CC BY
51
Парадигмы массовой и элитарной культуры в современном английском постколониальном романе
С.П. Толкачев,
д-р филол. н., профессор кафедры истории литературы
Процесс мультикультурного смешения, имевшего место в последние десятилетия XX в. в Великобритании в результате интенсивной миграции, появление «новых англичан», пришельцев из бывших британских колоний, сопровождался усвоением традиционной английской культуры и, одновременно, вольным или невольным привнесением чуждых туманному Альбиону культурных архетипов. Появление в современной литературе Великобритании нового круга авторов и произведений, которые очень трудно иногда назвать традиционным текстом английского писателя, заставляют многих исследователей (среди них - С. Гринблатт, Г. Тиханов) обратить пристальное внимание на главную тенденцию в развитии современной истории литературы, и, в первую очередь, британской: ее стремление адаптироваться к «новым условиям со всей гибкостью и податливостью, на которые она только способна. Живой пример тому - новая «Оксфордская история английской литературы» в тринадцати томах. Последние два тома, посвященные послевоенному периоду, по замыслу составителей, должны выразить разные точки зрения, уточняя друг друга в интерпретации понятия «английскости»: над томом «1960-2000: закат Англии» (1960-2000: The Last of Enland) работает Рэндалл Стивенсон, стяжавший репутацию «шотландца, провозгласившего, что идея английской литературы» отжила
свое1, а над томом ( 1948-2000: The Internationalisation of English Literature) — канадец Брюс Кинг, воспевающий мультикультурализм -но не как смерть «идеи английской литературы, а как ее возрождение. <...> Таким образом, новая оксфордская история английской литературы пытается перевести изрядно истощенное национальное повествование в тональность глобализма с его культурным многообразием»2.
Произведения современных английских писателей-мигрантов, как становится ясно из их текстов, создаются с точки зрения эмоционального опыта социальной маргинальности и повествуют о той экстремальной ситуации, в которую каждый из них попадает в силу своей культурной двойственности. Их «пограничная» проза, улавливающая и фиксирующая парадигмы разных, зачастую чуждых друг другу культур, взывает из глубин мигрантской идентичности и зачастую диссонирует с национальной сущностью и культурным багажом самих художников, носителей прежде всего своей родной культуры. Писатели современных мультикультурных сообществ, каковым являются многие западные государства и, прежде всего, Великобритания, демонстрируют иное мировидение и мышление и, тем самым, учитывают нарративы плюра-листичности, множественности, текучести, а порой и качественного скачка, связанного со становлением новой идентичности.
Особое значение в свете всего сказанного выше приобретает проблема определения параметров культурной, этнической и тендерной идентичности мультикультурной постколониальной литературы, представленной творчеством писателей-мигрантов, сочетающих в себе культурные корни нескольких народов и реализующихся в рамках художественного полилога культур. При соприкосновении двух или нескольких наций главную объединяющую роль начинает играть традиция толерантности, сложившаяся в той или иной культуре, терпимость к «чужому», способность по достоинству оценивать и усваивать лучшие культурные достижения вступающих в диалог народов. Как «осуществить синтез «своего» и «чужого», преодолеть презрение к «чужому», «героически и вдохновенно продолжить непрерывность трансмиссии мировых культурных ценностей»?3 — задаются вопросом исследователи мультикультурной литературы. Вопрос ставится на повестку дня как в классической филологии, так и в многочисленных междисциплинар-
1 Jonathan B. A monumental Task. Why the new Oxford English History will differ from its predecessor? // Times Literary Supplement. 2002. 4 October. P. 17.
2 Тиханов Г. Будущее истории литературы: три вызова XXI века // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 343.
3 Прожогина С.В. Mal de soi, или Кризис самоидентификации в пространстве Востока и Запада (художественные свидетельства франкоязычных магрибинцев) // Чужое: опыты преодоления. Сб. под редакцией P.M. Шукурова. М., 1999. С. 317.
