CC BY
15
ИСТОРИЯ
Вестник Омского университета, 2001. №3. С. 53-56. © Омский государственный университет
УДК 940.4
ОТНОШЕНИЕ К.Н. ЛЕОНТЬЕВА К ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНОМУ ОПЫТУ ФРАНЦИИ
НОВОГО ВРЕМЕНИ
Г.А. Мухина
Омский государственный университет, кафедра всеобщей истории 644077, Омск пр.Мира 55A
Получена 4 марта 2001 г.
Russian thinker K. N. Leontiev repudiates western liberal version of the progress as an unsuitable for Russia, insisting on alternative and diverse development of the world.
Оригинальная консервативная концепция самообретения России, созданная русским мыслителем К.Н. Леонтьевым (1831-1891), содержала в себе в качестве главной мысли идею нововизан-тивизма, противостоявшую европейской буржуазности, либерализму и социализму.
Отношение к западной культуре, к западной истории было важной частью русской образованности XIX в. Исследователи творчества К.Н. Леонтьева прямо называют его «европейцем», «западным романтиком», по эстетическим вкусам - скорее европейцем, чем русским, который испытал на себе больше влияния французской культуры, чем германской, и был ближе к латинскому духу, чем к немецкому [12, с.379; 14, с.125; 13, с. 121, 137]. Сам Леонтьев давал разъяснения о своих галльских привязанностях: «Русский человек должен постоянно следить за духом, господствующим во Франции, в этой передовой стране Запада, с которым, к несчастью, так глубоко связал нас культурный переворот Петра». Франция находилась в авангарде - в крестовых походах, в национальном объединении, в победе абсолютной монархии над феодальной децентрализацией [1, с. 255]. Однако это не помешало ему концептуально выразить настоящую ненависть к европеизму и буржуазному прогрессу, а более всего - к революционной Европе, так как ему открылся универсальный характер тогдашнего кризиса цивилизации и его универсальные причины [14, с.159].
В «Письмах о восточных делах» (1882-1883) он писал об этом: «. . . международная революция сделала большие успехи. Она везде, но собственно специального центра она себе еще не нашла. . . » Россия призвана спасти и себя от этой
революции, и Европу, и всемирную цивилизацию, то есть стать барьером против «безбожного Запада» и «буржуазной всеобщей мерзости», иначе ей «не избежать пути Чернышевских и Желябовых», а значит, самой стать центром международной революции и даже затмить революционный Париж [4, с. 445; 8, с. 617; 4, с. 386]. Необходимость обособления России от современного Запада русский мыслитель аргументировал историческим опытом Франции нового времени, который он использовал в своей теории органического развития, имевшего фазы взлета и падения: Франция была «передовой страной католичества, лучшей опорой западной церкви». А стала «передовой страной атеизма; она пала... как пример религиозности». Она «вознесла монархию на высшую точку славы» и «начала казнить королей, изгонять их, менять династии», «первая уничтожила аристократию». Наконец, в 1870-х годах эта самая победоносная, самая героическая нация Европы потерпела сокрушительное поражение [4, с. 376]. Одним словом, Франция стала примером всестороннего падения: государственного, религиозного, социального, культурного.
Особенное негодование вызывал Париж - самый опасный очаг постоянного сопротивления властям, который шел от либеральных бунтов к социалистическим [4, с. 385-386]. Ему, закоренелому державнику, было невыносимо сознавать, что с XVIII в. здесь происходило «медленное сжигание государства со всеми его историческими особенностями», что здесь впервые возникла «мещанская якобинская республика», которая поднялась против «церкви, воспитавшей величие всего Запада» [1, с. 255, 256], что в Третьей республике - тоже якобинской, но без террора, од-
54
Г.А. Мухина.
нако с бессильными президентами, утвердилось господство «средних людей», «средних состояний», «средних способностей», «средней власти». И уж совсем невозможным представлялось появление некрещеного (!) президента Сади Карно [6, с. 526].
