Петроградское восстание масс: человек с ружьем Текст научной статьи по специальности «История и археология»

революции -

И.И. ГЛЕБОВА

ПЕТРОГРАДСКОЕ ВОССТАНИЕ МАСС: ЧЕЛОВЕК С РУЖЬЕМ

Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».

Сегодня пересматривается миров основа.

Сегодня

до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова.

В. Маяковский

Существует мнение, что победу революции в Петрограде обеспечили именно солдаты. Да, конечно, восстание гарнизона, вспыхнувшее 27 февраля, в корне меняло ситуацию в столице. Те, кому полагалось охранять порядок, контролировать улицу, перешли на ее сторону. Солдатских волнений в Первую мировую не удалось избежать ни одной из воевавших армий. Однако в Петрограде они имели характер взрывной, всеобщий и потому фатальный для режима. Ничего похожего (по качеству и последствиям) больше не случалось - ни до, ни после.

Вообще, война/армия - главная тема русской революции, основной источник Гражданской войны как общесоциального потрясения. «Славная революция» петроградских запасных была первым раскатом той страшной грозы, в которой разрядилось катастрофическое по своим масштабам напряжение, накопившееся в русской армии в Первую мировую. Поэтому этот текст - о ней.

Как «писать» солдатский Февраль?

Историки считают, что солдатский бунт в Петрограде едва ли не запрограммирован. Ведь там накануне событий «было сконцентрировано 150160 тыс. солдат запасных батальонов... Регулярных частей армии в столице фактически не было» [8, с. 294]. В целом же в Петрограде и пригородах собралось более 300 тыс. «казарменников» [26, с. 9]1. Сама избыточность этой

1 Надо сказать, что данные о численности гарнизона разнятся от исследования к исследованию. Э.Н. Бурджалов, ссылаясь на февралистскую Военную комиссию, числит в

135

массы делала ее неуправляемой и опасной. Кроме того, ее состояние было таково, что она мало годилась для охраны порядка. «В 1916 г. призыв производился среди самой старшей возрастной группы резервистов народного ополчения, которые давно числили себя не подлежащими службе и отбывали повинность крайне неохотно» [20, с. 275]. Призывники были недовольны - и тем, что призвали, и оттого, что призвали, по их мнению, неправильно. К тому же «пагубное воздействие» оказывала на них атмосфера Петрограда, насыщенная злобой, раздражением и самыми дикими и нелепыми слухами. «Живущие в переполненных казармах в тесном соседстве со все более недовольным гражданским населением, петроградские солдаты представляли собой «крайне ненадежный элемент», - заключает Р. Пайпс [там же].

Вроде бы это исчерпывающее объяснение. Надо еще добавить, что ответственность за «происшествие» полностью возлагается на власть. Иначе говоря, и сейчас, спустя столетие, оно интерпретируется совершенно по-февралистски: революцию произвел сам режим. - В солдатском вопросе он показал себя столь же неэффективным и неосмотрительным, как и во всех февральских событиях. Просмотрел опасность - был не адекватен ситуации (не «в рост» сложнейшим задачам времени). Тем самым как нельзя лучше подтверждается его обреченность - неизбежность краха. То есть Февраль и здесь превращается в рассказ о режиме, его просчетах, неумениях, неудачах. Солдаты же в этой истории проходят, скорее, фоном; за ними видится одна, зато справедливая мотивация: чаша народного терпения переполнилась1.

Хотя обвинительный подход (рассматривание правительственной стороны с изначально обвинительной позиции) в целом малопродуктивен2, в этой версии много верного - и в том, что касается петроградских запасных как угрозы общественной безопасности, и в части административно-

Петрограде в дни революции свыше 170 тыс. солдат, в окрестностях (до Луги и Новгорода включительно) - 152 тыс.; всего - 322 тыс. (почти в 2,5 раза больше, чем в мирное время) [6, с. 96]. Другие авторы насчитывают в столице от 180тыс. до 200 тыс., в целом - 460 тыс. запасных [20, с. 328].

1 Пожалуй, лучше всего сказал об этом Лев Троцкий на II Всероссийском съезде Советов: «Восстание народных масс не нуждается в оправдании» [цит. по: 29, с. 278]. Эта формула (надо отдать должное большевикам - они умели «окончательно» формулировать) действует и теперь - на всех.

Революцию (как и любое сложное историческое явление) вообще нельзя писать в одном измерении, с одной позиции. Что же касается режима, то история Февраля - повод не для обвинений, а для размышлений о том, какая хрупкая вещь - порядок, как он необходим для жизни, как легко его потерять. Но необходимость быть в этом отношении крайне осторожными вовсе не исключает возможности протеста.

136

полицейских возможностей (потенциалов) режима1. Я уже говорила об этом в предыдущем разделе, но здесь необходимо добавить. Пожалуй, главное упущение властей (правительства, петроградского начальства, императора) - небрежение тыловыми делами. В определенном, конечно, т.е. не в общепринятом, смысле: ничего не делали - все упустили. В войну они сосредоточились на фронте - полагали, что все решается там; тыл в их расчетах имел значение второстепенное.

Здесь царизм действительно «ошибся» - за общим военным напряжением, за подготовкой к последнему, как тогда казалось, наступлению (когда «все - для фронта», «все для победы») выпустил тыл из фокуса своего внимания - сдвинул на периферию. Тому есть объяснения (не оправдания, а именно - объяснения). В рамках военной стратегии зимы/весны 1917 г. тыл и должен был прежде всего помогать фронту; только так можно переломить ход войны. Кроме того, тыл долгое время был более или менее благополучен; даже в феврале 17-го не являл собой сплошную территорию бедствия (оккупации, голода, труда сродни рабскому, всеобщего истощения).

Все уже решалось в тылу, а власти не поняли этого, не осознали в полной мере. Не за этим - вовсе не субъективные изъяны, индивидуальные глупости. Так проявлялись общие для всех воевавших сторон непонимание того, что есть мировая (тотальная) война, «неприспособленность» к ней - прежде всего ментальная, культурная. Традиционный взгляд на войну: она ведется на фронте, ее субъект - армия, в ней все решается военными операциями - особенно характерен для военного коман-дования2. Этим убеждением объясняются и непреклонность Николая II в решении возглавить армию в 1915 г., и странная небрежность генералитета в отношении к петроградским событиям 191 г., да и все противоречия, напряжения, конфликты фронта и тыла военных лет.

Однако утверждать, что для царских властей не существовало солдатского вопроса, - значит погрешить против истории. В «верхах» отдавали отчет в том, что держать такое количество запасных в столице обременительно и опасно. Но выбора-то особого не было. Петроград не мог избежать примет войны, главные из которых - госпиталь и казарма. Пер-

1 Сосредоточившись на режиме, мы увлекаемся одной задачей («подсчитать», что не удалось порядку) в ущерб другой - главной: понять, почему победил беспорядок. Тем самым сбиваем фокус анализа.

2 Так полагало командование всех воевавших армий, в том числе немецкой. Во многом поэтому тотальная война не удалась даже Германии, более всего на нее нацеленной, всерьез занимавшейся «регулированием» тыла. В результате ее исходом и там стала революция [22, с. 511-513]. Объяснение одно: это случилось впервые. Вообще, многие причины тогдашних бед - в том, что никто такого не «знал» (не было подобного опыта), а социальная наука того времени не могла предупредить об опасностях.

137

вые заполнялись во времена наступлений1, вторые - в их кануны. Столица (как и любой крупный город) позволяла снабжать большие воинские соединения, а при необходимости - осуществлять их переброски. Обустроить такую массу людей за ее пределами («в поле») было тогда почти невозможно; загородные военные лагеря хороши для лета. В той ситуации

решающее значение приобретала временность солдатского вопроса: то,

2

что запасные в городе - на время, до наступления, для подготовки к нему .

Да и, кроме того, армии (гвардии - прежде всего) исторически вменялись охранительные задачи. Гвардия, один из главных символов царского (самодержавного) порядка, была исторически связана с «Дворцом». На эту связь указывала даже городская топография: в конце XIX - начале XX в. Петербург оставался единственной европейской столицей, где в центре еще имелись казармы3. Как и в пушкинские времена, город представлял собой военную столицу. Казармы символически размечали его пространство, насыщали Петербург духом имперской милитарности, службы, «регулярности» (государственности). Не случайно, когда в 1910-х годах возникли планы реконструкции столицы, предполагавшие перевод военных учреждений на окраины, они вызвали настороженность и протест министров и генералов [4, с. 238-244]. Кажется, что здесь реализм (политика, нужды благоустройства) проигрывал символизму (презентации вла-

1 Поразительным образом в Первую мировую массы проникали в столицу не только через «структуры» массовые же (производство, армию), но и через «старые», элитарные: занимали места, которые традиционно принадлежали власти. Тем самым меняли облик и «настроение» исторического Петербурга. Так, дворцы (начиная с Зимнего) превратились в народные госпитали - в них разместились солдаты (именно под рядовых их отдавали владельцы). А эти «халатники», едва подлечившись, частенько становились источником разного рода городских беспорядков.

2 Эффект от этой случайности/временности в чем-то схож с тем, как повлиял на русскую историю сбор дворян в Москве к свадьбе Петра II. Они должны были быть просто массовкой на торжествах, но, задержавшись в столице до коронации новой монархини, решили судьбу и короны, и страны. П.Б. Струве писал, что если бы в 1730 г. удалась затея «верховников», в 1917 г. не победил бы Ленин. Но на пути «бояр», возжелавших ограничить самодержавие, встали дворяне, страшившиеся олигархического правления (в России всегда средний социальный элемент - против «семибоярщины», «семибанкирщины», т.е. любых форм полиархии). Тогда, в послепетровском XVIII в., случайная провинциальная масса не дала стране повернуться к новому. Последствия «революции» запасных 1917 г. оказались ровно такими же: свалив «старое самодержавие», она остановила движение России по новым путям.

3 «Три воинские части расположены были на самых людных и аристократических улицах. Преображенцы рядом с запасными половинами Зимнего дворца, конная гвардия и гвардейский экипаж в конце Большой Морской, у Поцелуева моста» [4, с. 49]. Таврический дворец, к примеру, находился в районе казарм (в границах так называемого военного го-родска по линии Литейная - Бассейная - Суворовский проспект и далее до Невы); рядом были Волынская, Преображенская, Литовская, Саперная казармы [30, с. 312].

138

сти); «царизм» до последнего держался за «царскую казарму» как за символ, пытаясь приостановить бег времени, так заметный в городе1.

По той же исторической привычке режим использовал гвардию для охраны (в охранительных целях). Гвардейцы в столице должны были при необходимости защищать, но главное: символизировать (представлять) порядок. А в этом отношении «массовидность» казарменников - скорее, плюс, чем минус: это демонстрация силы, средство устрашения, символический инструмент сдерживания потенциального протеста. Здесь влиял и недавний успешный опыт: непосредственное убеждение в необходимости «значительного увеличения количества войск во внутренних районах России для обеспечения порядка внутри государства» власти вынесли из Первой революции [3, с. 88]. Тогда социально-властный строй не был разрушен во многом потому, что на его защите стояла армия.

Однако всего через 12 лет человек с ружьем передумал - и дал такой силы взрыв, что он снес не только «петроградское государство», но и весь царский порядок. Более того, в результате произошла не смена режимов («плохой», устаревший и неудачный, уступил место «хорошему», современному и эффективному), но порядок как таковой проиграл хаосу. Почему это произошло, да еще в такой страшной форме - вот главный вопрос Февраля. Для ответа на него требуется поменять исследовательский фокус: сосредоточиться не на власти с ее слабостями, а на восстании масс, изменившем город, а потом и страну. Иначе говоря, рассматривать событие следует с точки зрения его последствий (истории) - выяснять не кто проиграл и почему, а кто победил и что стало результатом победы2. Из этой посылки я и буду исходить, «раскручивая» событие, ища в нем логику.

Об особой роли армии и влиянии на нее войны

Как и в случае с восстанием гражданских масс, солдатский бунт в столице был достаточно случайным (правда, такого рода внезапности, срывы говорят о явных неполадках в системе). «Начала» любой большой истории обычно складываются из массы незначительных событий, вступающих в странные связи, из которых оказывается невозможно выбраться (и в которых трудно разобраться). Это в полной мере относится к Февра-

1 Это характерная вещь: держаться за внешность, теряя сущность. Становясь все менее самодержавным, «царизм» представлялся таковым, сохраняя символы самодержавия. Гвардейская казарма была, пожалуй, одним из главных таких символов; она представляла важнейшие из самодержавных начал - милитаризм. Отступить здесь, сделаться гражданской (и по существу, и по форме) означает для русской власти полное поражение.

2 Подчеркну: значение всей петроградской революции в конечном счете - не в том, как она началась, а в том, чем закончилась. Ее актуальность (а революция и сегодня как никогда актуальна) - в последствиях. К ней стоит обращаться не только, чтобы понять, какой страна была сто лет назад, но и выяснить, отчего она такая столетие спустя.