ных исследованиях, проводимых в последнее время на стыке лингвистики, этнологии, этнографии, психологии, философии. Пограничье этносов, обнажаемое ныне в контексте все более интенсивного взаимодействия культур, занимает в первую очередь этнопсихологов, которые знают, что разделение на категории «свой» и «чужой» резче всего проявляется в мультикультурных диаспорах современных западных мегаполисов. Из этого следует, что парадигмы идентичности, которые моделируются в мультикультурной литературе, не могут рассматриваться и изнутри, и снаружи одновременно. Возникает необходимость искать новые подходы и определения, которые объединяются под названием «переходной идентичности»4 (или «идентичностью, пойманной между мирами» - С.Т.). Идентичность в произведениях писателей-мульти-культуралистов напрямую связана с тем образом мыслей и действий, которые современные читатели воспринимают как результат знакомства с произведениями прошлого. Она структурируется через сложную обоюдную игру памяти и нарратива и усложняется дискурсами истории и культуры. Исследователи (С. Холл) считают идентичность уже не прозрачным и бесспорным понятием, а переводят ее в разряд «некоей иной сущности, постоянно находящейся в процессе «производства», который никогда не прекращается. Она - всегда в стадии становления, всегда конструируется внутри, а не снаружи изображаемого»5. Актуальность теории идентичности в рамках репрезентации мультикультурного дискурса состоит в том, что она предоставляет возможность распознавать различные сюжеты в процессе воссоздания этнокультурных связей и, что более важно, рисует образ идентичности не как «оригинальной» сущности, но скорее как некоей позиционной относительности.
Мигрантская идентичность реализуется на некоей подвижной границе, на которой сходятся два набора неопределенных переменных, и именно в этой точке свою власть начинает проявлять «дефис». Этот знак - важная ступень на пути к гибридному образу и гибридной сущности. В связи с этим, особая роль в конструировании «переходной», мигрантской идентичности приобретает мимикрия как бессознательное, природное проявление мимесиса, которая для того, чтобы быть успешной, «должна постоянно продуцировать свое скольжение, свой избыток, свое различие, воплощая, таким образом, процесс отрицания, дезавуирования»6.
Насыщенная среда стерилизованного «масскульта» в романе современного английского писателя индо-пакистанского происхож-
4 The «hyphoneted self» (англ.).
5 Hall S. Cultural Identity and Diaspora // Identity: Community, Culture, Difference. J. Rutherford, ed. L., 1991. Р. 222-237.
6 Bhabha H. The Location of Culture. L., 1994. Р. 86.
дения X. Курейши «Будда из предместья», в которой растет и мужает герой, отражает процессы глобализации, социальной и культурной, ведущей к обеднению и выхолащиванию национального из традиционной культуры, к американизированной культурной стерильности. Массовая культура приобретает качество заменителя, суррогата, заполняющего пустоты в сознании героя, которые стали результатом вымывания как культурных традиций Востока, так и традиционного культурного наследия Запада. Наркотик «масскульта» вырабатывает у многих сверстников Карима (в частности у его друга Чарли, который, в конце концов, становится поп-кумиром молодежи) пристрастие к психоделическому мировидению, лишь временно спасающему от бездуховности и одиночества.
В романе X. Курейши прослеживаются глубинные нюансы формирования у молодых персонажей романа устойчивого вкуса к субкультуре. Пародийные образы культуры, вторгаясь в подсознание героев, претендуют на новые приоритеты - право воплощать истинную ментальность английского общества.
Взгляд героя на себя и окружающих - слегка дистанцированный, отчужденный. Точка зрения повествователя от первого лица, в отдельных случаях, воплощает по форме амбивалентность культурного лабиринта, по которому скользит сознание героя-рассказчика. Этот лабиринт, причудливо извиваясь, успешно минует некие устоявшиеся традиционные ценности как Запада, так и Востока. Герой вместе со своим окружением иногда начинает походить на существ, зомбированных некоей сторонней силой, равноудаленной от разноименных культурных полюсов.
