CC BY
22
Е.С. Твердислова
ПАЗЛЫ В МАТРИЦЕ АНДЖЕЯ ВАЛИЦКОГО
Размышления переводчика
Народ наш с беспримерной легкостью и хамством предавал свою веру на наших глазах, и эту стихию предательства мы в себе ведаем, и на крестовый поход с этим драконом мы имеем поистине благословение от Православия.
Булгаков из письма Розанову
У вышедшей недавно в издательстве Московского университета книги «Россия, католичество и польский вопрос»1 есть своя история. Но и своя предыстория, не менее парадоксальная, чем у ее автора - Анджея Валицкого (род. в 1930 г.) - польского русиста в широком смысле - философа, социолога, филолога, историка идей.
Не только о чем пишет Валицкий, но и его самого в России, т.е. в стране, истории и культуре которой он посвятил жизнь и весь свой научный и творческий пыл, практически не знают. Исключение составляют вышедшая крошечным тиражом в ИНИОНе, да еще и не целиком, «В кругу консервативной утопии. Структура и развитие русского славянофильства»2 и совсем недавно - «Философия права русского либерализма», переведенная с английского оригинала3. Всё можно объяснить (и этот парадокс тоже) нашим хроническим «нелюбопытством» или теми временами, которые «еще не настали», как не раз говорили советские коллеги пану Анджею, либо сложностью поднимаемых проблем. Но какие могут быть оправдания перед правдой, что лезет наружу, а ее держат взаперти? Давно пора нам книгу «Россия и католичество, польский
95
вопрос» прочесть от корки до корки, проанализировать, сделать выводы - и не только научные, а и чисто житейские, практические, ибо тут при всей вроде бы абстрактности мышления (что может быть отвлеченнее, чем мысль, идея?) заложен глубокий экзистенциальный смысл вопроса: кто мы? Надо знать свои исторические дилеммы, тем более что к выявлению столь запутанного и, прямо скажем, зарытого в глуби эпохи материала автор шел с первых сделанных им в науке шагов, найдя идеальный ракурс, позволивший высветить - как солнечный луч пыль на подоконнике - взаимозависимость разных и не всегда связанных в один клубок нитей: идеологии, истории, религиозного сознания, публицистики, художественного мышления - словом, тех сторон, которые для русского человека всегда были размыты. Книга Валицкого - зенитная точка его альфы (Польша) и омеги (Россия), тут соединились, кажется, все темы, которыми он занимается: Россия, славянофильство, католико-православные связи, истоки экуменизма, внешняя и внутренняя политическая история России, ее взаимоотношения с Польшей, наконец, чем было для россиян польское повстанческое движение и его пик - Январское восстание 1863-1864 гг...
Судьба начинается с детства. Не будь, может быть, у пана Анджея переживаний ранних лет: развод родителей (мальчику всего два года) и попеременное пребывание то с отцом, то с матерью (всем, по собственному признанию, ненужный, вроде лишний: не это ли помогло в дальнейшем постичь суть лишнего человека?), более того, не начнись война, прогнавшая их с матерью в Лодзь (Варшава лежала в руинах), не будь расправы с евреями на улице прямо на глазах у подростка, пробудившей раз и навсегда чувство неприятия дикости и бессильную, глухую тоску по человечности, не захотелось бы, наверное, после окончания школы (в 1949 г.) пойти учиться на философский факультет, чтобы создать историю этических систем как разных способов понимания смысла жизни?4 Но события распределились по-своему: его не приняли в Лодзин-ский университет, который тогда только-только создавался, и мест, разумеется, было в избытке, но речи быть не могло, чтобы сын «врага народа». и т.д. Отца, известного искусствоведа и эксперта, близкого совсем не тем властям, только что арестовали5. Ему было рекомендовано (!) учиться на русском отделении. Нечто вроде ссылки. Разве не парадокс? А какое везение всем нам!
96
Судьба будто подталкивала будущего ученого посвятить себя именно нашей стране и людям, их способу самовыражения, мыслям, идеям, высказываниям - всему тому, что называется духовностью. А если говорить начистоту, не создается, а рвется ткань (на куски и даже не всегда по швам) духовности, ставшей для человека спасением. Анджей Валицкий все эти обрывки, подчас забытые, да просто выброшенные, собирает, разглаживает, просушивает, вымокшие (нередко от слез), складывает вместе, наблюдая, какая получается картина... Так нынешние дети мастерят пазлы, не задумываясь над тем, откуда берутся отдельные и вроде бы не связанные между собой кусочки. Пазлы Валицкого - говорящие, и пафос каждого отдельного фрагмента, идеи, мысли в том, чтобы найти ему надлежащее место в величественном, монументальном, полном трагического смысла - как сама жизнь - панно, матрице со своими категориями добра и зла. Но как ни обозначай область стыка идей, их носителем и выразителем остается конкретный и реальный человек, не раз уносимый отчаянием от заданной ему хиромантией линии.
Мысль у Валицкого - категория самостоятельная, она живет своей жизнью, а бывает, и независимой от владельца. Без знания данного кардинального правила не понять всей логики его науки и подхода к ней польского философа, далекого от канонизированного понимания и выстраивания модели согласно сложившимся структурам (на деле - стереотипам). Он их выявляет, разоблачает и разваливает, не имея подчас материальной основы, на которую можно опереться, ибо идея - элемент подвижный, без всяких интерпретаций и толкований. Идея представляет себя сама. Отдавая ей приоритет, Валицкий хорошо осознает, что по сути своей идея непредсказуема в своем развитии, и как раз в его годы она показала себя с самой худшей стороны, поддаваясь эксплуатации. Не раз в мире возникали идеи подлинные и фальшивые. Польский философ, кому принадлежит право «оживления» идеи в ее чистом виде (хотя и далеко не «в чистой воде»), выявляет роль идей (не всегда положительную и благородную) в жизни России, когда зажигаясь в одной точке, отражаясь разными бликами, они, сложившись вместе, формируют склад ума, характера, тип мировосприятия, общественные отношения, наконец, государственный строй. Как мало, однако, расстояние между реальной личностью и государственной машиной, и как много значит индивидуальная позиция.
97
Возможно, здесь основной итог поисков польского философа: доказать, что, когда случается катастрофа, хватаются за сердце, а надо - за голову!
Чтобы сделать такой вывод, необходимы серьезные жизненные испытания: молодому человеку дали вроде бы «волчий билет» (много ли в послевоенные годы находилось охотников заниматься Россией, которая в очередной раз. и т.д.). Для того и существуют «встречные течения»: пана Анджея - такое вот совпадение - с юных лет приобщал к русской литературе, ее языку, традициям, необъяснимым зигзагам и неисчислимым потерям, особенно после 1917 г., Сергей Гессен - крупнейший русский философ, волею судеб оказавшийся после революции и всех перипетий чужбины в Польше6. В квартире матери будущего профессора он снимал комнату. Скольким молодой человек обязан Гессену, которому посвятил свой первый научный труд «Личность и история»! Исследования по истории литературы и мысли - дань уважения и почитания своему наставнику и учителю.