Порча в новое время, по его мнению, отличалась особой стремительностью: 500 лет понадобилось для создания государства Людовика XIV и чуть более полувека, чтобы довести дело до республики Тьера [5, с. 508-509]. Согласно его теории развития Россия являлась (как и у Н.Я. Данилевского) главой мира возникающего, а Франция - отходящего. Европа исчезала, оставался только берег Атлантическо-Азиатского материка и только историческая Европа романо-германской культуры [3, с. 430]. Квинтэссенцией этой культуры была Франция: эпоха Просвещения создала «великого разрушителя Вольтера», посеяла «розовые надежды» на разум человечества, веру «во благо эгалитарного и демократического прогресса». Ради этого Париж прошел через ужасы и жертвы. И хотя атеистическо-либеральное движение исходило из Англии, но общечеловеческий вред его шел через посредство Франции [3, с. 376, 402; 7, с. 536, 543] - отсюда шла прививка безбожия, вольнодумства, правового равенства [1, с. 255, 256], а Наполеон разносил эти идеи по всей Европе. После его поражения революция вошла в демократическое русло (без террора) и двинулась по пути легальных реформ. Из политических деятелей Французской революции Леонтьев выделяет только Наполеона I как представителя «централизованной демократии», определившего ход истории XIX в., относя к его заслугам создание военного дворянства и стабилизацию общества и особо ценя его за «государственный инстинкт», который чувствовал «истину общественной статики» [2, с. 375; 3, с. 429; 7, с. 543]. Сравнивая Францию Бонапарта с Германией Бисмарка-объединителя, Леонтьев склонялся в пользу первой, потому что ей было что сказать миру, потому что Европа нуждалась тогда во французских демократических уроках, у Германии же не было «своего всемирного слова» [11, с. 52]. Правда, от Наполеонов, Гарибальди, Бисмарков он видел мало толку, потому что они «дотла» изнуряли «психические запасы» обществ и делали их ни на что не способными после таких порывов [3, с.429].
При всей враждебности автора к современной Европе он - весь в ее истории. Так Россия ценна как наследница византизма, который считается ранним лицом Европы [12, с. 378, 380]. Он любил средневековую культуру, столь разнообразную и богатую; находил отраду во французских романтиках XIX в., потому что среди них были охрани-
тельные элементы «самого крайнего белого консерватизма»: носители родовых преданий, легитимисты, ультрамонтаны, и хотя у них не было шансов на победу, они отклоняли вектор к центру, смягчая левизну. Он удовлетворялся тем, что во французской литературе рядом с разрушителями творили «умы самого редкого охранительного стиля»: де Местр и де Шатобриан. С автором «Рене» и Ламартином его сближала аристократичность и религиозная вдохновенность [9, с. 642; 2, с. 389; 4, с. 401]: он не признавал поэзии без религиозной мистики и пластики, без величавой и грозной государственности, без блестящей знати [7, с. 541]. В романах Ж. Санд, де Мюссе, Бальзака ему была мила прежняя Европа, герои разных ориентаций и особенно - сердечность религиозного мистицизма, склонность к которой он отмечал у русских [2, с. 400, 401, 390]. Но его поражало несоответствие между богатством французской литературы и ее слабым влиянием на внутреннюю жизнь общества, которая казалась будничной и мелкой [9, с. 642]. Ценитель традиций, он, однако, не замыкался в прошлом, думая о том, что дает народу сознание старой и новой, а главное - собственной цивилизации, и это обращало к корням: к родовому дворянству, к сильному и независимому от народа духовенству, к старинным и любимым династиям, к внутренней независимости ума [2, с. 390]. В этом он очень походил на Шатобриана, верного прежде всего двум ценностям: наследственной монархии и христианству [15. Т. 3, р. 239, Т. 2, р. 79, 80].
По признанию самого автора, на него оказали влияние лекции Ф.Гизо «О цивилизации в Европе и Франции» [3, с. 414]. Во-первых, для русского мыслителя стало важным само понятие «цивилизация» как развитие личности и общества. А еще более, предпочтение Гизо термина «развитие», а не «прогресса», которого Леонтьев не признавал и вкладывал в него один смысл - разложение. Он обратил внимание на два вывода Гизо: общество развито и сильно, а человек слаб и ничтожен; Франция, в отличие от других европейских государств, являлась наиболее ясным историческим примером, где последовательно менялись ее главные лица: церковь, дворянство, король, среднее сословие и грядущее царство работника. Для него Гизо - это «аристократ в политике», христианин - в чувстве, с классическим образованием и англофил, который «завидовал», что в Британии есть «еще лорды». Не смущали его даже либеральные пристрастия французского историка, которые он именовал «ошибками» (имея в виду его веру в прочность буржуазного порядка и конституцию). Он готов был оправдывать эти ошибки тем, что лекции читались в 20-е годы, а печатались в 30-е, что Гизо не мог предвидеть
Отношение К.Н. Леонтьева.