Надо отметить, что X. Курейши, как и другие мультикуль-турные авторы, создает произведения с расчетом на успех в самых широких читательских кругах. Но одновременно его творчество (в том числе романы «Черный альбом», «Близость») достаточно достоверно отражает состояние духа молодого «пришельца извне», бабочки-однодневки, вылупившейся из гибридизированной «куколки» на просторах раздробленного постколониального пространства и вылетевшей на простор истерзанного противоречиями и парадоксами современного английского общества. Но в свете тяготения к массовому началу X. Курейши как художника оправдывают такие качества прозы, с помощью которых четко и на достаточно высоком художественном уровне фиксируются злободневные общественные процессы. Эффект достоверности достигается следующим образом. Писатель совмещает, а затем органически соединяет, с одной стороны, пародию на поп-культуру, с другой - провидения мировоззренческого и эсхатологического плана в процессе постижения героя своей глубинной сути. Автор создает этнокультурный палимпсест, искусно имитируя процесс гибридизации глубинных куль-
турных и психологических архетипов восточной и западной цивилизаций, априорно свойственных сознанию молодого англичанина иноземного происхождения, и написанного поверх этого культурного опыта героя.
Любопытна жанровая природа романа. «Будда из предместья» - пародия на пикарескный роман с элементами трагикомедии. Герой - своего рода плут. Но это - скорее лиричный, грустный пройдоха, слишком рано теряющий способность удивляться и смеяться. Лейтмотивом, сопровождающим процесс культурной самоидентификации героя, фактически становится чувство одиночества, отчуждения и, в то же время, острое желание внутренней личностной эволюции.
В результате наложения поп-культурного кругозора Кари-ма как героя и более широкого интеллектуального кругозора рассказчика, за которым стоит автор, возникает эффект предвосхищения культурно-поведенческого стереотипа героя как личности, находящейся на острие традиционного для всей английской литературы рыцарского мотива «quest» (паломничества за Граалем - реального и духовного). Процесс инициации героя проходит одновременно в двух направлениях: через погружение в протоплазму суррогатного масскультурного хаоса и посредством передачи автором «авансом» своему герою высших знаний интеллектуального плана. В первую очередь, в виде лучших образчиков литературы, живописи, архитектуры. (Подросток Карим постоянно цитирует Шекспира, Бальзака, Кафку, Киплинга, хотя, как мы знаем, соответствующего образования в своем предместье он не получил). Образуется зазор между культурной базой юного героя и авторской эрудицией, достаточно резкий и выбивающий читателя из естественности доверительной интонации повествования от первого лица в начале романа, который постепенно сглаживается по мере развития и становления характера.
По существу, Х. Курейши поднимает важную для современной западной литературы проблему. С одной стороны, проблему деградации традиционно богатой английской культурной традиции, не способной более питать духовно и идеологически представителей всех слоев общества. С другой стороны, речь идет о вызревании новой, муль-тикультурной ситуации, в которую привносятся традиции и обычаи предков постколониальных государств, входивших, в первую очередь, в Содружество Наций. Парадоксы рождения нового мультикультурного видения на почве духовной уравниловки, усиливающей стирание национального, совмещается с пропагандой псевдомессианских идей, рождающихся на обломках колониальной империи.
Примерно та же проблема ставится и в романе Х. Курейши «Черный альбом». Герой этого произведения по имени Шахид Хассан, как и Карим Амир в «Будде из пригорода», - тоже «почти англичанин и
по рождению, и по воспитанию». Но добавляется и новое измерение этому «почти»: он и мусульманин такой же - «почти». Его связь с Пакистаном зависит от семьи жены его брата - Зульмы, которая представляет своего рода элиту пакистанской диаспоры в Лондоне, непроницаемую в кастовом отношении для ее бывших соотечественников.