Именно Гессен ввел его в круг не только философии права, которой занимался сам и заразил молодого ученого, но всей проблематики новой русской философии - «философско-религиозного возрождения», успевшего у себя на родине не просто вспыхнуть, но разбросать искры по всей Европе. «Личность обретается только через работу над сверхличными задачами», - один из важнейших постулатов Гессена, принцип его педагогики. Все последующие труды Валицкого - решение «сверхличных задач», которых с каждым годом становилось все больше. Получить из первых рук доступ к драгоценному кладезю знаний, рассыпанных, полузабытых, переиначенных - тут везение равно призванию.
После окончания университета молодой специалист сразу же оказался востребован: в Народной Польше пришла пора издавать сочинения Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Плеханова, Герцена, других «классиков» марксизма-ленинизма, и Валицкий с удовольствием писал к их сочинениям предисловия - добросовестно, непредвзято, профессионально, не скрывая интереса к сравнительному ракурсу: Белинский и Польша, Белинский и Дембов-ский, Мицкевич и славянофилы... В дальнейшем вроде бы перевесила необходимость в основательном и современном прочтении отечественного философского наследия Чешковского, Трентовско-го, конечно, Мицкевича, да и местное время и пространство нуж-98
дались в обобщениях. Первой ласточкой такого рода стала работа «Личность и история. Исследования по истории русской литературы и мысли» («Osobowosc a historia. Studia z dziejów literatury i mysli rosyjskiej», 1959)7 - дань уважения и почитания своему наставнику и учителю - Сергею Гессену. А в целом все это были подготовительные подступы к освоению материала, который в 50-е годы прошлого века выглядел застывшей магмой: кончилось время расчетов, наступала эпоха вдумчивого анализа, выводов, которые просились наружу. Очередное крушение идей, победа рационального подхода, подразумевавшего, мол, и так живут, не могла не спровоцировать лютой жажды верификации романтизма.
Постепенно стала складываться методика исследования, более всего сделавшая именно для романтизма, когда духовное наследие, религия рассматривались с точки зрения истории идей. Своей судьбой поляки пробудили к жизни науку, каждый раз требовавшую к пересмотру историю страны с ее постоянными просчетами, ошибками, катастрофами: три польских раздела на протяжении почти 150 лет (с 1772 г. - первый раздел, далее - 1793 год - второй, и наконец, 1795 - третий раздел), обретение государственной независимости (1918), но межвоенная передышка быстро сменилась войной (1939), а после нее - новым переделом мира: веления времени требовали не только переосмысления прошлого, но и иного подхода к этому переосмыслению.
С начала 70-х годов Валицкий начинает систематически заниматься проблемами социализма и марксизма. «Главное, - сказал он как-то в одном из интервью, - хорошо (т.е. правильно) понимать прошлое»8. Причем для него эта область не ограничивается чистой историей, сюда органично включается и политическая деятельность, в частности движения «Солидарность».
Так возникла книга Валицкого «Польша, Россия, марксизм» («Polska, Rosja, marksizm. Studia z dziejów marksyzmu i jego recepcji», 1983)9. Что это - безоглядная романтическая вера в то, что истина сама себе пробьет дорогу, или требования эпохи романтизма, к которой Валицкий безоговорочно принадлежит? У польского профессора всегда было безошибочное чутье «на биение научных ключей», около которых он вроде бы невольно оказывался. Так, например, он стал одним из инициаторов (наряду с Лешеком Колаковским) «варшавской школы истории идей». Оттепель шла полным ходом, в отличие от Союза здесь не так-то лег-
99
ко было ее вновь «заморозить». Климат был уже иной. Но это больше касается не Валицкого: сразу заметим, он никогда не был марксистом (в отличие, например, от С. Жулкевского или Л. Колаковского), не состоял в партии, не был связан с властями. Всегда сам по себе, и время имеет отношение больше к восприятию им написанного, чем к нему самому. Чистота его тональности безупречна.
Отсюда, наверное, и полный молчок у нас: разносторонние интересы молодого русиста никак не способствовали распространению его учения в стране, которой тот занимался. Даже когда Ва-лицкий уже имел внушительное число научных трудов и известность (больше на Западе), в нашей науке он был известен только среди узких специалистов. Имена выбирал правильные - с этим не поспоришь, а вот писал о них. Не с тех пресловутых позиций! Ну что тут скажешь? Имена, которые у нас вязли в зубах, у него получали «второе дыхание».
Любопытно, но в октябре 2005 г. Ягеллонский университет, чествуя 75-летнего профессора, организовал ту же тематическую конференцию «Польша, Россия, марксизм», которая проходила в Кракове (ее организаторы - Отделение русской философии Института философии ЯУ и Отделение польской философии того же Института). Исходный пункт опять-таки - русская история. «Если мне удалось спасти свою внутреннюю свободу (а ведь могло быть и по-другому в условиях организованного угнетения), в значительной степени я обязан этим писателям, мыслителям и поэтам Серебряного века», - это признание пана Анджея10, сразу замечу -довольно неожиданное, ибо высвободить русскую мысль, да еще и себе торить дорогу к свободе, опираясь при этом на русскую словесность, - дело не из легких, даже если учесть, что за границей России.
Мы не избалованы вниманием к нашей словесности, рассмотренной в философском ракурсе (а исследованию философии, да и полнотой самого материала больше обязаны русскому зарубежью), тем более к работам, где наша интеллектуальная жизнь измеряется нашим же политическим выбором, пристрастиями, реакциями, подчас для нас самих неожиданными, высвечивающими сразу несколько разноречивых пластов: вербальный (когда все на словах), реальный, а еще точнее - метафизический (когда верх берет действие) и сослагательный (мечтания). Вместе с интереснейшим, со-100
вершенно по-новому прочитанным нашим национальным дискурсом, пытающимся соединить несоединимое и в конце концов себя оправдать, мы получаем, что называется, всевозможные лабораторные колбы, весы и спиртовки для подогрева - средства для прочтения текста без подтекстов: жизнь как таковую.
Однако о самом Валицком и в Польше написано не много. Сделанное им - не только в области русистики, но и в его отечественной филологии и философии - ждет столь же внимательного ученого, каким является профессор. Круг его обширных интересов, идей и личностей, которые не отпускают его на протяжении всей жизни, логично отражает книга, ему посвященная, «Вокруг Анджея Валицкого»11. Причем издана она в серии, которая продолжает его же собственные поиски: здесь ранее точно так же были опубликованы сборники трудов о славянофилах12, Толстом и Достоевском13, Шестове и Федорове14, Леонтьеве и Бердяеве15 -имена, список которых он так логично замыкает. Но что еще важнее, материалы, вошедшие сюда и освещающие его наследие, аналитически, описательно, информативно показывают, сколько остается «за кадром», ибо Анджей Валицкий - прекрасный собеседник, рассказывая о своих идеях, он проявляет свойственную ему интеллектуальную пластичность и легкость.