139

лю: во многом случайные и поначалу неопасные (не угрожавшие тотально «основам») происшествия, цепляясь одно за другое, создали в Петрограде трагически неразрешимую ситуацию. Но за этой «случайностью», во многом определившей содержание целой эпохи (1917-1921), стояли свои обусловленности - не только непосредственные, вызванные войной, но и долгие (исторические), связанные с устройством российской социальности, с ролью в ней армии. В этом «происшествии», как и в случае с рабочей забастовкой, спрессовалась (выразилась) история. Во многом поэтому эффект оказался столь мощным.

Россия к 1917 г. не была едина не только в этноконфессиональном, но и в социальном отношении: представляла собой «многосоставное» общество - конгломерат разных типов общностей (социальностей). Если характеризовать их максимально общо (т.е. в значительной степени упрощая), можно выделить по крайней мере три: 1) те группы, которые могут быть описаны категорией «сословное общество» (дворянство, бюрократия, купечество, ремесленники, торговцы и проч.)1; 2) нарождавшееся в больших городах массовое общество2, где все и вся перемешивалось, нивелировалось, где размывались, теряя свою определенность, социальные образования «сословного» типа; 3) парохиальные общности - это вся многомиллионная русская деревня (для ее жителей и в начале ХХ в. быть «курскими» означало то, что они не «пскопские», а быть «русскими» - то, что они не «немцы» и не «басурманы») вместе с теми элементами город-

1 «Сословие» - в данном случае, конечно, условная категория. Конечно, Россия в начале ХХ в. уже не была «сословным обществом» (все более и более переставала быть таковым). Общности этого типа (исторические, «наследственные») теряли признаки сословности: разрушались под натиском выходцев из простых фамилий (как дворянство), меняли облики и стили жизни под влиянием образования/культуры (как купечество, которое в начале ХХ в. имело мало общего с миром кабаних, катерин и т.п., описанным Н.А. Островским). Иначе говоря, они были поставлены под вопрос новыми временами. Будучи поэтому достаточно размытыми, тем не менее имели свое ядро, свою ярко выраженную идентичность. Я называю их «сословиями» по двумя соображениям: чтобы подчеркнуть, что эти общности не являлись «классами» в классическом политико-экономическом смысле; оттого, что именно с этой позиции возможно адекватно описать их основные, определяющие признаки. Немаловажно и то, что здесь, в этих социальных слоях, берут свои начала как парламентарная, выборная, цензовая демократия (представлена Думой), так и демократия нецензовая (иначе говоря, прямая) - Советы (эта форма представительства вообще характерна для России - вспомним Совет всея земли, крестьянский сход).

Под массовым обществом понимается «новый, присущий ХХ в. тип общественной организации, в котором широкие массы... впервые оказываются вовлеченными в политический процесс в качестве его неактивных субъектов, а не пассивных наблюдателей» [22, с. 606]. В конечном счете это - одно из воплощений городского общества, его метафора. Революция 1917 г. радикально изменила вектор его развития; благодаря ей Россия в ХХ в. получила принципиально иное массовое общество, чем она могла бы иметь (чем то, что «вычитывалось» из дореволюционной истории).

140

ской жизни, что не переработал (не успел, не успевал перерабатывать) город. Все это многообразие с трудом поддавалось стабилизации/дисципли-нированию/управлению, равно как и мобилизации.

Основным институтом, где представители разных общностей встречались, приводились хоть к какому-то общему знаменателю, отчасти солидаризировались, была армия. Это, с одной стороны, следствие исторического своеобразия нашей социальности, в основе которой заложен милитаристский принцип1, с другой - проявление главной болезни царской России, не преодоленной ею и к моменту своего падения: отсталости. В отличие от современных (западных, европейских) обществ, всеобщая грамотность/школа еще не стала главным социальным интегратором2. Не была Россия и страной, сплоченной официальной идеологией; все эти «самодержавия/православия/народности» (как и оппозиционные им либе-рализмы/социализмы/национализмы) имели значение для культуры «верхов» - образованных элит, авангарда развития. Да и православная идентичность вопреки распространенному сейчас мнению не являлась тем стержнем, вокруг которого строилась многоплеменная разноязычная империя. Даже господствуя, православие не исключало других вер и верований, атеистических сомнений; не могло их поглотить.

Для России и в начале ХХ в. милитарность оставалась интегральной идентичностью, объединявшей поверх национальных, религиозных, культурных, социальных различий, а военная служба - универсальнм унификатором и «социализатором». Особое значение в этом смысле имела «проработка» армией новобранцев-крестьян - просто потому, что деревня была ее основным донором. Армия давала крестьянским массам социальный кругозор; благодаря ей они видели другие образы и стили жизни, получали новый опыт; здесь начинали понимать, что мир не ограничивается деревенской околицей - есть большая страна, общие задачи, государственные интересы. Но армия не просто вовлекала миллионы этих людей в

1 См. концепцию И.М. Клямкина, где Россия понимается как культура и государственность милитаристского типа, акцентируется свойственная ей милитаризация повседневности, жизненного уклада, сознания людей [13, с. 261-306]. Иначе говоря, в российском случае речь идет о модели служебно-милитаристской организации общества, противоположной тому добровольно-контрактному типу социальности, что зародился в Европе в Новое время. Ее воплощением и являлась регулярная армия.

2 Точная формула: в битве при Садовой (1866 г.) победил прусский учитель - конечно, прежде всего отражает немецкую ситуацию. После поражения от Наполеона Пруссия стремительно реформировалась, превращаясь из «МШ1аге1аа1;» (в прямом переводе: военное государство, но в данном случае имеется ввиду милитаристское общество) в «В1Ми^881аа1;» - общество образования/образованных. Этим путем объединялась Германия; немцы связывались в нацию. Через всеобщую грамотность интегрировались и «модернизировались» и другие западноевропейские страны. Россия до такого способа интеграции (до такого типа социальной организации) не «доросла» - не успела; в начале ХХ в. только еще приступала к решению этой исторической задачи.

141

социальную жизнь; там происходила их «вербовка» из парохиальной (по существу, не-социальной, вне-социальной) культуры1 в подданническую: подчинения, приказа, строя, иерархии, службы и служения. Иначе говоря, армия создавала возможность формирования массового общества в России как подданнического2. В этом смысле являлась опорой царского режима/порядка.

Можно сказать, что армия в России несла в массы идею государства -если понимать его в определенном смысле. «Государство есть "организм", который во имя культуры подчиняет народную жизнь началу дисциплины... дисциплина, в свою очередь, есть основное условие государственной мощи» [28, с. 80], - писал П.Б. Струве. При этом, государство как дисциплинирующую институцию противополагал анархическим, хаотическим началам, жившим в народе (так надо понимать слова П.Б.: «Дух государственной дисциплины был чужд русской революции») [там же]3. Армия и была проводником дисциплинирующего духа в массовую культуру; давала образец «регулярности», образ «правильного порядка». Этим определялось значение всего, что в ней (с ней) происходило.

В Первую мировую («войну народов») армия в России, как и в других воюющих странах, стала подлинно народной. Это означало, что она

1 Интересную характеристику этого социокультурного типа находим у Р. Пайпса: «...радикальные агитаторы, пытавшиеся поднять крестьян на "классовую борьбу", столкнулись с. сильным сопротивлением. Даже во время революций 1905 и 1917 гг. крестьянские бунты были направлены на конкретные объекты - месть тому или иному помещику, захват лакомого участка земли, порубку леса. Они не были нацелены на "строй" в целом, ибо крестьяне не имели ни малейшего подозрения о его существовании» (подчеркнуто мною. - И. Г.) [19, с. 208]. Иначе говоря, парохиал не «знал», что находится вне его семьи, личных связей, деревни; у него крайне узкий социальный горизонт, и он не нуждался в его расширении. Притом, как указывал современник революции, «всякий мужик. прекрасно понимал, что значило жить под царем. Жить под царем значило подати платить, воинскую повинность отбывать, властям повиноваться, чужого не брать» [25, с. 38]. С 60-х годов XIX в. до Февраля 1917 г. новые времена (и государство как их «агент») ломали парохиальный порядок. Но после падения царизма он восстановился едва ли не тотально.

2 Армия вообще активизирует «верноподданнические» чувства; она более других социальных институтов приспособлена для воспитания определенного типа человека (модального типа личности): массового подданного.

Собственно, эти анархические (инстинктивные, разрушительные, разлагающие) начала, возмущающиеся против укрощения государственной дисциплиной и культурой, есть в любом народе. Что и показал ХХ в. с его массовыми тоталитарными движениями (особенно показателен, конечно, немецкий опыт - протест народа, столь склонного к дис-циплинированию, против европейски-культурного в себе, против государства как цивилизующего начала). Однако на отечественной почве этот конфликт «духов» (государства и революции) выражен ярче всего. Пожалуй, именно тяга к анархическому самоосуществлению (кочевой инстинкт к воле - без форм, границ, обязательств, вне сковывающей воли государства) и отличает русский народ от других европейских народов. Эта тяга историческая - обусловлена природой, географией, историей (известно ведь, что Россия - страна, которая постоянно колонизируется, а русский народ - «жидкий элемент» русской истории).

142

систематически, из года в год вбирала в себя российский парохиализм -почти тотально, без выбраковок и выборок, характерных для мирных вре-мен1. Соответствующие типы личности (образы жизни, реакции на внешний мир) война привела в главные тогда места русской жизни - на фронт, в города; сделала их фактом истории. Результат был не в пользу армии: став окончательно народной, она сильно потеряла в способности «подчинять», распространять «государственный дух». В ситуации, когда требовалось воевать и некогда было социализировать, армия стала проигрывать массе - не могла «переформатировать» ее под себя (дисциплинировать, мобилизовать). Чем дальше, тем больше ее облик определялся тем, что это -армия крестьян: многомиллионных, в основном неграмотных масс, взятых из деревни, с определенной психоментальностью, культурой. Крестьянская армия и жила, и воевала, и размышляла о жизни и войне особым образом.

Принято считать, что главное негативное воздействие Первой мировой на русскую армию было, как у всех, связано с непониманием задач войны (зачем воюем?)2. Это так - но лишь отчасти. Подобная реакция

1 В годы войны в России было мобилизовано 19 млн человек, т.е. 11,4% населения (эта цифра сопоставима с Германией - 13,2 млн мобилизованных, а также с совокупными Великобританией и Францией - 11,8 млн) [22, с. 702]. По существу, это целая страна, во многом потерянная для дела мира, созидания, устроения; наш аналог «потерянного поколения». Такая мобилизация есть грандиозный социальный переворот и страшный вызов «государственной мощи» (в том смысле, в котором об этом говорил П.Б. Струве). Создать из такой массы армию очень сложно, если вообще возможно; она плохо обучаема, управляема; ее содержание - непосильный груз для страны. Отсюда такое напряжение между фронтом и тылом, ставшее одним из признаков той войны в России. Получается, не только к революции, но и к мировой войне мы подходим совершенно не с той меркой, как должно, не понимаем ее влияния - ее убийственных последствий. Даже не случись революции, Россия долго и сложно выбиралась бы из той войны. Но революция произошла. Массы раненых, дезертиров, а с начала 1918-го - и демобилизованных, пройдя через фронт, а потом -через революционный город, вернулись в деревню, неся в себе начало разрушения. Они просто не могли ни учинить гражданскую войну, в которой и был сметен весь прежний порядок.

2 Проблема формулирования общих военных целей «сама по себе была достаточно сложна и вызывала серьезные противоречия как на межправительственном уровне внутри коалиций, так и в узком кругу руководящих политиков и военных в каждой стране» [22, с. 383]. То есть это - сложнейшая проблема для всех воевавших стран, и все решали ее по-своему. Во Франции, к примеру, германо-французский конфликт толковался как «столкновение «силы» и «права» и выступал почти метафизическим конфликтом Добра и Зла» [22, с. 413]. Везде, однако, возможности пропагандистского воздействия были ограничены. Ни одна «национальная идея» войны не смогла послужить оправданием гигантских жертв. Вопрос: почему мы воюем - нигде не имел «достаточного» ответа (не мог иметь). Поэтому Первая мировая убийственно повлияла на всех ее участников: стирала прежние идентичности, разрушала традиционные нормы и ценности. Для человека, прошедшего такую войну, обессмысливалась сама идея Бога (представления о должном и возможном, о преступном, этика и эстетика нормальной жизни).

143

предполагает рефлексию - сознательное отношение к происходящему. А оно было характерно для очень узкой армейской прослойки - прежде всего для офицерства, а также для части солдат, взятых из города, имевших опыт социальной жизни и хоть как-то образованных. Здесь русская армия не отличалась от европейских; в ней жили сознание бессмысленности и ужаса войны, оскорбленность военными неудачами, неподготовленностью, неадекватностью властей и проч. Оттого в ней поднималось и крепло неприятие старых (довоенных - вовлекших в войну) режимов - их лиц, правил, условностей. Из этой среды, сложись все иначе, могло рекрутироваться наше «потерянное поколение».

