CC BY
484
УДК 130.2:82
И.И. Евлампиев
Петербург белых ночей в творчестве Ф. Достоевского*
Петербург белых ночей является в произведениях Достоевского фоном для развития историй героев-мечтателей; он имел большое значение и для формирования мировоззрения самого Достоевского. Становление великого писателя произошло в результате превращения «мечтателя» в «мистика». «Мечтатель» осознает, что он управляет миром своих фантазий и грез, «мистик» осознает свою власть над реальным миром. Это превращение было связано с видением «фантастического» Петербурга в один из январских вечеров. Достоевский описывает его в фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе».
Petersburg of the white nights in Dostoevsky’s compositions is a background for development of stories of heroes-dreamers; it was of great importance for the formation of an outlook of Dostoevsky too. The formation of the great writer has resulted in the transformation of the “dreamer” into the “mystic”. The “dreamer” realizes that he operates the world of the imaginations and dreams, the “mystic” realizes his power over the real world. This transformation has been connected with the vision of “fantastic” Petersburg in one of the January evenings, which Dostoevsky describes in the feuilleton “Petersburg dreams in verses and prose”.
Ключевые слова: Достоевский, Санкт-Петербург, русская философия, русская литература.
Key words: Dostoevsky, St. Petersburg, Russian philosophy, Russian literature.
Творчество Достоевского неразрывно связано с Петербургом, который не просто составляет фон для сюжетных линий его произведений, но несет в себе глубокие смыслы, прямо связанные с важнейшими идеями и замыслами писателя. В наибольшей степени это относится к раннему творчеству Достоевского, его ранние повести и романы просто немыслимы вне петербургской среды, вне атмосферы этого «фантастического», призрачного города. Однако помимо этого достаточно явного и известного значения Петербурга, у него было еще одно, гораздо менее явное, но гораздо боле важное значение, касавшееся уже самого Достоевского. Можно сказать, что этот город сформировал писателя, его влияние оказалось решающим фактором в становлении мировоззрения Достоевского, и это мировоззрение он затем на протяжении всей своей творческой жизни пытался выразить в своих сочинениях.
* Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 08-03-00634а.
К счастью, Достоевский оставил в своих произведениях достаточно явные свидетельства процесса становления своей личности, и мы можем зафиксировать основные этапы этого становления. Его кульминационные моменты непосредственно связаны с влиянием духа Петербурга. Даже название тех произведений («фельетонов»), в которых писатель предстает перед нами своей собственной персоной и раскрывает что-то важное из своей жизни, содержит имя Петербурга - это «Петербургская летопись» (1847) и «Петербургские сновидения в стихах и прозе» (1861). Хотя эти произведения разделены значительным промежутком времени (второе написано уже после каторги), они внутренне связаны между собой, поскольку во втором Достоевский гораздо более ясно и прямо завершает тот разговор о себе и своем мировоззрении, который он начал в первом.
Важнейший личностный тип, который Достоевский изображает в своих ранних произведениях - это тип героев-мечтателей. Впервые определение этого типа дается именно в «Петербургской летописи», и уже здесь можно догадаться, что писатель во многом имеет в виду себя, свою мечтательную юность. В этом первом случае описания типа мечтателя мы читаем:
«Это кошмар петербургский, это олицетворенный грех, это трагедия, безмолвная, таинственная, угрюмая, дикая, со всеми неистовыми ужасами, со всеми катастрофами, перипетиями, завязками и развязками <...>» [2, c. 31]',
Когда мечтатель погружается в свою фантазию, описывает Достоевский,
«целый мечтательный мир, с радостями, с горестями, с адом и раем, с пленительнейшими женщинами, с геройскими подвигами, с благородною деятельностью, всегда с какой-нибудь гигантской борьбою, с преступлениями и всякими ужасами, вдруг овладевает всем бытием мечтателя. Комната исчезает, пространство тоже, время останавливается или летит так быстро, что час идет за минуту. Иногда целые ночи проходят незаметно в неописанных наслаждениях; часто в несколько часов переживается рай любви или целая жизнь громадная, гигантская, неслыханная, чудная как сон, грандиозно-прекрасная. По какому-то неведомому произволу ускоряется пульс, брызжут слезы, горят лихорадочным огнем бледные, увлажненные щеки и когда заря блеснет своим розовым светом в окошко мечтателя, он бледен, болен, истерзан и счастлив. Он бросается на постель почти без памяти и, засыпая, еще долго слышит болезненноприятное, физическое ощущение в сердце... Минуты отрезвления ужасны; несчастный их не выносит и немедленно принимает свой яд в новых увеличенных дозах» [2, c. 32].