«Мой интерес к русской мысли возник из осознания того, что эмпатическое понимание русской культуры имеет жизненно важное значение для поляков. За данной книгой ("Очерк истории русской мысли". - Е.Т.) стоит определенная польская традиция, которой сам я многим обязан. Вопреки распространенному мнению о якобы враждебном отношении поляков ко всему российскому, даже в периоды разделов Польши в ней жили писатели и ученые, высоко ценившие, а порой и не скрывавшие восхищения великими традициями русской интеллигенции: они видели свою задачу в создании интеллектуального моста между Россией и Западом. Достаточно вспомнить, что одна из первых книг по истории русского революционного движения, и без всяких сомнений лучшая из вышедших до Первой мировой войны, была написана польским марксистом Людвиком Кульчицким; автором первого исторического романа о "Народной воле", в котором нашла отражение традиция русского народничества, был Станислав Бжозовский - один из самых влиятельных мыслителей и литературных критиков польского модернизма; и наконец, к первым европейцам, кто в
101
полной мере оценил значение русской религиозной философии, принадлежал (наряду с чешским философом и государственным деятелем Т.Г. Масариком) польский католический мыслитель Марьян Здзеховский»16.
Высказывание профессора Валицкого не только красноречиво, но и показательно: надо отдать должное полякам - едва ли не первыми распознали они всю глубину русской трагедии перед лицом разверзнувшейся революции. И бросились спасать остававшиеся крохи - не назло советской власти, а ради сохранения подлинной России.
Спасти - не только вытащить из забвения. Но и не дать оказаться там, где этим людям, темам, идеям нет места. Польские русисты таким образом сохранили для нас Цветаеву, Мандельштама, Ахматову, Замятина, Пильняка, которые в былые годы у нас не издавались, а в Польше не просто переводились, но изучались, популяризировались.
Анджей Валицкий, Рышард Лужный, Анджей Дравич, Богдан Гальстер, Марек Семек, Рене и Виктория Сливовские, Богумил Муха (имя им легион!) постоянно сохраняли и направляли интерес польской интеллектуальной элиты к сокровищам русской культуры, не позволяя вырабатывать по отношению к ней отрицательного отношения. И в этом была их своеобразная для советской России антисоветскость, поскольку в нашей стране они воспринимались, как правило, отрицательно (в лучшем случае молчаливо), но эта их позиция доказала, что отстаивать истину можно при любых условиях и режимах. Более того, русская культура (прежде всего зарубежная!), ее борьба за человеческую личность, свободу и самовыражение служили лучшим примером для самоутверждения нации, собственного национального начала. Небезынтересно было бы, и даже полезно посмотреть на опыт русского и польского народов, русской и польской интеллигенции с точки зрения схожести при всех несхожих обстоятельствах, что превалирует и в той, и в другой историографии. При царе-батюшке Мицкевич был обласкан будущими декабристами, при советской власти - всей системой, а в постперестроечные времена вдруг вспомнили, что поляки -захватчики, даже был учрежден праздник 4 ноября - пожалуй, самая мощная антипольская волна после реакции на Январское восстание. Чтобы понять эти «шараханья», надо знать, как мы думаем, о чем и почему. Валицкий показывает вещи подлинные, стоя-102
щие, вечные, если им следовать, если их понимать, если с ними не воевать. Такая позиция разрушает любую политику, хотя сам профессор - личность аполитичная, он верен духовности - не только русской, но и польской, а еще больше - европейской, всемирной. Не случайна его популярность на Западе, где были изданы его труды по-английски, а его творчество высоко оценил Исайя Берлин - самый, пожалуй, авторитетный «эксперт» в Европе по изучению и пониманию русской литературы, который знаменательно подметил главную его особенность: вроде бы выработан холодный взгляд на вещи, выводы делаются на большом материале, с глубоким заключением, и появляется фактически уникальное, очень живое вглядывание в самые разнообразные идеи. Берлин называет такой подход «нравственным и интеллектуальным достижением самого высокого класса», причисляя книги Валицкого к лучшему из того, что было сделано в этой области за прошедшее столетие17.
У книг Валицкого своя ритмика появления на свет: несмотря на фатальное опоздание в России, они приходят сюда вовремя. «Я считаю, что определенная недооценка русской религиозной философии гораздо лучше, чем признавать ее чуть ли не единственной, заслуживающей внимания интеллектуальной традицией России, к чему склонны сегодня большинство русских филосо-фов»18, - профессор Валицкий знает нас лучше, чем мы себя сами.
Анджей Валицкий приблизил к нам «литературу идеи», которая перед нами благодаря ему возникла, да мы от нее отворачиваемся, позволив ей ускользать, ибо высказанная мысль подчас хуже предательства: за нее придется отвечать. Все ли готовы? Вопреки «литературе факта», которую мы давно и хорошо знаем (приятно копаться в реалиях, кропотливо перебирая детали, оживляя ушедшие ситуации), особенность восприятия с точки зрения идеи находит свое воплощение еще и в том, как и что остается из интеллектуально созданного, помогая выстраивать действительность, которая исчезнет, если ее не запечатлеть...
Польша и Россия в их взаимосвязях - характеризуют творчество Валицкого-русиста. Будем надеяться, что нам будет еще дана возможность уделить внимание и «польскому» Валицкому, а потому сейчас сосредоточимся именно на «русском».
Трудно в чистом виде разделить области взаимосвязей. И все же есть две работы, в которых до некоторой степени такого рода поиски философа подытоживаются раздельно (тогда как в предла-
103
гаемом труде они именно смыкаются), а именно: «Очерк истории русской мысли от Просвещения до религиозно-философского возрождения»19 и «В кругу консервативной утопии: Структура и развитие русского славянофильства»20.
Обе книги складывались многолетним трудом и небольшими «порциями» - чаще аккуратными монографическими очерками, четко, размеренно, регулярно, и вот так, постепенно, напитываясь соками мысли, создавалась убедительная картина движения идей в пространстве - птицы, собравшиеся в дальний перелет. Все они, вроде бы повторяясь, но каждый раз, открывая не замеченный ранее ракурс, не обнаруженный факт, забытую концепцию, дополняют и уточняют друг друга - последнюю точку не поставить.
Валицкий толкует философию не в узкоакадемическом плане, это не строго научная дисциплина со своими принципами, традициями, терминами и эволюцией, а сфера, соединившая историко-теоретическую проблематику, собственно историю, политику, общественную деятельность и художественное творчество русской интеллектуальной элиты (по выражению автора), подразумевающей, кроме как таковых философов, журналистов, публицистов, писателей, их общественную позицию, иными словами, деятельность выразителей слова на поприще идеологии. Отсюда - разнообразие философских идей русских мыслителей в их оригинальности, что не сразу стало понятно в той же Польше, вызывая подчас недоумение: о чем, собственно, идет речь: о философии или богословии, публицистике или научной дисциплине? Вопрос, что называется, на засыпку. Понадобилось не одно десятилетие, чтобы особенность русского философского мышления была по достоинству оценена поляками. Валицкий одним из первых посмотрел на художественное наследие Достоевского и Толстого в философском ракурсе, не только обозначив тем самым сферу философии литературы, но и специфику каждого из мыслителей, как и художественной мысли в целом.
