CC BY
146
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2010. № 3
Н.Э. Додонова,
кандидат филологических наук, доцент кафедры английского языка
Таганрогского государственного педагогического института; e-mail:
ПЕРЕВОД А.П. ЧЕХОВА: УНИВЕРСАЛЬНОЕ
И НАЦИОНАЛЬНОЕ
В статье рассматриваются особенности перевода и перцепции переводных произведений А.П. Чехова с акцентом на дихотомию универсальное/национальное. Комментарий «универсальности» Чехова опирается на базовые понятия линг-вокульторологии и этнопсихолингвистики. Перевод Чехова оценивается не с точки зрения эквивалентного перевода отдельных слов и фраз, а в ключе сохранения внутренней целостности текста в принимающем языке и культурном сообществе. Актуализируется роль художественно-переводческих эвристик как ведущих стратегий при выполнении интерпретационно-адаптационного перевода, востребованного за рубежом.
Ключевые слова: интерпретационно-адаптационный перевод, концептосфера, универсальное, национально-культурная манифестация, этническая градация, приём актуализации текста, перцепция перевода, саморефлексия, внутренняя целостность текста.
Natalya E. Dodonova,
Cand. Sc. (Philology), Associate Professor, Taganrog State Teachers' Training Institute, Russia; e-mail: [email protected]
Translating A.P. Chekhov: universal and national
The paper considers some peculiarities of Chekhov's works in translation and their perception abroad with the focus on the correlation of universal and national components. The adequate interpretation of Chekhov's works is not assessed in the framework of equivalency but in the key of text entity preserved in the target language and culture. The paper dwells on the role of "interpreted adaptation" translation carried out in the limelight of communicative-pragmatic approach. Literary translation heuristic strategies are pointed out as relevant ones.
Key words: literary translation studies, the method of interpreted adaptation, conceptual framework, universal- national correlation, ethnic gradation, text foregrounding, translated works' perception, self-reflection, text entity.
Вирджиния Вулф в очерке «Modern Fiction» отметила, что при желании найти глубокое понимание «души и сердца» нужно обращаться к русской литературе. В первую очередь она имела в виду Чехова, Толстого, Достоевского. И в эссе «The Russian Point of View» продолжала о Чехове: «The mind interests him enormously; he is a most subtle and delicate analyst of human relations. ...The soul is ill; the soul is cured; the soul is not cured. Those are the emphatic points in his stories» [Woolf, 2002, p. 264]. Сто лет спустя эти слова не потеряли
своей актуальности, потому что в них ответ: то, о чём писал Чехов, близко всем. Но то — как писал, передать на иностранном языке сложно, передать, чтобы сохранился живой образ и впечатление от него, чеховское ёмкое слово, ирония и грусть.
В тексте Чехова тонко переплетается универсальное и глубоко национальное, порою трудно провести разграничивающую черту, так плавно одно перетекает в другое, второе вырастает из первого и наоборот. Пишет ли Чехов о наших российских усадьбах, о русских мужиках и помещиках, о нетипичном вроде бы для Европы российском интеллигенте, а узнаёт себя в зеркале его рассказов и пьес весь мир. Узнаёт — каждый по-своему, каждый — для себя, но все же — узнаёт. Китайцы, индусы, чехи, поляки, не говоря об англичанах, которые включают А.П. Чехова в курс «национальной драматургии».