Что же касается основной массы армии (армии как массы), то для нее абстрактные вопросы о целях и смыслах не представляли особого интереса (такого рода рефлексия для крестьянского типа сознания не характерна). Фронт для крестьян-солдат был еще одной повинностью государству; отбывая ее, они руководствовались традиционными соображениями, миропредставлениями, конкретикой ситуации. Однако менее всего психологически и культурно были приспособлены к войне того типа, которой явилась Первая мировая. Механизированная война, сопровождавшаяся массовыми анонимными убийствами1, превышала их способности к адаптации (возможности быть солдатом - оставаться им во всех случаях). Солдат-крестьянин дал в Первой мировой такие массовые реакции, которые иначе как разлагающими не назовешь. Главная из них - «убегание»: сдача в плен и дезертирство, принявшее какие-то невероятные масштабы. Обычно это списывают на антивоенный протест, но представляется, что мы имеем дело с особым типом существования в войне (ее проживания/преодоления).

«Убегание» предполагало отказ от той идентичности, что требовала война - причем отказ весьма своеобразный. В русской армии бегства с фронта во многих случаях не были окончательными: покинув окопы «для дома», дезертиры частенько возвращались в моменты наступлений. Иначе говоря, это странный случай «условного дезертирства» - временного отказа быть солдатом. Да и братания, еще один «спутник» Первой войны, здесь были особенными - не такими, как на Западном фронте2; их субъектом выступал другой человек (другой тип человека).

1 Немецкий публицист М.Ю. Бонн писал в 1928 г., что современная война - это не наивно-безотчетное упоение битвой, как во времена легендарных героев, но машина, предприятие по массовому уничтожению людей [32, с. 131-132]. Современные исследователи отмечают, что анонимная технологичность Первой мировой была особенно тяжела для людей традиционного типа [2, с. 357, 367]. А из таких и состояла в массе своей русская армия.

2 Здесь, скажем, был невозможен алгоритм знаменитого рождественского перемирия 1914 г. на Западном фронте: игра в футбол, обмен подарками и проч. Просто потому,

144

Особую склонность к массовой сдаче в плен и массовому же дезертирству русская армия в Первую мировую (как, кстати, и потом, в Гражданскую) проявляла при отступлениях. Она показала себя армией действия, наступательного порыва (действующей - в прямом смысле слова); на нее крайне негативно влияло любое «поведение», не соответствующее традиционным представлениям о войне. Эта армия не «умела» отступать -быстро выходила из подчинения, хаотизировалась. Однако в условиях наступления те же самые части становились легко управляемыми, проявляли стойкость в бою [11, с. 343].

Наконец, тяжелейшим испытанием для армии этого типа оказался и способ ведения войны, а именно: ее позиционный характер. Первая мировая потребовала долгого окопного сидения; в ситуации же «кто кого пересидит» преимущество было не на русской стороне. Крестьян-солдат моби-лизовывала война как работа (ратный труд) и разлагал окоп1. Причем определяющими в этом отношении были не бытовые сложности (хотя русский окоп обеих мировых войн, в отличие, скажем, от немецкого, - не место для жизни; условия существования в нем или очень сложны, или непереносимы); крестьянская жизнь приучила этого солдата быть неприхотливым. По традиционным понятиям, окопное сидение не «считалось» войной - скорее, «сезоном» празднобезделья, сродни зимнему мужицкому «малоделью». Потому окоп, как и отступление, дезорганизовывал, «разрегулировал» русскую армию.

В конечном счете эта армия была не хуже и не лучше других; в ней соединялись как военные потенциалы (возможности, преимущества), так и слабости, которые в определенных условиях могли превратиться в риски/угрозы (в том числе общественной безопасности). Главным отрицательным ее качеством была, пожалуй, именно склонность к «разрегулированию» - неспособность в полной мере быть «регулярным войском»2. Это

что не крестьянское это было дело - футбол. Братания на Восточном фронте имели совершенно конкретный характер: к примеру, договаривались не стрелять, перекуривали и т.п.

1 Говоря о начале Первой мировой, исследователи отмечают: «...патриотический подъем, насколько он вообще имел место, затронул лишь образованное городское население, а Россия была страной крестьянской и преимущественно неграмотной. Крестьяне. не отказывались идти на фронт, но морально такая армия была менее всего готова к предстоявшей затяжной окопной войне» [22, с. 362].

2 Вроде бы, это противоречит очевидному: традиционно враждебному (отрицающему) отношению крестьянства к армии (как и ко всем государственным институтам). И. М. Клямкин, к примеру, обращает внимание на то, что в народных пословицах и поговорках она представала символом не державной мощи и военных побед, а жизненных тягот. Кажется, народ всегда жил в конфликте с государством, в протесте против него. Однако в «низах» всегда жило и ощущение «причастности» государственной мощи, исторически, кстати, совершенно оправданное; без этого никакое государственное существование народа было бы попросту невозможно. Иначе говоря, народ (массы крестьянства) было революционно (антигосударственно) и одновременно контрреволюционно (государ-

145

в значительной степени есть реакция на ослабление дисциплинарно-социализирующих потенциалов («регулярности») армии. В ответ в массах поднимался и укреплялся дух анархической реакции, видевший «исконного врага» в «духе государственной дисциплины». Это было самым опасным из тех влияний, которые могла оказать на Россию Мировая война. Что и продемонстрировал случай (keys) петроградских запасных.

Запасные - против царской казармы

Столичный солдатский бунт обычно объясняют протестом против фронта: нежеланием запасных умирать на войне, которая так и не стала Отечественной (понятной - на выживание, справедливой, всеобщей -сплотившей фронт и тыл вокруг одной задачи: победить)1. По каким-то последним счетам это верно; все петроградское народное движение было антивоенным - вышло из войны, нацелилось покончить с войной, требовало разрешить социальные проблемы, ею вызванные. В то же время февральские события - это тыловая революция; вспыхнула в тылу - по тылам и распространялась (из Петрограда перекинулась в Москву, затем в крупные губернские города); по фронту поначалу прошлась только эхом2. И у солдатского протеста были тыловые обусловленности.

Военный катастрофизм особым образом прошел через петроградских запасных, вызвав иной, чем у окопников, психологический кризис и

ственно) в своих воззрениях. Противоположные (вроде бы, взаимоисключающие) типы восприятия (образы государства/армии) уживались (сосуществовали) в народном сознании. Однако нарушение традиционного строя жизни (разрушение общины прежде всего) и Мировая война разрушили баланс; народное сознание качнулось к отрицанию/осуждению государства/армии, к поискам «своей правды» («своего» государства, «своей» армии).

1 1914-й год не принес единства стране - не дал убеждения: «Если Родина в опасности - значит, всем идти на фронт». Несоответствие фронта и тыла имело революционизирующее значение. Особенно остро реагировали на это солдаты, уже побывавшие в действующей армии. Не случайно они-то первыми и ринулись в революцию. А вот в 1941-1945 гг. советские фронт и тыл удивительно совпадали - по нищете, лишениям, ужасу и страданиям, степени опасности и жертв, которые потребовала война. СССР стал единой зоной сопротивления (фронтом).

2 Надо сказать, что русский фронт в тех обстоятельствах, которые сложились в стране после Февраля 1917 г., еще долго держался - полный распад наступил только к осени. Рубежным здесь было, конечно, июльское наступление; прочности, необходимой для такой военной операции, фронт в то время уже не имел. Наступление не мобилизовало солдатскую массу, как ожидала гражданская власть, но подействовало на нее разлагающе. С того момента она откликалась только на один призыв: долой войну! В то же время июльская катастрофа оказала мобилизационное воздействие на армейское командование, офицерство. Они консолидировались против тыла (гражданских, особенно политиков) - за идею армии (порядка/регулярности, победы в войне). Тогда открылся путь к ситуации, которую Рощин из «Хождения по мукам» характеризовал так: в России теперь есть только две силы - мы (армия) и они (большевики). Столь же определенно высказывался и булга-ковский Алексей Турбин: теперь либо мы их, либо они нас.

146

слом. Они, конечно, не хотели на фронт, хотя ощущение близости собственной гибели, психологически разрушавшее фронтовиков, им еще не было знакомо. Страх фронта был, так сказать, отвлеченным, не конкретным, что чрезвычайно важно для крестьянской психологии, ментальности (повторю, люди этого типа не реагируют на абстракции). Их недовольства, раздражения, ненависти суть реакции не на будущее, пусть и страшное, но на настоящее, казавшееся невыносимым. Если на фронтовиков главное негативное воздействие оказывал окоп, то на запасных - казарма. В Петрограде ее давление ощущалось особенно остро.

В чем состояло социальное назначение петроградской казармы? Она должна была превратить запасных в солдат: обеспечить переход этой массы (главным образом крестьянской) от идентичности мирного времени - к военной, армейской, милитарной. Тем самым дисциплинировать и мобилизовать, подчинить одному интересу: государственному, объединить вокруг задач войны. Этого не удалось - причем в самом худшем смысле: потеряв одну идентичность, казарменники не обрели другой. Они оказались между мирной жизнью и войной, вне привычных условий существования, традиционных связей, правил и ограничений - без идентичности. Этим во многом объясняются и их настрой, и их поведение.

«Питерский солдат тех дней - это недовольный крестьянин или недовольный обыватель, - пишет В.Б. Шкловский, один из «жителей» предреволюционных петроградских казарм. - Эти люди, даже не переодетые в серые шинели, а просто наспех завернутые в них, были сведены в толпы, банды и шайки, называемые запасными батальонами» [31, с. 27]1. Здесь, конечно, есть некоторый перебор; все же до Февраля 1917 г. казарменники представляли собой скорее «толпы», чем «банды» и «шайки»; бандитизм -это их будущее. Верно другое: шинель была внешностью, а не сущностью этих людей. Они - не гвардейцы; для них дух гвардии - нечто несуществующее, вне их миропредставлений2. Более того, они и не солдаты - не

1 Литературные зарисовки В.Б. Шкловского - одно из лучших описаний солдатского Февраля (Февраля как солдатской революции). И это не случайно. Как человек творческий и весьма одаренный, он умел видеть; как человек «социальной середины» (ни солдат-крестьянин, но и не офицер), он мог увидеть. Кроме того, у него не было цели «изобретения» (пропаганды) революции, как, например, у В. Маяковского, еще одного петроградского казарменника (он «нес службу» в военно-автомобильной школе). Шкловский рассказывает февральскую историю - показывает время, Маяковский конструирует революцию -дает тот ее образ, что был нужен новому строю (его «Революция: Поэтохроника» и «Хорошо!: Октябрьская поэма» - не поэзия, не рифмованные воспоминания, а изобразительный ряд, революции - такой, какой она должна быть; они кажутся «раскадровкой» под «Октябрь» Эйзенштейна). «Сентиментальное путешествие» - вполне человеческое высказывание о революции, оно дает ощущение происходившего.

2 Пожалуй, главную реакцию на этот «дух» рядовые (солдатская масса) дали после переворота. «В гвардейском корпусе и на Балтийском флоте было сильнее всего недоверие к офицерскому составу», - свидетельствует С.П. Мельгунов [18, с. 331]. Гвардия для рево-

147

успели, а главное: не захотели ими стать. Тот петроградский запасной, о котором говорит Шкловский, - потенциальный протестант (смутьян, бунтовщик - как Пугачев). В основе его протеста - реакция на казарму, точнее, на утеснение казармой.

Конечно, такая реакция объяснима. Казарма - наиболее последовательная, крайняя метафора порядка1. Она навязывала своим временным жителям строй жизни, им совершенно непривычный и чуждый. В казарме призывники впервые оказались встроены в систему военной иерархии. Ее сущность - дисциплина; казарма требовала подчинения - вгоняла человека в жесткую форму (форматировала под солдата), «впрягала» в службу2. Но, утесняя и воспитывая, казарма не привлекала к реальному, конкретному делу - тому, к которому призвали: к войне. Призывники не воспринимали казарму как место подготовки к фронту (начальной военной подготовки/НВП); да она, по большей части, и не давала этого навыка -воевать учились на передовой. Казарма представлялась им, скорее, остановкой по пути на фронт, чем началом фронтовой жизни. В этом смысле они полагали за казармой еще меньше «прав» на себя, чем за окопом.

Призывник разошелся с казармой по главному вопросу: он не видел за ней правды. Казарма слишком много запрещала (интересно, что на рубеже 1980-1990-х в том же был смысл массовых претензий к советской

люционного солдата - гнездо контрреволюции, место борьбы со «старорежимным духом», который и воплощали для них офицеры.

1 Здесь требование подчинения чужой воле ничем не стеснено; этим она выводила из себя даже своих постоянных жителей (профессиональных военных) - причем во все времена. Вот что, к примеру, о «синдроме» петербургской гвардейской казармы XIX в. пишет Ю.М. Лотман: «. чем строже организован быт (например, столичный гвардейский быт во времена Константина Павловича), тем привлекательнее самые крайние формы бытового бунта. В эпоху Александра I, когда гвардия пользовалась относительной свободой поведения, в гвардейской казарме на только пили шампанское, но и читали Адама Смита и Бенжамена Констина. При Николае I и Константине Павловиче зажатая в строгие оковы дисциплины гвардейская казарма одновременно сделалась рассадником пороков и извращений. Солдатская скованность компенсировалась диким разгулом» [15, с. 278]. И это -гвардейцы из высшего общества! Иначе говоря, деструкция - в общем-то типичная реакция на казарму. Правда, гвардейцы из света реагировали разгулом на строгость, даже ожесточенность казармы. Гвардейцы же из простонародья были ожесточены против казармы, в основном не практиковавшей насилие. Это кажется характерной реакцией: она раскрывает характер гвардейца-крестьянина, гвардейца-мещанина.