В отличие от польской идеи, однозначная национальная самооборона которой была стержнем и питающей средой «любомудрия», русская философия была более личностной и потому разветвленной. Не раз ее поиски самобытности шли в открытом противостоянии «чужому» (славянофильский взгляд на вещи, в частности на католичество, в России формировался под влиянием его неприятия) и отсюда - вразрез с реальностью. 104
Русская славянофильская философия, переродившаяся вскоре в идеологию, сама по себе была бы интересна и оригинальна -своими суждениями, проникновенностью, глубиной, не будь она столь идеалистически настроенной, что не могло не привести к историческому крушению. В идеях русских славянофилов в глаза бросаются две крайности: стремление критиковать других (в данном случае Католическую церковь, на основе чего создавать свою веру и укреплять опоры) и глухота к проблемам других национальностей, живших в России, что нашло отражение по крайней мере в двух случаях: непонимании сути польского бунта и еврейского унизительного положения (что не могло не породить национальных конфликтов). Произвол Западной церкви, считал А. Хомяков - своего рода «русский ап. Павел», - вызвал раскол Церквей; Киреевский обвинял католичество в том, что Европа пошла по «нехристианскому» пути и даже более того - именно в России, настаивал он, сохранилась подлинная преемственность христианских традиций. Звучит красиво и со всем этим можно бы согласиться, а еще больше - этим гордиться, не будь революции, которая, пройдясь по Европе, застряла именно в России, и русский народ, самый смиренный, кроткий и единственно верный Христу, поддался ее влиянию. Остается вопрос, почему? Когда взгляд на жизнь, философию, веру существует только сквозь призму себя, не обойтись без идеализации. А не зная этого, не только не распознать русской интеллектуальной истории (справедливо убежден Валицкий), но и причины революционной катастрофы, которую вскормил тоже целый комплекс идей и позиций и прежде всего -восприятие и отношение к русскому народу как носителю и выразителю чистых христианских традиций. Жизнь внесла коррективы и в идеализированное представление о русской интеллигенции как образце порядочности и верности данному слову, чувству ответственности, преданности, обнаружив ее двуличность и продажность. Революционные события опровергли подобные заблуждения, обернувшиеся разгромом церквей, уничтожением икон и надгробных плит: как могло так случиться, что народ с незапятнанной христианской душой, любовью и преданностью, не только разрушал (представим, что под дулом пистолета - все-таки оправдание), но и мостил из теперь уже никому не нужного «хлама» дорожки в саду, ступени для дома и, вытирая ноги об опрокинутую икону, не испытывал страха и сомнений? Таковыми были не единицы, а це-
105
лые деревни, один мог донести на всех - вот вам пример пресловутого коллективизма, который не оправдал соборности. Да и сама соборность была с легкостью уничтожена на корню, а сколько в ней было благих идей, и как ее боялись власти! В наше безбожное время с жалости к разрушенным церквям начиналось возвращение к религии, возрождалась вера - подлинная, без золотых позументов и громогласных заверений.
Где, в чем истоки революционных бурь в России, что не жалеют традиций, не берегут людей, не собирают, а разбрасывают? Любую постановку вопроса о «предшественниках» какой-то определенной идеологии, считает Валицкий, понимать можно по-разному: как «следы» генеалогии в отдельных ее элементах или как поиск системы соотношений. Именно это последнее и является главным методологическим ключом автора. Для него важно прежде всего выстроить «интерпретационную перспективу», она диктует необходимость выявить, скажем, в дославянофильской русской мысли комплекс проблем, без которых славянофильство повисает в воздухе, его специфика и место в русской истории остаются непроясненными. С этим связан и подход к славянофильству не как, строго говоря, к философскому течению, а как к мировосприятию, подразумевающему целостное видение мира (здесь и мыслительная структура, и система ценностей - познавательных, этических, эстетических), внутренне согласованного в рамках свойственного ему стиля21. Так возникла необходимость рассмотрения славянофильства как сугубо российского явления в тугом клубке идей, разделивших Россию на «старую» и «новую» (в свою очередь, противопоставивших ее Европе), и, соответственно, возник взгляд на славянофильство в зеркале отражений «старой» и «новой» Европы - с учетом еще и того, что в других странах, прежде всего славянских, находили свое проявление варианты славянофильства, которые по содержанию порой не имели ничего общего с российским мировоззрением, больше с идеологией и политикой, чем с культурой и философией, однако оказали заметное влияние именно на Европу, причем как раз на ее католическую духовность. Даже если учесть, что последующее развитие России демонстрирует узкое и локальное «продолжение» славянофильства, доказательством чему, по мнению Валицкого, служат прозападнические позиции российских президентов, это не мешает подогревать «тлеющий ого-
106
нек» веры в свою особенность и «славянскую федерацию», ключи которой нет-нет да и забьют свежей и сильной струей.
Кроме того, есть смысл учитывать и тот еще факт, что польский философ подчеркивает здесь собственную позицию, давая понять, что правильно его можно воспринимать лишь при единственном условии: с той же позиции, на которой он стоит, заявляя об этом со всей откровенностью в главе, посвященной экуменическим истокам Гагарина. Отмечая с присущей ему бесстрастностью заслуги Гагарина в деле воссоединения Церквей, он в то же время встает на защиту своеобразия православного апофатического богословия, подчеркивая, что нежелание Православной церкви принимать рациональную богословскую аргументацию вовсе не обусловливалось отсутствием якобы образованности или низким уровнем культуры, в чем Гагарин не раз упрекал Российскую церковь. По мнению Валицкого, «вся программа Гагарина, включая сюда его исторические и богословские обоснования, была своеобразной репликой на чаадаевский пессимизм» (с. 234)22. Не случайно Гагарин связал смысл своей жизни и деятельности с наследием Чаадаева, став первым издателем его сочинений и вместе с тем связующим звеном, соединившим историософские концепции Чаадаева с экуменическими поисками Вл. Соловьёва.
Исследование русско-польских и польско-русских связей -территория, пожалуй, самая интересная и незатоптанная, при всей ее исхоженности, необъятно ее пространство, созданное самой жизнью, подсказанное историей, нашептанное личными поворотами. Особенно если учесть, что тут есть закоулки (которые выведут потом на проспект!) не то чтобы забытые, а непроговоренные, непроясненные, по общему согласию на них смотрят, как на веревку в доме повешенного. Речь идет, разумеется, о религиозном пласте культуры. Религия, которая объединяет («связь» на латыни), разъединила. Обоюдоострый вопрос. Не знаешь, с чего начинать его «раскручивать»: с описания обстоятельств, участия личностей, богословской трактовки.
Профессор Анджей Валицкий обратился, пожалуй, к самой трудной, сложной и замызганной странице русско-польских отношений - веротерпимости, а точнее - отсутствию ее (если не сказать религиозной распре), чтобы посмотреть, были ли вообще в этой области какие-либо взаимосвязи или одни лишь упреки, непонимание и споры, которые умели запутывать очевидное, из чего
107
они состояли и как себя проявляли. Конденсатом ему послужило реальное событие: польское восстание 1863-1864 гг., называемое еще Январским, о котором автор почему-то в своем Вступлении ни словом не обмолвился, разве что заметил об «имперских притязаниях» России, что нашло подтверждение именно в отношении к этому восстанию (да и не только к нему), название которого им правомерно было вынесено в заголовок.