Вхождение писателя в иные культуры начинается с переводов его произведений [Катаев, 2006, c. 6]. За счёт чего удается Чехову проникнуть в подсознание не соотечественнику? За счёт каких механизмов сохраняется чисто чеховское? Или в ряде случаев уже и не сохраняется? Появляется нечто новое под именем Чехова? Например, южноафриканский вариант «Вишнёвого сада» Джанет Сюзман (Janet Suzman), где Любовь Андреевна Раневская становится Lulu Rademeyer, Лопахин — Leko Lebaka и т.д., или финский «Дядя Ваня», где главный герой — не хозяин дворянской усадьбы, а типичный финский предприниматель, содержащий придорожный магазин самообслуживания [Шалюгин, 2006, c. 173—234], или ирландская «Чайка» Т. Килроя, где события происходят в графстве Голвей в Ирландии, в семействе Десмонд, а «ирландизация» запечатлена во многих этнографических, исторических и культурных реалиях [Аленькина, 2006, c. 26—27] — перечислять можно довольно долго. Профессор из Вашингтона Джейни МакКоули (Janie Caves McCaulie), выступая на юбилейной конференции «Чехов и мировая культура: Взгляд из XXI века» [Москва, 2010, c. 69—70], на заданный мной вопрос ответила, что современные американские постановки Чехова отличаются крайней вольностью, свободой интерпретации, иногда вплоть до изменения главной мысли. — Неужели и «message» изменяют? — уточнила я, — да, именно «message», — подтвердила она. Вольность интерпретации в драматургии как раз сейчас менее удивительна, чем её отсутствие, чем традиционно классическая постановка. Каждый расставляет свои акценты, по-своему интерпретирует, выбирает значимое для себя. Идет процесс поиска способов самовыражения, новых форм, не только для того чтобы привлечь зрителя, но и для того чтобы сказать что-то своё, поделиться своим мировидением, но все же — на базе Чехова. Основой часто выбирают Чехова. Его адаптируют, интерпретируют, изменяют до неузнаваемости, но от него не уходят.
Что же все-таки остаётся в переводном варианте Чехова? Сам Антон Павлович и не предполагал, что его текст в переводах может быть так далёк от оригинала, а может быть, напротив, догадывался об этом и потому считал, что переводить с русского языка бесполезно: «...видел я много переводов с русского — и в конце концов пришёл к убеждению, что переводить с русского не следует» (из письма С.И. Шаховскому, 10 октября 1902 г.); «...ведь я не могу запретить, пускай переводит всякий желающий, всё равно толку никакого не будет» (из письма О.Л. Книппер, 12 ноября 1903 г.). С одной стороны, А.П. Чехов понимал, что тонкость, красоту русского языка не передать в переводе, каким бы качественным и профессиональным он ни был. С другой стороны, он был уверен, что пишет он именно о русских людях, о русской жизни с её проблемами, событиями, понятиями, и считал, что и студенты «у них» другие, и времяпрепровождение другое, да и мировосприятие тоже: «...Для чего переводить мою пьесу на французский язык?Ведь это дико. Французы ничего не поймут из Ермолая, из продажи имения и только будут скучать. Не нужно, Дуся, ни к чему. Переводчик имеет право переводить без разрешения автора, конвенции у нас нет, пусть К. переводит, только чтобы я не был в этом повинен» (из письма О.Л. Книппер, 24 октября 1903 г.); «"Вишнёвый сад" уже переводится для Берлина и Вены и там успеха иметь не будет, так как там нет ни биллиарда, ни Лопахина, ни студентов à la Трофимов» (из письма О.Л. Книппер, 4 марта 1904 г.). А к переводам на английский язык относился особенно прохладно: «И мне кажется, для английской публики я представляю так мало интереса, что решительно всё равно, буду ли я напечатан в английском журнале или нет» (из письма О.Р. Васильевой, 9 августа 1900 г.). И в целом был уверен, что неинтересны «им» ни наши книги, ни наши проблемы: «Вообще к переводам я равнодушен, ибо знаю, что в Германии мы не нужны и не станем нужны, как бы нас ни переводили» (из письма О.Л. Книппер, 15 ноября 1901 г.) (курсив мой. — Н.Д.).
В ключе обсуждаемой темы «послушать» мнение автора особенно интересно. Это цитаты из его писем последних лет, подобное мнение о переводах своих произведений он высказывал уже в зрелом возрасте, ближе к концу жизни, поначалу он достаточно живо, даже с некоторым энтузиазмом отзывался о возможности быть переведённым. Что изменилось — может быть, накапливаемые с годами горечь и цинизм? Может быть, практически неоплачиваемые переводы, несмотря на их многочисленность? Или он понимал, что вариант Чехова в переводе будет отличаться от оригинала и ни к чему эти метаморфозы? Так или иначе, Чехов был уверен, что то, о чём он пишет, — это чисто русское: характер, проблемы, герои, природа, переживания, отношения... И, конечно, язык. К нему он
относился особенно трепетно, над ним очень много работал, уделял внимание каждому слову, каждому знаку препинания. Что останется в переводе?