2 То, настолько это раздражало казарменников, как восстанавливало против начальства, стало понятно уже после революции. Офицеры, «люди дисциплинированные», требовали, чтобы приказы «издавались из центра, сверху»: ведь если «начальство потеряет свой авторитет. нельзя будет вести войска в атаку». «Стремление поддержать дисциплину и является основным мотивом в обвинениях "высшего офицерства" в контрреволюционности», - отмечал С.П. Мельгунов [18, с. 329]. Все, что ограничивало солдат, ставило их в зависимость от чужой воли, - а это и была дисциплина, - воспринималась в штыки. Революция запасных и была против дисциплины - против государства как дисциплинирующей инстанции и его уполномоченных, ближайшими из которых являлись для солдат офицеры.

148

власти) - и запрещала, с точки зрения казарменников, безосновательно. Сидение в ней казалось им бессмысленным («пустым») и несправедливым. И потому казарма так тяжело, озлобляюще на них действовала1. Вот что вспоминал о солдатских настроениях предреволюционных дней В.Б. Шкловский. Хотя он и находился на привилегированном солдатском положении (как инструктор Запасного броневого автомобильного дивизиона), у него осталось ощущение «страшного гнета»: «Может быть, это ребячество, но я уверен, что сидение без отпуска в казармах, где забранные и оторванные от дела люди гноились без всякого дела на нарах, казарменная тоска, темное томление и злоба солдат на то, что за ними охотились на улицах, - все это больше революционизировало петербургский гарнизон, чем постоянные военные неудачи и упорные, всеобщие толки об "измене"» [31, с. 25]2. Людям хотелось разрядки; казарма, «не умея» регулировать этот «перегрев», не позволяла выпустить скопившуюся негативную энергию.

Петроградские запасные 1917 г. реагировали на утеснения в основном двумя способами: «уклонением» (от «дисциплинарного гона» казар-мы)3 и «убеганием»4. А бежать им было куда. Петроградским казарменни-кам выпал единственный в своем роде шанс: побывать в столице. На людей, к городу не привычных, Петроград производил двоякое впечатление; он давил сложностью, непонятностью (как нечто чуждое), раздражал своим тыловым видом (а им-то - на фронт)5 и в то же время манил.

1 Анализируя причины отчужденности и враждебности в отношениях революционных солдат и офицеров, среди которых было немало социалистов и либералов, Р. Уйэд предположил: крестьяне и рабочие, оказавшиеся в царской армии, рассматривали службу как возвращение крепостничества [34, с. 36-56]. Вообще, так воспринимались любые попытки государственного вторжения во внутреннюю жизнь народа (призывы, налоги, реформы и проч.). Видимо, и казарма представлялась именно формой закрепощения, причем тыловой, - а значит, уже совершенно несправедливой.

Кстати, о службе. До автомобильного дивизиона (в 1915 г.) Шкловский, так живо живописавший тоскливые утеснения петроградской казармы, служил в авиационной школе при Политехническом институте. То есть и тогда - на привилегированном солдатском положении, в тылу; чтобы получать такие места, нужны были связи. Вот парадокс: казарма служила для призывников убежищем, а они ее ненавидели.

Речь идет о безразличии к службе, плохом несении службы. Это - сродни «волынке», широко применявшейся рабочими на заводах, когда они и от работы не отказывались, но и работать не работали. Подобные формы протеста (против помещика, местного начальства, любой власти - царской, февральской, советской) широко практиковали и крестьяне.

4 Протест против казармы был им подобен реакции солдат на действующую армию -дезертирству (его массовость, кроме прочего, свидетельствовала о слабости наказания за это военное преступление). В его основе - все то же убегание.

5 Многие фиксировали, что этот город действовал на призывников развращающе: «Глазам солдат открывалась разгульная картина тыла с его бесчисленными соблазнами, бурлившей ночной жизнью, повальным развратом общественных организаций, наглой, бьющей в глаза роскошью, созданной на крови» [12, с. 714]. Город не был таким (точнее,

149

Его хотелось изучать - попробовать этой незнакомой жизни. Но между ними и городом стояла казарма с ее запретами. Петроградская улица обещала им невиданные приключения; казарма от них изолировала. Поэтому и шли они в город в основном как нарушители - порядка, правил (асоциальный элемент).

В приведенной цитате из «Сентиментального путешествия» цепляет пассаж об «охоте» на солдат. Кажется, одно только это может объяснить и оправдать «солдатскую революцию». Однако, как поясняет сам автор, «охота» имела причину: уходя из казарм (в самоволку. - В. Б. вспоминает о «воровских пробежках» по улицам после 8 часов), солдаты переполняли вагоны трамваев и отказывались платить за проезд. Начальство противодействовало: высылало военные патрули, которые ловили «вольнопутеше-ствующих» («загоняли во дворы, набивали комендантство»), а «солдатская масса. отвечала. глухим озлобленным саботажем». А тут еще, готовясь противодействовать январско-февральским протестам, запасных и вовсе заперли в казармах, запретив увольнения [9, с. 460; 31, с. 25]. Лишение «прогулок», возможности «побегать» воспринималось как самое страшное наказание. Результатом и стала «война», еще до революции превратившая, как писал Шкловский, город в «военный лагерь».

Все это поражает своей неадекватностью: что за повод для войны -трамвай; откуда столько претензий у людей, пришедших в основном из деревни, убогой и скудной всем, в том числе и событиями? Солдатский «саботаж» кажется какой-то игрой - напоминает подростковый протест против воли родителей: те вгоняют в какие-то рамки, утесняют запретами, а вчерашние дети, вдруг ощутившие свою самость, рвутся «за флажки», отвергают и опровергают1. Однако, с точки зрения казарменников, эта «партизанщина» была оправдана - причем по высшим счетам.

Тыловое существование крестьянин, оторванный и от обычной работы, и от ратного труда, полагал праздным. В крестьянском же мировосприятии труд и праздность четко разграничены. Праздности должны сопутствовать хотя бы элементарные радости и развлечения (какие-то атрибуты праздника). Да и, в конце концов, «право погулять» давало запасным и ожидание фронта: в традиционной культуре переход от мирной жизни к войне - своего рода ритуал; он требовал определенной процеду-

он был очень разным), но казарменники, видимо, именно так (с негативной точки зрения) его воспринимали. В основном потому, что Петроград относился к ним как к чему-то внешнему, для городской жизни малосущественному; не принимая, игнорировал.

1 Тут вспоминается «Республика Шкид»: ее «жители», не желая подчиняться режиму (в знак протеста), а также из интереса к улице, постоянно практиковали «убегание». Перевод на «осадное положение» (запрет выходить в город) вызвал бунт; учащиеся превратились в орду. Началась расправа над учителями (под лозунгом «бей халдеев!»); наиболее предприимчивые и практичные устроили разгром на кухне (поживились, чем могли). Это просто сценарий петроградской «революции» запасных.

150

ры, нарушение которой могло быть опротестовано1. Вот и устраивали себе петроградские солдатики самовольные праздники (а катание в трамвае для людей, которым этот вид транспорта внове, - немалое приключение2); наказание же воспринимали как еще одно нарушение «прав».

Петроградские запасные находились в конфликте с городом, с казармой, с существующим порядком. Те требовали от них того, чем они не хотели быть: смирными казарменными сидельцами, ожидающими фронта. Запасные же хотели, чтобы начальство не утесняло, сняло запрет на Петроград, признало за ними право «на праздность/праздник (хотя бы на временный загул). Да и вообще, желали быть «вольноопределяющимися» -но на свой лад: жить по своей воле (захочу - погуляю, захочу - вернусь в казарму)3. Этот тип - альтернатива тому образу солдата, на котором строилась казарма (как армейский, государственный институт). И «грезил» он о такой казарме, которая служила бы перевалочным пунктом для его «кочевий»: месте, где можно подкормиться, отоспаться. То есть его идеал альтернативен казарме царской.

Вот характерное замечание из рассказа Шкловского о предреволюционном казарменном житье-бытье бронедивизиона: «Нашего начальника капитана Соколихина все любили за то, что он не тянул команду и исправно хлопотал о ботинках для нее» [31, с. 35]4. Этот солдатский «обра-

1 Еще в 1914 г. в некоторых провинциальных городах имели место бунты призывников. Их называют антивоенными, однако чаще всего они были вызваны закрытием винных магазинов и кабаков [22, с. 362]. Запрет продажи спиртного призывники воспринимали как покушение на вековой обычай - и бунтовали. Такая (трезвая) мобилизация едва ли не повсеместно сопровождалась пьяными бунтами и погромами, крайним озлоблением, социальными угрозами [5, с. 287]. Интересно: В.П. Булдаков видит за этим нечто большее, чем реакцию на нарушение традиционного порядка «прощания с миром»: уже тогда архаичный социум принялся, по его мнению, искать «главного врага», рушившего «правильное» мироустроение.

2 Петроградская «трамвайная война» была вовсе не уникальна. Еще в 1914 г. в Ека-теринославе, к примеру, запасные, возмущенные запретом бесплатного проезда в трамвае, «взяли штурмом вагоны, повыкидали городовых и навели панику на полицию» [5, с. 287]. Их намерение понятно. Если гулять (после дома, перед фронтом), то не пешком, а на трамвае - массово и даром.

3 Это-то желание «узаконил» знаменитый «Приказ № 1». Интересно: Э.Н. Бурджа-лов называет его новой армейской конституцией», так как он «закладывал первые основы новой, революционной армии» [6, с. 298, 299]. Притом «солдатские массы увидели в «Приказе № 1» больше, чем в нем действительно было написано, и шли дальше того, что он предусматривал. Приказ ослаблял власть офицеров над солдатами, а солдаты стремились полностью ее ликвидировать» [6, с. 300]. Иначе говоря, пользуясь своей «конституцией» при выборах в частях, солдаты «назначили» офицеров в «лишенцы» - отстраняли от должностей, исключали из команд, арестовывали [6, с. 294-295, 301, 302]. Такой (без офицеров и дисциплины - повстанческой) должна была, по их понятиям, быть ревармия.

4 Выделено мною. - И. Г. Команда, кстати, доказала свое чувство к хорошему командиру: «Ему в первый день революции дали шоферскую шубу без погон и вооруженную

151

зец» командира: не давит дисциплиной, заботится (попечительствует о «своих») чрезвычайно подходит к идеалу вольноопределяющегося (дополняет его). Чем больше начальство радело о казарменном порядке, формула которого - «приказ/подчинение», тем менее оно было популярно1. Показательно: петроградские казарменники были особенно возбуждены против полиции (хотя что им, вчерашним крестьянам и мещанам, эта полиция; где они, особенно деревенские, успели ее узнать - да еще с плохой стороны?). «А на полицию сердились давно, главным образом за то, что она была освобождена от службы на фронте, - пишет Шкловский. - Помню, недели за две до революции мы, идя командой (приблизительно человек в двести), улюлюкали на отряд городовых и кричали "Фараоны, фараоны!"» [31, с. 28].

Эта популярная в войну идейка: фараонов - на фронт! - реализовалась после Февраля, однако ненавидели полицию не за «дислокацию» (за то, что она - в тылу), а за принадлежность к порядку. В этой ненависти ярче всего проявились возбуждение против любого начальства, стоявшего над казарменником, настрой на расправу с «утеснителями».

Революция как воображаемый проект

Влияние и Петрограда, и петроградской казармы оказалось для запасных в основном негативным по своим последствиям. Эта жизнь усиливала в них те «качества», которые делали их малопригодными для охраны порядка - более того, опасными для него2. Долг, Родина, «за что воюем» -

охрану из пяти человек, чтобы чужие не обидели». Поначалу, при всем разгуле стихии, в людях вообще еще сохранялись адекватные чувства. К воспоминанию о своем капитане Шкловский прибавляет: «У другого офицера не отобрали на улице оружия потому, что оно было георгиевское». Призывные еще отдавали должное героизму - отличившимся в боях. Однако хорошие чувства быстро улетучивались; антиофицерская кампания (невзирая на достоинства и заслуги) после Февраля уже не прекращалась, то затухая, то возбуждаясь вновь.

1 Самой непопулярной фигурой в дореволюционной казарме был, по многим свидетельствам, прапорщик. Эти «случайные», или «зеленые» («недоучки»), офицеры, как их тогда называли (кстати, очень точно), вели себя «не лучше, а может быть, и хуже кадрового офицерства» [31, с. 26]. Притом будучи ближе всех к солдатам, символизировали для них офицерство вообще. А для солдата-крестьянина имел значение непосредственный опыт; из него он исходил и на фронте, и в казарме, и в уличном бунте. Интересно, что именно прапорщик, источник «дисциплинарного гона» в «царской» казарме, стал делать карьеру в революции: теснил, а при большевиках (в Красной армии) окончательно вытеснил кадровое («неслучайное») офицерство. Революция меняла биографии; революционеры (пока могли) пользовались возможностями, которые она предоставляла.