1 Цитаты из произведений Ф. Достоевского даются по изданию: Достоевский Ф.М. Собр. соч.: в 15 т. СПб., 1988-1996. В квадратных скобках указаны том и страница.
Переселяясь в свои фантазии, мечтатель совсем пренебрегает настоящей жизнью, как бы теряет вкус к ней.
«Наконец, в заблуждении своем он совершенно теряет то нравственное чутье, которым человек способен оценить всю красоту настоящего, он сбивается, теряется, упускает моменты действительного счастья <...> И не трагедия такая жизнь! Не грех и не ужас! Не карикатура!» [2, с. 33].
Но вслед за этой пламенной тирадой вдруг следует фраза, которая противоречит предыдущему и определяет глубокий смысл приведенных рассуждений вопреки звучавшей иронии: «И не все мы более или менее мечтатели!..» [там же]. Действительно, мечтатель составляет универсальный тип личности, поскольку в каждом человеке есть что-то от мечтателя, и это «что-то» составляет важнейшее слагаемое его сущности.
Это заставляет более внимательно всмотреться в тип мечтателя. Его самое полное и психологически очень реалистичное изложение Достоевский дает в повести «Белые ночи». Здесь мечтатель уже не выглядит курьезом; рассказывая о себе и своих фантазиях, герой повести подчеркивает, что он «богат своей особенной жизнью <...>» [2, с. 169; курсив Достоевского]; жизнь воображения для мечтателя уравнивается по своей ценности с действительной жизнью, которая кажется ему холодной, угрюмой, вялой. Но самое главное, что воображаемая жизнь оказывается уже как бы и не совсем воображаемой; герой, а вместе с ним, конечно, и автор, готовы признать ее не в меньшей степени сущей, признать ее существующей (пусть и не совсем в таком же смысле), как и действительная жизнь:
«И ведь так легко, так натурально создается этот сказочный, фантастический мир! Как будто и впрямь все это не призрак! Право, верить готов в иную минуту, что вся эта жизнь не возбуждения чувства, не мираж, не обман воображения, а что это и впрямь действительное, настоящее, сущее!» [2, с. 171].
Не ограничиваясь чисто «теоретической» констатацией равноправия воображаемой и действительной жизни, герой повести развертывает выразительную картину трагической любви, в которой его прекрасная избранница оказывается связанной узами брака со старым графом. Проживая в своей фантазии целую жизнь, герой доводит любовную историю до счастливой развязки: после долгих лет мучительной скрытности влюбленные узнают о смерти старика-графа; и в этот кульминационный момент воображаемой жизни, когда наступает разрешение всех (воображаемых) страданий и приближается миг высшего восторга любви, - вдруг в фантастический мир вторгается мир действительный.
«О, ^^.. .>' вспорхнешься, смутишься ^и покраснеешь, как школьник, только что запихавший в карман украденное из соседнего сада яблоко, когда какой-нибудь длинный, здоровый парень, весельчак и балагур, ваш незва-
ный приятель, отворит вашу дверь и крикнет, как будто ничего не бывало: «А я, брат, сию минуту из Павловска!» Боже мой! старый граф умер, настает неизреченное счастие, - тут люди приезжают из Павловска!» [2, с. 173].
В этом финальном противопоставлении с невероятной рельефностью проступает реальность воображаемого мира, мира мечтаний, который готов оспаривать приоритет у прозаической действительности.
Однако этого мало, мечтатель не только создает целую новую реальность, конкурирующую по своей значимости с действительной жизнью, он пытается и саму жизнь изменить по модели воображаемой реальности. При всей событийной бедности повести «Белые ночи» в ней есть важная кульминация, которая показывает принципиальную особенность отношения мечтателя к жизни. При этом «мечтателем» оказывается не только главный герой повести, но и его возлюбленная Настенька.