В иной культуре многое в тексте Чехова действительно меняется. Не только десятины превращаются в акры («acres»), аршины — в «yards», калоши — в «rubbers», валенки — в «felt overboots», «порядочные люди» становятся «the educated class», меняются идиоматика, пунктуация, имена главных героев (если они предлагаются транслитерированным вариантом, то еще меньше остаётся для зарубежного читателя Чехова). Но при этом Чехов остаётся, остаётся не только как тонкий, умный художник слова и жизни, остаётся как русский писатель, ведь «герои Чехова — вся Россия» [Ткаченко, 2004]. Слово «русский» эксплицитно или имплицитно присутствует практически в каждом произведении Чехова, во многих письмах: «Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения» («We Russians of the educated class have a partiality for these questions that remain unanswered»); «Все заспанные, уморенные, испитые, так что не добьёшься никакого толка» («They are all worn out, sleepy and exhausted so that you can get no sense out of them»); «Все куда-то спешат и торопятся, сердятся, грозят, — такой кавардак со стихиями, что хоть караул кричи» («They are always in a hurry and in a fluster — ill-tempered, threatening — such a regular Bedlam that you want to scream for help»). В большинстве произведений А.П. Чехова раскрывается национальная специфика поведения, менталитета, взаимоотношений. Чехов шаг за шагом описывает жизнь так, как она есть, не пытаясь обличать или навязывать ярлыки, рассказывает с грустной самоиронией. Композиционно-вербальный план раскрытия образа и замысла чаще всего реализуется в ключе саморефлексии, диагностики самого себя, требующей ответной саморефлексии читателя. Однако через это, казалось бы, явно «самоироничное» вскрываются симптомы общечеловеческого. Это характерно для многих произведений А.П. Чехова, но в некоторых проступает особенно отчётливо, например в рассказе «Обыватели». Суть рассказа заключается в том, что целый день поляк и немец наблюдают из окна за русским, который сидит во дворе и ничего не делает. Весь день главных героев уходит на обличение русского: «Русский человек, ничего не поделаешь! — говорит Финкс, снисходительно улыбаясь. — У русского кровь такая... Очень, очень ленивые люди! Если б всё это добро отдать немцам или полякам, то вы через год не узнали бы города» («He is a Russian, there is no doing anything with him», said Finks with a condescending smile; «it's in the Russian blood.... They are a very lazy people! If all property were given to Germans or Poles, in a year's time you would not recognise the town»). Русские люди — действительно
6 ВМУ, теория перевода, № 3 81
в основном ленивы, поскольку «труду в системе ценностей русского человека отводится подчинённое место, дело — не главное в жизни, главное — настроение сердца, к Богу обращённое» [Касьянова, 1994, с. 112]. Но в рассказе есть над чем подумать, и не только русским. Ведь речь может идти необязательно о лени, мораль — «других не суди, на себя погляди», «не кивай на соседа, посмотри на себя», и пословицы «о соринке и бревне» есть не только в русской и английской культурах («We can see a mote in another's eye but cannot see the beam in our own», «The hunchback does not see his own hump, but sees his companion's», «He who laughs at crooked men should need walk very straight», «Sweep your own porch clean first», etc.). И тот зарубежный читатель, который хочет поразмыслить над жизнью, узнает себя со стороны, открывая для себя Чехова.
С.В. Лурье фиксирует три компонента «этнической градации»: бессознательный «образ в себе», который выражается через «образ для себя», и «образ для других» [Лурье, 2002, c. 191, цит. по: Илио-полова, 2007, c. 11]. Вот этот момент, как мне представляется, многое объясняет. Чехова все принимают «за своего», он становится «универсален» в самом широком смысле этого слова не только потому, что он писал об общечеловеческих ценностях и проблемах, но и потому, что он не пытался построить «образ для других», он выражал «образ для себя», не пытаясь скрыть, приукрасить, замолчать, показаться лучше... Не скрыть, а, наоборот, вскрыть, подумать, поразмыслить.