2 Такие гвардейские казармы - вызов и угроза Петербургу, помещенная в самое его сердце. Нашествие таких казарменников зимой 1916-1917 г. подобно массовому крестьянскому «хождению» в городе в 1910-е годы. Переполненный ими «военный городок» - еще

152

были за пределами их интересов, желаний, умонастроений еще больше, чем у фронтовиков. Они еще подчинялись, но нехотя; всячески сопротивлялись «осолдачиванию», т.е. дисциплинирующему воздействию казармы. Если у призывников и была какая-то идентичность (точнее, склонность к какой-то идентификации), то пассивно-бунтовская: смесь недовольства (всем)/раздражения (на все) с полнейшим безразличием (главным образом к тому, что и есть дело - оно-то их и не касалось)1.

В конце концов именно это: нежелание быть солдатом, стремление «разрегулировать» казарму, ближайшее воплощение «регулярности» (армии, государства) - главное в петроградском запасном образца февраля 1917 г. Его вела смутная потребность выйти из подчинения, «тряхнуть» весь этот порядок (казарменную дисциплину, городские благополучие и устроенность) - встряхнуться самому. В.Б. Шкловскому канун восстания запомнился «мечтательными разговорами инструкторов-шоферов, что хорошо было бы угнать броневик, пострелять в полицию. Очевидно, у людей еще не было уверенности в том, что можно опрокинуть старый строй, хотели только пошуметь» [31, с. 27-28]. Вот он, общий интерес петроградской казармы: шумнуть, пострелять. За этим - не просто желание заявить о себе (показать себя, бросить вызов), но и нечто большее.

В феврале 1917 г. речь вовсе не шла о демократизации казармы2, но об анархической, «регрессирующей» реакции на нее, имевшей едва ли не всеобщий характер. Массам людей, собранным в петроградских казармах, надоел порядок. Дело не в том, плох он был или хорош; они в принципе были против него: он их ограничивал, сдерживал, раздражал - хотелось бес-порядка. Не случайно они все толковали о будущей революции: при отсутствии «партийной агитации», вспоминал Шкловский, «все же революция была как-то решена - знали, что она будет, думали, что разразится после войны» [31, с. 26]. В кануны «происшествия» толки о революции шли по всему Петрограду3, но за солдатскими разговорами стояли, пожа-

в большей степени «Петроград» (альтернатива «Петербургу»), чем фабрично-заводской, пролетарский «анклав» города.

1 Этот «тип» - просто «заготовка» для советского человека, т.е. для одного из модальных типов личности, возобладавших в советское время.

2 Хотя в армии (как и в сумасшедшем доме) демократии не бывает, процесс демократизации в ХХ в. проник и сюда. После Второй мировой войны демократизировались все армии современного мира - чтобы «совпасть» с обществом, соответствовать ему. Процессу демократизации подверглась и казарма: для нее были «придуманы» разные разрядки. К примеру, современный бундесвер предполагает «выходные»; в пятницу и воскресенье немецкие поезда заполняют отпускники.

Вот что пишет об этом общем ощущении (желании) С.П. Мельгунов: «Теоретически о грядущей революции всегда говорили много - и в левых, и в правых, и в промежуточных либеральных кругах. Предреволюционные донесения агентуры ДП и записи современников полны таких предвидений и пророчеств - некоторым из них нельзя отказать в прозорливости, настолько они совпали с тем, что фактически произошло» [18, с. 25]. Иначе

153

луй, самые упорные, интенсивные и кровавые намерения: переменить -начальство, порядки, жизнь.

Ничего общего с высотой порыва: «перемен!.. мы ждем перемен!» -за этим не было. Симптоматично, что разрядка виделась запасным той или иной формой бандитизма - угонами, захватами, самоуправством, обязательными жертвами. В мечтах они противопоставляли себя порядку, терроризировали тех, кто его символизировал, охранял. Иначе говоря, еще до «происшествия» петроградские солдатики жаждали самоутверждения «по-пугачевски» (петроградский запасной - человек плохих намерений, «расхотевший» быть «хорошим»: подданным, солдатом); способы были определены, жертвы намечены. Все это - смутно, почти бессознательно, без особых надежд на осуществление. Казарменники сами не верили, что могут сорваться в бунт.

За революционным настроением петроградских запасных стояло не просто противоречие между казарменником и казармой, призывником и войной. Это - энергия традиционного хаоса («тлеющая тоска» по хаосу), которая искала выхода. Так действовали хаотические начала русской истории, столетиями укрощавшиеся силами государства; так начиналась борьба между порядком и силами распада, которые хотели возобладать1. Через запасных тяга к беспорядку/вольнице/безначалию проявлялась

говоря, предреволюционные толки о революции этот опытный наблюдатель считает чем-то несущественным - словами, смутными образами: «. вопрос этот в конкретной постановке в сознании огромного большинства современников не был актуален, - и близость революции исчислялась не днями и даже не месяцами, а может быть, "годами"... По наблюдению французского журналиста Анэ, каждый русский предсказывал революцию на следующий год, в сущности не веря своим предсказаниям. Эти общественные толки, поднимавшиеся до аристократических и придворных кругов, надо отнести в область простой разговорной словесности, конечно, показательной для общественных настроений и создавшей психологию ожидания чего-то фатально неизбежного через какой-то неопределенный промежуток времени» [18, с. 25-26] (выделено мною. - И. Г.). Но вот вопрос: почему это ощущение -предстоит революция - было всеобщим? Кажется, что это бессознательное реакция на настоящее, перенесенная в будущее. Все так быстро менялось; по существу, революция уже началась, уже шла, была содержанием жизни. Сначала революция 1905 г., потом Мировая война усилили ощущение революционности времени; после этого жизнь уже не могла быть прежней. В этом смысле разговоры - вещь очень существенная. В России до революции должны были именно договориться (и именно тогда, в начале века, - ведь в слове сильнее всего выразилась вся та невероятная эпоха).

1 Этот кочевой инстинкт, приглушенный столетиями оседлой жизни/крепостного права, «восстал» в эпоху Освобождения. Демографический взрыв и перенаселение в деревне, капитализм и массовая индустрия придали этой исконной народной тяге новые живительные силы. В Мировую войну и революцию процессы «кочевания» (назвать это «миграцией» значило бы исказить, осовременить его содержание) приняли характер тектонического сдвига. Собственно, революция явилась формой расковывания этих сил; петроградское восстание масс - это расковывающийся хаос, поэтому историки и склонны называть ее смутой. «Пугачев» захватил столицу в ответ на интенсивную индустриализацию, «столыпинское» обновление деревни, тотальную войну - в протест против них.

154

сильнее всего; они ведь находились внутри порядка, укрощались им. Пока порядок держался, эта адская смесь оставалась втуне, прорываясь лишь отдельными безобразиями. Однако массовость этого вызова и тогда ставила порядок под вопрос (это - против его природы, опасно для любых форм жизнеустроения). В восстании все мутные образы, инстинктивные реакции (внутренняя муть/смута) вышли наружу - рванули.

Порядок же (петроградская казарма) не располагал силами для «исправления» запасных, для жесткого дисциплинарного давления. И дело тут было даже не в количестве офицеров на одного солдата (хотя и это важно: для подчинения казармы их было слишком мало)1, а в их качестве: они тоже чувствовали себя запасными, тыловыми. И хотя слова «долг» и «приказ» не были для них пустыми, они тоже смотрели на казарму с демобилизационной точки зрения: как на отпуск, отдых от передовой. То есть и здесь слабость порядка была, скорее, метафизической. В то время, которое требовало «ужатий»/«ужесточения» («напряжения» порядка), казарма качнулась к послаблению. Петроградская казарма, как и вся русская дореволюционная армия, вовсе не была тюрьмой2. Она не поглощала человека тотально (хотя тотальная война требовала именно такого полностью милитаризированного солдата - значит, казарме следовало моделировать именно такой тип личности), не отбирала у него последней свободы, не вменяла ему - без разбора и скидок - военно-полицейский режим (притом что входила в число наиболее «режимных объектов»)3.

Казарма не могла запугать, да и не ставила себе такой задачи; зачем «зажимать» людей в тылу - ведь впереди передовая, ужас, смерть. (Таким, повторю, был весь предреволюционный порядок; способность терроризировать, подчинять репрессией не была его характерным качеством.) В пет-

1 Ф. А. Гайда указывает, что на одного офицера в петроградских казармах приходилось приблизительно по 200 солдат [8, с. 294]. В. Шкловский так говорил о численном соотношении командного состава к солдатской массе: оно было «не выше, чем надсмотрщиков к рабам на невольничьих рынках» [31, с. 27]. Видимо, ассоциация не случайна: такая ситуация полагалась оскорбительной для человека; ответ на нее мог быть один - мы не рабы. В 1917-м «рабовладельческий» подход, который, по ощущениям Шкловского, практиковал режим, был уже невозможен - давал обратный эффект. Однако надо понимать: речь в данном случае идет не о реальной ситуации, а о ее восприятии. Этот образ (рабы/надсмотрщики/рабство) - манифест революционера, объяснение революции.

2 Тот же Шкловский свидетельствует, что условия существования в ней были относительно свободными (т. е. совсем не рабскими). Часовые и дежурные плохо охраняли казармы - пропускали своих товарищей на улицу. Когда в городе начала ощущаться «недостача хлеба» («Продовольствие города все ухудшалось, по тогдашним меркам оно стало плохо», - фиксирует Шкловский (выделено мною. - И. Г.).) и появились хвосты, солдаты взялись продавать хлеб. В казармах исчезли корки и куски, составлявшие - вместе с «кислым запахом неволи» - их «местные знаки» [31, с. 27].

3 Доказательством тому служит сам факт мятежа. Из жестоко подавляющей, репрессирующей за малейшие ослушания казармы революционеры не выходят.

155

роградской казарме зимой 1917 г. сошлись нежелание подчиняться и нежелание подчинять («тянуть команду», «напрягать» свою власть). В ней самой было мало «регулярности». Этот «настрой», это состояние и выражались через офицеров1. Такая казарма еще могла держать в повиновении, но сделать из запасных опору порядка была уже неспособна2.

Вся история петроградских запасных (февралистов из «низов», смутных и бессознательных) - о том, как удивительно рождаются революции, из каких совершенно неожиданных социоисторических, психоментальных, культурных «посылок» они вырастают, отчего в них бросаются люди. И в то же время - о том, что революции <всегда> возможны, но вовсе не обязательны. Парадокс: не выйди на улицы рабочие (именно тогда, в канун наступления), не подними они в городе такую бурю, запасные имели все шансы стать фронтовиками, а не бунтовщиками. Однако ситуация петроградского восстания предоставила им новые возможности для самовыражения: позволила им наконец стать «плохими» (не «солдатиками», а «солдатней»), предъявить себя в таком качестве - казарме, городу, истории.

Восстание сделало то, на что оказалась неспособна казарма: мобилизовала запасных. Здесь они и обрели идентичность: по факту - «пугачевцев», в «официозе» Февраля - солдат (гвардии) революции.

1 Не случайно в момент восстания они в основном просто уйдут из команд. Это «неучастие офицерского состава в движении 27-го» вызывает «обострения между командным составом и солдатской массой» [18, с. 43]. О том, каким было это «обострение», можно судить по солдатским выступлениям в Совете рабочих депутатов 1 марта 1917 г. (к приказу № 1, который Бурджалов называет «актом народного творчества»): «солдаты не допустят возвращения старых офицеров и выберут свое начальство. Для того, стало быть, мы и революцию делали, чтобы опять Государственная дума офицеров нам на шею сажала?! Обороняться мы, конечно, согласны, но разрешите тоже и нам по ндраву себе оставлять офицеров. А тех, кто по мордам нас лупил, тех, кто царям и князьям сочувствует, тех, кто немцу фронт согласны открыть, - нам таких не надобно... Раз у нас теперь свой Совет и все мы признаем сейчас, чтобы и у себя во всех частях ввести ротные комитеты, чтобы продовольствием ведать, пускай эти комитеты и за офицерами наблюдают. » [6, с. 293295, 297]. Офицерский вопрос солдаты решили абсолютно по-большевистски (еще до большевиков!): лишить их власти - взять на подозрение, приставить к ним комитетчиков (так потом большевики присылали к военспецам «комиссаров»). Иначе говоря, петроградские запасные - не только случайные февралисты, но и стихийные большевики. Поразительно: у офицеров 27 февраля никакой четкой программы не было; они не знали, что делать, но точно не рассматривали солдат как врагов. А вот петроградский запасной сразу показал: он знает, чего хочет. Его «революция» приведет к тому, что воинские части попросту расколются: на солдат и их потенциальных врагов - офицеров.

2 Надо сказать, более всего запасных держали в казарме не административно-репрессивные меры, а привычка (привычность порядка) и жизненные необходимости: это единственное место в Петрограде, где им были обеспечены приют и питание. Что же касается офицеров, то для них все порывы нижних чинов были внове; видимо, само появление у них «желаний» офицерам казалось странным, неестественным - они не знали, как с этим «работать».

156

Революция запасных: От солдатиков - к солдатне

Кажется, солдатский протест объяснен и оправдан в небольшой зарисовке З.Н. Гиппиус. Жаркий июль 1916 г. - в один из вечеров они с Мережковским стояли на балконе. «Долго-долго. Справа, из-за угла огибая решетку Таврического сада, выходили стройные серые четырехугольники солдат, стройно и мерно, двигались, в равном расстоянии друг от друга, -по прямой, как стрела, Сергиевской - и пылающее закатным огнем небо.

