CC BY
66
ОТКРЫТИЯ, СЕНСАЦИИ, ПРИГОВОРЫ В НОВЕЙШИХ РАБОТАХ О ЕВГЕНИИ ЗАМЯТИНЕ.
КОНТРОВЕРЗА
JI.B. Полякова
Poliakova L.V. Revelations, sensations, judgements in latest works about Evgenij Zamiatin: Controversies. The author reviews “Novelties about Zamiatin”, a collection of materials presented at the international symposium in Lausanne (1995), and some works published in Russian periodicals, including A.I. Solzhenitsyn’s paragraphs, “From Evgenij Zamiatin”. In her opinion, Zamiatin is “the victim of politics”: now they bring him up against monarchism, now against Soviet power, but he simply remains a patriotically thinking person and artist.
Русская классика начала XX века, рожденная в трагических катаклизмах и парадоксах общественно-политической борьбы, частично поглощенная ими на протяжении последующих десятилетий, в конце столетия прорвала плотину недоговоренностей и от длительного искусственного сдерживания хлынула, влилась в современный литературный процесс, смывая пену и шелуху, стала во многом определяющей силой, диктующей права и законы. Она напомнила о своих корневых истоках. В условиях не менее трагических, чем начало века, при господстве теперь уже ничем не останавливаемых и все же ангажированных литературно-критических оценок и гипотез, "сдержанная" классика ныне дает основание для переоценки многих существующих, в той или иной мере устоявшихся представлений об особенностях и путях русской литературы всего столетия, о творческом вкладе каждого большого художника.
В общей чрезвычайно сложной и противоречивой картине литературной жизни XX столетия выделяется яркая фигура Е.И. Замятина, художника, отразившего, кажется, все перипетии национальной жизни и наиболее характерные поиски искусства не только на отрезке своего творческого пути, но и в перспективе. Его личность, творческое поведение, особенности прозы, драматургии, публицистики, критики и теории настолько уникальны и вместе с тем столь характерны для русской литературы не только первой трети, но и всего столетия, что обращение к наследию и творческой биографии этого писателя оставляет возможность скорректированного взгляда на весь литературный процесс столетия. Л. Геллер приводит оценку французского слависта Жака Катто: "...замя-тинская манера письма была средоточием
литературных потенций целой литературной эпохи - эпохи, богатейшей потенциями" [1]. И, конечно, речь должна идти не только о "манере письма". В ней заложены замятинские подходы, взгляды, оценки, страсти, разочарования. Не случайно именно оценку Е. Замятина из его "еретической" статьи "Я боюсь" (1921) "Литературная газета" в наши дни положила в основу анкеты для современных писателей [2].
В разные годы своего сравнительно непродолжительного творческого пути Замятин "отметился" во всех "потоках" русской литературы: был реалистом и модернистом, творил в руслах литературы "серебряного века" и литературы "советской", принадлежал к литературе "русского зарубежья", был "еретиком". А недавно А.И. Солженицын высказал удивление тем, как мог писатель с сочувствием относиться к социалистическим настроениям Уэллса и подражать ему [3].
Процитируем далее Л. Геллера. "Но вот советской системы уже нет, - пишет он. -Многим стало казаться, что борьба с тоталитаризмом отошла в прошлое, и интерес к антиутопии держится в распорядке дня лишь по инерции. Появились другие приоритеты и другие моды. Тяга к Замятину в западных университетских кругах как будто падает. Но как раз тогда - и прежде всего в той самой Франции, где ему пришлось так трудно, где он так безнадежно пытался доказать право на известность, к нему вдруг приходит читательский успех: за последние годы вышло не менее полутора десятка изданий его произведений; они экранизируются ("Наводнение"), по ним ставят спектакли в молодежных театрах ("Один")". И еще: "Идет открытие Замятина, лишенного идеологической, "антиутопической" нагрузки. Видно, он сохраняет интерес для сегодняшнего дня.
Почему же? Нынешнему духу деконструктивизма должна претить рациональность замятинских вещей, их подчеркнутая сделанность, "сплошная значимость". Но не воспринимается ли сегодня выпирающая "инженерия" замятинского письма... как "обнажение приема", как авторефлексия, как намек на интертекстуальность, то есть как самая что ни на есть постмодернистская игра? Если это так, значит Замятин прошел самую трудную проверку на прочность: одновременное испытание на время, моду и культурную дистанцию" [4].
Л. Геллера, много сделавшего для зарубежного замятиноведения (организация двух международных Замятинских симпозиумов в Лозаннском университете, ряд интересных публикаций в печати), способствовавшего активному возрождению и стабилизации научного интереса к Замятину в России (публикации его работ на страницах изданий издательства "МИК", воронежских "Филологических записок", тамбовских замятинских сборников и журнала "Кредо", выступления с докладами на международных Замятинских чтениях в Тамбове, на научных конференциях в Санкт-Петербурге), тем не менее, не назовешь неистовым ревнителем замятинского авторитета и страстным защитником писательского реноме. Как раз наоборот. Именно Л. Геллер сопровождает знаком вопроса мысль об уникальности творческого почерка Замятина, категорично говорит о "безнадежности" его, писателя, к тому времени уже получившего признание мировой литературной общественности, "попытки" "доказать право на известность" в период парижского "заточения". Именно Л. Геллеру принадлежат не вполне, думаю, обоснованные характеристики политической и эстетической позиций этого писателя как "сидение между двух стульев", личностные оценки типа "игра в джентльмена", "перестает отличать притворного себя от настоящего", "не колеблется использовать связи, ищет покровителей", "умеет маневрировать для получения аванса или путевки в хороший санаторий" [5] и т. п. Французский славист, кажется, с большим удовлетворением пишет о Замятине тогда, когда видит в нем "постмодерниста" или человека, "который одержал победу над "холодным чудовищем" коммунистического государства, разоблачил его безобразную истину" [6]. Но так или иначе, несмотря ни на что, именно Л. Геллеру принадлежат слова о том, что Замятин "прошел самую трудную проверку на прочность", а "такую
проверку проходят настоящие большие писатели - классики" [7].
Соглашаясь с Л. Геллером в оценке Е.И. Замятина как классика, вполне разделяя его подход: "И человек, и писатель Замятин иногда противоречив, часто проблематичен. Говорить о нем интересно в тоне спора, в порядке удивления" [8], учитывая уровень и состояние, направление современной науки о Замятине, разумно и логично принцип "спора" и "удивления" соблюсти и в оценках новейших работ о писателе. Потребность, целесообразность и необходимость в подобного рода оценках давно назрела: изданы тома литературы о Замятине, предложены многочисленные версии, точки зрения, интерпретации исследователей.
В основе обзора - издания, появившиеся главным образом во второй половине 90-х годов1. Они - весьма выразительная и характерная часть современного замятиноведения.
Прежде всего - сборник "Новое о Замятине" [9], который составлен по материалам международного симпозиума в Лозанне (1995) и более трети которого занимают тщательно собранные и составленные А. Галушкиным материалы к библиографии Е. Замятина, опубликованные на русском языке в течение 1986-1995 годов. В книге представлены исследования Ж. Хетени "Мифологемы в "Наводнении" Е. Замятина", Т. Давыдовой "Антижанры в творчестве Е. Замятина", А. Лебедева "Святой грех" Зеницы Девы, или что мог читать инок Еразм (два произведения Е. Замятина в церковно-литературном контексте)". Здесь опубликованы дневниковые записи и письма Замятина к жене, Л.Н. Усовой, периода 1905-1906 годов с комментариями М.Ю. Любимовой: "Я был влюблен в революцию..."; литературоведческое эссе "Книга о самом главном. Письма писателя жене" Л. Геллера о письмах писателя 1906-1931 годов и размышления этого исследователя "О неудобстве быть русским (эмигрантом). По поводу писем Замятина из парижского архива В. Крымова" с приложением этих писем, выписок из досье "Поль Эттли (Paul Ettly)", материалов о постановке "Блохи", парижского интервью Е. Замятина 1934 года журналу "Комедия", откликов на фильм "Вообрази!". Р. Гольдт в работе «"Подземелье Гунтона": неиз-
вестный сценарий Е. Замятина» публикует текст сценария, историю его создания,
1 Изданные в Тамбове работы в обзор не включены. Они являются предметом специального анализа.
дает свои предварительные оценки и необходимые комментарии. Отношениям писателя с Советской властью в первые годы после революции посвящены заметки Г. Файмана с публикацией фрагментов из партийных и государственных архивов «"Днем и ночью часовые..." Замятин в 1919-м и 1922-м гг.». Помещена работа А. Галушкина «"Дело Пильняка и Замятина". Предварительные итоги расследования».
К полемическому обзору привлечены отдельные публикации со страниц российской периодики. Среди них заметки А.И. Солженицына "Из Евгения Замятина" -наиболее значительны.
I.
Сегодня в России о Замятине известно, пожалуй, больше, чем об ином хрестоматийном классике. В последнее десятилетие его работы активно публиковались на страницах даже самых неожиданных изданий: "Человек и водные ресурсы",
"Сельская молодежь", "Совершенно секретно", "Наука и религия", "Охота и охотничье хозяйство", "Человек и его животные", "Москва Православная..." и т. п. [10]. Вышли избранные произведения писателя с обширными предисловиями и развернутыми комментариями О. Михайлова, М. Чудаковой, Е. Барабанова, В. Шкловского, В. Келдыша, И. Шайтанова, Е. Ско-роспеловой, Л. Поляковой и других исследователей [11].
В отдельных изданиях, в том числе периодических, опубликованы драматургические произведения, сценарии, лекции, литературная критика и публицистика писателя [12]. Российская национальная библиотека в Санкт-Петербурге издала фундаментальный труд в 2-х томах "Рукописное наследие Евгения Замятина", в который вошли письма, рукописи произведений, указатели, библиография [13]. В "Новом мире" опубликованы письма Е.И. Замятина разным адресатам [14].