Поиск смысловых и языковых доминант концептуальной картины мира как точки сосредоточения национального самосознания и национального характера [Аскольдов, 1997, c. 269] — одна из основных задач не только и не столько современной лингвокуль-турологии, сколько любого мыслящего человека. Действительно, проблемы лингвокульторологии последнее время становятся всё более и более актуальными, как и любые вопросы взаимопонимания. Что нас объединяет, чем мы отличаемся? Видимо, в рецепции Чехова за рубежом у читателя (а особенно у опытного читателя и, конечно, у переводчика) нет предвзятого подхода с подтекстом «своё» — «чужое», нет разделения на различные культурные пространства и стереотипы, хотя, казалось, могли бы быть. Очевидно, что проблема соотношения «своего» и «чужого» в культурной коммуникации возникает не на почве неадекватного перевода (конечно, качественный перевод — фактор немаловажный), а внутреннего настроя и желания — «принять»: «не принять, отторгать».
Последнее время исследователи всё больше приходят к выводу, что нет смысла говорить об эквивалентном переводе художественного произведения, в основном речь идёт об адаптации. В случае с пьесами — безусловно, да. Особенно, если речь идёт о переводах
в исполнении драматургов, например Майкла Фрейна (M. Frayn) или Тома Стоппарда (T. Stoppard). Драматурги стремятся максимально приблизить переводимые пьесы к принимающей культуре с учётом зрительского восприятия. А рассказы? Их начали переводить еще при жизни Чехова, переводят вновь и вновь, не только приближая язык к современному варианту языка, а именно потому, что каждое новое поколение переводчиков, каждый новый переводчик находит что-то своё, близкое для себя, и по-своему расставляет акценты. Чехов, кажется, с годами становится все более актуальным, а не наоборот, он не уходит в прошлое, а читатель — (в самом широком географическом и временном масштабе) всё больше к нему приближается. Что делает это возможным? В концеп-тосфере Чехова «высвечиваются» все базовые понятия, представляющие не только основные человеческие ценности — «жизнь», «любовь», «свобода», «человек», «окружающий мир» и другие, но и проблемы, которые входят комплексом в эти концепты. Каждая национальность, каждый национальный язык по-своему членит мир, имеет специфичный способ его концептуализации. Но Чехов находит столько репрезентаций затронутых концептов, что каждый носитель не-русского языка в этом может увидеть свою составляющую. Чехов не замалчивает и не идеализирует, напротив, он выводит проблему на вербальный уровень и на уровень подсознания читателя. На вербальном уровне чеховские произведения адаптируют переводчики, на уровне бессознательного продолжает работать сам Чехов. Если он пишет о любви, то здесь не найти сказку о прекрасном принце 'a la «happy end» Он передаёт непонимание, неразделённость, горечь, унижение, измену, тоску, ложь, лицемерие, предательство, да мало ли что можно найти в этой сфере жизни, как и в любой другой. Передать на иностранном языке универсально-культурные понятия, их смысловую значимость в целом реально. И каждый находит что-то знакомое, понятное, близкое и не чувствует себя одиноким в своих переживаниях, потерях, в скорби и страданиях. Но за этим не стоит осуждение или категорический пессимизм. Чехов оставляет право за читателем вынести оценку или вообще не выносить, а поразмыслить или посмеяться, погрустить или всё же надеяться на лучшее. Чехов не пытается утаить, скрыть, создать «образ для других», который бы был, возможно, более выигрышным, более представительным. Он пишет, как он это понимает, видит, чувствует. И потому становится это понятным всему миру.