Внешний облик Зульмы дает основания видеть в ней гибридный в национальном и культурном отношении образ, и в этом отчасти ощущается ироническое отстранение автора. Зульма одевается в кричащие цвета и достаточно смелые модели, в то время как на голове у нее - черный, полагающийся мусульманке шарф. Свою кастовость, причастность к «сакральным» кодам дискурса мультикультурного пространства Лондона Зульма высокомерно подчеркивает своей реакцией на известие о том, что Шахид посетил мечеть. Религия, по ее словам, для пользы масс, а не для умных и образованных мальчиков, к каковым должен относить себя Шахид. Выясняется, что воспитание и личность Шахида содержит только легкий привкус пакистанской культуры, но герой не обладает абсолютно никакими свойственными мусульманину твердыми убеждениями.
«Черный альбом» поднимает и вопрос о кризисе идентичности. Первая встреча героя с общежитием второсортного лондонского колледжа ознаменовывается знакомством с многонациональной толпой - «африканцев, ирландцев, пакистанцев и даже группой английских студентов»7. Оговорка «даже» достаточно симптоматична. Герой попадает в компанию к студенту старшего курса некоему Риазу Аль-Хуссейну, харизматическому лидеру мусульманского землячества в колледже. Шахида привлекает в Риазе его мрачная самоуверенность, и автор замечает при этом: «В наши дни любой начинает настаивать на своей идентичности, пытаясь доказать, что он либо мужчина, либо женщина, либо голубой, либо черный, либо еврей, выставляя напоказ те черты, которые могут быть востребованы, как будто без ярлыка они вообще не люди. Шахид тоже хотел принадлежать к этому кругу»8.
Нечто подобное происходит с девушкой по имени Лини в романе другого английского писателя В. Найпола «Подражатели», но уже карибского происхождения: «Это было превращение, - повествует герой рассказа, - которое всегда удивляло меня. Она любила часто говорить о «симпатичной девочке из Лондона - фраза, которую я услышал впервые в разговоре с ее друзьями, в основном неодобрительно, о замужестве английской девушки за вождем африканского племени. Лини и смотрела на себя как на смазливую девушку из Лондона, шли мы в дешевый итальянский ресторан за углом или кинотеатр, который был
7 КигеШ Н. В1аск А1Ьит. L., 1995. Р. 78
8 Р. 23.
немного дальше. Это было ее долгом скорее по отношению к городу, чем к себе»9.
Культурное отчуждение порой становится способом для демонстрации «английскости». Именно так происходит в романе В. Най-пола «Господин Стоун и «Рыцарь-спутник»». При этом подчеркивается образ «культурной отделенности», возникают мимолетные символы изоляции Англии и англичан от всего остального мира. В мир романа вторгаются моменты абсурдной и гротескной связи с неанглийскими культурами. Например, одна из героинь по имени Гвен пытается изобразить Шейлока с помощью еврейского акцента. Лучший комментарий ко всему роману, к его преднамеренному и дотошному анализу английской атмосферы, такой далекой и спокойной, чтобы вызывать тревогу, является, возможно, следующая цитата: «Вход в метро был грязным. На улице через дорогу проходила встреча Британской национальной партии, какой-то человек что-то до хрипоты кричал из фургона. За неоновыми огнями и запотевшими стеклами окон громоздились новые кофейни; улицы были полны молодежи, разодетой, как студенты художественных училищ, и иностранцев всех цветов кожи. Адрес, который дала миссис Спрингер, оказался частным отелем на одном из перекрестков Эрлс-Корт Роуд. Небольшая, напечатанная на машинке карточка «Только для европейцев» под кнопкой звонка провозглашала, что отель является убежищем респектабельности и спокойствия»10.