Избранник Настеньки, которого она ожидала в течение года и который обещал вернуться к ней и взять ее в жены, в назначенный день не появляется и никак не объясняет своего отсутствия. Осознав, что она обманута, и ее любовь останется неразделенной, Настенька тут же решает подавить в себе это безнадежное чувство и взрастить в душе новую любовь - к случайно встреченному ею мечтателю:
«Я его люблю; но это пройдет, это должно пройти, это не может не пройти; уж проходит, я слышу... Почем знать, может быть, сегодня же кончится, потому что я его ненавижу, потому что он надо мной насмеялся, тогда как вы плакали здесь вместе со мною, потому что вы не отвергли бы меня, как он, потому что вы любите, а он не любил меня, потому что я вас, наконец, люблю сама... да, люблю! люблю, как вы меня любите; я же ведь сама еще прежде вам это сказала, вы сами слыхали, - потому люблю, что вы лучше его, потому, что вы благороднее его, потому, потому, что он... » [2, с. 196].
При этом в обоснование осуществляемой ею «подмены» она представляет мечтателю свою прошлую любовь обманом воображения:
«Но почем знать, добрый друг мой, <...> почем знать, может быть, и вся любовь моя была обман чувств, воображения, может быть, началась она шалостью, пустяками, оттого, что я была под надзором у бабушки? Может быть, я должна любить другого, а не его, не такого человека, другого, который пожалел бы меня <...>» [2, с. 196].
И буквально через несколько минут эта «подмена» заходит так далеко, что Настенька приглашает мечтателя завтра же переехать в ее дом в качестве жильца и, в перспективе, жениха. Все, что в этот момент переживают Настенька и мечтатель, также оказывается своего рода игрой воображения, мало чем отличающейся от чисто воображаемой истории любви, которую рассказывал мечтатель. Настенька прямо признает это в письме, которое она напишет после возвращения ее первого возлюблен-
ного и завершения мимолетного романа с мечтателем: «Я обманула и вас и себя. Это был сон, призрак.» [2, с. 201]. Сама атмосфера петербургских белых ночей подчеркивает иллюзорность, «фантастичность» происходящего.
Но в то же время главный итог повести состоит в том, что, несмотря на гибель всех надежд мечтателя на реальную любовь, случившаяся история оставляет неизгладимый след в его жизни и в жизни Настеньки; хотя и мимолетная, иллюзорная, их любовь сохранится как непреходящая ценность в их памяти. Об этом также пишет Настенька:
«Не обвиняйте меня, потому что я ни в чем не изменилась пред вами; я сказала, что буду любить вас, я и теперь вас люблю, больше чем люблю. <...> Благодарю! да! благодарю вас за эту любовь. Потому что в памяти моей она напечатлелась, как сладкий сон, который долго помнишь после пробуждения; потому что я вечно буду помнить тот миг, когда вы так братски открыли мне свое сердце и так великодушно приняли в дар мое, убитое, чтоб его беречь, лелеять, вылечить его...» [2, с. 201].
Об этом же и последние слова мечтателя, в которых он формулирует итог произошедшего: «Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..» [2, с. 202].
Но если столь значимо даже одно мгновение реально-призрачной любви, то невозможно не признать какое-то значение и любви собственно призрачной, мечтательной, ведь не будь второй, не могла бы состояться первая. Ведь только потому, что герои повести в равной степени обладают склонностью к мечтательности, они оказались способными создать мгновение любви буквально «из ничего» и придать этому единственному, почти призрачному мгновению такую огромную ценность в своей жизни.
Достоевский доказывает нам своей повестью, что мечтательность является важнейшим качеством личности; выстраивая параллельно с реальным миром мир воображаемый, фантастический, человек оказывается способным более тонко и подлинно реагировать на происходящее в реальном мире, как бы расцвечивать его красками своего воображения; мечтатель существует в более богатой реальности, чем человек противоположного типа - «хозяин», как обозначается этот тип в повести.
Вспоминая теперь многозначительное заключение из фрагмента «Петербургской летописи», посвященный мечтателю, - «не все мы более или менее мечтатели!» - можно добавить, что Достоевский понимает мечтательность как универсальное качество, свойственное всем людям, хотя степень его развития и влияния на жизнь у разных людей оказывается очень различной. Достоевский обращает внимание именно на тех, у кого это качество чрезвычайно развито, поскольку именно в них раскрывается что-то принципиально важное для понимания тайны человеческого бытия.
