CC BY
33
ПЕСНИ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ В ФОЛЬКЛОРНОМ РЕПЕРТУАРЕ КЕМЕРОВСКОЙ ОБЛАСТИ (ПЕСНИ ТЮРЬМЫ, КАТОРГИ И ССЫЛКИ)
В.В. Трубицына
Ключевые слова: русская поэзия, стихотворения о неволе,
фольклор, народная тюремная песня.
Keywords: Russian poetry, the poems of captivity, folklore, folk
prison song.
Песни о людях, заключенных в тюрьму, отправленных в ссылку, и беглых каторжниках («бродягах») получили широкое распространение на территории Кемеровской области, что объясняется спецификой самого края. По территории Мариинского уезда (север Кемеровской области) проходил Сибирский тракт, по которому двигались в Восточную Сибирь служилые люди, купцы, переселенцы, ученые, путешественники, ссыльные и осужденные на каторжные работы. По указанию Л.А. Шкляева, ежегодно по Сибирскому тракту проходило более восемнадцати тысяч арестантов: «Усталые, оборванные, голодные, звеня кандалами, медленно шли осужденные на каторжные работы в Сибирь. Иногда они пели унылые песни, за ними на телегах ехали до ближайшей станции больные, ослабшие, умершие» [Шкля-ев, URL].
Приток арестантов в Сибирь увеличивается во второй половине XIX века в связи со строительством каторжной тюрьмы под Иркутском (Александровский централ), через которую стала проходить основная масса заключенных.
В 1930-50-е годы именно в Кузбассе, по причине его промышленной значимости, была создана самая обширная в Сибири сеть лагерей (Горшорлаг, Севкузбасслаг, Южкузбасслаг, Сиблаг, Кемерово-жилстрой, Кузбассжилстрой, Камышлаг). «До настоящего времени за Кузбассом сохраняется печать края лагерей и колоний, где наблюдается вредная для населения перенасыщенность колониями (до 10 тыс. человек ежегодно после освобождения остаются в городах и районах Кемеровской области)» [Принудительный труд, 1994, с. 5]. Этим контингентом во многом обусловлен местный фольклорный репертуар,
не менее четверти которого к концу XX века составляли тюремные песни.
Наряду с народными песнями о неволе, так называемыми «тюремными»1, на территории Кемеровской области бытуют и песни литературного происхождения, чаще всего воспринимаемые информантами как народные и составляющие значительную часть современного фольклорного репертуара Кемеровской области. Среди них встречаются следующие: «Сижу за решеткой...» («Узник» А.С. Пушкина), «За Волгой шайка собиралась.» («Братья-разбойники» А.С. Пушкина), «Не слышно шуму городского.» («Песня узника» Ф.Н Глинки), «По пыльной дороге телега несется.» (автор не установлен), «Спускается солнце за степью.» («Колодники»
A.К. Толстого), «Отворите окно, отворите.» («Умирающий»
B.Н. Немировича-Данченко, «Птичка-невольница» М.И. Ожегова), «Славное море - священный Байкал.» («Думы беглеца на Байкале» Д.П. Давыдова), «Ах, ты доля, моя доля.» («Доля» А.Д. Клеменца), «По диким степям Забайкалья.» (И.К. Кондратьев), «Глухой, неведомой тайгою.» (автор не установлен)2. Записи вариантов указанных песен хранятся в фольклорном архиве Кузбасской государственной педагогической академии, который начал создаваться с 1979 года по материалам фольклорных практик студентов факультета русского языка и литературы. Изучение текстов архива позволяет проследить процессы взаимодействия литературы и фольклора: миграцию народных песенных мотивов и образов в профессиональную поэзию и трансформацию литературных источников в народной песенной культуре.
Народная тюремная песня имеет достаточно устойчивый набор образов, мотивов и сюжетных ситуаций, которые в дальнейшем заимствовались поэтами XIX века при создании стихотворений о неволе. Как справедливо отмечает А.Н. Лозанова, «общими местами содержания тюремных песен» являются описание «мрачной тюремной обстановки, изображение душевных переживаний молодца, его тоски по воле» [Лозанова, 1955, с. 435]. Причина заключения героя в большинстве случаев не указывается. Типичные адресаты лирического обращения героя - мать, отец, жена или возлюбленная девушка. Они могут навещать молодца, предпринимать попытки освободить (выку-
1 В рамках данного исследования мы исключаем из поля зрения специфические жаргонные, с уголовной тематикой, так называемые блатные песни.