Событие, разделившее мыслящую Россию тех лет на сочувствующих, понимающих (их представляли единицы) и противников, обозначило сразу все болевые точки, выявив ее имперскую слабость и вековую «тоску по всемирности». В сущности, упираясь своими тяжелыми рогами в имперские ворота, Россия, как огромный бык - легендарная Европа - предпочитала увещеваниям силу, не видя в этом своей ограниченности. В избранном автором ракурсе очевидна не только смешанность позиций: политических и религиозных, но и их логика. Тут особая техника съемки, ухватившая здание, которое все время падает, но при этом куполом, крышей, башенкой рвется ввысь, к небу. Трагические последствия Январского восстания, загнавшие вглубь польской души мечты о расчетах с Россией и возврате собственной государственности, нанесли урон русской человечности, сыграв фатальную роль в русском сознании: будто поменялись местами жалость и сочувствие, свойственные простому русскому человеку, и почти скулящая жажда мести, задетая имперским самолюбием: не ходи против нас!
В этом вопросе, в отношении к нему вроде бы спутались, а на самом деле причудливым образом сплелись важнейшие пласты русского общества, начиная с представителей потомственных аристократов и кончая тонкими, изысканными мыслителями-разночинцами. Россию потрясали не только иезуиты, вроде князя Ивана Гагарина (если честно, их по пальцам перечесть), и не ново-обращенцы-католики, как И. Козлов или тетка Гагарина С. Свечи-на; здесь были и униаты (о. Н. Толстой и М. Соловьёв), так и не прояснившие взаимных обид с православием, а также «обычные» православные, которые жаждали разобраться и «побрататься» с католиками. Религиозные связи прослеживаются Валицким на максимально широком материале: с привлечением высказанных воззрений, рассыпанных по дневникам, письмам, воспоминаниям, литературе - собственно философской, публицистической, художественной. Идея находит свое воплощение не только в судьбе 108
писателя, его поступках и поведении, но и в его общественном статусе, возникшем авторитете, конкретной деятельности - как было, например, с Ф. Тютчевым или его будущим зятем И. Аксаковым. Такой подход дает возможность показать не только атмосферу эпохи, но и причину сложившегося того или иного общественного мнения (особенно если оно отрицательное) в отношении свободного религиозного выбора: не секрет же, что «вероотступничество» каралось как предательство. С чем-то можно соглашаться или не соглашаться, но прежде всего этот материал мы обязаны знать, досконально его изучить, чтобы уяснить для себя, как и почему все эти события и факты сыграли столь роковую роль в истории общения русских и Запада, увидеть их последствия. Между тем у нас только-только начинает осваиваться наследие И. Гагарина, которого в Интернете путают со знаменитым космонавтом.
Есть еще одна исторически важная деталь. Долгие годы за князем Гагариным тянулся шлейф виновника, спровоцировавшего пушкинскую дуэль, расшифровывались преддуэльные письма, проводились графологические анализы и экспертизы, находились его сторонники и противники. И непонятным образом ускользает самое веское оправдание, которым Гагарин не воспользовался: будучи глубоко верующим человеком, он не смог бы жить с таким душевным грузом, даже если иметь в виду его известную склонность к «светским шалостям», не смог бы позволить себе всерьез включиться в безнравственную светскую интригу.
«В гуманистических науках даже самое простое перечисление фактов было бы невозможно без их оценки и интерпретации, без философских горизонтов»23, - считает Януш Добешевский, анализируя сделанное Валицким в области русистики, особое внимание обращая на «стык» русской мысли с польской. Этот «стык» представляет собой область исследований такого большого объема, что одна она сделала бы его тем, кем он является сегодня: ученым первой величины. Ибо там, где речь идет о мысли, идее, воззрении, ученый прямо-таки с миноискателем исходит все поле вдоль и поперек, заглядывает во все закоулки, ничего не оставив в тени, нетронутым, не познанным на ощупь. У него паутины не найдешь -завестись не успеет. Здесь четко обозначились и три, условно говоря, сферы, их можно назвать станциями, от которых отходят поезда в разные направления по уже проложенным путям, а имен-
109
но: философия утопии, философия общества (включая право) и философия религии. Все три области исследования находят свое воплощение в фундаментальных трудах Валицкого, и каждая в отдельности представляет собой краеугольный камень интеллектуального понимания России, а вместе дают жизни дыхание, и не оценить этого мы не вправе.
Книга «Россия и католичество, польский вопрос» структурно сложная. Во-первых, в ней нет хронологической последовательности, что позволяет автору показать с разных сторон движение вокруг обнаженного до последней степени вопроса единения Православной и Католической церквей, касаясь, разумеется, и судьбы униатства (вопроса не менее болезненного, чем польские восстания, и по сей день неразрешенного).
Отсюда - логика исследования: первая часть являет собой «досоловьёвский период», запечатлевший в основном «русское» католичество, судьбу и мысли не только Чаадаева, Печерина, Гагарина, а и прямых противников католичества - славянофилов (в ракурсе восприятия Январского восстания): Тютчева, Аксакова, Достоевского, а также более умеренного в этом смысле Леонтьева и, пожалуй, равнодушных к вопросам воссоединения Церквей Фёдорова и Л. Толстого. Католические тенденции прослеживаются Валицким как пространственно (от самых верхов - царей и императоров русской истории - до, можно сказать, низов, народа, который у него (как и у нас) всегда молчит), так и временно - практически на протяжении всей российской судьбы, если иметь в виду экскурсы и параллели. Есть тут и византийские мечтания, и католические увлечения Александра I, и однозначно понимаемая фигура Петра Великого, которая показана лишь глазами о. И. Гагарина, с характерной бесстрастностью самого автора (избегающего эпитета Великий), от которого хотелось бы услышать про еще один «диалог»: верховной власти - в лице царя Петра - с Ватиканом поверх Российской церкви, что блестяще реконструирует Леонид Мацих (увы, покойный) на примере герба Петербурга, бросавшего вызов ватиканскому, в своих лекциях, прочитанных на телевидении в программе ACADEMIA24.
Вторая часть первого раздела книги целиком посвящена Соловьёву: его судьбе, творчеству, жизни, влиянию. В ней иногда чисто человеческий интерес к личности великого философа берет верх над его идейными пристрастиями, пронзительность тона все 110
окупает. Поразительно, но оставалась в тени история его пребывания в Кракове, о чем упоминает А. Валицкий, хотя специально этим вопросом не задается. Этот пробел восполняет статья, опубликованная в разных источниках, в том числе и (совсем недавно) в краковском философско-публицистическом журнале «Pressje. Ро81еигора», целиком посвященном именно Кракову. Написанная нашим соотечественником Вячеславом Моисеевым статья расшифровывает «тайные» сообщения Соловьёва из первой столицы Польши: «дело» заставившее Соловьёва тут задержаться, диктовалось его стремлением в закодированном письме к «племяннику» изложить царю свою концепцию воссоединения Церквей!25
Собственно вторая часть рассматриваемого издания отведена личности и деятельности князя Ивана Гагарина. Очерк о нем, лишь затронувший его непростую и поразительную по силе духа жизнь в первом разделе книги, представлен тут в развернутом виде: подробно и аналитично, поражаешься смелости его суждений и вместе с тем их очевидной наивности. Несколько мешают повторы, которых при более тщательной редактуре можно было бы избежать.
