» нулевых «подтвердил» ее правильность («историческую правоту»). Не случайно «Сталин» (метафизика сталинизма) так возвысился в общественном мнении. Как не случайно и отношение к последнему императору - какое-то несерьезное, даже глумливое; его презирают все -от гонимых «либералов» до торжествующих «державников», от профессиональных историков до православных «поборников». У нас вообще на подозрении все лидеры - нетираны; когда говорят об Александре II, П.Н. Милюкове и А.Ф. Керенском, Горбачеве, Хрущеве, создается ощущение, что русские знают только одного политика. При такой социальной логике невозможны никакая политическая жизнь, политическая борьба, никакая эволюция (просвещение, гуманизация, развитие).

Подобная массовая реакция на революции/перестройки работает на нынешний режим, служит его оправданию и укреплению (в полицейско-деспотическом смысле), его охранной грамотой. Конечно, в этот режим так или иначе интегрировано большинство населения; во многом отсюда ощущение того, что он обеспечивает стабильность, а если что-то и идет не так, так в этом виноваты «враги». Однако важно и другое. Режим может сколь угодно ужесточаться, коррумпироваться, сосредоточиваться только на себе, отдаляясь от народа в какие-то уж совсем заоблачные выси. Главное, что люди ощущают в нем эту органическую потребность: «мочить». Признают за этим «силу» (не эффективность, не умение «строить» и «сберегать») - и уважают.

Вот она, рамка для сегодняшнего понимания революции. Вот почему именно сегодня - время подводить ее итоги.

Список литературы

1. Авдеев Н. Первые дни Февральской революции (Хроника событий) // Пролетарская революция. - Пг., 1923. - № 113. - С. 3-49.

2. Акаемов Н. В. Агония старого режима (По приставским донесениям и показаниям свидетелей) // Исторический вестник. - Пг., 1917. - Апр. - С. 5-29.

3. Акаемов Н.В. В преддверии революции // Исторический вестник. - Пг., 1917. - Июль-авг. - С. 146-156.

4. Большакова О.В. На Восточном фронте без перемен // Труды по россиеведению / ИНИОН РАН. - М., 2014. - Вып. 5.- С. 383-396.

5. Большакова О.В. Российская империя: Система управления. Современная зарубежная историография: Аналитический обзор. - М.: ИНИОН РАН, 2003. - 92 с.

6. Булгаков М. «Я хотел служить народу.»: Проза. Пьесы. Письма. Образ писателя. - М.: Педагогика, 1991. - 734 с.

7. Булдаков В.П., Леонтьева Т.Г. Война, породившая революцию: Россия, 1914-1917. -М.: Новый хронограф, 2015. - 720 с.

8. Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Восстание в Петрограде. - М.: Наука, 1967. - 407 с.

9. Вишняк М.В. Сорок лет // Русское зарубежье: История и современность: Сб. ст. - М.: ИНИОН РАН, 2017. - С. 51-63.

132

10. Ганелин Р.Ш. В России двадцатого века: Статьи разных лет. - М.: Новый хронограф, 2014. - 858 с.

11. Гиппиус З. Дневники: В 2-х кн. - М.: НПК «Интелвак», 1999. - Кн. 1: Синяя книга (1914-1917). - 736 с.

12. Демиденко Ю. Дорогу женщине! Петроградские работницы как искра Февральской революции // Петроград 1917: Исторический календарь. Лекции. - СПб.: ООО Журнал «Звезда», 2018. - С. 39-61.

13. Карсавин Л. П. Феноменология революции // Русский узел евразийства: Восток в русской мысли: Сб. трудов евразийцев. - М.: Беловодье, 1997. - С. 141-201.

14. Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть. - СПб.: Лики России, 2012. -318 с.

15. Крыжановский С.Е. Воспоминания. - Берлин: Петрополис, 1938. - 220 с.

16. Кугель А. Последний маскарад // Огонек. - М., 1929. - 24 апр., № 17. - С. 13.