2 Разыскания песен в архиве КузГПА продолжается, поэтому список не является окончательным.
пить) невольника или, напротив, отказаться от преступника. Иногда герой обращается к природным стихиям (ветер, тучи, дождь, солнце) или птице (жаворонок, сокол3, соловей, голубь), символизирующим свободу, волю, с просьбой об освобождении или сочувствии. В отдельных песнях возникают мотивы пути в тюрьму, к месту наказания, собственно казни и связанные с ними образы конвоира, жандарма и палача. Обращение героя к матери и жене в таком случае содержит просьбу задобрить палача подарками. Исход песни может быть благополучным: герой осуществляет побег из тюрьмы, хотя это порождает последующую цепь злоключений уже нового героя - бродяги.
Н.П. Колпакова в пределах тюремного цикла выделила две тематические подгруппы: тюрьма и ссылка, а в текстах каждой из подгрупп - основные ведущие сюжетные мотивы: «Тюрьма: 163. Быт и думы арестанта. 164. Возмущение, социальный протест. 165. Арестант и его семья. 166. Арестант и его любимая. 167. Девушка-арестантка. 168. Выкуп из тюрьмы. 169. Подкуп палача. 170. Казнь в тюрьме. Ссылка: 171. Каторга. 172. Бегство с каторги. Бродяжничество» [Колпакова, 1977, с. 93].
Составители сборника «Русские народные песни Сибири и Дальнего Востока» С.И. Красноштанов и В.С. Левашов выделяют среди «старинных» тюремных песен «острожные» и «бродяжнические» циклы; в «острожных» песнях Сибири исследователи отметили те же мотивы, которые характерны для общерусских тюремных песен. «Бродяжнические» песни, посвященные «преимущественно изображению горемычной доли беглеца», по мнению составителей сборника, следует признать собственно Сибирскими [Кронштатов, Левашов, 1997, с. 35-36]. Именно в этих песнях Сибирь прямо упоминается как место ссылки и становится постоянным топонимом песни.
В распространенных в Сибири со второй половины XIX века песнях «нового склада», испытывающих влияние городского романса и книжной поэзии, проявляются мотивы социального протеста и бунтарства [Кронштатов, Левашов, 1997, с. 37]. Именно книжная лирика поставила в стихотворениях о неволе на первый план идею борьбы за свободу как таковую. После переработки лирических произведений в народе острая социальная направленность их, как правило, сохраняется, но преобразуется в поэтические формулы народной песенной традиции.
3 Прием психологического параллелизма нередко сводится к метафоре: «сокол», «соколик» применительно к «молодцу».
Стихотворение А.С. Пушкина «Узник» (1822), созданное в период южной ссылки, было написано под впечатлением некоторых конкретных событий действительности: арест друга Пушкина декабриста В.Ф. Раевского; беседы с арестантами в кишиневском остроге, о посещении которого поэт писал в дневнике 1821 года; ночное бегство оттуда нескольких человек, один из которых намекал Пушкину о готовящемся побеге; и, наконец, личные ощущения самого Пушкина, находившегося три недели под домашним арестом. Положенное на музыку А.А. Алябьевым, А.Т. Гречаниновым, А.Г. Рубинштейном, стихотворение получило широкое распространение в среде интеллигенции и в фольклоре. Встречается оно и в Кемеровской области в четырех вариантах. В первом случае это полное совпадение с оригиналом (запись 1986 года от Скороходовой А.Р., 1924 г.р., и Шилиной Е.В., 1931 г.р., в с. Тарасово Промышленного района). Во втором варианте (запись 1993 года от Страшниковой Н.А., 1920 г.р., в г. Новокузнецке) в первой строфе появляется указание на вольное положение орла («вскормленный на воле орел молодой»), что существенно упрощает лирическую ситуацию авторского текста. Во второй строфе авторский союз «и» заменяется местоимением «сам» («клюет и бросает, сам смотрит в окно»), что также актуализирует чувство самости, независимости от даровой пищи вскормленной на воле птицы. Информант не помнит третью и четвертые строки второй строфы и начинает новый куплет со слов «Зовет меня взглядом и криком своим: //Мой верный товарищ, давай улетим». Здесь замена пушкинского субъективно-эмоционального эпитета Мой грустный товарищ на постоянный Мой верный товарищ отвечает традиционной фольклорной риторике и, кроме того, соответствует логике образа вольного орла. Исчезновение словосочетания «и вымолвить хочет» создает ощущение произнесенного, следовательно, более веского слова. Продолжается куплет строками из третьей строфы пушкинского текста: «Туда, где за тучей белеет гора, // Туда, где гуляет лишь ветер да я». Исключение из песни «морского» пространства означает ее региональную ассимиляцию. В то же время появляется особое дополнение к авторскому тексту, посредством которого литературный источник окончательно трансформируется в сибирскую тюремную песню: узник отвечает орлу грустным отказом: «Нельзя мне, товарищ, с тобой улететь, // И так суждено мне здесь умереть: // Тяжелые цепи висят на ногах, // Нет силушки больше в иссохших руках». Похожий вариант упоминается А.М. Новиковой в сборнике «Русские народные
песни» с пометкой «любопытен вариант, бытовавший в дореволюционное время в рабочей среде» [Русские народные песни, 1957, с. 665].