Эта книга - еще и своеобразный памятник Славянской библиотеке, основанной князем Гагариным в 1855 г. в Париже с опорой на созданное к тому времени в Версале Кирилло-Мефодиевское общество. Сегодня уже нет ни тех высоких книжных полок, выше которых могли быть только идеи их читателей и сотрудников, ни парка, помнившего своих первых хозяев и продолжателей их дела. Библиотека расформирована, ее научная часть переехала в Лион и была передана гуманитарному вузу, составив отдельный и самостоятельный фонд из исторической периодики, богословских трудов, изданий русской эмиграции и т.д. Нашему пану профессору всегда везло, повезло и в этом26: он еще застал эту библиотеку, куда приезжало много выдающихся личностей и где Вл. Соловьёв провел немало полных переживаний дней и ночей. Библиотека всем своим собранием, памятью и служением запечатлела страстное желание людей, стоявших на разных религиозных позициях, найти общий язык, объединиться, преодолев раскол.
Завершает исследование глава о Герцене, написанная ярко, сочно, почти афористично. К сожалению, стиль Герцена на польском языке фактически не передан, он переведен без всплесков и говорения, причесанным и выстроенным образом. Правда, те, кто писал о нем, а это в основном Рене и Виктория Сливовские, пре-
111
красно знали его в подлинниках и в переводах не нуждались. Гер-ценовское участие в польской судьбе - и какое влияние Мицкевича! - легко оборачивалось диктаторством, его советы, в которых нуждались, могли опоздать. Обидчивость, затмевавшая восхищение великим поэтом, безоглядное умение выдавать желаемое за действительное, идеи, возникавшие бурно и мощно, как волны, которые никаким веслом не перешибить, - все это другой, в чем-то мало знакомый и, конечно, не всегда привлекательный Герцен, научивший нашу будущую власть дерзости и эксплуатации народного гнева. Мы недооценивали Герцена: своей масштабностью его мысль дышала в затылок Октябрьской революции.
И все же в книге есть необъяснимые пробелы при всей поразительно исчерпывающей интерпретационной модели: ни одной мысли, сказанной вскользь и брошенной, ни одной идеи, не подтвержденной источником. Одних сносок более полутора тысяч! Матрица, однако, выглядит незаполненной: ни слова о Гоголе! Почему? До Январского восстания он не дожил (1809-1952), но свидетелем, по крайней мере современником Ноябрьского восстания (1830-1831) был, и интерес к католичеству для него не был праздным, сегодня это далеко не секрет. К его примеру поиска альтернативы обратится потом другой его земляк и соплеменник -Владимир Соловьёв. Сразу становится зримой некая область, где произрастают такого рода в разных версиях экуменические всходы, - земли Украины со смешанным и широко понимаемым религиозным мироощущением: от философско-богословского до мистического (Соловьёв) и даже языческого (Гоголь). Тогда и фигура Соловьёва не выглядела бы чуть ли не единственной в своем роде на нашем русском (украинском?) небосклоне, имея такого (!) непосредственного предшественника.
А. Валицкий признавался, что в молодости так много занимался Гоголем, что возвращаться к нему просто не захотелось.
Несколько причесанным, излишне советизированным предстает, на наш взгляд, фигура Н. Фёдорова, «коллективизм» которого своими истоками имел, конечно, не столько советскую почву, сколько органично присущую его натуре и нашедшую воплощение в его идеологии «общего дела» соборность, дань которой он отдавал всей своей деятельностью. Разумеется, советская действительность помогла ему сформировать некоторые идеи, а точнее - они неожиданно оказались востребованными, хотя и не в той степени, 112
и не так адекватно, как заслуживали, но сам он до последнего волоса на голове был человеком набожным, верующим и убежденно православным.
Сближая его личность с фигурой Л. Толстого, профессор Ва-лицкий - создается такое впечатление - пытается вроде бы подкрепить, спасти, удержать оскопленный портрет Толстого, который все время валится на бок. Да, писатель действительно был равнодушен к любой церковной институции, и вопрос о воссоединении Церквей для него просто не стоял. Но ведь этим аспектом тема не ограничивается, ибо главное для Валицкого - показать связь, какая возникла между религиозными приоритетами и идейно-политическими разногласиями русских с поляками, едва ли не во всех сферах российской жизни. Толстой представлен непростительно односторонне, не заметить этого нельзя, особенно в сравнении с Достоевским (оба - «писатели-пророки»!). Валицкий вполне сознательно ограничил себя только толстовской критикой современной ему Церкви и религии, в частности православия, но никакого света на его отношение к польскому вопросу это не проливает.
Сегодня, например, много шума наделала (вырванная, правда, из контекста) цитата Толстого из его письма к Фету от 1-3 мая 1863 г., где он черным по белому пишет: «Что вы думаете о польских делах? Ведь дело-то плохо, не придется ли нам с вами (. ) снимать опять меч с заржавевшего гвоздя?»27 Вроде бы - призыв к войне с поляками (если учесть, что оба служили по военной части), и как говорится, слово - не воробей. да вот незадача: произносится оно в период «счастливой семейной жизни», уже порядком поднадоевшей, хоть и по-прежнему радостной, написано письмо со скрытым обращением прежде всего к молодой жене, вместе с которой обычно писались письма. Прочитав подобное, Софья Андреевна страшно обиделась: как, не успели насладиться супружеской идиллией, и уже на войну? Кстати, эту тонкость хорошо подметил А. Труайя в романизированной биографии «Лев Толстой»28. Без знания толстовской «полонистики» эта фраза опрокидывает писателя, ставит совершенно в другой ряд, ибо, сказанная полушутя и с намерением подразнить Софью Андреевну, она попадает в струю антипольской пропаганды Каткова (а ведь с ним налаживается издательское сотрудничество) и славянофилов.
113
«Записные книжки», «Дневник писателя» Достоевского не менее важны для Валицкого, чем романистика, и это тем более досадно, что в отличие от Достоевского Толстой как раз в своем художественном творчестве откликался на польские проблемы, не встречая особой поддержки со стороны русского читателя. А знаменитый (больше в Польше) и упомянутый выше рассказ «За что?» (польская писательница М. Домбровская назвала его уникальным в русской литературе29), запечатлевший трагический эпизод - попытку польки в гробу вывезти из ссылки мужа (сюжет был назван в русской печати «анекдотом»!) - возник много позже, в 1905 г. на волне все тех же антипольских репрессий, которые измучили Россию (не говоря уж о Польше), и писатель «не мог молчать». Парадоксально, но для поляков эта тема оставалась запретной! Так получилось, что в те годы это был единственный опубликованный сюжет о польском повстанческом движении, показавший не только мужество польских «декабристок», но и горечь его провала, будто писал поляк: ни одного фальшивого слова, эпизода, факта (уж поляки нашли бы), все в рамках строго выверенного бытописательства, язык которого лучше всего говорит против войны и национального угнетения. У Толстого уже к 1863 г. (опубликованы «Севастопольские рассказы», сданы «Казаки») начинает формироваться пацифистское сознание... И он пошел бы на войну, да еще с поляками? Кстати, о Польше Толстой писал в «Хаджи-Мурате», «Севастопольских рассказах», «Войне и мире», «Анне Карениной». Более того, будучи по природе бунтарем и анархистом, он прославился своей поддержкой славянского национально-освободительного движения, встречался с влиятельным католическим критиком Марьяном Здзеховским (о нем уже говорилось, но в другом контексте), тот сыграл заметную роль в последующем реформировании католичества в Польше, что весьма живо интересовало Толстого, который много беседовал с ним во время его посещения (1896) Ясной Поляны. Здзеховский видел в Толстом именно реформатора религии, он был для него своего рода русским Товяньским, чему впоследствии посвятил статью «Товянство гр. Л. Толстого»30. Толстой даже написал свое предисловие к изданной в Лейпциге по-русски книге Здзеховского «Религиозно-политические идеалы польского общества»31. Его корреспонденция составляет целое «польское дело»! А его знаменитый открытый ответ на письмо Сенкевича, написанное им по поводу анти-114
польских репрессий на территории Царства Польского?! Слов нет, у Толстого был прекрасный источник - его врач, словак Душан Маковицкий, который вводил его в круг славянских проблем. Но ведь не часто задушевные беседы оборачиваются мощным выступлением в печати!