Тома научных исследований написаны о Замятине. Назову лишь некоторые. Семь книг и целая серия статей изданы в Тамбове [15]. По материалам международного Замятинского симпозиума в Лозанне, как уже говорилось, вышел сборник под редакцией Л. Геллера "Новое о Замятине". Опубликованы дневники и воспоминания современников писателя (Оцуп Н. Современники. Нью-Йорк, 1986. С. 95-101; Тихонов Н. На просторах жизни. М., 1986. С. 392-393; Берберова Н. Курсив мой... // Октябрь. 1988. № 11. С. 189-190; Анненков Ю.
Е. Замятин // Лит. учеба. 1989. № 5. С. 112-131; Чуковский К. Дневник. 1901— 1929. М., 1997 - многочисленные страницы см. по "Указателю имен"; другие работы). Появились оценки младших собратьев по перу (большой резонанс, видимо, получит публикация "литературной коллекции" "Из Евгения Замятина" А. Солженицына). Изданы аннотированные библиографические указатели публикаций не только произведений Замятина, но и работ о нем, написанных не только на русском языке [16]. Указатели наглядно подтверждают, как велик сегодня интерес к творческому наследию этого, по словам А. Воронского, "слово-поклонника и мастера" [17]. Потому и по-особому притягивают броские заголовки, типа вот этого - "Портрет неизвестного. На фоне писем к жене и романа "Мы" Евгения Замятина" [18]. Так называется статья Михаила Золотоносова.
Она претендует на сенсацию.
М. Золотоносов реагирует на публикацию 334 писем Евгения Замятина к жене в одном из сборников "Рукописного наследия Евгения Ивановича Замятина" и реагирует заинтересованно, остро, экстравагантно. Называет эти письма "самым интересным, необычным и даже сенсационным" из того, что вошло в "Рукописное наследие..."
Первая сенсация, "главное удивление от чтения писем (протагонистом которых, конечно же, является не Людмила Николаевна, а Евгений Иванович), - пишет автор отклика, - связано с тем, что повествователь Д-503 из романа "Мы" - это практически незамаскированный и стилистически нетрансформированный Замятин. Д-503 получил замятинский синтаксис (в частности, любовь к тире), его риторические приемы, темы его писем. Любовь к женщине они описывают тоже одинаково: одними категориями (господство - подчинение) и терминами".
Далее М. Золотоносов приводит пример сопоставлений - соответствий. "Я не могу без вас - потому что я вас люблю. Потому что я вижу, я понимаю: вам теперь никто, никто на свете не нужен, кроме другой той, другой ("Мы", запись 18, любовное письмо, которое написала 0-90)". Письмо Замятина жене от 31 июля 1916 года из Англии: "Я не знал, что я так любил Вас. Любил - потому что теперь, в бессонные ночи - я тушу, тушу в себе огонь - и должен он потухнуть или я, иначе - нет сил". Это второе письмо за 31 июля. Первое заканчивалось словами: "Не ждите писем
особенно скоро; пока все не кончу в себе -помолчу". И - реакция М. Золотоносова: "Кто бы ожидал такой страсти? Кто мог вообразить, что любовное отчаяние Д-503 имеет биографические соответствия?
А таких сопоставлений, таких текстовых перекличек между собственными письмами и романом можно привести множество".
Ну что тут скажешь? Да что говорить? Если совершенно очевидно, что текст письма 0-90 (не Д-503!) по стилистике, чувственной энергии, по семантике лексики, передающей страстное чувство любви, совершенно НЕ перекликается с содержанием письма Е.И. Замятина. Здесь все иное. И почему от Замятина, прожившего с женой до конца своей жизни, от 32-летнего мужчины нельзя было ожидать "такой страсти"? И уж какой такой особенной страсти? Что в этом письме Замятина необычного, что могло насторожить М. Золотоносова? Написано, конечно, по-замятински, а не по-золотоносовски. Вот и вся тайна "потаенного" и "неизвестного" Замятина.
Что же касается отдельных черт автобиографизма Д-503 (конечно же, не аИе^о автора) и многочисленных тире в романе "Мы", о которых сообщает автор "Портрета неизвестного", то о них уже написана большая литература.
Не письма рисуют Замятина "странным", а странно, что М. Золотоносов выдает за "сенсацию" само собой разумеющийся, давно получивший самое многостороннее толкование в литературе о Замятине факт: "В определенном смысле это сенсация: с одной стороны, концепция антитоталитарного романа не исчерпывается антитоталитаризмом; с другой -"Мы" не только мозговая конструкция и парафраз Уэллса, но и роман в классическом смысле ("пять пудов любви")...".
Все натянутые сопоставления цитат из драматичной интимной переписки Замятина и прозы романа "Мы", а также акцентирование внимания на сообщениях жене о "симптомах своего колита" (почему бы больному мужу, который умрет в 53 года, не писать больной туберкулезом жене, медицинскому работнику, о болезнях?), -все нужно М. Золотоносову для того, чтобы сказать, как ему кажется, о самом главном, о той второй сенсации, которой в основном и посвящена вся его статья: "перед нами, однако, типичный невротик, для которого характерна "базальная тревога"...". Ссылаясь на "одного из самых видных психоаналитиков XX века", Карен
Хорни, на ее труд "Невроз и личность" (1950), М. Золотоносов приходит к выводу: "И Замятин, и Д-503 (другое "я" автора) -классические невротики, и мир, изображенный в "Мы", логически выводится не только и даже не столько из политических прозрений автора, из его мыслей об энтропии, сколько из специфики невротизма. Поэтому, скажем, такое важное значение приобрела Месть, в романе оправдываемая целями Единого Государства, а общей его идеей стала борьба с реальностью за идеал - фундаментальная особенность невротика. Не случайно современники отмечали, что Замятин скорее казался "крупнейшим писателем", чем был им на самом деле".
Вот, оказывается, в чем дело: Замятин не был крупнейшим писателем, и М. Золотоносов с этим согласен. А роман "Мы" -это "РОМАН НЕВРОТИКА" (так выделено в статье), "еще и диагноз" (так выделено в статье). "Замятин-невротик, тайком вписывающий свой невротизм в антибольшевистский роман, антиутопию".
Завершает статью абзац (привожу его полностью): "Кстати, у той же Хорни можно найти исчерпывающее объяснение исключительной роли любви, которую она приобрела и в жизни Замятина, и в романе. "Любовь должна ему (невротику. -М. 3.) казаться и кажется билетом в рай, где кончается любое горе; нет больше ни одиночества, ни чувства потерянности, вины, ничтожности..." Хорни назвала таких невротиков "смиренными" и посвятила им главу "Болезненная зависимость". 334 письма к жене - уникальная ее иллюстрация. Совсем последняя цитата, из письма от 5 августа 1925 года: "Милуша, милая -как больно мне от Вашего письма - как больно! О каком "прощении" может идти речь, когда я чувствую себя виноватым? Виноватым не в чем-нибудь ином, а в том, что мучаю Вас". Мазохистом наш Евгений Иванович был изощренным, посильнее, чем Д-503. И это тоже сенсация" (выделено мною. - Л. П.).
Что бы еще придумал автор "Портрета неизвестного", если бы ему были известны слова Замятина из письма к А.Ц. Ярмолинскому о любви как о "самой неизлечимой из всех болезней" (Новый мир. 1996. № 10. С. 146.)?
Не хочется более возражать, убеждать, удивляться. Что можно еще сказать в качестве контраргумента "сенсационным" разоблачениям М. Золотоносова в адрес классика, если столь сильное, щемящее,
искреннее и, очевидно, взаимное чувство любви, "записанное" в горячих строчках письма от 5 августа 1925 года, года смерти матери Е.И. Замятина, преподносится тенденциозно как компрометирующий личностный дефект писателя, теперь именуемый уже не просто невротизмом, а мазохизмом?
На одном "открытии", разоблачающего М. Золотоносова, все же еще остановлюсь. На его ссылке на какие-то анонимные оценки современников "кажущегося" большим таланта Замятина.
Сейчас я работаю над сборником статей под редакцией Л. Геллера "Новое о Замятине", и у меня под рукой совершенно иное свидетельство (и сколько их!) современника этого писателя. Оно помещено в Приложении V" к статье Л. Геллера "О неудобстве быть русским (эмигрантом)..." и принадлежит А.-Фредерику Поттешеру, корреспонденту парижской "Комедии". Записано им в августе 1934 года, когда тяжело больной Замятин переживал не самый лучший период своего творчества. И тем не менее Поттешер замечает: "Слушать его - одно удовольствие... Его слова уводят далеко, заставляют задумываться. Каждой фразой Замятин ставит проблему. Но он не утомляет, потому что он четок, точен, весел". И еще: "Некоторые его рассказы из тех, что печатались в наших журналах, - настоящие шедевры" [19].
О статье М. Золотоносова в популярной прессе можно было бы не говорить, если бы в некоторых его оценках не проявилась черта, становящаяся в последнее время признаком определенной тенденции -снижения писательского имиджа Замятина за счет нагнетания отрицательных личностных характеристик. Вот и Л. Геллер (его "снижающие" личность Замятина характеристики мы уже приводили), полагающий, что "замятинские письма Людмиле Николаевне вряд ли станут памятником эпистолярной литературы", рискует принять позу психиатра и расценивает эти письма как "истории болезней". "Письма Замятина заинтересовали бы психоаналитика, - пишет он. - Но и не будучи аналитиком, легко понять, что в недугах тела, к которым он прислушивается с такой напряженной мнительностью, проступает наружу болезнь души" [20]. Вот еще один "диагноз": вроде как "душевнобольной".
