CC BY
23ПЕЧАЛЬНАЯ ЛУНА ПРОФЕССОРА АСМУСА
Валентин Фердинандович Асмус/Сост. В. А. Жучков и И. И. Блауберг. М.: РОССПЭН, 2010. — 479 с.
На даче тихой, словно скит отшельника Мы на луну глядели в телескоп...
Екатерина Шевелева. Луна профессора Асмуса
Издательство «РОССПЭН» порадовало любителей русской философии очередным увесистым «кирпичом».
На этот раз — почти пятисотстра-ничным «Валентином Фердинандо-вичем Асмусом».
По сути, это переиздание книги, которая в первой своей реинкарнации называлась «Вспоминая В. Ф. Асмуса...» (М.: Прогресс-Традиция, 2001). Это более скромное название гораздо точнее отвечало содержанию того сборника, наполовину состоявшего из воспоминаний о философе, а на оставшуюся часть — из впервые опубликованных мемуаров самого Асмуса и нескольких писем философу. В предисловии составители сетовали, что «в силу разных обстоятельств» они не смогли представить в сборнике «богатый архив» философа, и выражали надежду, что «со временем он будет тщательно исследован и откомментирован и в той или иной форме станет достоянием широкого круга читателей» (с. 8).
Увы, время это, видимо, так и не наступило. Вероятно, «разные обстоятельства» снова помешали опубликовать архивные документы — хотя, заметим, что это мог бы быть не обязательно личный архив Асмуса; немало интересного могли бы открыть и архивы институтов и университетов, в которых работал философ. В (пере) изданном почти тем же коллективом сборнике нет ни новых материалов из архива Асмуса,
ни развернутой биографии философа — или хотя бы не публикованных ранее материалов к этой биографии. Книга, вместе с тем, раздута по сравнению с предыдущей почти в полтора раза. Добавлены несколько статей Асмуса — но не из «богатого архива», а уже печатавшихся в других (и отнюдь не недоступных) изданиях, и пять мемуаров, двое из которых, С. Апта и В. Димова, уже публиковались ранее, а остальные три ничего принципиально нового об Асмусе не сообщают. Правда, составители для чего-то уснастили все воспоминания заглавиями, выдержанными в традициях советско-газетного стиля: «Мужество человека и исследователя», «Подлинный ученый и педагог», «Наставник и творец» (в сборнике 2001 года подобных красот не было) ... Единственно, пожалуй, что как-то содержательно отличает новый сборник от предыдущего — это более полный (хотя и не исчерпывающий) список опубликованных работ ученого и три впервые опубликованных письма Асмусу Пастернака. Скажем так, не густо.
Но если за девять лет было по каким-то причинам сложно подготовить к печати новые документы, то можно было бы, наверное, хотя бы снабдить пояснениями ре-публикуе-мые материалы. Особенно в них нуждаются воспоминания: большая часть упоминаемых в них имен и событий современному читателю го-
ворит мало что, а то и почти ничего. Не помешала бы и более внятная редактура. Так, Б. В. Бирюков, чьи мемуары подаются чуть ли не как очерк жизни и творчества Асмуса (и из которых мы узнаём больше о славном творческом пути самого мемуариста), пишет, что Асмус «в 1962 г. приобрел дачу под Москвой — в Переделкине, где подолгу жил с семьей и где обретались его друзья, в том числе и Б. Л. Пастернак» (с. 51) — напомню, что в 1962 году Пастернак «обретался» уже два года как в иных мирах... Или — в «Хронике основных событий жизни и творчества» утверждается, что студенческое сочинение Асмуса о Толстом было «впервые опубликовано (вместе с положительным отзывом В. В. Зень-ковского) в журнале „Вопросы философии". 1996. № з» (с. 443). Однако в указанном номере журнала опубликован только отзыв, а не сочинение Асмуса.
Но это все, скорее, детали. Гораздо интересней то, как «реконструируется» в книге фигура В. Ф. Асмуса, как оценивается его масштаб как философа.
Понятно, что de mortius aut bene, aut nihil. Никто не спорит, что Асмус был незаурядным исследователем и преподавателем, сочетавшим академическую добросовестность с широтой исследовательских интересов (кроме статей по философским дисциплинам, он оставил ряд литературоведческих, театроведческих и музыковедческих работ). Но вот чтобы так: «крупнейший русский философ ХХ века» (с. 160), «крупнейший отечественный мыслитель прошлого века, творивший в своем отечестве» (с. 21), и даже — «ученый с мировым именем» (с. 180) ... Интересно, смогли бы авторы мемуаров назвать хотя бы одну-две оригинальные философские идеи у «крупнейшего
русского философа ХХ века», или хотя бы одну-две по-новому сформулированные проблемы? Что из написанного Асмусом — за исключением некоторых работ 1920-х годов — можно сегодня читать как собственно философский текст, не продираясь сквозь плотный частокол «марксо-идной» риторики (особенно в работах тридцатых годов) или не утопая в многостраничных пересказах философских идей и систем (да еще написанных на редкость выхолощенным, «отфильтрованным» языком)? Что — кроме принятия в члены Международного института философии — должно свидетельствовать, что Асмус был «ученым с мировым именем»? Переводы некоторых его работ на языки «стран содружества»? Но это не было напрямую связано с международным признанием — энное количество работ советских философов и обществоведов должно было переводиться и издаваться в соцстранах...