Тема мечтательности вновь появляется в произведениях Достоевского после его возвращения с каторги, и здесь все оказывается сложнее и парадоксальнее, чем в ранних повестях. В фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе» Достоевский прямо признает, что тип мечтателя был взят им из собственного жизненного опыта, что вся его молодость прошла под знаком безудержной мечтательности:
«И чего я не перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем сердцем, всей душою моей в золотых и воспаленных грезах, точно от опиума. Не было минут в моей жизни полнее, святее и чище. Я до того замечтался, что проглядел всю мою молодость, и когда судьба вдруг толкнула меня в чиновники, я... я... служил примерно, но только что кончу, бывало, служебные часы, бегу к себе на чердак, надеваю свой дырявый халат, развертываю Шиллера и мечтаю, и упиваюсь, и страдаю такими болями, которые слаще всех наслаждений в мире, и люблю, и люблю... и в Швейцарию хочу бежать, и в Италию, и воображаю перед собой Елисавету, Луизу, Амалию» [3, с. 485].
Все это очень похоже на то, как Достоевский описывал тип мечтателя в повести «Белые ночи». Однако излагаемая далее история любви самого Достоевского-мечтателя уже мало соответствует сюжету «Белых ночей». Иронично называя свою возлюбленную Надю именем героини Шиллера, Достоевский так изображает реальную развязку любви, поэтично описанной в повести «Белые ночи»:
«Но Амалия вышла вдруг замуж за одно беднейшее существо в мире, человека лет сорока пяти, с шишкой на носу, жившего некоторое время у нас в углах, но получившего место и на другой же день предложившего Амалии руку и... непроходимую бедность. <.> Помню, как я прощался с Амалией: я поцеловал ее хорошенькую ручку, первый раз в жизни; она поцеловала меня в лоб и как-то странно усмехнулась, так странно, так странно, что эта улыбка всю жизнь царапала мне потом сердце. И я опять как будто немного прозрел... О, зачем она так засмеялась, - я бы ничего не заметил! Зачем всё это так мучительно напечатлелось в моих воспоминаниях! Теперь я с мучением вспоминаю про все это, несмотря на то, что женись я на Амалии, я бы, верно, был несчастлив! Куда бы делся тогда Шиллер, свобода, ячменный кофе, и сладкие слезы, и грезы, и путешествие мое на луну...» [3, с. 486].
Как мы видим, Достоевский совершенно определенно утверждает, что любовь мечтателя, имеющая истоки в его воображаемом мире, в его грезах, не могла быть удачной, а если бы она все-таки разрешилась счастливой взаимностью, то это означало бы для него духовную смерть. Возможность реальной любви для мечтателя должна оставаться только возможностью, она не должна полностью воплотиться в реальность, лишь в этом случае она сможет выполнить какую-то очень важную роль в его жизни.
На наш взгляд, тот возврат в прошлое, которое Достоевский осуществляет в «Петербургских сновидениях в стихах и прозе», не является случайным, напротив, это одно из принципиальных мест в его творчестве; здесь он сам открыто фиксирует важнейший переломный момент своего личностного развития, через которые он пришел к мировоззрению, явно выходящему за рамки привычного и обыденного и поэтому постоянно требующего какого-то выражения и удостоверения - например, в писательском ремесле.
В «Петербургских сновидениях», в рассказе о своей молодости Достоевский дает прямое указание на загадочную сущность своего мировоззрения. После типично фельетонного начала, пронизанного ехидной иронией и не несущего никакого ясного содержания, кроме мысли о бессмысленности всех фельетонов, писатель вдруг резко меняет тон и начинает говорить о себе, о своей ранней юности, когда он, впервые попав в Петербург, чувствовал себя «затерянным» и «заброшенным» в этом городе и боялся его тайн. Далее следует рассказ о странном происшествии, которое изменило жизнь Достоевского, в силу его чрезвычайной важности мы приведем этот рассказ целиком.
«Помню одно происшествие, в котором почти не было ничего особенного, но которое ужасно поразило меня. Я расскажу вам его во всей подробности; а между тем, оно даже и не происшествие - просто впечатление: ну ведь я фантазер и мистик!
Помню, раз, в зимний январский вечер, я спешил с Выборгской стороны к себе домой. Был я тогда еще очень молод. Подойдя к Неве, я остановился на минутку и бросил пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром зари, догоравшей в мглистом небосклоне. Ночь ложилась над городом, и вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна Невы, с последним отблеском солнца, осыпалась бесконечными мириадами искр иглистого инея. Становился мороз в двадцать градусов... Мерзлый пар валил с усталых лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как будто облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива могущественного, но доселе незнакомого мне ощущения. Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленное; как будто прозрел во что-то новое, совершенно в новый мир, мне незнакомый и известный только
по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам. Я полагаю, что с той именно минуты началось мое существование... Скажите, господа: не фантазер я, не мистик я с самого детства? Какое тут происшествие? что случилось? Ничего, ровно ничего, одно ощущение, а прочее всё благополучно» [3, с. 484-485].