Естественный профессиональный интерес замятиноведов к переписке писателя с женой в некоторых работах, к сожалению,
приобретает оттенок сенсационных разоблачений и приговора. Не только отдельные творческие периоды и произведения (чаще всего роман "Мы") писателя, но и его общественно-политические настроения рассматриваются в качестве биографической копии с отношений Замятина с Л.Н. Усовой. "Связь его с большевиками, как кажется, мотивирована не столько идейными, сколько личными побуждениями, любовью к будущей жене, стремлением оказать помощь ее сестре" [21], - пишет, к примеру, Л. Геллер, очевидно, не придавая значения хронологии жизненных перипетий Замятина, смене идейно-художественных и эстетических концепций. И это, скажем вслед за А. Котылевым, "представляется значительным упрощением" [22], добавим, обидное для выдающегося, обладающего неисчерпаемой творческой фантазией художника.
Какими теплыми, чистыми, трепетными предстают перед нами отношения Замятина и его жены в предисловии и комментарии к письмам писателя Л.Н. Замятиной М. Любимовой. "Людмила Николаевна на протяжении всей жизни была для Замятина самым близким человеком, с ней более, чем с кем-либо другим, писатель делился своими переживаниями и сомнениями, самыми заветными мыслями о жизни и об искусстве. Ей, как врачу, он сообщал о своих физических недомоганиях и моральной депрессии", - пишет исследователь. Лаконизм писем Замятина 20-х годов М. Любимова считает "вполне закономерным": "Людмила Николаевна знает обо всех литературных занятиях и общественной деятельности мужа, у них общие друзья и один круг знакомых..." [23].
II.
В "Новом мире" опубликованы заметки о Е.И. Замятине из "Литературной коллекции" А. Солженицына. Современный писатель высказывает свое восхищение "вызывающе краткой яркостью в портретах" и "энергичным сжатым синтаксисом" Замятина. Он за исходный тезис своих оценок берет высказывания самого Замятина: "Тонкое и трудное искусство - к одной формуле привести и твердое и газообразное состояние литературного материала", "случайный образ - от неумения сосредоточиться, по-настоящему увидеть, поверить. Если я верю в образ твердо - он неминуемо родит целую систему производных образов, он прорастет корнями через абзацы, страницы" [24].
Солженицын тонко характеризует замя-тинскую манеру письма: "Отрывистая,
броская; энергичное изложение, нет длинных описаний. Как только ситуация, характер намечены - он лишнего слова не скажет, даже настолько недоговорено, что и не всякий читатель скумекает. Можно сказать: ни одной лишней черты, детали, которая бы не работала". Добавляет: "У него жажда - освежить всю манеру русской прозы" (с. 197). И далее современный писатель отдельно выписывает образцы метких замятинских характеристик по тематическим разделам; "Пейзажи", "Наружности персонажей", "Образность" и "Синтаксис". Эти примеры наглядно убедительны и значительно дополнят аналогичные списки, которые наверняка имеет каждый, кто хотя бы однажды обращался к художественной прозе Замятина.
С неменьшим восхищением отзывается А. Солженицын об отдельных произведениях. Например, о повести "Север" сказано следующее: "Многое должно сойтись в писателе, и природных качеств, и настроения, чтобы такое написать.
Как удачно угадан былинный замедленный тон! И солнце, и люди, и предметы то и дело замедляются... Этот былинный тон, да на дивном фоне Севера - сразу поднимает рассказ над временем, такое хоть двадцать веков назад... Какая сила любви! и ни одно движение чувства не названо от автора и тогда, когда она обоих ведет на самоубийство, вместе умереть. Какая поэма любви - на дивной "северной" ткани..." (с. 190). В сжатой и яркой характеристике "северной" повести Замятина - много подсказок автора "Архипелага ГУЛАГ" литературоведам в определении жанра и стиля произведения, общего пафоса его, в характеристике героев и общей идейно-художественной концепции.
Единственное несогласие Солженицына с Замятиным: "А назвать бы рассказ -иначе, привязанней к сюжету. Ну что это -"Север"? Безлико, и сто рассказов может быть с таким названием" (с. 191). И это, думается, несправедливая претензия чуткого А. Солженицына-читателя: Замятин не мог дать своему выдающемуся произведению проходное название. Такой он художник. Здесь - непременно авторский умысел, и его надо разгадать. Очевидно, повесть стоит в ряду произведений "Апрель", "Уездное", "Островитяне", "Русь", "На куличках" и целого ряда других, где названия определяют не календарь и географию, а умственное, душевное состояние (или его
итог) не только героев, но и их автора в процессе творческого акта. Здесь образ севера в такой же степени "интегральный", как образ пещеры в одноименном рассказе. Он определяет эмоциональный настрой произведения и диктует сюжетные ходы, их развязку. "Север" следует рассматривать только в контексте с "Африкой" и "Ёлой", с которыми он составляет своеобразную трилогию и в которой является знаковой, ключевой повестью. Здесь замятиноведам есть над чем задуматься.
Высоко оценивается Солженицыным и рассказ "Пещера". "Рассказ - потрясающей силы, рвет сердце, - замечает он. - ...здесь все сбито, так что горло лопается, никаких лишних промежуточных фраз, пояснений" (с. 191). Однако в оценках даже столь значительных (и в представлениях Солженицына) произведений, как "Север" и "Пещера", он обязательно прибегает к репликам в адрес общественно-политической позиции Замятина. В связи с "Пещерой": "...впечатление гнева автора на жизнь, обманувшую столько светлых надежд" (с. 191). О "Севере": "И как можно было найти в себе размеренность написать такой рассказ в 1918, в холодно-голодном Петрограде? И: кому это было доступно, нужно в 1918?" (с. 191) [25]. Это характерная черта солженицынской оценки Замятина: через "сито" общественно-политических ламентаций и порицаний, своих политических пристрастий.
Кстати, пенять сегодня Замятину за его "нерешительность", "подыгрывание", "непоследовательность", "страх", "лавирование" в отношениях с Советской властью - весьма распространенная литературоведческая "смелость". "Идет открытие Замятина, лишенного идеологической "антиутопической" нагрузки" [26], - пишет сегодня Л. Геллер. А сам нет-нет да и берет идеологополитическую пробу творчества Замятина. "Замятина отличало тонкое политическое чутье, - излишне категорично, на мой взгляд, констатирует исследователь и здесь же спрашивает: "Не отказало ли оно ему во французской, мало понятной обстановке? Не получилось ли так, что он пытается усидеть между двух стульев как раз в то время, когда все бросились выбирать свой лагерь? Замятинский нейтралитет мог помешать ему найти место не только в среде эмигрантов, но и западных интеллигентов (и возможных меценатов) [27].
О каком "нейтралитете" Замятина в последний период его творчества может идти речь, если он не сдал советского паспорта,
проявлял постоянный интерес к жизни России, для постановки "Блохи" искал русских постановщиков и оформителей, писал о русских писателях и продолжал работу над темой скифства, имеющей для Замятина глубоко патриотический смысл?
Чувство России, родины, ее национальной специфики не оставляло Замятина никогда. Это "поверхностная", легко улавливаемая особенность прозы и личности этого писателя. Не случайно же на допросе 17 августа 1922 года он разъяснял свое отношение к Советской власти: "Считаю, что Советская власть впоследствии может быть одной из наиболее удачных государственных организаций, после исправления "маленьких недостатков механизма". Одним из необходимых исправлений видел "политику не репрессий, но, главным образом, идейной борьбы". В "Показаниях по существу дела" уточнял: "...Не взирая на самые трудные условия, работать для своей страны", "будущее русской эмиграции за границей - трудный вопрос. Скорее всего, - все, или большая часть, раньше или позже, вернутся в Россию", "я думаю сейчас об этом вопросе как писатель и считаю, что писатель временно, пока еще у него живут впечатления от Родины -может заграницей жить и творить; а затем -ему неминуемо снова прикоснуться к земле и набраться от нее сил" [28].
Именно чувство родины мешало Замятину создать в своей жизни за рубежом уют и комфорт. Оно предопределяло и образ поведения, и так называемый "нейтралитет", а точнее, чувство национального достоинства в творчестве. И это не политическая позиция художника, а глубоко нравственная. Она схожа с самоощущением М. Цветаевой в стихотворении "Челюскинцы" (1934):
...Советский Союз!
За вас каждым мускулом
Держусь - и горжусь:
Челюскинцы - русские!
Цветаева писала о Замятине: "...мы с ним редко встречались, но всегда хорошо, он тоже, как и я, был: ни нашим, ни вашим" [29]. Они оба принадлежали России, и для них это было главным в творческом поведении.
Вот и Солженицын склонен считать, что "эмиграция не только не рассвободила Замятина, но вогнала его в зажатое одиночество... Как бы оставался большевиком? советским? Что-то около этого", "и ничего не осталось от прежнего Замятина - ни языка, ни синтаксиса, ни сжатости - толь-
ко образность. Кризис" (с. 201, 197). Речь идет о последних пяти годах жизни писателя, который нуждался в возможности восстановить здоровье, о чем и писал 30 сентября 1929 года А.И. Рыкову: "...прошу разрешить мне (вместе с женой) выехать за границу, хотя бы на год. Это -для меня единственное средство восстановить свою трудоспособность и привести в порядок нервную систему, жестко расшатанную всем пережитым мною в последние годы" [30].
Можно ли и гуманно ли непродолжительный период творчества художника, находящегося во власти физического недуга, называть кризисным? Был ли вообще кризис? Во Франции Замятин продолжал много работать. Имелись житейские сложности, но у самого писателя не было ощущения творческого тупика. Наоборот, в письме к Е.Б. Анненковой в начале 1933 года он писал: "Рассказов моих всяких тут наперевели и понапечатали довольно много..." [31].
За рубежом Замятин работал над романом "Бич Божий", написал большое число рассказов ("Часы", "Лев", "Встреча" и другие), сценариев, статей, очерков, эссе, воспоминаний, интервью. И не вина Замятина, что брюссельская постановка "Блохи", по словам Л. Геллера, "пьеса" "провалилась" [32] (все же не пьеса), хотя, конечно, легко представить масштаб переживаний Замятина. Аналогия с постановкой "Бани" Маяковского Мейерхольдом.