Они шли гулко и пели. Все одну и ту же, одну и ту же песню. дальние, влево, уже почти не видные были, тонули в злости, а справа все лились, лились новые, выплывали стройными колоннами из-за сада.

Прощайте, родные,

Прощайте, друзья,

Прощай, дорогая

Невеста моя.

Так и не было конца этому прощанью, не было конца этому серому потоку. Сколько их! До сих пор идут. До сих пор поют» [10, с. 423-424].

Солдатики. Все наше сочувствие - на их стороне. Но, поразительным образом, с 17 февраля 1917 г. им уже не хочется сочувствовать. Нельзя сочувствовать.

Путь в восстание солдатики нашли скоро и самостоятельно (без внешних влияний). С начала 1917 г. в казарму проникали слухи о том, что «рабочие собираются выступить». Но «триггером» бунта стал сам факт выступления; встретившись с открытым, упорным, массовым протестом, многие казарменники «узнали», что он вообще возможен1. Военный мятеж: против казармы, офицеров, сухого закона, войны - инстинктивно был направлен против существующего порядка; в этом его сцепка с рабочим восстанием.

Внутренний фронт: войска против рабочих и прочих манифестантов -с самого начала событий как-то не складывался. Здесь показательно поведение исторической опоры царского порядка, главной угрозы всяческим протестантам - казачества. Когда вечером 23-го для освобождения от «публики» Невского и Литейного проспектов пришлось вызывать конных казаков [6, с. 129;10, с. 504-505, 506, 537], они не слишком активничали -пугали видом, но не разгоняли. Это сразу отметили внимательные наблюдатели. «По Невскому разъезжают молоденькие казаки (новые, без казачь-

1 У рабочих и солдат были и другие «близости». И в казарме, и на заводе жили одним днем: им было мало что терять, что беречь. Когда такая масса людей имеет короткие перспективы - это опасно; любое негативное внешнее воздействие, случайное происшествие может вызвать взрыв. Вообще эти петроградские массы - персонификаторы не социального отчаяния, а общего раздражения войной, вековых дикостей и ненавистей. Развернуться эти настроения могли куда угодно.

157

их традиций), - записала Гиппиус 24 февраля, - гонят толпу на тротуары, случайно подмяли бабу, военную сборщицу, и сами смутились» [10, с. 447]. Настроение авангарда порядка было самое «добродушное»; задевая кого-то, казаки «конфузились».

Это миротворцы - не укротители; для подавления нужен другой настрой - тот, что армия (гвардейцы) демонстрировала в Первую революцию. Вот как описывал очевидец Пресню в декабре 1905 г. («вооруженное восстание» в Москве): «Сегодня <10 декабря>... войска стали действовать очень энергично, как видно, революционеры ошиблись в своих расчетах на возмущение солдат. Лихо действовал лейб-гвардии Семеновский полк, как видно, жалости не было места» (выделено мною. - И. Г.) [цит. по: 14, с. 36-37]. Чтобы карать, нужна безжалостность. В Петрограде в феврале 1917-го все пошло иначе. Именно казачий «либерализм» демонстрировал «улице», что войсковой операции не будет, гасил взаимную настороженность рабочих и солдат, поднимал бунтарское настроение толпы. Власти надеялись, что казаки «исправятся», а демонстранты ждали, что будут «за нас» [10, с. 539]. Однако 26-го, в воскресенье, «новые» казаки и вовсе «пошли за народ»: «На Знаменской площади. защищали народ от полиции. Убили пристава, городовых оттеснили на Лиговку, а когда вернулись - их встретили криками: "Ура, товарищи-казаки!"» [10, с. 452].

Знаменательно, что именно со спецчастей, исторической опоры царского порядка, пошли братания армии с петроградскими манифестантами. В 1917 г. они раньше других ощутили себя скорее народом, чем защитниками власти. Спецчасти не захотели быть спецчастями: семеновцами -карать восставшую Пресню. Так подействовали на них момент (атмосфера петроградского восстания), война, да и довоенная жизнь. Однако оценивая их действия и бездействия, нужно иметь ввиду: даже спецчасти редко идут на прямую, массовую бойню; армия не часто берет на себя роль карателей -только в моменты какого-то особенного внутреннего ожесточения (примеры Кронштадта или подавления Антоновского восстания неотрывны от общего ужаса Гражданской войны; работа же всякого рода частей НКВД -уже особая история; они к такому были готовы, подготовлены).

Воскресный день вообще стал переломным. Все решилось, когда власти всерьез задействовали армию в петроградских событиях: приказали стрелять. Видимо, такие действия, вообще, имеют значение «коренного перелома»: революции начинаются с расстрела (как в январе 1905-го), расстрелом же заканчиваются (тот же 1905-й, но только декабрь). Так как настроение запасных было таково, что трудно предполагать результат, подобный Пресне 1905 г., многие современники уверяли, что стрелять было ошибкой1. Но вот что интересно - в условиях уличной войны солдаты из-

1 За ними потом пошли и многие исследователи [см., напр.: 9, с. 450-451].

158

менились. «26 февраля, после царского приказа, войска вели себя не так, как в предыдущие дни, - указывает Э. Н. Бурджалов (так как для советского исследователя это - не самое приятное признание, оно показательно). -Их действия скорее напоминали 1905 год: сказывалась суровая дисциплина и слепое повиновение начальству, темнота и забитость солдатской массы. Многие солдаты не подпускали к себе рабочих, на их призывы к братанию отвечали площадной бранью и угрозами и по приказу офицеров стреляли в народ» [6, с. 173].

Из того, что мы знаем о петроградских запасных, не вычитываются «слепое повиновение» и «забитость». Но, конечно, 26-го на улицы вышли совсем другие солдаты. Не в том смысле, что для стрельбы использовали новые силы. Хотя было и это. «.Невский оцеплен. Появились "старые" казаки и стали с нагайками скакать вдоль тротуаров, хлеща женщин и студентов, - записала Гиппиус. - (Это я видела также и здесь, на Сергиевской, своими глазами)» [10, с. 452]. В основном, однако, состав не поменялся - изменился настрой. Причем так быстро и радикально, что, кажется, солдатам одинаково легко давались и добродушие, и безжалостность. Маяковский свел все в две обличающие, клеймящие фразы: «26 февраля. Пьяные, смешанные с полицией, солдаты стреляли в народ» [17, с. 90]. Так или иначе, воскресенье показало войскам, что порядок - в их руках; исход событий зависит от них.

Прологом к восстанию гарнизона стала история в Павловском полку в ночь с 26 на 27 февраля. «Настроение войск неопределенное, - фиксировала З.Н. Гиппиус 26 февраля. - Есть, очевидно, стреляющие (драгуны), но есть и оцепленные, т.е. отказавшиеся. Вчера отказался Московский полк. Сегодня, к вечеру, имеем определенные сведения, что - не отказался, а возмутился - Павловский. Казармы оцеплены и все Марсово поле кругом. Говорят, убили командира и нескольких офицеров. До сих пор не видно, чем это может кончиться» [10, с. 452]1. Кончилось все тюрьмой: 19 зачинщиков определили в Петропавловскую крепость - правда, ненадолго (около 12 часов дня 28 февраля толпа на руках вынесла их из Трубецкого равелина; это дало дополнительные основания победившим революционерам именовать Петропавловку русской Бастилией)2. Но они подали пример.

1 26 февраля павловцы стреляли в районе Мойки [6, с. 172].

2 Р. Пайпс в своей «Русской революции» придавал павловскому эпизоду едва ли не решающее значение: «Беляев предлагал участников беспорядков отдать под трибунал, признанных виновными казнить, но Хабалов своей властью распорядился только арестовать зачинщиков. Это было фатальным слабоволием. 26 февраля рука имперской власти дрогнула: как только она поколебалась расстрелять «самых подозрительных солдат», порядок рухнул, и бунт стал разгораться подобно пожару» [20, с. 313]. «Слабоволием» же Пайпс «объясняет» весь бунт: солдаты «оставались покорными лишь до тех пор, пока непослушание влекло за собой возмездие, но едва почувствовав безнаказанность за самые дикие свои поступки, мгновенно выходили из повиновения» [там же]. Наверное, отчасти он прав. Од-

159

Вот что сообщает об этом Гиппиус (запись в дневнике от 27 февраля 1917 г.): «. вчера на Невском стреляла учебная команда Павловцев, которых в это время заперли. Это ускорило восстание полка. Литовцы и волынцы решили присоединиться к павловцам» [10, с. 454]. В сообщениях З.Н. важна не фактическая точность, но указание на ход событий - одно действительно цеплялось за другое, создавая нужную детонацию.

Взорвалось в Волынском полку. Причем сама история этого взрыва характерна: многое раскрывает - и в запасных, и в их революции. Запалом восстания явились наиболее грамотные, опытные и смелые (совсем как в пугачевском бунте). Известно, что «заводчики», старшие унтер-офицеры, взводные Тимофей Кирпичников и Михаил Марков, «пользовались. большим авторитетом» у начальника учебной команды полкового батальона штабс-капитана И. С. Лашкевича - как лучшие. Они и задумали «повернуть все по-своему»1. Вот когда, вопреки Маяковскому (его знаменитому манифесту общества масс: «единица - вздор, единица - ноль»2), показала себя «единица». Опыт февраля 1917-го, скорее, подтверждает формулу Высоцкого: «настоящих буйных мало». Но они сделали главное: подтолкнули мятеж. «27-е

Разлился по блескам дул и лезвий рассвет.

Рдел багрян и долог. В промозглой казарме суровый, трезвый

молится Волынский полк.

нако конкретно-исторически павловская история не имела значения спускового крючка для восстания запасных. - О ней просто не было известно. Это уже после победы победители сделали из павловцев героев Февраля, из их выступления - жертву на алтарь революции.

1 «Так что же, мы и сегодня пойдем на площадь усмирять?» [25, с. 25-26].

Этим словам из поэмы «Владимир Ильич Ленин» предшествовала речевка «Окон Роста»: «Что единица? Ерунда единица» [17, с. 116]. Но все-таки «первоисточником» здесь, видимо, является Лев Троцкий. 25 октября 1917 г. вслед «соглашателям», покинувшим

II Всероссийский съезд Советов в знак протеста против захвата власти большевиками, он сказал: «Наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, заключите соглашение. С кем? С теми жалкими кучками, которые отсюда ушли? ... Тем, кто отсюда ушел, как и тем, кто выступает с подобными предложениями, мы должны сказать: вы - жалкие единицы, вы - банкроты, ваша роль сыграна, отправляйте туда, где вам отныне надлежит быть, - в сорную корзину истории» [29, с. 278]. «Брутальный», бескомпромиссный, злобно агрессивный большевизм, победив, затерроризирует «единицу»; уничтожит не только заводчиков народных бунтов и лидеров повстанческих армий; жертвами падут его же творцы и глашатаи (среди прочих и Маяковский, и Троцкий).

160

Жестоким

солдатским богом божились роты,

бились об пол головой многолобой. Кровь разжигалась, висками жилясь. Руки в железо сжимались злобой.

Первому же, приказавшему -"Стрелять за голод!" -заткнули пулей орущий рот. Чье-то - "Смирно!" Не кончил. Заколот.

Вырвалась городу буря рот» [17, с. 90]1.

Таким - суровым, мощным, подъемным (по-маяковски революционным) - и теперь, столетие спустя, мы видим (слышим - как музыку) выступление волынцев. На самом деле все было не так патетично, не так решающе.

Восстание началось с речей и убийства (это и есть главные знаки/ признаки Февраля). Обговорив все накануне вечером с взводными, Кирпичников на построении в 6 часов утра обратился к команде: «Братцы, вы видели вчера, что было на площади?.. Так что же мы и сегодня пойдем на площадь усмирять?» [25, с. 26]2. Братцы сочувствовали, но этого было недостаточно -мятеж должен был быть окроплен кровью. Требовалось убрать командира; эта акция была решена символическим, едва не ритуальным образом (имела характер обряда инициации)3. Капитана И.С. Лашкевича убили не перед строем; поняв, что в команде неладно, он вышел из помещения, где производилось построение, - и его застрелили через форточку, в спину [25, с. 26]4.

1 Здесь неверно все, начиная с центрального сюжета: мятежная рота вовсе не молилась - напротив, именно с отказа от утренней молитвы началось восстание. Но это правильный образ революции - таким должно было быть ее начало. Показательно: в советской историографии это событие представлялось победоносным, лавинообразным движением, нацелившимся на весь петроградский порядок и нанесшим ему непоправимый урон [6, с. 187, 189]. В таком виде оно было «унаследовано» историографией постсоветской.

2 Волынцы 26-го действовали на Знаменской площади - но без рвения: стреляли в воздух, некоторые - по верхним окнам ближайших домов [25, с. 24-25]. Вроде бы, были жертвы (вообще, многие убитые и раненые в Феврале - жертвы такой стрельбы). Вероятно, потом разбирались бы, искали виновных.

3 Такой же символический характер имели гораздо менее страшные, но имевшие важнейшие социальные последствия акции - к примеру, послефевральские снятия погон с офицеров.