Константный для тюремной песни мотив вечного заточения и смерти позволяет понять логику фольклорной интерпретации пушкинского «Узника» в третьем варианте (запись 1989 года от Михайловой Т.Н., 1911 г.р., и Балабащук Е.Н., 1914 г.р., в с. Красные Орлы Мариинского района). Здесь варьирование литературного источника осуществляется на основе контаминации жанров тюремной и любовной песен. Прежде всего, происходит персонализация лирического субъекта в пушкинском стихотворении: «Сижу я, мальчишка, в темнице сырой». Орел также как и в предыдущей песне является вольным, так как «прилетает» к герою и «вымолвить хочет», призывая улететь «далеко, за дальние края». Однако образ пушкинской «свободной страны» кардинально изменяется: это «дальние края //Где солнце не всходит, месяц никогда». В варианте, записанном в пос. Спасском (запись 1983 года от Ванцовой Е.Т., 1908 г.р.), вводится еще одна характеристика этой страны вечной тьмы: «Там народ не робит // И празднует всегда». Наконец, расположение этой страны «за высокими горами, // За синими морями» со всей очевидностью интерпретирует литературно-романтический ландшафт свободы как тот свет, потустороннее, загробное царство, которое тоже воля. Выход на волю узника обозначен неожиданной сменой лирического субъекта: точка зрения узника замещается точкой зрения появляющейся возлюбленной, которая видит, как «По синему морю плывут корабли. //Два корабля белы, третий голубой, // Во этом корабле сидит милый мой».
Все эти чужие для литературного источника мотивы и образы загробной страны переходят из народной любовной песни «Катя-Катерина купеческая дочь», бытующей в Кемеровской области в разных вариантах. В одном из них (запись 1979 года от Изотовой П.М., 1917 г.р., в п. Ленинский Яшкинского района) маркировка страны, «где люди не робят, гуляют завсегда», как страны смерти имеет прямую траурную символику:
Стала Катерина плакать и рыдать,
Пришли пароходы, на море стоят.
Пришли пароходы, на море стоят:
Один парус белый, другой голубой.
Один парус белый, другой голубой,
А где парус черный, там мой дорогой.
Вариант возникает, как отмечено выше, по принципу контаминации литературного текста и народной песни, которая позволяет восполнить недостающее у Пушкина звено жанрового комплекса тюремной песни. Ассоциативной связкой является морской мотив, который обычен для лирических песен и крайне редко встречается в сибирских «бродяжнических» песнях:
Там, вдали за синим морем Оставил родину свою,
Оставил мать свою родную,
Детей, любимую жену4.
Пушкинская поэма «Братья-разбойники» (1821-1822) получила значительное распространение в народе. По указанию
A.М. Новиковой, «большой интерес к этому произведению со стороны народа зафиксирован был в народной драме (в двух ее разбойничьих сюжетах: “Шлюпка” и “Шайка разбойников”), в сборниках же народных песен “Братья-разбойники” не встречаются, однако,
B. Михневич в конце XIX века «иронически писал о том, что в Петербурге “один неграмотный подмастерье” пропел: Нас было трое: брат, да я <...>» [Новикова, 1982, с. 155].