Если и намечались перемены в творчестве Замятина и смещения в его эстетике периода жизни за рубежом [33] (его и эмиграцией-то в полном смысле этого слова не назовешь) [34], то это была закономерная в таких случаях творческая перестройка, которую пережили Бунин, Куприн, А. Толстой, Осоргин, Ремизов, Мережковский и другие писатели-эмигранты. А главной причиной и стимулятором перемен, конечно же, оставались не политические неудобства, а прежде всего, как справедливо отмечал и А. Ремизов, хорошо знавший Замятина, отрыв от родной почвы.
Самочувствие Замятина, его переживания, весь стиль жизни за границей лишний раз показывают нам неистребимый патриотизм этого "русского англичанина", человека, которому, по словам сокамерника на Гороховой Н. Волковысского, был свойствен "глубокий, органический европеизм" [35]. Именно здесь, в Париже, Замятин продолжал думать об азиатском и западном в русском характере и работал над расширением и углублением темы
Атиллы, которую в "Автобиографии" 1931 года соотносил с эпохой новой России: "Эпоха, когда состарившаяся западная римская цивилизация была смыта волною молодых народов, хлынувших с востока, с черноморских, волжских, каспийских степей, - показалась мне похожей на нашу необычайную эпоху; огромная фигура Атиллы, двинувшего против Рима все эти народы, увиделась мне совсем в ином, не традиционном освещении" [36]. Именно здесь, в Париже, один за другим он создавал сценарии на темы истории России "Стенька Разин", "Царь в плену", "Смутное время", "Чингис-хан" и по мотивам русской классики: "Война и мир", "Анна Каренина", "Вешние воды", "На дне". Здесь Замятиным написан, пожалуй, самый глубокий, имеющий итоговый характер аналитический очерк об истории и характере русского человека - "Москва-Петербург", где есть прекрасные и точные, пережитые им слова о своей родине: "Россия движется вперед странным, трудным путем, непохожим на движение вперед других стран, ее путь - неровный, судорожный, она взбирается вверх - и сейчас же проваливается вниз; кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая... Русскому человеку нужны были, должно быть, особенно крепкие ребра и особенно толстая шея, чтобы не быть раздавленным тяжестью того небывалого груза, который история бросила на его плечи. И особенно крепкие ребра - "шпангоуты", особенно толстая стальная кожа, двойные борта, двойное дно - нужны ледоколу, чтобы не быть раздавленным сжавшими его в своих тисках ледяными тисками... Он переносит такие удары, он целым и только чуть помятым выходит из таких переделок, которые пустили бы ко дну всякий другой, более красиво одетый, более европейский корабль" [37]. Такие чувства боли за Россию и одновременно восхищения ею вынашивают в своем сердце, несмотря на жизненные изломы, лишь лучшие сыновья родной земли.
А. Солженицын вряд ли справедлив, когда пишет в связи с повестью "Уездное" о том, что Замятин не знает подлинной России, что оценивает ее "политически предвзято". И он, конечно, не прав, подходя к этому замечательному произведению, поставившему автора сразу в ряд классиков русской литературы, с резко негативным шаблоном.
"Уездное" (1912) - одно из лучших произведений русской литературы начала XX
века [38]. Именно за эту повесть К.И. Чуковский назвал Замятина "новым Гоголем" [39]. "Прочитай "Уездное” Замятина, получишь удовольствие", - писал Е.П. Пешковой М. Горький в июле 1917 года. Он и позже будет считать, что Замятин, желающий писать, "как европеец, изящно, остро, со скептической усмешкой”, "пока не написал ничего лучше "Уездного", а этот "Городок Окуров" - вещь, написанная по-русски, с тоской, с криком, с подавляющим преобладанием содержания над формой" [40].
В уездной глуши - "живут себе ни шатко-ни валко, преют, как навозец в тепле". И тем не менее есть в повести и другой план повествования, с другими красками. Несмотря на неподвижность, сонность бытия, все равно пробивается жизнетворящая сила, естественная сила сопротивления. Благоухает природа. Народные праздники раскрепощают людей, раскрывают их красивые и добрые души. Писатель не стремится удержать повествование в одном эмоциональном русле. В героях так сильны природные порывы. (Чеботариха, Апрося, Барыба). Они так активны в своих простых, незатейливых устремлениях (Иваниха), они - замечательные портные (Тимоша), сапожники (отец Анфима). Все понимают ложность жизнеустройства, и человек сопротивляется ему не на баррикадах, а с помощью способностей, данных природой: физическим здоровьем, юмором, тем, как он умеет жить. Потому уездный человек наделен способностью слышать "веселые" колокола, воспринимать "веселую вечерню", "веселый базарный день".
Всего этого в повести не замечает, не хочет замечать А. Солженицын. "Заостренная идеологичность портит все художественные добытки", "сплошной свинский русский быт", "что ни тип, то карикатура", "не видит множества новых, творящих людей в России", "какая острая, назойливая атеистичность", "застлала глаза политическая предвзятость", - такова нелицеприятная характеристика повести Замятина Солженицыным. И - солженицынские вопросы: "Откуда такое зрение? Откуда столько озлобления на жизнь и на людей?" И все это несправедливо. Все с точностью до "наоборот" [41]. Совсем в духе оценки царской цензурой другой повести Замятина, "На куличках" (1914), которую Солженицын оценивает тоже весьма и весьма скептически.
Евгению Замятину, повторю уже однажды мною написанное, не свойственно
восторженно-патриотическое отношение к армии в такой степени, как, скажем, А. Куприну, отказавшемуся, как известно, от празднования 25-летия своей литературной деятельности и передавшему деньги, которые должны быть потрачены на чествование, "героям нашей великой армии" (заметим в скобках: и все же А. Куприн написал свой "Поединок"). Наоборот. Автор повести "На куличках" постепенно пришел к мысли, что, как он писал в "Беседах еретика" (1919), "...создание армии - только лишнее доказательство неспособности к подлинной созидательной работе... Пулеметом нельзя пахать. А пахать уже давно пора" [42]. И хотя, понятно, писал это Замятин тогда, когда мир был охвачен войной, а его протест был абстрактен, все же именно с таким подходом к самой идее создания армии связаны многие художественные решения писателя.
В повести есть свой "дракон", солдат Аржаной. Он появляется в главе "Солда-тушки, браво, ребятушки", совершенно не годный к строевой службе, однако знающий толк в обычном труде. Не для строя и войны рожден русский мужик, для мирного труда и земной радости. Потому и в штыке видит прежде всего лемех. Трудно согласиться с Воронским, когда он писал: "Внимание автора, однако, сосредоточено не на Аржаных, а на небольшой группе офицеров" [43]. Нет, именно глава "Солдатушки, браво, ребятушки" в общей композиции повести опорная. Именно здесь реализуется важная для Замятина мысль о бессмысленности создания армии, о бессмысленности войн, о вовсе не воинственной психологии русского человека. Пожалуй, ни один другой герой в повести не наделен столь мощным зарядом жизнелюбия, жизнестроительства, как Аржаной.
Главное внимание писателя в повести "На куличках", верно, обращено на то, что всем на пятачке дальневосточного сторожевого поста плохо. Все живут какой-то нелепой жизнью. Предмет сатирического развенчания в повести четко обозначен: сама российская действительность десятых годов, породившая в литературе стихию быта, захолустья.
Все так.
И все же ведущим началом, лейтмотивом авторских настроений и пафосом всего повествования в повести остается не разоблачение, не сатира, а драматически напряженное авторское сопереживание прекрасным и сильным в страстях героям. Все - сюжет, его динамика, образный строй, авторская оценка, общий пафос
произведения определяются ролью трех героев: Шмита, его жены Маруси и Половца. Именно в них воплощен тип русского характера, о котором писали не раз представители мировой и отечественной философии, которому искали аналогии в своих "крещендо" и "пианиссимо", акварелях и пастелях, гимнах и элегиях музыканты, живописцы и писатели.
Приведу только один пример, но яркий и убедительный. В работе "Миросозерцание Достоевского" Н.А. Бердяев дает характеристику русского менталитета, его антиномий и болезней. Русское смирение и русское самомнение, русская всечело-вечность и русская исключительность, русское отсутствие чувства меры, спокойной уверенности и твердости, без надрыва и истерики. "Душа расплывается по бесконечной равнинности, уходит в бесконечные дали... Она не может жить в границах и формах... душа эта устремлена к конечному и предельному... Это - душа апокалиптическая по своей основной настроенности и устремленности... Она не превращена в крепость, как душа европейского человека... В ней есть склонность к странствованию по бесконечным равнинам русской земли. Недостаток формы, слабость дисциплины ведет к тому, что у русского человека нет настоящего инстинкта самосохранения, он легко истребляет себя, сжигает себя, распыляется в пространстве [44].
Разве не эти самоистребляющие черты подмечены в характерах своих любимых героев Замятиным? И трудно назвать иное произведение этого художника, где с такой силой выразительности были бы переданы подобные реалии национального характера, которые жизнь на куличках лишь усугубляла.
Повесть Замятина "На куличках" полна столь великой любви автора к соотечественникам, столь великого сострадания к ним, что она закономерно была воспринята как авторский протест против общественных условий, унижающих человеческое и национальное достоинство. Закономерно последовала расправа над книгой и ее автором.
Что же сегодня водит пером выдающегося А. Солженицына? "Тотчас вослед "Уездному" - повтор, развитие, нет -разгул все той же безоглядной сатиры, уже не шарж, не гротеск... даже не фарс, а прямое литературное хулиганство (Гоголь онемел бы перед такой вереницей харь). Почти сплошь уроды физические и умственные, такая закрайность, когда автор становится несправедлив не к избранному
только материалу, но к самой жизни на Земле" (с. 189), - пишет о "На куличках" Солженицын. "Карикатурный генерал”, "в офицерском собрании хор пьяных офицеров", "все офицеры - мелкие сплетники, развратники", "не лучше офицеров - солдаты".