4 Иначе говоря, крестьяне-солдаты в 1917 г. действовали по тому же сценарию, что и пугачевцы: едва взяв Белогорскую крепость, те стали вешать офицеров - для порядка

161

Символична была и реакция Кирпичникова: «Начало уже есть». Предводитель мятежа не разрешил санитарам забрать труп Лашкевича - оставил «для рекламы другим»: тем солдатам, что все видели и, очевидно, «сочувствовали, но не выходили» из казарм [25, с. 27].

Покончив с символом порядка в казарме (прикончив в своей команде порядок), солдатики пошли бунтовать. Кирпичников выступил снова, призвав их присоединиться к рабочим и умирать вместе, - и, вооружившись, команда вышла на улицу. Двинулись с Литейного проспекта на Выборгскую сторону: «.мы пошли всей колонной к Литейному мосту, чтобы встретиться там с рабочими, - вспоминает участник этого движения. -Это было рано, и рабочих еще не было. Тогда мы пошли по направлению тюрьмы "Кресты", потом - опять на Литейный, к Арсеналу» [25, с. 28]. Солдаты искали рабочих, т.е. восстания. Притом следовали теми путями, которые им показали командиры; они же знали город только в той его части, в которую приходил протест. Символично, что революция запасных шла маршрутом, проложенным порядком, против которого они восстали.

Поначалу все не было фатально - знамя мятежа (в прямом смысле: солдаты шли под красным флагом) подняли лишь некоторые части петроградского гарнизона. Они, однако, дали другим альтернативу: быть с ними («стоять за народ») или не рисковать - оставаться в казарме. И те вслед за «первопроходцами» стали самоопределяться. Причем, в обоих случаях аргументация была одна: «Мы ничего, мы как другие». Иначе говоря, восстание запасных очень похоже на то, как бунтовала деревня: всей общиной (здесь выбор при всех колебаниях - всегда в пользу большинства), зачинщики - самые зажиточные (лучшие крестьяне); даже громя, восставшие ощущали себя правыми.

В течение дня 27-го восстание - через «снятия» (других полков) и «братания» (с рабочими) - распространялось по гарнизону. К вечеру из 160 тыс. солдат половина бунтовала, а другая сохраняла «нейтралитет» [20, с. 312]. Движение приняло перманентный характер, не прекращаясь даже ночью. Вот когда петроградские запасные действительно стали угрозой общественной безопасности, а способность порядка защищаться приобрела решающее значение. Проблема, однако, состояла в том, что защищаться следовало от тех, кто и должен был защищать1.

(утвердить: старый - пал, пришел их - новый) и на всеобщее обозрение (см. «Капитанскую дочку»). Кирпичников потом рассказывал, что начальника в команде не любили - называли «очковой змеей» за очки в золотой оправе и «грубое обращение с подчиненными [16]. О том, что подчиненные считали «грубостью», узнаем от другого участника событий. Рядовой команды Ф.И. Чапенко вспоминал, что дисциплина в ней была «сумасшедшая», а Лашкевич - «человек-зверь», другие офицеры были лучше» [25, с. 23].

1 Военные называют это состоянием стратегической внезапности: одна из противодействующих сторон вдруг оказывается в заведомо проигрышном положении.

162

В городе, конечно, возникла ситуация противостояния: солдат бунтующих - и подчинявшихся командирам. Появились очаги внутренней войны - сопротивления мятежу, борьбы мятежников с «оставшимися верными». Так, В.А. Оболенский: утром 27 февраля на Литейной он видел пулеметы, направленные против строя восставших солдат, вышедших из казарм [25, с. 14]. Но единым пространством войны Петроград не стал. Восставшие целенаправленно действовали против полиции и офицеров, лишая порядок опоры. А без командиров, организующей и направляющей силы, не-восставшие были для порядка абсолютно бесполезны. Да и хотели они не воевать, а отсидеться - переждать, чем закончится.

Эффект же восстания запасных был такой же, как у рабочего движения: ощущение беспорядков, да и сам беспорядок в столице достигли критических значений. Высокие мотивы: не стрелять в народ, поддержать рабочих - у массы, покинувшей казарму, изначально не были главными (только сопутствующими) и быстро ушли на периферию (как вопрос о хлебе у рабочих). Рванув на волю, казарменники «отформатировали» петроградское «восстание масс» в окончательно погромном духе. То есть способствовали укреплению именно этого его качества: погром/неподчинение/анархия/дезертирство. Пошел, как говорил П.Н. Милюков, «девятый вал» [цит. по: 18, с. 24]. Солдаты действовали в соответствии со слепой бунтовской логикой: бессмысленно и беспощадно. Тогда и начался массовый уличный террор против полицейских и офицеров, экспроприации и пьяные безумства.

Вот только несколько (и очень известных) свидетельств о «славной революции запасных» 27 февраля - 3 марта 1917 г. в Петрограде: «Испуганные обыватели бегут по всем улицам. Солдаты вперемежку с народом строят баррикаду. Бой идет во всем городе. Ни один фонарь не горит. Задерживает какая-то свалка между солдатами. Солдаты в бешенстве кричат, воют, дерутся на площади» [21, с. 341, 343-344]1. По Петрограду бродили «отдельные солдаты и шайки», «стреляя прохожих, обезоруживая офицеров» [23, с. 58]. Эти люди уже были вне порядка, за его пределами. Творилось «что-то нелепое, неудержимое»: «.много пьяных солдат, отбившихся от своих частей... Солдаты то арестуют офицеров, то освобождают, очевидно, сами не знают, что нужно делать, и чего они хотят. На улице отношение к офицерам прямо враждебное» [10, с. 463, 469]. 27 февраля, когда восстание вспыхнуло в окрестностях Петрограда, «царскосельский гарнизон грабил трактирные заведения, встречая маршевые роты, подошедшие из Новгородской губернии, с корзинами яств и питий», спаивал эти части [23, с. 48, 65]. Русский бунт - короткий миг свободы,

1 Это из описаний событий в ночь (к утру) на 28 февраля, понедельника.

163

чудесный погромный праздник, соединивший «народную расправу» и всеобщий запой.

Сбылись мечты казарменников: они и «пошумели, и «погуляли». Дореволюционное хулиганство в разных формах сменил настоящий бандитизм; запасные превратились в «банды» и «шайки» - в бандформирования (в повстанцев, «зеленых»)1. Еще несколько дней такой «кровавой схватки с царизмом», и обыватель затосковал бы о городовом. Такому массовому всплеску инстинктов, агрессии, негативных эмоций нельзя противостоять; справиться с ним не мог бы ни один порядок. Потом, когда победившую революцию стали романтизировать и героизировать, об этом не вспоминали, забыли. А ведь понятно было, что так просто все не пройдет. Такого рода «происшествия» приводят к разрушению каких-то важных соответствий, гармонизаций, разрешений и запретов, благодаря которым и возможна жизнь. А тогда это грянуло в особо крупных, варварских размерах.

Выбирая между порядком и революцией, человек с ружьем, главное действующее лицо войны, выбрал революцию - позволил ей состояться. О произошедшем можно сказать словами, произнесенными почти год спустя, при разгоне Учредительного собрания: «Караул устал». Армия «устала» охранять режим, решать поставленные им задачи, подчиняться приказам - и пошла в самоволку. Помочь делу могли уже только внешние силы (сила извне). Единственной надеждой порядка оставался фронт; и, надо сказать, там попробовали найти управу на тыловые безобразия. Но в тот момент «дистанционное управление!» не сработало.

В конечном счете успех петроградской революции был обеспечен расколом: на фронт и тыл2. Если бы Ставка находилась в Петрограде, а не в Могилеве (в столице - подобно сталинской в следующую войну), городское движение было бы подавлено: Ставка предполагает наличие частей, для которых военное время - достаточное оправдание для жестокости. Но здесь опять против порядка работало время: в Первую мировую такая дислокация была попросту невозможна - еще не «придумали» соответствующей инфраструктуры, коммуникаций. Поразительно: во всех петроградских событиях «царизм» проигрывал не столько конкретным людям

1 Петроградская революция покончила с регулярной армией (поначалу в столице) и дала «зачин» повстанческой. Эти два типа армий и действовали в Гражданскую войну.

2 В этом смысле символично, что в феврале 1917-го в Петрограде восстали запасные батальоны 14 гвардейских полков, сражавшихся на фронте. Там гвардия была авангардом армии, в тылу пошла в авангарде революции. Показательно: офицеры-фронтовики «сложность и трудность положения гвардии» видели в «двойственности, которая получилась из-за того, что революцию совершили запасные батальоны стоящих на фронте полков и что из тех же полков направлялись в Петербург части для подавления революции» [цит. по: 18, с. 332].

164

и обстоятельствам, сколько истории. Она была не на его стороне, как бы метафорически, высокопарно это ни звучало.

Однако при всей силе солдатского анархического взрыва его перспективы были самыми неопределенными; иначе говоря, оно не было обречено на успех. У солдат не было - да и не могло быть - «политических» расчетов, т.е. стремления стать опорой каких-то политических сил. Они никого не знали, никому не доверяли; во всех внешних силах видели угрозу. Б.В. Станкевич, офицер, социалист, рассказывал, как утром 27-го он «пытался толпу солдат, ворвавшуюся в школу прапорщиков на Кирочной и вооружившуюся там винтовками, убедить идти к Государственной Думе и как его слова были встречены недоверием: «Не заманивают ли в западню» [18, с. 41]. В солдатском движении 27-го вообще было мало сознательного. Его единственный смысл - в самом движении (солдаты метались по городу - как пешком, так и на захваченных автомобилях, грузовиках и проч.), в неповиновении, в нарушении порядка.

Парадоксальным образом «революция запасных» не была даже «вооруженным восстанием» (в большевистско-ленинском смысле: нацелена на взятие власти). То есть вооружение у восставших, конечно, было: к 28 февраля - 1 марта почти все имели отобранное у офицеров, а главным образом арсенальное оружие. «Оружия было много, оно ходило по рукам, не продавалось, а передавалось свободно.., как вспоминал В. Шкловский. -Боевой силы мы не представляли никакой, но мы как-то не думали над этим. Были ночи паники, ночи, когда ждали нападения каких-то элементов» [31, с. 29]. Это не армия - бандформирования; за ними не было ни какого-то плана, ни рациональной тактики, ни профессионализма, ни дисциплины. Что сразу подмечали в них даже люди, далекие от военных дел.

Вот как отзывается Д.И. Толстой, директор Императорского Эрмитажа, о революционном «карауле», 2 марта 1917 г. вставшем на охрану музея от других «революционных» войск: «Караулы эти с военной точки зрения были плохо дисциплинированы, вели себя очень непринужденно, курили, плевали на пол, развели порядочную грязь, порой играли в карты, но не буянили и не особенно шумели. Постепенно, однако, уже при большевиках, они постепенно становились настолько разнузданными, что мы были рады, когда они перестали нести у нас службу» [24, с. 338]1. Видимо, именно такое времяпровождение и считали запасные идеалом службы -недаром «прослужили» так в Эрмитаже почти весь бурный 1917-й.

В конечном счете у движения петроградских вооруженных масс -короткий маршрут: не в географическом отношении, а в смысле перспектив. Это маршрут одного дня: «шумнуть». Характерно, что отряд Кирпич-

1Это были запасные 2-го Саперного батальона (квартировал на углу Кирпичной и Знаменской улиц), который одним из первых примкнул к восстанию.

165

никова, погуляв по городу (во всех смыслах: взяв «Кресты», открыв Арсенал), вернулся в казарму [25, с. 28]. Другого места в Петрограде у запасных не было. В тот момент - около 5 часов вечера 27 февраля - они вовсе не чувствовали себя силой, не знали, что происходит в городе, ни в чем не были уверены. «В казарме Кирпичников распорядился выдать вольную одежду некоторым отдельным и рядовым и [мы] послали их в разведку, -вспоминал солдат этого отряда. - Многие возвратились и сообщили о том, что другие части тоже восстали, нас это радовало. На другой день <28-го> к нам приходили из других полков, из других батальонов, убедиться, так ли» (бунтуем? всем миром?); на 1 марта Кирпичников назначил собрание, куда явились делегаты от других восставших батальонов [там же]. О том же пишет В. Шкловский: «.боевая сила была не важна. Начинало выясняться, что у восставшего Питера нет противника. На стороне восставших появились офицеры, пришло строем Михайловское артиллерийское училище. Немного позже присоединился 1-й Запасный полк вместе с офицерами» [31, с. 30]1. Только тогда восстание стало фактом для самих восставших.

По наблюдениям Шкловского, «Большинство. <запасных> воспользовалось революцией как неожиданным отпуском» [там же]. Если бы дело ограничилось только этим, и их судьбы, и судьба страны сложились бы по-другому. Они не могли не быть болезненными, наверное, трагическими (впереди были бы война, смерти, послевоенное безвременье), но это не привело бы к окончательному решению всех тогдашних вопросов: ликвидации всего старого - во имя всего нового. Однако маленький петроградский взрыв (столичное восстание масс - как вооруженных, так и гражданских) оказался только запалом для русской революции, т.е. для восстания масс в общероссийском масштабе. Революция же, как писал П.Б. Струве, превратила армию «в бич для населения и в угрозу самим основам государства» [27, с. 58].

