CC BY
27
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
С.Л. Кулюкин
Отклик на некоторые мысли графа Л.Н. Толстого в его произведении "Что такое искусство"
Опубликовано:
Христианское чтение. 1902. № 6. С. 818-840.
@ Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
Откликъ ха нѣкоторыя мысли
ГРАФА Л. Н. ТОЛСТАГО ВЪ ЕГО ПРОИЗВЕДЕНІЙ „ЧТО ТАКОЕ ИСКУССТВО“
fMft нашего писателя графа Л. Н. Толстого какъ беллетриста пользуется въ русскомъ обществѣ весьма широкою извѣстностію. Мало того: ни одинъ, кажется, писатель не I пользовался еще такимъ сильнымъ и широкимъ воздѣй-I ствіенъ на умы современниковъ и вообще на жизнь, какъ графъ Л. Н. Толстой. На вашихъ глазахъ, можно сказать, создалось особое направленіе мысли и жигни, которое такъ и зр< вется с толстовствомъ» или «толстовщиной»: направленіе это беретъ себѣ приверженцевъ одинаково какъ изъ высшаго, такъ и изъ низшаго круга общества и тѣмъ какъ бы еще разъ показываетъ какую -то свою особенную силу, и широту, и привлекательность. Что здѣсь дѣйствуетъ? Чѣмъ привлекаетъ къ себѣ послѣдователей графъ Толстой? Всѣ мы знаемъ, что здѣсь не играютъ никакой роли тѣ произведенія Льва Толстого, которыми онъ собственно и завоевалъ себѣ имя среди русскихъ писателей: увлекаются не «Войной и Миромъ», не «Анной Коровиной», не «Севастопольскими разсказами» и другими, одинаково прекрасными произведеніями первой поры литературной дѣятельности графа Толстаго, а увлекаются такъ называемыми послѣдними произведеніями его, произведеніями въ большинствѣ неразрѣшенными цензурой, и толкующими о вопросахъ религіи, нравственности и общественной жизни. Переходъ къ этимъ вопросамъ отъ художественныхъ литературныхъ разсказовъ и романовъ ставилъ многихъ читателей и почитателей Толстаго въ затрудненіе: гдѣ видѣть настоящаго
Толстого •—въ, t первоначальныхъ ли произведеніяхъ или въ послѣднихъ? То ли сто задушевныя мысли и чувства, что онъ высказывалъ въ «Карениной» въ «Войнѣ и мирѣ», или то, что онъ пишетъ ^въ своей «Исповѣди», въ «Крейцѳровой Сонатѣ» и другихъ подобныхъ произведеніяхъ? Или это какой-то роковой исходъ, но въ первый уже разъ наблюдающійся въ русской литературѣ, что писатель какъ бы утомляется писать образами и лицами и въ концѣ концовъ начинаетъ прямо излагать свои глубокія мысли по наиболѣе серьезнымъ запросамъ человѣческаго духа—запросамъ религіи, нравственности, философіи, общественной живни? Не то ли же было и съ другимъ нашимъ писателемъ, НВ. Гоголемъ, который также сталъ въ концѣ недоволенъ своими произведеніями, многое изъ написаннаго самъ же сжигалъ, и охотно отдавался вопросамъ религіознымъ, философскимъ и общественной жизни? Да только современники отнеслись къ Гоголю совершенно не такъ, какъ относятся теперь къ Толстому: перваго готовы были подозрѣвать въ душевной болѣзни, тогда какъ предъ вторымъ преклоняются, подражаютъ... Говорить о религіозныхъ вопросахъ считалось полвѣка назадъ почта что неловкимъ для свѣтскаго человѣка, теперь тѣ же вопросы объявляются наиболѣе важными и цѣнными для жизни. Какая глубокая перемѣна, какой значительный поворотъ въ сторону несомнѣнно лучшую!..
Нельзя думать, что перемѣна, происшедшая въ Львѣ Николаевичѣ Толстомъ, перемѣна какъ самыхъ предметовъ для писательства, такъ и формы писаній и, невидимому, всего образа мыслей его явилась или какъ-либо внезапно и малосознательно для него самаго или безъ дальнѣйшихъ глубокихъ основаній всего міровоззрѣнія. Что касается сознательности, то самъ онъ въ своемъ сочиненіи подъ заглавіемъ «Что такое искусство» изданномъ въ Москвѣ въ 1898 году, объявляетъ, что прежнія «свои художественныя произведенія онъ причисляетъ къ области дурного искусства», за исключеніемъ двухъ небольшихъ разсказовъ «Богъ правду видитъ* и «Кавказскій плѣнникъ» ’). Можетъ ли быть болѣе твердое само-отреченіѳ, какъ всенародно назвать свои произведенія дурными,—произведенія, въ которыхъ такъ или иначе отразилась часть души самого же художника?! И чѣмъ же дурны эти
3) Гр. Л. Н. Тостой. «Что такое искусство», Москва, 1898.сір. 190. примѣчаніе.