Как это все-таки похоже на заключение царской цензуры. Более того, оценки, сформулированные Солженицыным, гораздо резче и язвительнее. 11 марта 1914 года "СПБ. Комитет по Делам Печати" принял постановление о наложении ареста на повесть "На куличках". В нем говорилось: "...Замятин не жалеет грубых красок, чтобы дать читателю глубоко-оскорбительное представление о русских офицерах... По его описанию русские офицеры только ругают и избивают солдат, сами развратничают и пьянствуют, в Собрании затевают драку в присутствии приглашенных для чествования иностранных офицеров... все поведение русских офицеров является сплошным позором и обличает в них людей грубых, отупевших, лишенных человеческого облика и утративших сознание собственного достоинства, что, несомненно, представляется крайне оскорбительным для воинской чести..." [45]. Решением Петербургского окружного суда Замятин был выслан на Север. Да и итог солжени-цынской оценки - одобрительно-"цензур-ный". В скобках сказано: "Журнальный тираж был уничтожен цензурой, а разнесись она тогда по России - куда б тебе купринский "Поединок".
В своем взгляде на ранние замятинские повести Солженицын не щадит не только Замятина, но и его современников, в русле творчества которых работал тогда автор "Уездного". Он не скрывает своего негативного отношения к "Поединку" Куприна, "окуровскому" циклу Горького, к "Деревне" Бунина. "А по нагнетанию мрака, - пишет он об "Уездном", - как это напоминает бунинскую "Деревню" ...да и портной Тимоша... - вроде брата резонера из "Деревни". А у Горького сколько подобного? Замятин поддался потоку и пошел в нем, это так модно было у левых" (с. 189).
"Брызжущий талант" Замятина, "еще не нашедший себе достойного применения!" (так, с восклицательным знаком) в дооктябрьском творчестве, в полную силу, по оценке Солженицына, развернется лишь в период, когда Замятин будет "барахтаться в пучине изжажданной революции".
Высоко и в духе односторонней, с позиции политических пристрастий совре-
менной критики и критики 20-х годов, оценивает Солженицын роман "Мы": "художественно - ярко до ослепительности", "социально - провидчески. Но понимал ли он, что высмеял идеал всей своей жизни? По всему поведению Замятина в 20-х годах - нет, еще не понимал, просто художественная интуиция повлекла. Вероятно, он думал, что предупреждает от опасных крайностей?" (с. 192).
Понимает ли сегодня Солженицын истинность авторской оценки романа, верит ли в искренность высказывания Замятина о "фаустовских" идеях" произведения: "Если в романе есть элемент сатиры, направленный против "государственного, бисмарковского, реакционного социализма", то основные идеи романа - идут гораздо дальше: роман "Мы" - это протест против того тупика, в который упирается европейско-американская цивилизация, стирающая, механизирующая, омашини-вающая человека" [46]? Нет, не понимает и не верит. Все авторское предисловие к "литературной коллекции" "Из Евгения Замятина" изобилует субъективными крайне политизированными характеристиками, репликами, ухмылками, свидетельствующими о том, что Солженицын, к сожалению, все же не может прорвать пелену взгляда на крупнейшего писателя XX столетия: "Еще не понял ситуации!", "А уж тут мы наслышаны", "Да ведь: печатаясь в эмиграции, куда попадешь? в "реакционный лагерь"!", "после всего пережитого нами, это страшно читать", "он отказывается осмыслить, понять происшедшее со страной", "ни проблеска сожаления о прежней России", "такова его доконечная преданность - революционному вихрю и уничтожению", "на то клюнул и Замятин", "верит, верит", "а с Горьким Замятин пришел к "одинаковой вере", "человекобожию". И в 1936 году, ведь уже после соловецкого визита Горького и "если враг не сдается..." -прежняя симпатия к нему. Неискоренимо". И приговор: "Какое же короткое дыхание, на чем же тут жить?" (с. 187-188).
И мы понимаем, что этот приговор -политического свойства.
III.
В последнее время опубликован целый ряд исследований, авторы которых, основываясь на материалах рукописных фондов и архивов, проводят титаническую работу по восстановлению действительной истории арестов и отъезда Е.И. Замятина за рубеж. Для литературоведов, знающих в
основном фонды РГАЛИ, Института мировой литературы А.М. Горького и Института русской литературы РАН, РГБ и НГБ, особенно ценны документы из спецхранов Российского центра хранения и использования документов новейшей истории (бывшего Центрального партийного архива), Архива Президента Российской Федерации, на которые в своих работах ссылаются Г. Файман и А. Галушкин [47]. Эти материалы, бесспорно, кое-что проясняют в творческой и жизненной биографии писателя, однако, все же они в большей степени конкретизируют окололитературную борьбу, политику партии в области руководства литературой и особенно историю РАПП [48], а не проливают свет на наши представления о Замятине как художнике. Сегодня же как раз важно проанализировать творческое наследие писателя в контексте истории литературы, определив тем самым парадигму творческой индивидуальности "возвращенного" писателя. В этом плане, можно сказать, новаторскими воспринимаю я три статьи из сборника "Новое о Замятине": Т. Давыдовой, Ж. Хе-тени и А. Лебедева.
Еще впереди фундаментальные монографические работы о Замятине и традициях русской народной культуры, о Замятине и традициях русской литературы, о национальной выразительности прозы и драматургии этого писателя. Это одна из менее разработанных на сегодняшний день и перспективных проблем замятиноведе-ния. Пока же совершенно очевидно, что не совсем корректно втаскивать Замятина в проблему "чужое слово", решая ее на материале литературно-художественных и общефилософских перекличек с такими писателями, как Гоголь, Салтыков-Щедрин, Достоевский, связь с которыми у Замятина не формальная, а генетическая, корневая. Слово Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Достоевского для Замятина не "чужое", "свое". Поверхностно усвоенные пост-структуралистский термин конца 60-х годов нашего столетия "интертекстуальность" (Ю. Кристева) и бахтинское "чужое слово" отождествляются там, где речь должна идти об очень разных явлениях искусства, и часто исчезает всякий смысл и целесообразность в их употреблении, так как анализ ведется на пространстве классической проблемы традиций и новаторства [49].
Не хватает аргументации и тем исследователям, кто склонен считать причиной "провала" заграничной "Блохи" среди других - напрасную замятинскую "дань "скифскорусской" экзотике", ошибочное
представление писателя о "моде" на "славянскую душу" (Л. Геллер) [50]. Полагаю, русская тема для Замятина никогда, не только в заграничный период творчества и, может быть, тем более в заграничный, не была легким антуражем. Она выражала суть его творческих поисков, желаний и открытий. Не во имя формы и каприза Замятин искал русских постановщиков и оформителей для спектакля по "Блохе". В хорошо известном литературоведам письме к К. Федину 19 ноября 1933 года из Парижа он писал: "Как я уже писал тебе, скоро здесь должна пойти "Блоха" по-французски (!). Сейчас - самая горячка. На репетиции приходится ездить чуть не каждый день, чтобы мирить режиссера (русского) и директора театра (француза), которые перегрызлись настолько, что иной раз казалось - лопнет все дело... И по сию пору еще не решен вопрос о художнике: мне навязывают француза, а я отбрыкиваюсь и хочу русского..." [51]. Если бы все дело было только в желании заработать, чего же проще было бы Замятину принять все условия. Он действительно старался зарабатывать на, как он писал Ч. Маламуту в 1935 году, на написании ка-
ких-то сценариев. Но вряд ли бы он мог к подобному "жанру" отнести свою многострадальную "Блоху", которой сам очень дорожил и спектакль по которой во МХАТ-2 с участием А. Дикого, Л. Волкова и других прекрасных актеров "прозвучал в Москве подобно разорвавшейся бомбе" [52].
Как раз причина неудачи со спектаклем, может быть, и связана с тем симбиозом, о котором рассказывал на страницах парижской "Комедии" руководитель "Театра мастеровых", на сцене которого и игрался спектакль, актер Поль Эттли: "...я заручился сотрудничеством русского режиссера М. Библина. Его "славянство" в сочетании с моей сугубо латинской выучкой позволит мне показать публике русскую вещь, увиденную французскими глазами" [53].
В сборнике "Новое о Замятине" Р. Гольд-том опубликован неизвестный сценарий Замятина "Подземелье Гунтона" (май 1931). В предисловии к публикации немецкий исследователь творчества Замятина высказывает целый ряд удивительно ценных положений, касающихся не только замя-тинского сценарного искусства. Например, он обращает внимание на действительно перспективную для замятиноведения тему "заключения и конфликта в замкнутом мире: в виде клеточного лейтмотива в романе "Мы", роковой комнаты ("Детская"),
кельи ("О том, как исцелен был инок Еразм") или пещерной квартиры ("Пещера") и т. п.". В этом контексте он и предлагает рассмотреть сценарий "Подземелье Гунтона". "Полезно изучать в сценариях Замятина, - ставит еще одну проблему Р. Гольдт, - "обнаженные" приемы сложения (сужения? - Л. П.) и развертывания сюжета, которому он уделял большое внимание и в своей прозе".
В этом предисловии немецкий ученый несколько раз повторяет мысль: "Замятин во что бы то ни стало хотел остаться и работать в Советском Союзе", и сценарий "Подземелье Гунтона" рассматривает как "компромисс", на который шел Замятин, "чтобы остаться на родине".
Обратим внимание на заключительные строки предисловия Р. Гольдта: "Но Замятину не суждено было найти заслуженного внимания - ни в Берлине, ни в Париже, ни в Голливуде. Вот что пишет А. Штейн -берг в своих воспоминаниях: "Его выслушивали вежливо, откланивались и даже не обещали дать ответа... Один из директоров немецкой кинематографической фирмы, который интересовался произведениями Замятина и читал их на немецком языке, сказал ему: "Вы очень русский, вас нельзя приспособить к нашей жизни" [54].