Переходу произведения в народное творчество способствовал не только народный стиль и язык поэмы5, но и сам сюжет: крестьяне, ставшие разбойниками от крайней бедности, заключение в тюрьму, жажда освобождения и побег. О его происхождении Пушкин сам писал Вяземскому 11 ноября 1823 года: «Истинное происшествие подало мне повод написать этот отрывок. В 1820 году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы» [Пушкин, 1975, с. 450-451]. Несомненно, что Пушкин использовал и материал разбойничьих, тюремных народных песен, которые, по мнению исследователей, «оказываются включенными в художественную систему, весьма отличную от фольклорной, и в значительной мере ассимилируются ею» [Иезуито-ва, 1974, с. 54].
4 Цитата из песни «Глухой неведомой тайгою» (33Д—28517/18 Забайкальский народный семейский хор (г. Улан-Удэ, худ. рук. Н. Дорофеев) - Мелодия. Б.г., № 1).
5О языке своей поэмы Пушкин писал Вяземскому 14 октября 1823 года: «Замечания твои насчет моих „Разбойников“ несправедливы; как сюжет c'est un tour de force, это не похвала, - напротив; но как слог - я ничего лучше не написал». См.: Примечания С.М. Бонди к поэме «Братья-разбойники» [Пушкин, 1975, с. 451].
В Кемеровской области распространена тюремная песня о Лан-цове6 «Звенел звонок насчет проверки, Ланцов задумал убежать.», часто записываемая в 80-90-е годы от информантов 1910-1928 годов рождения. Из имеющихся в нашем архиве вариантов этой песни пять текстов представляют укороченный вариант сюжета: Ланцов, не дожидаясь зари, ломает печь (иногда это действие исключается), пробирается на чердак, находит веревку и, «перекрестясь», спускается по тюремной стене, где его замечает часовой (солдат) и дает выстрел («на вольный воздух», «к верху»). Иногда песня заканчивается словами: «Солдат увидел - выстрел дал» или «Винтовку взял, да выстрел дал», что может подразумевать гибель Ланцова. В четырех текстах сюжет развивается далее, причем нередко отмечен региональными деталями: Ланцов бежит по «трактовой дороге» или «Иркутским трактом»1 в «дремучий лес», скитается там три года («Чего он ел, чего он пил? // С травы росой он умывался, //Молится Богу на восток»), знакомится с «публичной барышней» или «крестьянской девой», желает взять ее замуж, девушка сдает Ланцова правосудию («Ланцов опять в тюрьму попал»). Именно такой «региональный» сюжет представлен и в варианте, который начинается реминисценциями из «Братьев-разбойников» (запись 1989 года от Латышевой К.В., 1910 г.р., в с. Безруково Новокузнецкого района):________
Пушкин А.С. «Братья-разбойники» [Пушкин, 1975, с. 120] «За Волгой шайка собиралась .»
Не стая воронов слеталась На груды тлеющих костей, За Волгой, ночью, вкруг огней Удалых шайка собиралась. Какая смесь одежд и лиц, Племен, наречий, состояний! Из хат, из келий, из темниц Они стеклися для стяжаний! <.> За Волгой шайка собиралась, Двенадцать добрых молодцов. Они стоят, они пируют, Но их добыча небольшая. Добычу делят пополам. Звенит звонок насчет поверки, Ланцов задумал убежать. <.>
В народном варианте сохраняется указание на место действия («за Волгой»), ситуация (раздел добычи, пир) и ее участники («шайка»), однако, в соответствии с народной традицией происходит поэтизация героев
6О Ланцове и истории создания песни см.: Львов Е.В. В Сибирь на каторгу. Повесть: Характеристики и арабески. М., 1876. Гл. 1.
1 Вариант включает местный топоним, таким образом, пространство конкретизируется, благодаря чему произведение получает сибирскую окраску.
(«двенадцать добрых молодцов») с подчеркиванием такой черты их характера, как справедливость («делят пополам»). Далее сюжет о побеге братьев-разбойников заменяется сюжетом о побеге из тюрьмы Ланцова.