Этим можно объяснить и бесконечное стремление переводчиков разных стран (и не только переводчиков) переводить и переводить Чехова, воссоздавать его бесконечно в своей культуре, считая, что до него сделано это было «как-то не так», даже если очень хо-
рошо, потому что хочется сказать о больном, о вечном по-другому. Потому и живут переводы Чехова, динамично изменяясь. Констанция Гарнетт, Мариан Фелл, Джули Вест, МариЛи Пулер, Энн Данниган, Харви Питчер, Энтони Филлипс, Дональд Рейфилд, Розамунда Бартлетт... Уже существующие переводы просматриваются, анализируются, переосмысливаются (например, Дж. Раск), не только и не столько критиками, литературоведами, лингвистами, сколько новыми поколениями переводчиков, славистов, зарубежных читателей, интересующихся творчеством Чехова, открывающих для себя Чехова.
Том Стоппард, современный британский драматург, который взялся за переводы пьес Чехова, в одном из интервью признался, что сложно передать даже взаимоотношения чеховских героев, «всё богатство взаимоотношений персонажей в русском тексте адекватно перевести невозможно, и поэтому английский Чехов зачастую выглядит слишком однородным». Казалось бы, реальные взаимоотношения складываются на уровне подтекста, сложнее переводить чеховские неологизмы («дзюзюкает» — «buzzes», «кавардак со стихиями» — «a regular Bedlam»), его тонко-ироничные фразы («Красота-то ведь не навеки дадена» — «Beauty won't last all your life, you know», «несосветимейший хаос» — «hopeless muddle and confusion»), диалектизмы и просторечия («Нешто нам жалко?» — «As though we were mean about it!»), обращения («голубчик, милый мой» — «my dear fellow, my dear friend»), русские реалии XIX в. («в салопе» — «in a pelisse»), особенности русской речи конца XIX — начала XX в. («Слуга покорный» — «I'd rather not», «Изволь» — «By all means», «Вчерась они были» — «He was here yesterday», «Ну, полно!» — «Come, come»). Трудно передать колорит чеховской речи, но что именно составляет сложность для передачи самого существенного во взаимоотношениях персонажей? Возможно, дело в том, что Чехов писал, создавая образ, обстановку, воспроизводя её «вместе с воздухом». Он признавался, например, что когда задумал писать «Степь», вокруг уже пахло степными травами и цветами. Ещё не было ни строчки, а запах, аромат, состояние, ощущение, воздух — уже были. Вот, может быть, потом в переводе, остается многое, кроме этого «воздуха»? Просто потому что его нельзя взять и перевести-перенести, нет такой «компенсации-модуляции-трансформации». Поэтому, бывает, воспринимается чеховский текст в переводе плоско, монотонно, однообразно. Однако необходимо отметить, что многие переводчики не просто переводят текст Чехова, относясь к нему как к «мере информационной упорядоченности», а творят вместе с ним, изучая Чехова-человека, изучая Россию, вникая в особенности российской жизни и быта, тонкости русского языка. Я не устаю восхищаться замечательно
подобранными вариантами перевода и пьес, и рассказов, представленными различными авторами в различные периоды. Что-то удается хуже, что-то лучше, что-то вообще нереально перевести, но их упорное желание донести Чехова до своих соотечественников нельзя не оценить. Чувствуя настроение текста, героев, они могут добавлять экспрессивность к русской эксплицитно нейтральной фразе, но имплицитно коннотативно окрашенной — «Откуда ты?» / «Where do you hail from?», они стараются воспроизвести чеховскую тонкость, иронию, сохраняя подтекст: «Не могу одобрить нашего климата. Наш климат не может способствовать в самый раз» — «I can't say I think much of our climate. Our climate is not adapted to contribute». Там, где возможно, воспроизводят функционально-стилистическую дифференциацию («канцелярская мелюзга» — «the small fry of the office», «помешалась на дачах» — «have gone dotty over week-ends»), пытаются даже сохранить ритм, мелодику прозы Чехова (в частности путём перестановки однородных членов) — «неумно и грубо» — «rude and not clever», «заспанные, уморенные» — «worn out, sleepy», «горничная и кухарка» — «the cook and the housemaid». Многие переводчики