Именно следствием неразработанности проблемы национального контекста замя-тинского наследия можно считать спорное утверждение Л. Геллера о том, что "Островитяне", "Ловец человеков", даже "Мы" "написаны как бы на вненациональном языке, замятинские сюжетные приемы, его ирония - мало характерны для сугубо русского стиля" [55]. В статье "Антижанры в творчестве Е.И. Замятина" Т. Давыдова как раз осуществляет интересную попытку сопоставления романа "Мы" с наиболее "скифскорусским" "чудесным" рассказом "О том, как исцелен был инок Еразм" в плане сходства качества иронии и образности этих произведений.
В основе статьи этого исследователя -национальная проблематика и ее художественное выражение Замятиным в такой жанровой форме, которую Т. Давыдова называет "антижанром". Здесь, конечно, есть чему возражать. К примеру, автор статьи очень интересно анализирует повесть Замятина "Уездное" в аспекте основных библейских заповедей, однако ни разу нигде не оговаривается, почему она в связи с этим произведением предпочитает говорить об "антижанре", а не о пародии на житие. Ведь, скажем, о рассказе "О том, как исцелен был инок Еразм" сам Замятин
говорил как о произведении, "представляющем собой не что иное, как пародию на "жития", на монастырское сказание" [56]. Есть ли вообще различие "антижанра" от жанровой пародии? Авторская оговорка: "Здесь не рассматривается соотношение таких понятий, как антижанры и пародия. Их сравнительный анализ - задача специального исследования" - вопроса не снимает. И можно ли Барыбу априорно считать "святым-антисвятым", а его жизнь "монастырско-антимонастырской"? Можно ли вообще все содержание "Уездного" свести к образу Барыбы и только его характеристики считать жанрообразующими? Другое дело рассказ "О том, как исцелен был инок Еразм". Тут в анализе Т. Давыдовой многое убеждает.
И тем не менее, попытка Т. Давыдовой рассмотреть прозу Замятина в аспекте традиций древнерусской литературы весьма плодотворна. Вывод: "Традиции древнерусской литературы, на которые, в частности, опирался писатель, свидетельствуют о глубокой почвенной укорененности его творчества в национальной культуре" [57] является серьезной заявкой на разработку одной из фундаментальных проблем современного замятиноведения.
Массированная обращенность современных (особенно отечественных) исследователей творчества Замятина (и не только его) в поисках всевозможных параллелей к Библии и мифам подчас производит впечатление показной состязательности в знаниях этих памятников мировой культуры. Одновременно подключаются литературно-художественные пратексты, и создается впечатление разрывания и растаскивания идейно-художественной ткани вместо творческого созерцания ее цельности и неповторимости. И такие "операции" возможно производить, видимо, только в искусстве слова, не музыки и живописи, для восприятия которых требуется хотя бы первая степень музыкальной или изобразительной одаренности. В литературоведении, принято считать, можно обходиться одними умозаключениями. Статья венгерского исследователя Ж. Хе-тени отличается от ряда многочисленных аналогичных работ как раз авторским пониманием того, что исследование эстетических аналогий не должно иметь самодовлеющего характера, а производится с целью прояснения какой-либо истины, получения научного результата. И такой результат Ж. Хетени формулирует.
"Мифологемы в "Наводнении" Е. Замятина" Ж. Хетени обращены к одному из
последних произведений писателя, написанных в России и потому в некоторой степени итоговых. "Показав греческие, библейские, гностические мифологемы в этой повести, - пишет в заключение автор, -я вовсе не хотела сводить ее толкование к тому или иному мифу. В отличие от символистской традиции, здесь нет одной определенной связной философской системы аллюзий и реминисценций. Многочисленные конкретные параллели с общеизвестными мифами мира поднимают психологизм этой повести на уровень общечеловеческой матрицы... повесть скорее показывает невозможность построения системы и нахождения порядка. Последнего числа нет, последней революции, согласно теории Замятина, нет. Так же не должно быть последних ответов на последние вопросы" [58]. Таков вывод. Он интересен, но несколько настораживает, ибо речь идет о писателе, создавшем произведение, в фундамент, в название которого отнюдь не случайно положил мучившие его на протяжении всей предшествующей, а потом, как оказалось, и последующей жизни, вопросы, сложившиеся в особую "систему", программу, именно "порядок", закон энтропии ("последнего числа нет"), -"Рассказ о самом главном". Сам Замятин разъяснял концепцию этого произведения: "...основная идея этой вещи бесспорна: в рассказе червь умирает, чтобы превратиться в бабочку, мертвая планета сталкивается с землей, чтобы зажечь новое солнце, люди в революции гибнут, чтобы родился новый мир" [59]. Под светом идей этой концепции рождено и "Наводнение", уточним вслед за А. Солженицыным, "русский сюжет".
Творческое наследие Евгения Замятина еще предстоит рассмотреть в контексте не только Библии или мифов народов мира, чему посвящена уже, можно сказать, целая библиотечка научной литературы, но и славянской мифологии, русского народного творчества и, конечно, православия. Еще раз повторим оценку Замятина А. Штейнбергом: "Вы очень русский..." В "Наводнении" не случайно имя главной героини - Софья, и Ж. Хетени интересно пишет об этом своевременно: "Имя Софии еще более тесно связывает мотивы повести не только с Библией вообще, но и с православием в более узком смысле, и Замятин подчеркивает эту связь тем, что София начинает ходить в церковь". Действительно, ей становится легче в церкви, где "впереди в темноте зажигали свечи", и
"Софья вдруг почувствовала, что она еще тоже живая и еще все может перемениться" ...Так начинается ее борьба за этот луч света" [60].
Исследователей творчества Замятина заинтересуют и рассуждения венгерского ученого об иконографических истоках за-мятинского образа. "София, "символ теократического принципа", получила большое значение в восточном христианстве", -пишет Ж. Хетени и далее опирается на информацию из энциклопедии "Мифы народов мира" (М., 1988. Т. 2): "Софии были посвящены построенные в XI веке три главные русские церкви - в Киеве, Новгороде и Полоцке. На русской почве к ХУ-ХУ1 векам складывается богатая иконография Софии, она имеет облик ангела, ее лик и руки - огненного цвета, за спиной - два крыла". Далее Ж. Хетени свою мысль развивает: "София Замятина то и дело уподобляется птице - вероятно, этот образ скорее можно связать с крылатой фигурой Софии на иконах, чем с птицей-хищником ('RaubvogeГ [61], даже "ее кровавые руки, первый раз после сна... а потом естественно после убийства на поле... напоминают скорее руки огненного цвета изображений Софии на иконах" [62].
На основе исследования программной замятинской идеи энтропии мысли и дог-матизации в науке, социальной жизни и религии ("На Галилеях эпигоны медленно, полипно, кораллово строят свое: путь эволюции. Пока новая ересь не взорвет кору догмы и все возведенные на ней прочнейшие, каменнейшие постройки" [63] написана статья А. Лебедева "Святой грех" Зеницы Девы, или что мог прочитать инок Еразм (два произведения Е. Замятина в церковно-литературном контексте)". Используя тексты Священного писания и Предания, патристики, Русских святцев, лексику древнерусского и церковно-славянского языков, а также синодальный перевод Библии на русский язык, исследователь из Парижа убедительно говорит о трансформациях в творчестве Замятина библейской образности и проблематики и приходит к выводу: "Замятинская проза хранит память о Марии-блуднице, но не знает Марии Святой, как не знает она и истинных побуждений библейского Самсона. Если Христос воскресает, "смертию смерть поправ", ...то замятинские герои освящаются, попирая грех грехом. За подобным богословием "греха во спасение" стоит тенденциозно истолкованное высказывание апостола Павла: "Когда умножил-
ся грех, стала изобиловать благодать". А. Лебедев приводит и формулу народной мудрости: "Не согрешишь - не покаешься". "Героем же Замятина, - заключает он, - не нужно даже и каяться, чтобы, осознав падшесть человеческой природы, обрести главную христианскую добродетель: смирение. Согрешая, они уже совершают благочестивые поступки" [64].
Что ж, думаю, рассуждающий о "сплошном свинском русском быте", человеческих "карикатурах" замятинской прозы, о "назойливой атеистичности" ее автора А. Солженицын с большим интересом прочитал бы статью А. Лебедева. Однако и к А. Лебедеву остается вопрос: можно ли подобный итог исследования распространять на Замятина вообще, на всю "замятинскую прозу", если пока речь шла только о двух произведениях писателя, причем написанных в особых жанрах лубочно-сказочных стилизаций или, как выразилась бы Т. Давыдова, в "антижанрах"?
А.И. Солженицын в своих заметках о Замятине и в связи с рассказом "Север" с сожалением пишет, что это замечательное произведение "так, кажется, и прошло незамеченным в русской литературе, заслоненное неумными штукарствами авангардистов 20-х годов" (с. 191). Да, тогда о "Севере" почти не писали. Шедевр был вытеснен из литературного обихода не столько "штукарствами авангардистов", сколько политизированной критикой, обращенной к совсем иным произведениям Замятина и его современников. У меня создается впечатление, что и сегодня в работах об этом писателе определяется крен. С одной стороны, Замятин по-прежнему остается "жертвой" в той или иной мере "политики": его сталкивают то с монархизмом, то с Советской властью, а он был и остался просто патриотически мыслящим человеком и художником. С другой, Замятина эксплуатируют в качестве аргумента расхожей в наши дни историколитературной концепции, в соответствии с которой в первые три десятилетия XX века в русской литературе преобладающим направлением был модернизм, и его насильственно выкорчевала к концу 20-х годов соответствующая литературная политика партии. Л. Геллера, например, "удивляет" отношение писателя к модернистскому движению в интервью журналу "Комедия" в августе 1934 года: "Но время идет, - продолжал Замятин. — Многие чисто словесные литературные игры ушли в прошлое. Изменилась мода.Стали нужны произведе-
ния более ясные, более близкие к человеку -для всех тех миллионов читателей, которые показываются на горизонте... Мало-помалу движение конструктивистов повернуло, если так можно выразиться, направо... Пошла волна отречений, которая привела к возрождению реализма" [65].