P.S.: От истории - к постистории

Великая война вызвала почти во всех воевавших странах два прямо противоположных движения. Одно выразило себя в литературе «потерянного поколения». Антивоенное, гуманистическое, оно потом выведет Запад (в широком смысле) из того тупика (политического, социально-экономического, культурно-ментального), в который он попал, втянувшись в Первую мировую (позволив себе этот срыв). Другое было варвар-

1 С точки зрения обычной логики возвращение в команды офицеров - хороший знак для солдат: гарантия безопасности - значит, что они приняли эту сторону. Но сами солдаты так не думали - напротив, сочли это контрреволюцией. Они ведь уже победили - так зачем им офицеры?

166

ским, плебейским, антикультурным, хотя его вожди (Муссолини, Гитлер, Салазар, Франко) и апеллировали к классическим канонам, национальным традициям.

«Десятки миллионов людей, вырванных из мирной жизни и брошенных в кромешный ад взаимного уничтожения, испытывали невероятную эмоциональную (негативную) нагрузку, разрушавшую сложившиеся прежде стереотипы поведения и нравственные ценности, - отмечают исследователи. - Общим вектором перемен становилась радикализация сознания масс, крушение представлений о дозволенном и недозволенном, усиление ментальной готовности к поиску врага и применению силы в мирной, послевоенной жизни. Этот тренд в массовом сознании создавал благоприятную почву для развития тоталитарной тенденции - ключевого политического феномена 1920-1930-х гг., - ибо способствовал бурному распространению, особенно в первые послевоенные годы, леворадикальных и правоэкстремистских течений в европейских странах» [22, с. 598].

Этим движениям, принявшим массовый характер, была абсолютно чужда культура больших европейских городов, свобода и ответственность (свобода как ответственность). Они не знали (не хотели знать) Фрейда, Пруста, Джойса; редуцировали новую, современную жизнь к биологии и псевдосакральным текстам. В этих движениях разнуздалась темная, антигуманная природа человека, раздраженная и возбужденная мировой бойней. Они и привели к дегуманизации, падению культуры. А их двигателем выступали фронтовики - люди войны, не находившие себя в мирной жизни, оскорбленные ею, жаждавшие реванша (внутреннего, социального, и внешнего, национального).

Русская революция стала первым и крайним выражением этого важнейшего социокультурного сдвига. Он, однако, был не единственным ее источником. Революция лишь фактически вышла из войны; содержательно же - из того социального переворота, в который вовлеклась царская Россия в 60-е годы XIX в.: явилась ответом на интенсивную индустриализацию, урбанизацию, «столыпинское» обновление деревни - в протест против них. Не случайно место ее рождения - массовое производство и массовая армия (т.е. современные социальные формы). Символично также, что в ее авангарде шли запасные, дезертиры - люди, вырванные из нормальной социальной жизни, не обремененные ни фронтовыми, ни тыловыми обязательствами, правилами, условностями.

Как Петербург в начале ХХ в. стал лабораторией современности (см. об этом работы К. Шлегеля), так петроградская казарма зимой 1916-1917 гг. в силу разных обстоятельств превратилась в лабораторию народной революции. В ней возобладал особый тип массовой личности: склонный к простейшим социальным решениям, понимавший только язык насилия, подозрительный и враждебный ко всему непонятному, культурно чуждому

167

(чуждым), озлобленный против существующих порядков, инстинктивно не принимавший морали, устоев, ценностей городской, буржуазной, европеизированной (современной) цивилизации. Примитивно понимая справедливость и равенство, этот массовый человек сделал из них фетиш; его главная тема - социальный реванш1.

Желая получить все и сразу, этот стихийный революционер (по призванию и случаю) легко заражался демагогическими лозунгами, обещаниями, мифами - всем тем леворадикальным тоталитаризмом, который воплощал в себе большевизм. Именно здесь - истоки большевизации по-слефевральской России, превращения большевизма в социальное явление, в историческую судьбу народу. Большевистским ответом революционному солдату-бунтарю 1917-1921 гг. явилась в 30-е личность военно-спортивного типа (определение Н.А. Бердяева): отличный солдат, хороший подданный. Одним из мест его воспитания стала советская (военно-спортивная) казарма, исключавшая анархические порывы и бунтовские эксцессы. Иначе говоря, использовав для своей революции энергию стихийного почвенного «тоталитаризма», большевики «пересоздали» его -дали организацию, снабдили формой (а данном случае это не только метафора), подчинили, сделали управляемым.

Что же касается петроградского восстания масс, военизированных и гражданских, то оно по своей природе было не столько социальным, сколько биологическим (инстинктивным, «психическим»)2. Поэтому не имело никаких ограничителей - религиозных, государственных, правовых (не принимало их во внимание). Это продолжение пугачевщины - в пушкинском смысле, т.е. явление антикультурное. Оно изначально было про-

1 Н.Н. Алексеев писал, что в 1917 г. в России победила демократия прямая, первобытная, кочевая, политически аморфная, полуанархическая, в которой воплотились идеалы русской вольницы, казацкого «вольного товарищества» [1, с. 101, 107]. Для нее характерны произвол массы и бесправие личности, поэтому она легко соединялась с диктатурой. Иначе говоря, в русской революции возобладали идеи демократии, диктатуры (демократуры) и социальной справедливости или, говоря языком Якова Тальмона, «тоталитарная демократия». Тоталитарный режим стал оформлением тотальной воли, тоталитарных чувствований масс.

2 Весь 17-й год петроградский «человек с ружьем» «ходил по рукам» (поддерживал разные политические влияния/силы), но инстинктивно тянулся к большевикам (в них был «стихийный» большевизм; большевики дали ему организацию). На них и остановился, опираясь на него, они взяли власть в столице. А потом и для большевиков он стал угрозой: «В ожидании открытия Учредительного собрания. вооруженные отряды <рабочих и солдат>, пьяные от винных погромов и собственной безнаказанности, своевольно хозяйничали в казармах и на оружейных складах, никому не подчинялись и, как говорили в Смольном, были заражены бациллой анархизма» [4, с. 307]. От этого инстинктивного («анархического») человека с ружьем большевики бежали в старую столицу - за московской легитимацией. (Петербургский период закончился - власть вернулась в Кремль.) Он, однако, оставался главным резервом большевистской революции, участником Гражданской войны.

168

тив Февраля - его идей, намерений, дел, людей; притом Февраль был ему полезен - освободил от дисциплинирующих «оков» романовского государства. И важно то восстание даже не само по себе (как история - наше прошлое), а своими последствиями.

Одним из главных открытий ХХ в. стала идея расщепления ядерного ядра, подтвержденная затем практически, опытно. Русская революция, начало которой положил бунт запасных, есть социальный аналог этого процесса. Говорят, Чернобыль отравил огромные территории на столетия вперед. Столь же мощными оказались эффекты нашей революции. Подобно природе, впитавшей в себя чернобыльскую радиацию, от нее пострадала и природа человека (кстати, не только русского). Она показала безграничные возможности (безграничность возможностей) убийства, лжи, предательства; далеко продвинула его по пути дегуманизации, дехристиа-низации1.

Возможности дезактивации оказались крайне ограничены, что и демонстрирует наше время. Поразительно: после оттепели и десятилетий послесталинского экономического, морального, культурного восстановления, нормализации жизни человека и общества (т.е. преодоления революционной радиации), перестройки, «открытого» общества 90-х главная тема социальной повестки - ретоталитаризация2. Опять торжествующие милитаризм, идеология «врага» (чужих, лишних) и «осажденной крепости», государственный произвол и репрессии, подавление личности со всеми ее правами - социальными, политическими, гуманитарными. Восстановились язык, мировоззрение, практика по-советски тоталитарного общества. В России 2010-х тяжело дышать, как будто из атмосферы откачали кислород. Как и столетие назад во главе этого движения - «простой» человек; «верхи» лишь «пакуют» и используют (в своих интересах) его анархические, диктаторские, реваншистские запросы. То, что этот путь - выбор большинства, и идут им (более или менее последовательно) практически все постсоветские режимы, как-то мало утешает.

Список литературы

1. Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. - М.: Аграф, 1998. - 635 с.

2. Асташов А.Б. Русский фронт в 1914 - начале 1917 гг.: Военный опыт и современность. -М.: Новый хронограф, 2014. - 736 с.

1 Показательно: массовый энтузиазм, творческая энергия, раскрепощенные революцией, свойственные ей идеализм и утопизм к середине 30-х годов оказались лишними и опасными для того режима, который она породила. Они использовались и зачищались -зачищались и использовались. Пока не пришла война.

2 Это то, что сейчас почему-то называют «консервативным поворотом». Ничего от классического (как и неоклассического) консерватизма в этом «повороте» нет; разве только что-то от «внешности».

169

3. Авдеев В.А. Первая русская революция и военные реформы в России // От «Кровавого воскресенья» к третьеиюньской монархии: Материалы научно-практической конференции. - М.: АИРО-XXI, 2015. - С. 85-90.

4. Берар Е. Империя и город: Николай II, «Мир искусства» и городская дума в Санкт-Петербурге, 1894-1914. - М.: НЛО, 2016. - 344 с.

5. Булдаков В.П. 1917-й год: Страсти революции // Труды по россиеведению. - М.: ИНИОН РАН, 2016. - Вып. 6. - С. 277-319.

6. Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Восстание в Петрограде. - М.: Наука, 1967. - 408 с.

7. В чем революция и контрреволюция // Русская мысль. - Пг., 1917. - № 11. - С. 58.

8. Гайда Ф.А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 - весна 1917 г.). - М.: РОС-СПЭН, 2003. - 432 с.

9. Ганелин Р.Ш. После Распутина // Ганелин Р.Ш. В России двадцатого века. Статьи разных лет. - М.: Новый хронограф, 2014. - С. 442-463.

10. Гиппиус З. Дневники: В 2-х кн. - М.: НПК «Интелвак», 1999. - Кн. 1: Синяя книга (1914-1917). - 736 с.

11. Донгаров А.И. Пакт Молотова - Риббентропа: Запланированный экспромт // Труды по россиеведению. - М.: ИНИОН РАН, 2016. - Вып. 6. - С. 320-352.

12. Керсновский А.А. История русской армии. - М.: Эксмо, 1999. - 784 с.

13. Клямкин И.М. Демилитаризация как историческая и культурная проблема // Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарного диалога. - М.: Новое изд-во, 2011. -С. 261-306.

14. Куренышев А.А. Русское крестьянство в революции и о революции 1905-1907 гг. // От «Кровавого воскресенья» к третьеиюньской монархии: Материалы научно-практической конференции. - М.: АИРО-XXI, 2015. - С. 36-37.

15. Лотман Ю. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII -начало XIX в.). - СПб.: Азбука, 2016. - 608 с.

16. Лукаш И. Восстание в Волынском полку: Рассказ первого героя восстания Тимофея Кирпичникова. - Пг., 1917. - 16 с.

17. Маяковский В.В. Сочинения в двух томах. - М.: Изд-во «Правда», 1987. - Т. 1. - 768 с.

18. Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 г. - М.: Вече, 2016. - 576 с.

19. Пайпс Р. Россия при старом режиме. - М.: Захаров, 2012. - 478 с.

20. Пайпс Р. Русская революция. - М.: РОССПЭН, 1994. - Ч. 1. - 399 с.

21. Палеолог М. Царская Россия накануне революции. - М.: Политиздат, 1991. - 494 с. -Репринт. воспроизв. изд. 1923 г.

22. Первая мировая война и судьбы европейской цивилизации. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 2014. - 816 с.

23. Последние дни императорской власти / По неиз. док. сост. А. Блок. - Минск, 1991. -168 с.

24. Революционное время в Русском музее и в Эрмитаже (Воспоминания графа Д.И. Толстого) // Рос. архив. - М., 1992. - Т. 2/3. - С. 330-360.

25. Россия 1917 г. в эгодокументах: Воспоминания. - М.: РОССПЭН, 2015. - 511 с.

26. Соболев Л.Г. Петроградский гарнизон в борьбе за победу Октября. - Л.: Наука, 1985. -312 с.

27. Струве П.Б. В чем революция и контрреволюция // Русская мысль. - Пг., 1917. - № 11. - С. 57-61.

28. Струве П.Б. Patriótica: Политика, культура, религия, социализм: Сб. ст. за пять лет (1905-1910). - СПб., 1911. - 80 с.

29. Троцкий Л. Д. История русской революции: в 2 т. - М.: Терра: Республика, 1997. - Т. 2: Октябрьская революция. - 400 с.

30. Февральская революция 1917 г.: Сб. док. и материалов. - М.: РГГУ, 1996. - 353 с.

31. Шкловский В.Б. Сентиментальное путешествие. - М.: Изд-во «Новости», 1990. - 368 с.

170

32. Landaner C., Honegger H. Internationaler Faschismus; Beiträge über Wesen und Stand der faschistischen Bewegung und über den Ursprung ihrer leitenden Ideen und Triebkräfte. -Karlsruhe: G. Braun, 1928. - 192 S.

33. Steinberg M. The Russian revolution, 1905-1921. - Oxford: Oxford univ. press, 2017. -400 p.

34. Wade R. The Russian revolution, 1917. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2000. - 337 p.

171