Напрашивается такое объяснение. Большинство из авторов воспоминаний пришло в философию в конце 1940 - 1950-х годов; естественно, что Асмус, с его эрудицией, знанием классических и европейских языков, с просто элементарной порядочностью и доброжелательностью значительно выделялся на фоне тогдашней философской профессуры. Воплощал в себе и заблокированную «железным занавесом» связь с современной европейской мыслью, и оборванную революцией традицию русской философии. Об этом, почти дословно повторяя друг друга, пишут и Н. В. Мотрошилова («В. Ф. Асмус стал для нас воплощением <...> все-таки не прерванной связи с историей отечественных университетов»), и Ф. Т. Михайлов («Типичный университетский профессор... Будто ненадолго приехавший к нам из Бер-
лина, например, или из Кенигсберга.»), и П. П. Гайденко («Валентин Фердинандович был для многих из нас, у него учившихся, носителем той самой — прерванной на долгие десятилетия — культурной традиции, о которой, не будь таких людей, как он, мы знали бы разве что из книг»). То есть, не Асмус был «крупнейшим и выдающимся», а философская мысль в стенах университетов была тогда слишком «невыдающейся», если вообще можно серьезно говорить о ее существовании. И лучшим представителям поколений, приходивших в философию в последние сталинские и первые «оттепельные» годы, приходилось начинать почти с нуля. В этой ситуации особую, символическую важность приобретала фигура хранителя прежних, утерянных традиций. И почти единственным, кто соответствовал этому образу среди тогдашних профессоров философии, оказался Валентин Фер-динандович Асмус.
Соответствие это было во многом натянутым. «Университетский профессор из Берлина или Кёнигс-берга», в действительности, не обучался ни в одном европейском университете — студенческие годы Асмуса совпали с войной и революцией, а в 1920-е годы это было уже почти невозможно. Асмус казался «последним московским философом» (так назвал его Пятигорский) — но, как известно, в Москву он перебрался из Киева уже на четвертом десятке, в 1927 году, а к тому времени все настоящие «московские философы» либо были выдворены из страны, либо, как Шпет или Флоренский, — из философии. Да и перебравшись в Москву, Асмус оказывается отнюдь не в среде старой гуманитарной профессуры. Последняя была связана с ГАХНом; Асмус же примыкает к противоположному
лагерю — он читает лекции в Ком-академии (предшественнице Высшей партшколы), публикуется в изданиях, выражающих «руководящую линию»: в «Известиях», в журналах «Под знаменем марксизма», «Вестнике Коммунистической Академии», «На литературном посту» ... Клеймит, в первое свое московское десятилетие, «реакционную буржуазную философию», не обходя вниманием и отечественных «реакционеров» и «контрреволюционеров». Например, в статье «Эпос», опубликованной в 1934 году в «Большой советской энциклопедии», Асмус пишет о «реакционной классовой установке» Шкловского и Эйхенбаума. В 1937-м обрушивается на символистов; особенно достается Белому, чьи воспоминания незадолго до того были опубликованы: «Мемуары Андрея Белого — сознательно или бессознательно — скрадывают, скрывают, затушевывают <...> контрреволюционную, по сути, борьбу русского символизма». И если подобные инвективы в 1937-м году еще как-то можно объяснить и по-человечески понять, то что подвигло профессора Асмуса перепечатать это в сборнике своих статей по эстетике в 1968 году, остается непонятным.
Впрочем, не так, чтобы совсем непонятным. Асмус был вполне советским философом, сделавшим успешную карьеру именно в первое советское десятилетие и именно в наиболее тесно связанных с властью институтах. Да, была «антисоветская» статья 1918 года, «О великом пленении русской культуры» — но уже через несколько лет, еще в относительно плюралистичные 1920-е, в работах Асмуса нельзя найти даже глухого намека на строй мысли «Великого пленения». Да, были «проработки», которым Асмус часто подвергался — но, как извест-
но, проработкам тогда подвергалась почти вся гуманитарная профессура; вчерашних «проработчиков» самих прорабатывали на следующий день, и так далее. Ни от преподавания философских дисциплин, ни от публикации в научных изданиях Асмус отлучен никогда не был; не был репрессирован, не был — несмотря на немецкую фамилию — перемещен. Да, оставался, увы, «невыездным» — но много ли советских философов (речь не идет о партийных функционерах от философии) были «выездными» в 1950- 1960-е годы?