Как бы то ни было, симпатии Замятина остаются левыми" [66], - почему-то так заключает Л. Геллер. Почему-то как поза воспринимается позднее признание писателя: "Все сложности, через которые я шел, оказывается, были для того, чтобы прийти к простоте" [67].
...Идет открытие Замятина. Идет борьба за него. И это уже состоявшийся историко-литературный факт нашего времени.
1. См.: Геллер Л. От составителя // Новое о Замятине: Сб. материалов под ред. Леонида Геллера / Сост. Л. Геллер. М.: МИК, 1997 С. 3.
2. См.: Лит. газета. 1994. 26 янв.; 26 апр.
3. См.: Новый мир. 1997. № 10. С. 186-187. Об указанной работе Солженицына речь пойдет ниже.
4. Геллер Л. От составителя // Новое о Замятине... С. 4.
5. См. соответственно: его доклад на международных Юбилейных вторых Замятинских чтениях в Тамбове в 1994 году // Кредо. 1995. № 10-11. С 10-21; Новое о Замятине... С. 4, 180, 181, 76, 74, 76.
6. Новое о Замятине... С. 77.
7. Там же. С. 4.
8. Там же. С. 5.
9. Новое о Замятине. М.: МИК, 1997.
10. Исследователям творчества Е.И. Замятина следует иметь в виду, что в массовом потоке публикаций и републикаций работ этого писателя допущены искажения подлинных названий некоторых произведений, документов, приписки Замятину произведений, которые ему не принадлежат. На отдельные ошибки в этом плане обращает внимание А. Галушкин в "Материалах к библиографии (1986-1995)", опубликованных в книге "Новое о Замятине".
11. См.: Замятин Е. Повести. Рассказы / Предисловие О. Михайлова. Воронеж: Центр.-Черноземн. кн. изд-во, 1986; Сочинения (Из литературного наследия) / Автор статьи М.О. Чудакова. Комментарии Евг. Барабанова. М.: Книга, 1988; Избранное / Предисловие О. Михайлова. М.: Изд-во "Правда", 1989; Избранные произведения. Повести. Рассказы. Сказки. Роман. Пьесы / Сост. А.Ю. Галушкин. Предисловие В. Шкловского. Вступит, статья В. Келдыша. М.: Сов. писатель, 1989; Мы. Романы, повести, сказки / Сост. и автор вступит, статьи И.О. Шайтанов. М.: Современник, 1989; Избранные
произведения: В 2 т. / Сост. и примечания О. Михайлова. М.: Худ. лит., 1990; Избранные произведения / Сост., вступит, статья и комментарии Е.Б. Скороспеловой. М.: Сов. Россия, 1990; Избранные произведения / Вступит, статья и примечания Л. В. Поляковой. М.: Международный издательский Дом "Синергия", 1997 и другие.
12. См.: Современная драматургия. 1990. № 1; Странник: Литература. Искусство. Политика. 1991. Вып. 1; Современная драматургия. 1991. № 2; Новое о Замятине... М.: МИК, 1997; Филологические записки... Воронеж,
1994. Вып. 3; Лит. учеба. 1988. № 5, 6; Наше наследие. 1989. № 6; Лит. учеба. 1990. № 3; Кредо. Тамбов, 1994. № 1 и другие.
13. Рукописное наследие Евгения Ивановича Замятина: В 2 т. / Предисловие и комментарии М. Любимовой, подготовка текста Л. Бучи-ной и М. Любимовой. С.-Пб., 1997.
14. "...Я человек не гнущийся и своевольный. Таким и останусь". Письма Е.И. Замятина разным адресатам / Публикация Т.Т. Давыдовой и А.Н. Тюрина. Вступит, статья, пер. с англ. и комментарии Т.Т. Давыдовой // Новый мир. 1996. № 10.
15. См.: Творчество Евгения Замятина. Проблемы изучения и преподавания. Материалы Первых Российских Замятинских чтений в Тамбове. Тамбов, 1992; Полякова Л. Личность и цивилизация в романе Е. Замятина "Мы" // Роль художественной литературы в становлении личности школьника. Тамбов, 1992; Полякова Л.В. Художник, революция: Е. Замятин и А. Воронский // Культура русской провинции... Вып. 2. Тамбов, 1993; Кредо. 1995. № 10-11 (Спецвыпуск); Полякова Л.В. Повесть Е. Замятина "На куличках": реноме, характеры, поэтика // Вестн. Тамб. ун-та. Серия: Гуманитарные науки. Вып. 2. 1996; Полякова Л. В. Рассказ Евгения Замятина "Пещера": интегральная поэтика и открытость авторских оценок // Там же. Вып. 3. 1997; Попова И.М. "Чужое слово" в творчестве Е.И. Замятина (Н.В. Гоголь, М.Е. Салтыков-Щедрин, Ф.М. Достоевский). Тамбов, 1997; Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. Научные доклады, статьи, очерки, заметки, тезисы: В 6 кн. Тамбов, 1994, 1997, другие работы.
16. Галушкин А. Возвращение" Е. Замятина. Материалы к библиографии (1986-1995) // Новое о Замятине... С. 203-324; Галушкин А. Материалы к библиографии Е.И. Замятина (1937-1985 // Russian Studies. С.-Пб., 1997.
V. 2. № 3. Галушкин А. Материалы к зарубежной библиографии Е.И. Замятина (] 925— 1995) // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня... В 6 кн. Кн. 3.
Тамбов, 1997. С. 159-201; Евгений Иванович Замятин. Материалы к библиографии / Сост. Г. Буянова, С. Косякова, О. Нечаева. Под ред. Л.В. Поляковой. Тамбов, 1997.
17. Все же трудно поверить заявлению Л. Геллера, повторим: "Тяга к Замятину в западных университетских кругах как будто падает". По мнению этого исследователя, исключением является Франция (Новое о Замятине... С. 4). Выход фундаментальной монографии немецкого ученого Р. Гольдта Thennodinamik als Textem. Die Entropiesatz
a Is poetologische Chiffre bei E.I.Zamjatin" (Mainz, 1995), целый ряд его публикаций в русских изданиях, доклады зарубежных исследователей на международных Замятинских симпозиумах, конференциях, чтениях в Лозанне, Санкт-Петербурге и Тамбове, сведения из соответствующего библиографического указателя А.Ю. Галушкина - все свидетельствует как раз об обратном.
18. Золотоносов Михаил. Портрет неизвестного. На фоне писем к жене и романа "Мы" Евгения Замятина // Московские новости. 1997.
17-24 авг.
19. См.: Новое о Замятине... С. 198, 197-198. Замятин, как видим, словно подтверждал сказанное им в 1929 году в письме к Горькому по поводу своего решения уехать за границу: "Не смотрите на то, что я разговаривал с Вами довольно весело: весело я, может, и умирать буду. А правду говоря -тяжело..." (Русская литература. 1987. N° 4 С. 159).
20. Геллер Л. "Книга о самом главном". Письма Замятина жене // Новое о Замятине... С. 74. Я все же думаю, что ближе к литературоведческой истине находится Т.Т. Давыдова, которая в связи с публикацией "Писем Е.И. Замятина разным адресатам" замечает: Публикуемая подборка писем Замятина показывает его... как мастера эпистолярного жанра. Его остроумные, яркие и живые послания позволяют лучше понять Замятина-человека и разрушают легенду о нем как о рационалистичном и застегнутом на все пуговицы "гроссмейстере литературы" ("...Я человек негнущийся и своевольный. Таким и останусь'. Письма Е. Замятина разным адресатам... С. 136). Добавлю: и письма Замятина к жене по материалу, по обращенности их не только к интимной жизни писателя, по колориту переживаний и эволюции настроений на протяжении четверти века, по глубине чувств - в этом ряду замятинского наследия. Именно так оценивает письма писателя Замятина к Л.Н. Усовой 1906-1931 годов М. Любимова. Письма Замятина, носящие глубоко личный характер, вместе с тем, по ее словам, "приобретают и серьезное историко-культурное значение, поскольку касаются многих сторон и отдельных эпизодов тогдашней литературной и театральной жизни Петрограда-Ленинграда и Москвы..." (Рукописные памятники. Вып. 3. Часть I. Рукописное наследие Евгения Ивановича Замятина / Сост Л.И. Бучина, М.Ю. Любимова. Предисловие и комментарии М.Ю. Лю-
бимовой. С.-Пб.: Российская нац. библиотека, 1997. С. 10).
21. См.: Новое о Замятине... С. 6.
22. Котылев Арк. Евгений Замятин - человек и писатель // Независимая газета. 1998. 11 марта.
23. Рукописные памятники. Вып. 3. Часть 1. Рукописное наследие Евгения Ивановича Замятина... С. 9, 11.
24. Солженицын А. Из Евгения Замятина. "Литературная коллекция" // Новый мир. 1997. № 10. С. 186, 197. Далее страницы публикации будут указаны в тексте статьи.
25. Интересно отметить, что именно 1918 год Замятин сохранил в своей памяти как один из лучших в своей жизни. В письме к поэту И.Е. Ерошину в 1926 году он пишет: "Рад был найти сейчас и перепечатать Ваше письмо еще и потому, что вспомнился
18-ый год, Дом Искусств, Студия. Мне приятно, что Вы хорошо вспоминаете это время. Внешне - тогда жилось куда тяжелей, чем теперь, и все же насколько было лучше!" (Новый мир. 1996. № 10. С. 149).
26. См.: Новое о Замятине... С. 4.
27. Там же. С. 180.
28. См.: Файман Г. "И всадили его в темницу..." Замятин в 1919, в 1922-1924 гг. // Новое о Замятине... С. 82-83.
29. Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. М.,
1995. С. 298.
30. См.: Галушкин А. У "Зеленой стены". Евгений Замятин в "задержанной" эмиграции // Русская мысль. 1997. 16-22 окт.