подбирают различные синонимичные выражения (а порою даже и несинонимичные варианты) для более полной передачи одного и того же чеховского слова и его дериватов. Например, одно из часто встречающихся чеховских слов «подлец» и его производные «подлый», «препод-лый» имеют варианты перевода «a coward», «a rascal», «a beast», «beastly» («жизнь, доложу я тебе, преподлая» — «It's a beastly life, I tell you»). Понятие нашей «дачи», атмосферу «дачной жизни», столь любимой в изображении Чехова, передать, конечно, невозможно даже градацией английских синонимов «weekends» — «summer villa» — «country retreat» — «summer holidays» — «holiday life», потому что у Чехова дачник — это «раб, дрянь, мочалка, сосулька», и в английском переводе отслеживается лишь эмоциональный накал в стиле «nonsense — of — nonsequence» («Помни, что ты дачник, т.е. раб, дрянь, мочалка, сосулька» — «You've to remember that it's the summer holidays, that you are a slave, a wretched rag, a miserable lost creature»). Чеховские обороты, созданные на базе стилистических приёмов (в частности, метафоры, зевгмы, сравнения, градации, эвфемизмы, оксюмороны, персонификации), переводить, на мой взгляд, реальнее, что и отражается в переводе («отправляет на тот свет» — «despatch to the other world», «муж — бессловесное животное» — «a dumb animal», человек — «вьючная скотина» — «a beast of burden»), т.е. сохраняются образы, носящие культурно-универсальный характер.
Данная статья не преследовала цель рассматривать отдельные приёмы актуализации чеховского текста в английском варианте
для создания «приблизительно эквивалентного» Чехова. В переводе художественного текста, особенно чеховского, речь, скорее, следует вести об эвристических стратегиях [Казакова 1988], а не об определённых алгоритмах перевода, поскольку нереально сформулировать единый набор приёмов для передачи, скажем, национального колорита. Тем не менее для художественно-переводческих эвристик (по Швейцеру, Казаковой) ведущими будут являться правила, опирающиеся на нормы а) межъязыковых отношений, б) межкультурных отношений, в) межлитературных отношений, г) межсоциальных отношений.
Интерпретационно-адаптационный перевод А.П. Чехова возможно выполнять в ключе коммуникативно-прагматического подхода, который позволял бы привести к переводному варианту с приблизительно адекватным воздействием на читателя. В данном случае главным объектом оказывается не столько языковой состав исходного текста, сколько его содержательное и эмоционально-эстетическое значение с учётом прагматики получателя («и я не ропщу» — «but do I grumble», «Да не тут-то было» — «But not a bit of it!», «трагик поневоле» — «an unwilling martyr», действительно, в последнем случае слово «martyr» — «мученик» ближе к истине и глубже отражает суть этой одноактной пьесы, чем попытки более калькированных вариантов перевода «Reluctant Tragedian» или «A Reluctant Tragic Hero»). Естественно, что данный вид перевода базируется на различного вида лексических, грамматических, лек-сико-грамматических, стилистических трансформациях, но системообразующим фактором выступает ценностно-смысловая модель, созданная автором, которая должна быть сохранена в переводе.
В рамках данного подхода отдельные слова и фразы оцениваются не с точки зрения эквивалентности перевода, а в ключе сохранения внутренней целостности текста в принимающем языке и культурном сообществе. Таким образом, для сохранения художественной и смысловой целостности и образности Чехова, его универсально-ценностного и национально-колоритного текста с дихотомии «исходный текст — переводной текст» акцент сместился на отношение «перевод — принимающая культура» [Денисова, 2003, c. 208]. В целом текст Чехова, основанный преимущественно на общекультурных или сопоставимых ценностях, переводим, если сосредоточиться на передаче общих и универсальных понятий и не преувеличивать непереводимость стилистических, экспрессивных и оценочных компонентов, которые чаще всего и создают проблемы для перевода, так как имеют различную вербальную наполняемость и национально-культурную манифестацию [Додоно-ва, 2004].