Конечно, не стал Асмус и советским «придворным философом» — хотя вплоть до начала тридцатых, казалось, шел к этому. Для этой роли он оказался слишком образован, культурен и порядочен. С середины 1930-х — после того разноса, которому подвергся его подготовленный к юбилею Маркса труд «Маркс и буржуазный историзм» — Асмус оставляет притязания на место официально-признанного философского толкователя классиков марксизма и сосредотачивается на истории философии, эстетике, литературоведении, а с 1940-х — и на логике. Именно этого Асмуса — несколько «не в чести», несколько старомодного отшельника, созерцателя звездного неба (как он изображен в стихотворении Шевелевой «Луна профессора Асмуса»), и запомнили те, кто слушал его в последние два десятилетия его жизни. Именно этот образ стал частью их «поколенческо-го мифа»; любые детали и эпизоды, не «монтирующиеся» с этим образом, зачастую «забываются», либо перетолковываются в апологетическом ключе.
Например, Ф. Т. Михайлов вспоминает, что за день до похорон Сталина Асмус вошел в аудиторию «в черном сюртуке с медалью лау-
реата Сталинской премии на лацкане». Казалось бы, жест вполне понятный — Асмус пользовался определенным покровительством Сталина, благодаря которому философа хотя и прорабатывали, но не трогали. Но Михайлов тут же добавляет: «Почему-то и тогда я был убежден, что эта медаль была надета им впервые: перед смертью склоняются головы.» (с. 102) Увы, не впервые — именно с этим лауреатским значком мы видим Асмуса на фотографии 1946 года, помещенной на вкладке.
Или кочующий из воспоминания в воспоминание образ Асмуса как близкого друга Пастернака, который «поддерживал Пастернака в тяжелые последние годы» (с. 173). Образ красивый, но тоже не совсем точный. Именно в «тяжелые последние годы» между друзьями произошла размолвка и, как об этом можно узнать из опубликованного в сборнике письма Пастернака Асмусу от 29 сентября 1959 г., вызвана она была прохладной оценкой Асмусом «Доктора Живаго» (с. 334). Разумеется, авторы воспоминаний могли об этой размолвке не знать (как и о более раннем охлаждении между друзьями, в начале тридцатых, вызванном женитьбой Пастернака на Зинаиде Нейгауз). В памяти многих осталось известное выступление Асмуса на похоронах Пастернака, которое действительно было актом гражданского мужества.
И все же воспоминания — документ специфический, слишком зависящий от того, кто, кого, когда и с какой целью вспоминает. Например, Т. И. Ойзерман в своем мемуаре об Асмусе выглядит чуть ли не его добрым гением (хлопотал, чтобы Асмусу дали преподавать на кафедре истории зарубежной философии, «старался всячески укрепить авторитет этого выдающегося учено-
го» (с. 59) и т. д.). Возможно, так оно и было. И все же в одном из свидетельств — в книгу, понятно, не вошедшем — упоминается о том, как на проработке Асмуса на Ученом совете Философского факультета МГУ после похорон Пастернака, именно Ойзерман, «обильно цитируя стихи Пастернака, доказывал их антисоветскую настроенность»4. Это свидетельство, конечно, тоже должно быть проверено (возможно, сохранился в архивах протокол этого заседания Ученого совета, или еще какие-то личные воспоминания)... В любом случае, житийная мемуарная позолота должна быть заменена — или хотя бы дополнена — по возможности как можно более объективным историко-биогра-фическим исследованием.
Пусть Валентин Асмус не был ни «крупнейшим», ни «ученым с мировым именем» — но он, безуслов-
4. Андреева И. С. Философы России второй
половины ХХ века. Портреты. М., 2009.
С. 68 - 69.
но, был достаточно заметной фигурой в истории советской философии и культурной и научной жизни 1920-1960-х годов. Он учился у крупных ученых; в его круг общения входили многие выдающиеся люди тех лет; он был учителем многих известных ныне философов и литераторов (его студентами в Литинститу-те были Евтушенко, Соснора, Апт, Бетаки...). И он — как ученый и как личность — заслуживает, чтобы книга, названная «Валентин Фердинан-дович Асмус», представляла собой нечто большее, чем перепечатку на скорую руку уже издававшихся воспоминаний и непонятно по какому принципу отобранных статей. Пока же В. Ф. Асмус разделяет участь большинства фигур советского периода философии; впрочем, и сам этот период, за небольшими исключениями, остается все еще крайне малоизученным.
Евгений Абдуллаев