В событийном ряде пушкинского текста и песни о Ланцове есть ряд общих мест: желание освобождения и замысел побега («Тогда сильней // Взяла тоска по прежней доле; //Душа рвалась к лесам и к воле, //Алкала воздуха полей. <... > И согласились в тишине//Исполнить давнее желанье» - «Ланцов задумал убежать, //Не стал зари он дожидаться»), детальное описание самого побега; погоня за беглецами («Вслед за нами //Кричат: “Лови! лови! уйдут! ” //Два стража издали плывут» -«Его заметил часовой, //А часовой, мальчишка славный, //Ружейный выстрел по нем дал»); удачный исход побега и остановка в лесу («Мы берегов достичь успели //И в лес ушли» - «Ланцов из замка убежал. //Бежал Ланцов Иркутским трактом, //Потом свернул в дремучий лес»). Найденный нами вариант может свидетельствовать о существовании и самостоятельной песни на базе пушкинской поэмы, которая стала причиной контаминации «Братьев-разбойников» и народной тюремной песни.
Таким образом, в фольклоризации пушкинских стихотворений о неволе намечается две тенденции: контаминация авторского текста с любовной и собственно тюремной народной песней.
Подобные модификации можно наблюдать в местных вариантах песни «Отворите окно, отворите.», восходящей к стихотворению
В.И. Немировича-Данченко «Умирающий» (1882) (в 1900 году возникла песенная редакция этого стихотворения М.И. Ожегова под названием «Птичка-невольница»).
В песне, записанной в 1987 году в с. Пьяново от Ратниковой Е.С., 1923 г.р., сохраняется первая строфа авторского текста с незначительными изменениями:
Отворите окно, отворите,
Мне недолго осталося жить;
Еще раз на свободу пустите,
Не мешайте страдать и любить.
Далее присоединяется чужой текст, однако, сохраняющий ритмику авторского, развертывающий любовный монолог лирического героя:
Полюбил я ее всей душою И хочу за е душу отдать,
Бирюзой разукрашу светлицу,
Золотую поставлю кровать.
И здесь, как в варианте синтеза «Узника» с любовной песней «Катя-Катерина», сказочно-прекрасный мир вольной, богатой жизни и любви
трансформируется в картину смерти: «Не цветет в том саду сад зеленый, //Не поет в том саду соловей».
В других вариантах после первого литературно-авторского четверостишия следует парафраза тюремной песни: укор узника в адрес виновников заключения и обращение к ним с мольбой похоронить его в родном краю (запись 1985 года от Силаевой Н.В., 1933 г.р., в с. Васьково Промышленного района):
Из-за вас, из-за вас я страдаю,
Из-за вас, из-за вас я иду,
Из-за вас я в могилу уйду.
Вы меня, вы меня хороните,
Где лежит моя родная мать,
Где поют перелетные птицы,
Там я буду спокойно лежать;
Еще один вариант дает конкретизацию образа заключенного (запись 1995 года от Мезенцевой М.С., 1916 г.р., в г. Новокузнецке):
Лежу я в больнице, болею,
Пулю вынули из груди.
Каждый знает меня на примете,
Что я налетчиком был на пути.
И тот, и другой мотивы характерны для жанра тюремной песни. При этом в переделках сохраняется намек на авторский текст. Так, название «Умирающий» и упоминание о болезни («горлом кровь показалась») трансформируется в болезнь заключенного от пули; а описание просторов, в которые стремится герой стихотворения («поют перелетные птицы», «шумит зеленеющий бор», «все растет под сиянием дня»), и воспоминание о песне «родимой матери» сужаются до пространства могилы.
Песенный потенциал стихотворения В.И. Немировича-Данченко подтверждает и факт практически дословного заимствования, встречающийся в другой сибирской тюремной песне:_____________________
Немировича-Данченко В.И. «Умирающий» [Русские песни и романсы, 1989, с. 486] «В голове моей мозги ссыха-ют.» (запись 1987 года в п. Усть-Кабырза Таштагольско-го р-на)
<...> Горлом кровь показалась... Весною Хорошо на родимых полях, -Будет небо сиять надо мною И потонет могила в цветах. В голове моей мозги ссыхают, Сердце кровью мое облилось, За измену неверного друга Пострадать мне навеки пришлось.
<.> <...>
С гор вода покатится весною,
Хорошо на родимых полях.
Будет солнце сиять надо мною,
Пусть могила потонет в цве-
тах».