55
революции 1848 г. с демократической конституцией и эгалитарным индивидуализмом. Наконец, ему импонировали у Гизо охранительные начала и поиск государственно-культурной статики в христианстве [3, с. 415, 416, 417].
В истории его тоже интересуют цивилизации, особенно возникновение двух культурных миров: Византии и Западной Европы, отличных друг от друга. Византия представлялась «совершенно новым центром». Вместе с Н. Я.Данилевским он ставил вопрос о создании новой оригинальной культуры - с передвижением русской жизни на Босфор, и тогда стержнем нового мира должна стать Греко-Российская Церковь (а не какая-нибудь особая славянская), ибо сущность восточного вопроса заключалась больше в греках, чем в славянах [3, с. 414; 4, с. 434; 9, с. 672, 677].
Русский мыслитель не принял идею «государства-нации», расцветшую в Х1Х в. благодаря Франции, и разводил понятия политического и культурного национализма. Поэтому в национально-объединительных движениях в Италии и Германии он находил только государственный смысл и - ничего культурно-национального [8, с. 607; 9, с. 645]. Очень критически он оценивал национальные движения на православном и мусульманском Востоке, которые определял как проявление «космополитизма духа». Греция, которая здесь поднялась первая, давала, по его мнению, пример такой порчи, и только Меттер-них, считал он, понял тогда истинный дух греческого восстания: «это все та же всемирная эгалитарная революция, несмотря на религиозно-национальное знамя». И это в ту пору, когда известные романтики (Байрон, Шатобриан) питали иллюзии, ожидали от греков чего-то особенного, а дождались «самой обыкновенной рациональной европейской демократии во фраке» [7, с. 540]. Отсюда самодержавие представлялось ему необходимым барьером против европейского разложения, поэтому он особо чтит «истинного и великого «легитимиста» Николая I, столь много сделавшего для эмансипации эллинов и разочаровавшегося в них, в «свободных» - под влиянием революции 1830 г. во Франции и польского восстания. Другим устоем мыслилось укрепление православия, усиление Вселенской церкви. Поэтому он сокрушался, что в 1877 г. на Балканах воевали не за веру, а за либерализм, за племенной принцип, а в 1870 г. поддержали болгар против греческой патриархии, с которой надо было идти вместе, ибо в итоге получилось «сюртучное» сербское общество, сербо-болгарские распри и везде - ослабление религиозного чувства [7, с. 542, 545, 554, 557; 8, с. 561, 563, 565]. Из всего делалось заключение: «Национальное начало почти бессильно в наш век, думают, что ему служат, а все
уходит в космополитические плоды» [9, с. 645]. В век наций он порицал либеральную унификацию народов, солидаризируясь с Дж. Ст. Мил-лем в том, что Европа утрачивает свой облик, стремясь всех сделать одинаковыми [3, с. 411]. Из государственных обособлений он прогнозировал движение к атеистической, «однообразно-рабочей Федеративной республике» [7, с.535]. Вот почему культурный национализм был у него синонимом самобытности, а именно в ней он видел «спасение России от гибельно европейской солидарности». Леонтьев не отказывался от понятия «национальный идеал», который применительно к России означал: «быть религиозно и житейски от Запада независимым» [8, с. 615, 623].
В европейской истории нового времени его более всего отвращала революция. Как он сам признавался, в это понятие вкладывал то же значение, что и «ненавистный» Ж. Прудон: революция есть движение к всеобщему умеренному благоденствию, к высшей справедливости, всеобщему равенству, только результат этого движения от либерализма к социализму он связывал с усередненным обществом, субъективным воплощением которого оказывался «европеец в цилиндре и в сюртучной паре» [9, с. 636; 4, с. 384; 3, с. 408, 409]. Этот сатирический образ являлся у него символом новой Европы, рожденной в революциях и национальных движениях под знаменем индивидуализма, которого он совершенно не мог переносить, поскольку это губило индивидуальность человека и нации. Национальная идея либералов ничего общего не имела с национально-культурной самобытностью, поскольку имела противогосударственный и антирелигиозный характер. Так, в итало-французской борьбе против Австрийской империи в апогей Ри-сорджименто Пьемонт во имя национальной политики пошел против «своей вековой религии» - католичества, против папства, чтобы создать либерально-племенную Италию. Германия же в своем движении к национально-государственному единству вовсе оказалась вне религии. А Франция, которая разожгла в Европе политику национальностей, сама стала жертвой племенной политики соседней страны ( речь шла о ее разгроме в период франко-прусской войны) [8, с. 606].