Чехов писал, что нет «национальной науки, как нет национальной таблицы умножения». Можно ли этот тезис распространить на искусство, литературу? И да, и нет. Если это настоящее искусство, оно не знает границ, даже если достоянием становятся нюансы национального языка или описание национальных особенностей, менталитета. Потому что идеи, мысли — универсальны, а форма их выражения — глубоко национальна, отражает и дух России, и национальный характер, и темперамент, и настроения, и проблемы, которые оказываются близкими для всех. А.П. Чехов — действительно русский писатель, именно русский писатель. А мир... мир через Чехова и глазами Чехова видит Россию и себя, и понимает, что проблемы — общие, задачи — одни и ценности — универсальны.
Список литературы
Аленькина Т.Б. Комедия А. П. Чехова «Чайка» в англоязычных странах: феномен адаптации: Автореф. дис. ... канд. филол. наук 10.01.01. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2006. С. 26—27. А.П. Чехов и мировая культура: взгляд из XXI века: Тезисы докл. межд. науч. конф. (Москва, 29 янв. — 2 февр. 2010 г.) / Моск. гос. ун-т. филологический ф-т, Российская академия наук, Чеховская комиссия Совета по истории мировой культуры. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2010. 160 с. Аскольдов С.А. Концепт и слово // Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. М.: Академия, 1997. С. 267—279. Все герои Чехова — вся Россия. Каталог / Сост. М Ткаченко. М.: Ф.А.Ф.
Интертейнмент, 2004. 256 с. Денисова Г.В. В мире интертекста: язык, память, перевод. М.: Азбуковник, 2003. 298 с.
Додонова Н.Э. А.П. Чехов в переводах К. Гарнетт // Сб. науч. тр. «XXII Чеховские чтения». Таганрог: Изд-во Таганрог. гос. пед. ин-та, 2004. С. 185—192.
Додонова Н.Э. Перевод А.П. Чехова как интертекстуальный континуум // Мат-лы науч.-пр. конф. «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие». Москва—Ярославль: Ремдер, 2008. С.195—200. Додонова Н.Э. Отдельные аспекты перевода А.П. Чехова // Сб. статей междун. научно-практ. конф. «Проблемы прикладной лингвистики». Пенза: Изд-во Пензенского гос. пед. ун-та, 2004. С. 85—87. Илиополова К.С. Свое и чужое как разные части социокультурного пространства // Известия вузов. Северо-кавказский регион. Общественные науки. Ростов-на-Дону: Известия высших учебных заведений, 2007. № 6. С.11.
Казакова Т.А. Стратегии решения задач в художественном переводе //
Перевод и интерпретация текста. М.: Наука, 1988. С. 56—64. Касьянова К. О русском национальном характере. М.: Ин-т национальной модели экономики, 1994. 265 с.
Катаев В.Б. Это начиналось так... (Литературное наследство. Чехов и мировая литература. Т. 100: В 3 кн.) // Чеховский вестник. М.: МАКС-пресс, Чех. Ком. РАН, 2006. № 19. С. 6—13.
Уфимцева Н.В. Русские: опыт еще одного самопознания // Этнокультурная специфика языкового сознания: Сб. науч. статей. М.: ИЯ РАН, 1996. С. 144—162.
Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Т. 2, 6, 7, 10—12, 21—30. М.: Наука, 1983—1988.
Шалюгин Г.А. Чехов в наши дни. Записки музейного человека. Симферополь: Таврия, 2006. 404 с.
Швейцер А.Д. Теория перевода: статус, проблемы, аспекты. М.: Наука, 1988. 215 с.
Chekhov Anton. The Cherry Orchard // The Works of Anton Chekhov: one Volume Edition. N.Y: Dover Publications, Inc., 2006. 52 p.
^ekhov Anton. Five Comic One-Act Plays / Transl. by C. Garnett. N.Y.: Dover Publications, 1999. 69 p.
Chekhov Anton. Plays. Selections. Toronto: General Publishing Company, 1989. 204 p.
Chekhov Anton. Short Stories [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www. ibiblio.org.
Woolf Virginia. Modern Fiction. M.: Manager, 2002. 288 p.