В авторском тексте описание могилы помещено в экспозиции, а в народной песне оно завершает сюжет о длительном и несправедливом заключении героя.
На материале «тюремных» песен литературного происхождения можно наблюдать следующие три направления их фольклориза-ции. Первое - текст воспроизводится полностью (с небольшими изменениями в лексике), являя устойчивость, например, «По пыльной дороге телега несется.», «Глухой, неведомой тайгою.» (неизвестных авторов), «Отворите окно, отворите.» (Птичка-невольница) (М.И. Ожегов), «По диким степям Забайкалья.» (И.К. Кондратьев). Это объясняется, во-первых, популярностью указанных песен в массовой советской культуре. Так, песни «Глухой, неведомой тайгою.», «По диким степям Забайкалья.» входили в репертуар известных исполнителей народных песен Н.В. Плевицкой, Л.А. Руслановой, Ф.И. Шаляпина, П.К. Лещенко, К.С. Сокольского, Ж.В. Бичевской и народных хоров. Песни «По пыльной дороге телега несется.» и «Отворите окно, отворите.» позиционировались как «революционные» и были известны населению по грамзаписям. Во-вторых, сюжетные песни «Глухой, неведомой тайгою.», «По диким степям Забайкалья.» отражают топонимику Сибири и скитания обездоленного человека, близкие и понятные большинству населения этого края. Протяжная мелодия песен позволила им перейти в разряд «застольных», следовательно, часто воспроизводимых в естественной для песенного фольклора среде и условиях. В-третьих, литературная песня в данном случае в качестве стилизации народной бродяжнической песни сохраняет все ее жанровые элементы.
Второе - авторский текст подвергается сокращению, опрощению (исключаются индивидуальные описания, отдельные частные ситуации), как в «Песне узника» Ф.Н Глинки, «Колодники»
А.К. Толстого, «Думы беглеца на Байкале» Д.П. Давыдова.
Например, «Песня узника» (1826), состоящая из девяти четверостиший, в народном варианте «Не слышно шуму городского.» (записано в 1995 году от Козырькова А.А., 1944 г.р., г. Осинники)
сокращена до трех строф. Первые две строфы (описание тюрьмы и узника) сохраняются с незначительными изменениями, вторая и четвертая сокращаются до одной. Часть песни, в которой у Г линки появляются размышления узника о собственной доле, обращение к царю в надежде на помилование и безответность этой мольбы, просто опускается, так как она наполняет текст конкретикой декабристского восстания. В сокращенном варианте сохраняются типичные элементы тюремной песни: картина места заключения, тоска молодого героя по воле и обращение к родным, - все в максимально обобщенной форме. Смена множественного числа на единственное способствует выражению «типичности»: одно как многое повторяемое.
Третье, рассмотренное нами более подробно на примере «Узника», «Братьев-разбойников» А.С. Пушкина, «Умирающего»
В.И. Немировича-Данченко, представляет собой контаминацию авторского текста с народной песней (тюремной, любовной). Тюремная народная песня добавляет типичные черты образа невольника, мотив неизбежности заключения, смерти. Любовная песня - образ девушки и ситуацию разлуки, тоски влюбленных, которые отсутствовали в авторской лирике, но были достаточно типичны для традиционной народной тюремной песни (образ возлюбленной, к которой обращается тоскующий в неволе молодец).
Литература
Иезуитова Р.В. «Жених» // Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов. История создания и идейно-художественная проблематика. Л., 1974.
Колпакова Н.П. Песни и люди. О русской народной песне. Ленинград, 1977.
Красноштанов С.И., Левашов В.С. Русские народные песни Сибири и Дальнего Востока // Русские народные песни Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1997. Т. 14.
Лозанова А.Н. Тюремные песни // Русское народное поэтическое творчество. М.-Л., 1955. Т. II. Книга 1.
Новикова А.М. Русская поэзия ХУШ-первой половины XIX века и народная песня. М., 1982.
Принудительный труд. Исправительно-трудовые лагеря в Кузбассе (30-50-е годы). Кемерово, 1994. Т. 2.
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1975. Т. 3.
Русские народные песни. М., 1957.
Русские песни и романсы. М., 1989.
Шкляев Л.А. Сибирский тракт. [Электронный ресурс]. ИКЬ: http://www.smchirkoff.narod.ru/SibTrakt.htm (дата обращения 15.04.2010).