Вообще Толстому в Польше (уточним, Народной!) везло - им занимались много, изучен он разносторонне, в основном, правда, биографически и больше в его связях с Польшей, но. Почти все авторы этих исследований - статей и монографических работ -были, мягко скажем, не круга нашего профессора - вполне официальные, если не официозные, литературоведы: Б. Бялокозович, А. Семчук, Т. Шишко и др. Но были и такие, как М. Якубец. Да и сам Валицкий писал в те годы о философских, религиозных, политических, исторических и этических проблемах Л. Толстого как о неразрывном комплексе. «Мы вправе сказать, - отмечал тогда Валицкий, - что во второй половине 70-х годов в мировоззрении писателя произошла существенная перемена, подготавливаемая, правда, всей предшествующей эволюцией его взглядов, но тем не менее придавшая ей совершенно иное качество (...). Вера, - пишет он чуть дальше, - которая помогла Толстому выйти из кризиса, -это не сверхъестественное явление и даже не исключительное отношение человека к Богу, а именно стоящее над разумом осознание смысла человеческой жизни, благодаря чему он не уничтожает самого себя»32. Жаль, что заметно выступающий тут масштаб мысли Валицкого, в свою очередь, отразивший весь темперамент толстовского «непротивления», не нашел в книге «Россия и католичество, польский вопрос» должного воплощения. Для справедливости стоит отметить, что все суждения имеют отношение к Толстому послеповстанческому - спустя фактически десять лет, из чего можно сделать еще один вывод: реакция на польское восстание (как и, соответственно, повстанческие настроения поляков в России) не стихала.
Тут уместно вспомнить по аналогии с «полячишками» Достоевского описанное Лесковым в романах «Некуда» и «На ножах» нигилистическое движение в России, в распространении которого, как известно, он обвинял поляков: Валицкий упоминает о нигилизме в основном в связи с Герценом, тогда как «эхо» восстаний (не только Январского, но и десятилетиями ранее Ноябрьского) звучало целое столетие - вплоть до революции и разбужено было в
115
какой-то степени движением декабристов, хотя этим, пожалуй, сходство и ограничивается: бунтовать против чужого царя не то же самое, что бунтовать против своего.
И раз уж у нас зашел разговор о нигилизме, удивляет отсутствие в работе Валицкого Чернышевского, идеи которого влияли на польское самосознание, польская интеллигенция (по замечаниям В. и Р. Сливовских) видела в нем «отца нигилизма», более того, в Польше одно время получили широкое хождение его идеи «белого супружества», но главное, все же был высоко поднят над ним ореол мученика и жертвы царизма - все это не могло не вызвать сочувствия у будущих польских повстанцев. Наша русская демократическая мысль немало потрудилась на ниве подготовки польской повстанческой культуры - есть и нам чем гордиться!
«Между русской нигилистической историей и историей попыток понять Россию через поляков и поляков - через Россию, - пишет в заключение своего труда А. Валицкий, - существует хорошо просматриваемая диалектическая связь. Поначалу нигилизм Герцена прибегал к мицкевическим "новым варварам", чтобы доказать, что революционные устремления русских выше обращенных в прошлое устремлений поляков, занимающихся только (по его мнению) восстановлением отжившего». И если в России такого рода идеологическая модель нашла бесчисленных продолжателей, то в Польше она столкнулась с откровенным ее неприятием, что повлекло за собой и вполне объяснимое желание дистанцироваться от влияния русской культуры и ее мысли. Поэтому концепция Герцена в этом вопросе демонстрирует скорее расхождения между русским и польским настроениями, позицией, мышлением, наконец. Более того, замечает Валицкий, когда русские кинулись идеализировать основы нигилизма, поляки стали от него открещиваться, создавая собственный стереотип, причем не менее схематичный, антирусский.
«Принимать во внимание существующие различия, а тем более их абсолютизировать России посодействовал сложившийся стереотип Польши как страны с "латинской" культурой, отчужденной от славянского мира и совершенно чужой всему русскому. Прибавим к этому, что первоначально этот стереотип возник на почве культуры православных народностей давней Речи Посполи-той как выражение с их стороны желания защитить себя от натиска польскости и католической экспансии. Не менее оборонитель-116
ной была и реакция поляков, переживших поражение Январского восстания. Фактически они этот стереотип признали. Но подобное определение в Польше не вошло в обиход после периодов "пика": наивысшей веры в себя, а в культуре - возрождения и романтизма.
Так стоит ли подходить к сложившемуся стереотипу как к тому, что дано раз и навсегда?»33
В какой-то степени вопрос риторический, и он повисает в воздухе, ибо в русской, а точнее, в советской историографии польское повстанческое движение приветствовалось, его изучали как величайший акт мужества в борьбе с царизмом и через него учили воспринимать символику тех лет, скажем, «красные руки» (поскольку обмороженные) Вокульского, героя романа Б. Пруса «Кукла», как признак его участия в Январском восстании, о чем не шепотом передавалось, а требовалось угадать и объяснить (в школе на внеклассном чтении, в университете).
Любопытно другое: как менялось отношение русской власти и интеллигенции к полякам и проблемам их повстанческой культуры (отчасти сомкнувшихся с национально-освободительной борьбой Кавказа, и те же шараханья в отношении Шамиля: от воспевания до запрета) на протяжении нашей истории: до революции -одна трактовка, при советской власти - другая, после нее резко отрицательная, и вот уже в наше время начинает прорисовываться объективная. Книга «Россия, католичество и польский вопрос» -важный шаг на пути к этому разъяснению, одинаково важному и нужному как нам, так и полякам. А потому по-прежнему поставленные и выявленные польским профессором вопросы требуют дополнений, уточнений, проверок и новых исследований.
Напрашивающееся продолжение - знак того, что автор напал на «золотую жилу».
К этому стоит добавить, что Анджей Валицкий - всемирно известный историк философии и социальной мысли, в частности марксизма, один из создателей Варшавской школы истории идей (60-е годы ХХ в.), сотрудник Института философии и социологии ПАН; в период военного положения выехал из Польши и с 1981 г. был научным сотрудником по специальности истории идей в Австралийском национальном университете (Канберра). С 1986 по 1999 г. возглавлял кафедру истории идей в университете Нотр-Дам (штат Индиана, США). Академик ПАН (1998). Имеет множество престижных национальных наград, а также отмечен наградами
117
международных фондов им. Альфреда Южиковского (1983) и специальной наградой Бальзана в области истории (Италия, 1998 - по своей значимости эта награда приравнивается к Нобелевской); наградой Американской ассоциации по изучению славистики (1996) и т. д.