Всеуравнивающая, нивелирующая революция культурно истощила Запад, такой европеизм Леонтьев считал угрозой для России, которая привыкла «идти ощупью». Таким образом, она оказывалась перед дилеммой: быть культурным центром славизма или главным очагом самого крайнего радикализма. По мнению мыслителя, европейский путь пагубен для мира в целом, то есть эгалитарная революция - смерть духовная, нрав-
5б
Г.А. Мухина.
ственная, эстетическая, физическая для всего человечества [8, с. 697, 611, 613, 619; 4, с. 385]. Вслед за Н.Я. Данилевским он утверждал, что разложению романо-германского мира может противостоять только новый культурно-исторический тип. Его не могла устроить идея В. Соловьева о назначении русской, славянской цивилизации - быть почвой для примирения Православия с Папством [5, с.469,470]. Но образец для России он все-таки находит в Европе: в Древнем Риме, в старой, медленно поспешавшей Англии, но более всего - в Византии: для заболевшего российского организма требовалось одно лекарство - единство веры и власти, то есть византизм - духовный и государственный корень Древней Руси [5, с.510,511]. Однако, настаивая на движении России к Константинополю, не извлекал ли он урок, преподанный Наполеоном III, пытавшимся прорваться в Рим, в центр папства, чтобы укрепить католические основы французского бонапартизма, Империи? Возможно, но само существование либеральной Третьей республики являлось предостережением для Российской империи, ибо в ней четко определилось противостояние труда и капитала, а ее оба героя - «свирепый коммунар» и «неверующий охранитель капитала», республиканец-лавочник - русскому мыслителю казались совершенно неприемлемыми [1, с. 222]. Он завидовал отцам и дедам, которые были более русскими, хотя и стремились походить на иностранцев [9, с.642]. Поэтому сделал личный выбор: его постриг соответствовал его герою: святому, рыцарю, чудотворцу, а не «честному тру-женику»[9, с. 639]. Понимая, как глубоко перемешаны в России аскетизм византийской культуры и неофранцузский эвдемонизм, он видел перед собственной страной только два пути: или стать культурным центром славизма, или сосредоточием самой радикальной революции, - и предпочел первое. Им не принималась безальтернативность развития и, предполагая, что «либералы всех стран готовят мировой экономический переворот» [2, с. 384], он отвергал либеральный вариант как неподходящий для России и тем ставил проблему неодномерного мира. И ощущая неотвратимость обратного, он посвятил последние месяцы своей жизни спасению души, святости, монастырю, этим он соединил свои помыслы и поступки в гармонию собственного самоопределения. Этим он утверждал неравенство людей в подлинном христианском качестве.
[1] Леонтьев К.Н. Передовые статьи «Варшавского дневника» 1880 года // К.Н. Леонтьев. Восток, Россия и Славянство. М., 1996.
[2] Он же. Письма о восточных делах // Там же.
[3] Он же. Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения // Там же.
[4] Он же. Записки отшельника // Там же.
[5] Он же. Владимир Соловьев против Данилевского // Там же.
[6] Он же. Национальная политика как орудие против всемирной революции// Там же.
[7] Он же. Плоды национальных движений на православном Востоке // Там же.
[8] Он же. Культурный идеал и племенная политика. Письма г-ну Астафьеву // Там же.
[9] Он же. Кто правее? Письма к Владимиру Сергеевичу Соловьеву // Там же.
[10] Он же.Византизм и славянство // Там же.
[11] Он же. Панславизм и греки // Там же.
[12] Булгаков С.Н. Победитель - Побежденный // Константин Леонтьев: Pro et Contra. Кн. 1-4. Спб., 1995. Кн.1.
[13] Бердяев Н.А. Константин Леонтьев // Там же. Кн.2.
[14] Трубецкой С.Н. Разочарованный славянофил // Там же. Кн. 1.
[15] Chateaubriand. Ouvres compl'etes. T.1-2S. P., 182б-1831.