31. Новый мир. 1996. № 10. С. 157.
32. Геллер Л. О неудобстве быть русским (эмигрантом). По поводу писем из парижского архива В. Крымова // Новое о Замятине... С. 181.
33. Т.Т. Давыдова, например, считает написанные 5 глав романа "Бич Божий" "показателем дальнейшего творческого роста писателя" (Новый мир. 1996. № 10. С. 141).
34. И сам Замятин, по воспоминаниям Н.Н. Берберовой, "не считал себя эмигрантом и жил в надежде при первой возможности вернуться домой" (см.: Берберова Н.Н. Курсив мой. Автобиография. М., 1996. С. 3. № 1). См. также письмо Замятина З.А. Никитиной (Новый мир. 1996. № 10. С. 155).
35. См.: Галушкин А. У "Зеленой стены"... // Русская мысль. 1997. 2-8 окт.
36. Замятин Е.И. Автобиография / Публикация А. Галушкина // Странник... 1991. Вып. 1. С. 14.
37. Замятин Е. Сочинения. Мюнхен, 1982. Т. 2. С. 237.
38. Представляется странным невключение в "Программу дисциплины "История русской литературы XX века" (1997) МГУ им. М.В. Ломоносова всего раннего, до 1917 года, Замятина. Это ориентир на изучение одной тенденции в творчестве очень разностороннего художника. Даже А.И. Солженицын вынужден констатировать: "Но и какой же Замятин разнообразный, как непохожи его рассказы один на другой! Если не следить за
сжатостью и летучими мгновенными образами, можно подумать, что вот - рассказы разных писателей" (с. 196). И, конечно, речь должна идти не только о рассказах. Нам теперь известно отношение и самого Замятина к своему раннему творчеству. В письме к И.Ф. Калинникову в 1925 году он говорит об "Уездном" и "На куличках" как о "двух крупных русских повестях" (см.: Новый мир.
1996. № 10. С. 143).
39. См.: Оцуп Н. Евгений Замятин // Оцуп Н. "Океан времени". Стихотворения. Дневник в стихах. Статьи и воспоминания о писателях. С.-Пб., 1994. С. 541.
40. Архив А.М. Горького. Т. 9. С. 201; Т. 12. С. 218.
41. Вспомним подтверждающее текст "Уездного" признание Замятина: "Я помню отлично: когда я писал "Уездное" - я был влюблен в Барыбу, в Чеботариху, - как они ни уродливы, ни безобразны. Но есть - может быть -красота в безобразии, в уродливости. Гармония Скрябина, в сущности, уродлива: она сплошь состоит из диссонансов - и тем не менее она прекрасна ( совпадение с Блоком...)" (Замятин Е.И. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. Мюнхен, 1988. С. 368). Наблюдателен Л. Геллер: "...в черноте у Замятина почти всегда брезжит свет - надежда на веселье, любовь или бунт..." (Геллер Л.М. Слово мера мира. Статьи о русской литературе XX века. М., 1994. С. 76).
42. См.: Лит. учеба. 1990. № 3. С. 86.
43. Воронский А. Избранные статьи о литературе. М., 1982. С. 122.
44. Бердяев Н.А. О русских классиках. М., 1993. С. 186-188.
45. См.: Лит. учеба. 1989. № 5. С. 120-121.
46. См.: Галушкин А. У "Зеленой стены"... // Русская мысль. 1997. 9-15 окт.
47. Файман Г. "И всадили его в темницу..." Замятин в 1919, в 1922-1924 гг. // Новое о Замятине... С. 78-88. К сожалению, в этой работе нет ссылок и сносок, что значительно снижает научную ценность материала. Галушкин А. "Дело Пильняка и Замятина". Предварительные итоги расследования // Новое о Замятине... С. 89-146; Галушкин А. У "Зеленой стены"... // Русская мысль. 1997. №№ 4191- 4194.
48. Комментируя статью А. Галушкина «"Дело Пильняка и Замятина". Предварительные итоги расследования», Л. Геллер в предисловии к сборнику "Новое о Замятине..." пишет: "...обнаружилось, неожиданное: зачинщиками травли оказались не рапповцы, как принято было думать, а люди из комъячеек ФОСПа, федерации писательских союзов" (с. 5). В статье самого А. Галушкина я столь категоричного противопоставления ("не рапповцы, ...а люди из комъячеек ФОСПа") не прочитала. И, на деле, такое противопоставление вряд ли возможно: "рапповцы", самые ортодоксальные из них, входили в "комъячейки"
ФОСП, а многие представители "комъячеек" были членами правления ВАПП, МАПП, ВОАПП, ФОСП.
Об образовании Федерации объединений советских писателей было объявлено 14 июля 1925 года. В нее вошли Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей, Всероссийский союз крестьянских писателей, Литературный центр конструктивистов, позже -Всероссийский союз советских писателей, "Кузница" и "Перевал". Однако "погоду" в руководстве ФОСП делали ультралевые "напостовцы" ("налитпостовцы") в лице Г. Лелевича, С. Родова, И. Вардина, Л. Авербаха и других. В 1926 году вышла брошюра Л. Авербаха "За пролетарскую литературу", в которой излагалась программа "напостовцев", разговаривающих с писателями от имени партии и рассматривающих себя ее "разведкой". Например, о Леонове на страницах брошюры говорилось следующее: "Если Леонов хочет быть подлинным писателем Советской страны, он не должен под прикрытием разной любви к крестьянину и рабочему нападать на напостовцев, он должен выбрать между большевистской и замятинской любовью" (Авербах Л. За пролетарскую литературу. Л., 1926. С. 20). По утверждению Л. Авербаха, такие писатели, как В. Вересаев, И. Новиков, М. Шагинян, М. Булгаков, С. Сергеев-Ценский, А. Толстой и другие лишь по ошибке, из-за потери бдительности зачисляются в попутчики. Они -целый вражеский лагерь. Он выразил недоверие всему Всероссийскому союзу писателей, объединившему к тому времени более 360 литераторов: "Союз писателей - неподходящая среда для литературного молодняка Советской страны" (с. 21).
В передовой статье рапповского журнала "На литературном посту" разъяснялось: "Федерация советских писателей никак не может означать такого установления такого мира в писательской среде, при котором будут зачеркнуты социальные знаки, характеризующие творчество отдельных писателей, писательские союзы в целом... Вот почему политика стирания разногласий, затушевывания острых углов, замазывания расхождений - не есть политика, которая нужна федерации" (На литературном посту. 1927. № 2. С. 2). "Наше искусство - это революция в области искусства; наше искусство, большое искусство большевизма - вот это наше искусство и будет гигантским скачком, переворотом в художественном развитии человечества", - постулировал "барометрейший" Л. Авербах уже в 1931 году (Авербах Л. Из рапповского дневника. Л., 1931. С. 147).
Тот факт, что "зачинщиками травли" были все же рапповцы, подтверждает и свидетельство Замятина в письме к Сталину: "Весной этого года Ленинградский отдел
РАППа добился выхода моего из правления и прекращения этой моей работы" (Замятин Е.И. Избранные произведения: В 2 т. Т. 2. М.: Худ. лит., 1990. С. 407).
49. Так, на мой взгляд, получилось у автора хорошей в целом монографии: Попова И.М. "Чужое слово" в творчестве Е.И. Замятина (Н.В. Гоголь, М.Е. Салтыков-Щедрин, Ф.М. Достоевский). Тамбов, 1997.
50. Новое о Замятине... С. 183, 182.
51. Там же. С. 191.
52. Мальмстад Д., Флейшман Л. Из биографии Замятина. (Новые материалы) // "Stanford Slavic Studies". Stanford, 1987. Vol. 1. P. 143-144; Глумов А. Нестертые строки. М., 1977. С. 133— 134.
53. См.: Новое о Замятине... С. 189.
54. См.: Голъдт Р. "Подземелье Гунтона": неизвестный сценарий Е. Замятина // Новое о Замятине... С. 152, 148, 150, 157.
55. Геллер Л. О неудобстве быть русским... // Новое о Замятине... С. 176-177.
56. См.: Галушкин А. У "Зеленой стены"... // Русская мысль. 1997. 16-22 окт.
57. Давыдова Т. Антижанры в творчестве Е. Замятина // Новое о Замятине... С. 33.
58. Хетени Ж. Мифологемы в "Наводнении" Е. Замятина // Новое о Замятине... С. 17, 18.
59. См.: Галушкин А. У "Зеленой стены"... // Русская мысль. 1997. 16-22 окт.
60. Новое о Замятине... С. 12, 16.
61. Ж. Хетени полемизирует здесь с немецким исследователем В. Шмидом, автором хорошо известной в России статьи "Орнаментальный текст и мифическое мышление в рассказе Е. Замятина "Наводнение". Она опубликована в его книге "Проза как поэзия. Статьи о повествовании в русской литературе" (С.-Пб., 1994) и в "Русской литературе" (1992. № 2). Венгерский исследователь ссылается на статью В. Шмида о мифологическом мышлении в орнаментальной прозе, опубликованной в издании: Schmid W. Mythisches Denken in Uberschwemmung // Mythos in der slawischen Modeme. Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 20. 1987. Ж. Хетени с сожалением говорит: "Однако при анализе "изоморфных структур сознания"... конкретных мифов он не называет" (Новое о Замятине... С. 10).
62. Новое о Замятине... С. 12-13.
63. Замятин Е. О литературе, революции и энтропии // Замятин Е. Сочинения. М.: Книга, 1998. С. 447.
64. Лебедев А. "Святой грех" Зеницы Девы, или что мог прочитать инок Еразм (два произведения Е. Замятина в церковно-литературном контексте) // Новое о Замятине... С. 41-42.
65. См.: Геллер Л. О неудобстве быть русским... // Новое о Замятине... С. 199.
66. Там же. С. 179.
67. Замятин Е. Сочинения. М.: Книга, 1988. С. 471.