Говоря о том, что только с этой минуты началось его существование, Достоевский фиксирует переход от незрелого, юношеского существования к существованию осмысленному, основанному на понимании важнейшей тайны жизни. Все сказанное выше позволяет признать, что откровение этой тайны было подготовлено мечтательной юностью писателя, и последним решительным толчком к этому жизненному перевороту послужила неудачная романтическая любовь.
Всмотримся теперь в содержание того загадочного впечатления, которое испытал Достоевский. Ему представилось, что над реальным зимним Петербургом вдруг вырос еще один призрачный, фантастический город, город-видение, расплывающийся в темном небе. Но та мысль и то ощущение, которое посетило писателя в этот момент, касалось реального Петербурга - он вдруг ощутил, что этот реальный город ничем не отличается от своего фантастического двойника. В контексте жизни мечтателя (в данном случае неважно - героя или самого автора) это впечатление совершенно прозрачно по своему смыслу: до этого момента он противопоставлял прекрасный мир своих мечтаний и прозаическую, обыденную, серую жизнь, в которой все устойчиво и неизменно; теперь же ему открылось, что эта обыденная жизнь столь же пластична, как и его мечтания, она точно так же подвластна его воле, его фантазии, хотя эта зависимость не столь прямолинейна и очевидна, как в случае его мечтаний.
Уже в повести «Белые ночи» есть тенденция к уравниванию мира мечтаний и действительной жизни, но там речь шла только о признании ценности мира мечтаний перед прозаическим миром действительности, сам статус последнего не ставился под сомнение. Теперь же именно это выходит на первый план: мир мечтаний, фантастический мир не только отвоевал себе право на существование, он претендует на то, чтобы быть основанием для понимания подлинной сути действительности. Столкновение мечтания и действительности в романтической любви и трагический результат попытки воплотить мечту в действительность заставляют мечтателя посмотреть на себя и на мир со стороны, оценить свое правильное положение между миром мечтаний и действительной жизнью. И в этом акте «отстранения» от реальности и от собственного существования в реальности он окончательно осознает равноправие этих сторон своего бытия и их равную зависимость от него самого.
Обратим теперь внимание на дважды повторенное Достоевским в приведенном выше фрагменте определение себя как «фантазера и мистика». Хотя в его использовании вновь чувствуется легкая ирония, но, ко-
нечно, Достоевский произносит это совершенно серьезно, тем более что первая часть этого определения вполне понятна: «фантазер» - это обозначение юношеской мечтательности. А вот вторая половина этого определения явно относится к новому периоду жизни, начавшемуся после рассказанного выше «происшествия». «Мистик» в этом контексте - это человек, который осознал иллюзорность, непрочность обыденной реальности, понял, что она представляет собой лишь видимость, за которой спрятана подлинная (и, возможно, ужасная) тайна мира. И подобно тому как мечтатель-фантазер был властелином мира грез, мира воображаемых образов, мистик ощущает себя наперекор всем аргументам здравого смысла властелином действительной жизни. Для него становятся «прозрачными» лица и личины окружающих людей, он безошибочно угадывает их судьбы и в первое же мгновение встречи знает, жить им или умереть. Это новое обретенное им знание о жизни он облекает в форму литературы, и это естественно, поскольку между литературой и жизнью грань на самом деле гораздо тоньше, чем кажется - ведь и то и другое есть лишь сон, иллюзия, хотя за иллюзорной жизнью и таится какая-то загадочная, иная реальность.
Таким образом, становление великого писателя и мыслителя можно обозначить, основываясь на свидетельствах самого Достоевского, как процесс превращения мечтателя в мистика. Причем оба эти определения важны в равной степени, ведь, став мистиком, Достоевский не перестал быть мечтателем, просто его мечтательность стала «зрелой» и укорененной в самой действительности, направленной на саму действительность, а не на мир грез; не случайно герои-мечтатели будут продолжать появляться на страницах его произведений вплоть до романа «Братья Карамазовы». И важно подчеркнуть, что оба этих качества, предопределивших великое писательское предназначение Достоевского, оказались неразрывно связанными с Петербургом, с противоположными проявлениями его «ауры»: Достоевский-мечтатель был рожден прозрачной атмосферой его июньских белых ночей, а Достоевский-мистик -фантастическими видениями его коротких январских дней, переходящих в долгую ночь.