Если бы не такие тонкие и точные живописные приметы, как иностранцы и студенты художественных училищ, можно было бы забыть, что действие происходит в конце пятидесятых - начале шестидесятых годов - период ликующей деколонизации, охватившей весь мир, включая Тринидад, период прихода «сердитых молодых людей» в английскую литературу, выступлений представителей маргинальной культуры, протестов в поддержку прав человека накануне активизации нового левого движения. Но это лишь мимолетный срез времени. Повествование перемещается с центральных улиц в зону под названием «Только для европейцев», настолько удаленную и исключительную, что фашистские прокламации национальной и расовой исключительности, о которых упоминается в повествовании (эпизоды митинга Британской национальной партии), кажутся почти нереальными.
В то же время обращает на себя внимание иронический аспект этого гладкого ухода в убежище «респектабельности и спокойствия» под названием «Только для европейцев», поскольку эта ирония исходит все-таки из-под пера В. Найпола, мигранта из третьего мира, который вряд ли имел доступ в какой-либо из подобных английских интерьеров в то время и на тех условиях.
9 Naipaul VS. The Mimic Men. L., 1967. P. 11.
10 Naipaul VS. Mr. Stone and the Knights Companion. L., 1963. P. 26.
Тем не менее, оценка автором английской культуры в этом самом «британском» романе В. Найпола отличается от тех характеристик отдаленности и отчуждения в «тринидадских» романах. Последние (и наиболее явно - «Средний переход», 1962) содержат достаточно критические замечания о культуре стран «третьего мира», поскольку Карибы, по мнению автора, отличались свойственным им недостатком целеустремленности и отсутствием цели. Писатель обвинял народы, населявшие Карибские острова, в склонности к мимикрии (термин, которым В. Найпол далее пользовался все чаще, выражая суть этой культуры в имитации недостойных уважения английских и американских ценностей, а также атмосферу вокруг этих ценностей, которая вызывает клаустрофобию и эскапизм.
В романе «Господин Стоун и «Рыцарь-спутник»» критики культурной действительности в прямом смысле слова нет. В нем достаточно рельефно проявляется атмосфера документальности. «Английс-кость» как базис этнокультурной идентичности остраняется, но, в то же время, ее невидимая, подсознательная власть остается, в результате чего английские характеры неэкстравертны, а напротив, устремлены внутрь самих себя. И парадоксальным образом, несмотря на отчуждение от мигрантов, герои-англичане воплощают принцип сознательного приятия пришельцев. Важно, что здесь присутствует и социальное сознание, которое поднимается над эгоцентрическим и ведет к возвышению героев. Оппозиция главных персонажей «Рыцаря-спутника» - пример такого принципа приятия, который создает возможность контакта через английскую отчужденность, работать на которую не заинтересованы ни Уимпер, ни Стоун в силу личной выгоды, каждый из которых в известной степени удачно находит свое место в жизни.
Отсутствие рефлексии и преобладающе положительная интонация в оценке Англии, четко характеризируют всеведущего повествователя в романе В. Найпола «Господин Стоун и «Рыцарь-спутник»». В то же время, рассказчик предстает и в качестве фигуры «серьезной», не пытающейся забавлять читателя. Преднамеренно дистанцированный от культурного контекста, голос повествователя исходит из пространства, расположенного как бы за пределами современной британской элитарной и популярной культуры, но он одновременно и подспудно адресован к обеим. При этом образуется контекст культуры, которую автор лишает права на поступательное развитие.
Язык этого всеведущего рассказчика - стандартный английский образованного человека - не конфликтует поначалу с местными разновидностями тринидадского английского, на котором персонажи говорят в ранних романах В. Найпола. Голос повествователя производит впечатление человека, примирившегося со своей ролью «человека извне».
Таким образом, сравнительный анализ культурного контекста в «британских» романах мультикультурных писателей приводит к мысли о сложном, диалектичном поиске современными художниками слова парадигмы аутентичной культуры, хотя и, порой и парадигмы упрощенной, но в большинстве случаях реализуемой через ироничное отрицание популярной, массовой культуры.