И конечно, нельзя не назвать государственных отличий: два больших Креста (один из них - со звездой) ордена Возрождения Польши (1999 и 2005).
Труды А. Валицкого переведены на английский, испанский, украинский, японский языки.
Примечания
1 Валицкий А. Россия, католичество и польский вопрос / Пер. Е. Твердислова. - М.: Издательство Московского университета, 2012. -624 с.
2 Валицкий А. В кругу консервативной утопии / Пер. К. Душенко // Параллели. - М.: ИНИОН, 1991. - Вып. 1. - С. 144-166.
3 Валицкий А. Философия права русского либерализма / Пер. О.Р. Пазухина, С. Л. Чижиков, О.В. Овчинникова. - М.: Институт экономики города, 2012. - 566 с.
4 Walicki A. Idee i ludzie. Prôba autobiografii. - Warszawa: Instytut istorii nauki PAN, 2010. - S. 27.
5 Свои мытарства тех лет (и не только) автор с той же скрупулезностью и основательностью воспроизвел в автобиографической книге «Идеи и люди», написанной не менее «объективистски», чем все его труды, но читающейся с захватывающим интересом и чувством вовлеченности в происходящее: кто хочет знать о жизни в Польше, начиная с первых послевоенных лет, шаг за шагом, день за днем, и по настоящее время, с той же неторопливостью, но и перескоками, пусть берет эту книгу: в ней факт и мысль нераздельны. Walicki A. Idee i ludzie. Prôba autobiografii. -Warszawa: Instytut istorii nauki PAN, 2010. - S. 27.
6 Гессен С.И. Основы педагогики: Введение в прикладную философию. -Берлин: Книгоиздательство «Слово», 1923. - 124 с.
7 Walicki A. Osobowosc a historia. Studia z dziejôw literatury i mysli rosyjskiej. -Warszawa: Panstwowy Instytut Wydawniczy, 1959. - 487 S.
8 Walicki A. Dobrze zrozumiec przeszlosc // Nowe ksi^zki. - Warszawa, 1993. -N 10. - S. 5.
118
9 Walicki A. Polska, Rosja, marksizm. Studia z dziejow marksyzmu i jego re-cepcji. - Warszawa: Ksi^zka i Wiedza, 1983; Mi^dzy filozofi% religi^. i poli-tyk^: Studia o mysli polskiej epoki romantyzmu. - Warszawa: Panstwowy in-stytut wydawniczy, 1983. - 125 S.
10 Walicki A. Czy stosunki polsko-rosyjskie mog^. bye wzajemnie dobrze? // Arcana. - Krakow, 2005. - N 4-5. - S. 112.
11 Wokol Andrzeja Walickiego. Almanach mysli rosyjskiej / Pod red. J. Dobieszewskiego, J. Skoczynskiego i M. Bohuna. - Warszawa: Uniwer-sytet Warszawski. Wydzial Filozofii i Socjologii, 2009. - 204 S.
12 Wokol slowianofilstwa. - Warszawa: Uniwersytet Warszawski. Wydzial Filozofii i Socjologii, 1998. - 225 S.
13 Wokol Tolstoja i Dostojewskiego. - Warszawa: Uniwersytet Warszawski. Wydzial Filozofii i Socjologii, 2000. - 305 S.
14 Wokol Leontjewa I Bierdjajewa. - Warszawa: Uniwersytet Warszawski. Wydzial Filozofii i Socjologii, 2001. - 128 S.
15 Wokol Szestowa i Fiodorowa. - Warszawa: Uniwersytet Warszawski. Wydzial Filozofii i Socjologii, 2007. - 254 S.
16 Walicki A. A History of Russian Thought from the Enlightenment to Marxism. - Stanford. CA: Stanford univ. press, 1979. - S.IX-X.
17 Berlin I. Mysl rosyjska i kontrowersja slowianska / Przel. J. Mucha // Zdanie. - Krakow, 1995. - N 2 (106). - S. 26.
18 Walicki A. Idea wolnosci u myslicieli rosyjskich: Studia z lat 1955-1959. -Warszawa: Wydawnictwo uniw. Jagiellonskiego, 2000. - S. 280.
19 Walicki A. Zarys mysli rosyjskiej od Oswiecenia do renesansu religijno-filozoficznego. - Warszawa: Wydawnictwo Uniwersytetu Jagiellonskiego, 2005. - 164 S.
20 Walicki A. W kr^gu konserwatywnej utopii. Struktura i przemiany rosy-jskiego slowianofilstwa. - Warszawa: Wyd-wo naukowe PWN, 2005. - S. 9.
21 Walicki A. W kr^gu konserwatywnej utopii. Struktura i przemiany rosy-jskiego slowianofilstwa. - Warszawa: Wyd-wo naukowe PWN, 2005. - S. 2.
22 Валицкий А. Россия. Католичество и польский вопрос / Пер. Е. Твердислова. - М.: Издательство Московского университета, 2012. -С. 234.
23 Wokol Andrzeja Walickiego. Almanach mysli rosyjskiej. - Warszawa: Uniwersytet Warszawski. Wydzial Filozofii i Socjologii. 2009. - S. 27.
24 Мацих Л. Метафизика Северной столицы. - Mode of access: http://www.youtube.com/watch?v=3uVJjgcvWK8
25 Moisiejew W. W Krakowie zylem bezladne, choe cnotliwie. Tajemnica «krakowskiej sprawy» Wlodzimierza Solowjowa // Pressje. Posteuropa. -
119
Krakôw: Teka 26/27 Klubu Jagiellonskiego, 2011. - S. 109-128. Эта статья была опубликована и по-русски: Моисеев В. Тайна «краковского дела» Владимира Соловьёва // Przegl^d Rusycystyczny, 2003. - N 1. - S. 5-21. См. также: Филологические записки: Вестник литературоведения и языкознания. - Воронеж: ВГУ, 2003. - Т. 19.- C. 28-44.
26 Очерк о Славянской библиотеке, ставшей сокровищницей русской культуры, см.: Католическая энциклопедия. - М.: Изд-во Францисканцев, 2011. - Т. 3. - C. 868-872.
27 Толстой Л. Собр. соч.: В 22 т. - М.: Художественная лит-ра, 1984. -Т. 18. - С. 606.
28 Труайя А. Лев Толстой. - М.: Эксмо, 2005. - 896 c.
29 Dombrowska M. Mysl o sprawach i ludziach. - Warszawa: Nasza Ksiçgarnia, 1956. - S. 52.
30 ZdziechowskiM. Towianizm gr. L. Tolstoja // Kraj. - Warszawa, 1886. -N 52. - S. 1-2.
31 Здзеховский М. Модернизм и толстоизм // Московский еженедельник. -М., 1908. - № 47, 29 янв. - С. 26-38.
32 Walicki A. Rosyjska filozofia i mysl spoleczna od Oswiecenia do marksizmu. -Warszawa: Wiedza Powszechna, 1973. - S. 477; 479.
33 Walicki A. Rosja, katolicyzm i sprawa polska. - Warszawa: Prôszyzskii s-ka, 2002. - 548 S.
120