17. Куренышев А. А. Русское крестьянство в революции и о революции 1905-1907 гг. // От «Кровавого воскресенья» к третьеиюньской монархии: Материалы научно-практической конференции. - М.: AИPO-XXI, 2015. - С. 30-40.

18. Малиа М. Локомотивы истории: Революции и восстановление современного мира. -М.: РОССПЭН, 2015. - 403 с.

19. Маклаков В.А. Из воспоминаний. - М.: Статут, 2016. - 318 с.

20. Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 г. - М.: Вече, 2016. - 576 с.

21. Мережковский Д.С. Собрание стихотворений. - СПб.: Фолио-пресс, 2000. - 733 с.

22. Милюков П.Н. Воспоминания. - М.: Современник, 1990. - Т. 2. - 448 с.

23. Монархия перед крушением, 1914-1917: Из бумаг Николая II. - М.; Л.: Центрархив, 1927. - 309 с.

24. Падение царского режима: Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного Правительства: В 8 т. - Л.: ГИЗ, 1924-1927. - Т. 4: Записки А. Д. Протопопова и С.П. Белецкого. - 535 с.

25. Палеолог М. Царская Россия накануне революции. - М.: Политиздат, 1991. - 494 с.

26. Пайпс Р. Русская революция. - М.: РОССПЭН, 1994. - Ч. 1. - 399 с.

27. Переписка Николая и Александры Романовых. - М.: ГИЗ, 1927. - Т. 5: 1916-1917. -303 с.

28. Петроград на переломе эпох. - М.; СПб.: Центрполиграф, 2013. - 542 с.

29. Пивоваров Ю.С. Два века русской мысли. - М.: ИНИОН РАН, 2006. - 474 с.

30. Постников С.П., Фельдман М.А. Социокультурный облик промышленных рабочих России в 1900-1941 гг. - М.: РОССПЭН, 2009. - 366 с.

31. Пришвин М.М. Дневники. 1914-1917. - СПб.: Росток, 2007. - 604 с.

32. Расстрел за чистые руки (Из воспоминаний В.Н. Оболонского) // Новая газета. - М., 2012. - 31 окт., № 124.

33. Россия 1917 г. в эгодокументах: Воспоминания. - М.: РОССПЭН, 2015. - 510 с.

34. Семейная переписка Романовых // Красный архив. - Пг., 1923. - Т. 4. - С. 121-159.

35. Соловьев К. А. Высшая бюрократия и общественное мнение в первую русскую революцию // Революционаризм в России: Символы и цвета революции: Сб. ст. - М.: РГГУ, 2005. - С. 62-75.

36. Струве П.Б. Россия под надзором полиции // Освобождение. - [Женева], 1903. - 18 апр. / 1 мая., № 20/21. - С. 87-360.

36а. Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909-1910 гг. М.: Молодая гвардия, 1991. - С. 138.

37. Суханов Н. Записки о революции. Кн. 1: Мартовский переворот. - Пг., 1919. - 263 с.

38. Толстой А. Хождение по мукам: Трилогия. - Минск: Мастацкая литература, 1973. -736 с.

39. Февральская революция 1917 г.: Сб. документов и материалов. - М.: РГГУ, 1996. -353 с.

133

40. Февральская революция в документах // Пролетарская революция. - Пг., 1923. - № 113. -С. 259-351.

41. Шлегель К. Постигая Москву. - М.: РОССПЭН, 2010. - 311 с.

42. Шляпников А.Г. Февральские дни в Петербурге // Пролетарская революция. - Пг., 1923. - № 113. - С. 71-136.

43. Эйзенштадт Ш.Н. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. - М.: Аспект-Пресс, 1999. - 415 с.

44. Corney F.C. Telling October: Memory and the making of the Bolshevik revolution. - Ithaca: Carnell. univ. press, 2004. - 266 p.

45. Steinberg M. The Russian Revolution, 1905-1921. - Oxford: Oxford univ. press, 2017. -400 p.

134