произведенія— «Анна Каренина», «Война п іаръ», «Ceeacto-подьскіе разсказы», «Семейное счастіе» н нр. и пр.? Такое самоотречете—и не мимолетная, вырвавшаяся фраза. Въ тонъ же сочиненіи объ искусствѣ Толстой говоритъ,, что онъ вотъ узко пятнадцать лѣтъ былъ занять этимъ вопросомъ 1), т. е. вопросомъ о тонъ, что такое искусство, чѣмъ оио является въ настоящее время и чѣмъ оно должно быть, и вотъ послѣ пятнадцатилѣтней работы и размышленія, выработавъ себѣ свой взглядъ на искусство и его задачи, графъ Толстой нашелъ, что его прежнія художественныя произведенія не соотвѣтствуютъ этимъ задачамъ и должны быть отнесены, «къ области дурного искусства». Пятнадцать лѣтъ работы на одну и ту же тему! За это время можетъ сложиться цѣлое міровоззрѣніе, могутъ выработаться новые взгляды на всѣ вещи, и тогда вполнѣ естественно и взглядъ на задачи искусства долженъ измѣниться, и тѣмъ больше, чѣмъ больше измѣнятся взгляды по всѣмъ другимъ вопросамъ жизни и мысли. Эго МЫ И ВИДИМЪ у Толстого. Нѣтъ вопроса, котораго бы не коснулся этотъ могучій, самобытный умъ. Вопросы религіи, государственной и общественной жизни, воспитанія и обученія, вопросъ о добрѣ и злѣ, о наукѣ и искусствѣ, о трудѣ, питаніи и развлеченіяхъ—все это интересуетъ маститаго писателя и все у него окрашивается въ одинъ цвѣтъ, нагинается въ одну сторону, укладывается въ одну систему. Весь міръ нашъ философъ хотѣлъ бы перестроить по-своему, такъ какъ онъ недоволенъ всѣмъ, какъ оно есть въ настоящее время, ибо эго все представляетъ, но его выраженію, лишь «ложный и вредный порядокъ вещей» *). Искусство подвергается въ этомъ реформаторскомъ походѣ наиболѣе горячимъ нападкамъ потону, что отъ него, отъ искусства, Левъ Николаевичъ ожидаетъ слишкомъ большой воспитательной службы въ жизни людей, равно какъ и отъ извращенія искусства онъ производитъ слишкомъ серьезныя послѣдствія для жизни какъ отдѣльнаго человѣка, такъ и цѣлаго общества. Вотъ, напр., что происходитъ отъ ложнаго направленія искусства, по словамъ нашего философа. «Въ средѣ высшихъ классовъ... люди растутъ, воспитываются и живутъ безъ смягчающаго, удобряющаго дѣйствія искусства, и потому не только не двигаются къ совѳр-
і) Таи же, стр. 220. *) Тамъ же, стр. 228.
шенетву, не добрѣютъ, но, напротивъ, при высокомъ развитія внѣшнихъ средствъ, становятся все дичѣе, грубѣе и жесточе *),. Жизнь людей высшаго, а также богатаго, класса людей представляется графу Толстому «безсмысленной и жестокой» и эту «безсмысленность и жестокость» какъ поддерживаетъ, такъ и скрываетъ отъ глазъ самихъ богатыхъ людей, все то же искусство, ложно понятое и направленное.
«Жить такъ, какъ живутъ богатые, праздные люди, въ особенности женщины, вдали отъ природы, отъ животныхъ, въ искусственныхъ условіяхъ, съ атрофированными или уродливо-развитыми гимнастикой мускулами и ослабленной энергіей жигни, нельзя было бы, если бы не было того, что называется искусствомъ, не было бы того развлеченія, забавы, которая отводитъ этимъ людямъ глаза отъ безсмысленности ихъ жизни, спасаетъ ихъ отъ томящей ихъ скуки. Отнимите у всѣхъ этихъ людей театры, концерты, выставки, игру на фортепіано, романсы, романы, которыми они зачитываются, съ увѣренностью, что занятіе этими предметами есть. очень утонченное, эстетическое и потому хорошее занятіе, отнимите у меценатовъ искусства, покупающихъ картины, покровительствующихъ музыкантамъ, общающихся съ писателями, ихъ роль покровителей важнаго дѣла искусства, и они ве будутъ въ состояніи продолжатъ свою жизнь, и всѣ погибнутъ отъ скуки, тоски, сознанія безсмысленности и незаконности своей живни. Только занятіе тѣмъ, что среди нихъ считается искусствомъ, даетъ имъ возможность, нарушивъ всѣ естественныя условія жизни, продолжать жить, не замѣчая безсмысленности и жестокости своей живни *). Мало этого: увлекаясь ложно направленнымъ искусствомъ, люди высшихъ классовъ все чаще и чаще, по мнѣнію Л. Н. Толстого, предпочитаютъ идеалъ красоты идеалу нравственности и этотъ послѣдній считаютъ дѣломъ отсталымъ, недостойнымъ той степени развитія, на которой они мнятъ себя находящимися. Отсюда, и происходятъ, по мнѣнію гр. Толстого, тѣ уродливыя системы нравственности, въ которыхъ эгоизмъ, самый черствый эгоизмъ, возводится въ правило, какъ средство будто бы для наивысшаго развитія личности 3). Наконецъ, ложное искус-
ство прямо развращаетъ людей, по мысли Толстого, прививъ имъ < чувства суевѣрія, ложнаго патріотизма, а главное— сладострастія» !). Для низшаго же класса людей искусство ложится не менѣе тяжелымъ бременемъ: это именно: —по словамъ Толстого—«огромная трата трудовъ рабочихъ людей на дѣло не только безполезное, но большею частію вредное, и кромѣ того, невознаградимая трата на это ненужное и дурное дѣло жизней человѣческихъ. Страшно подумать, продолжаетъ Толстой, о томъ, съ какимъ напряженіемъ, съ какими лишеніями, работаютъ милліоны людей, не имѣющихъ времени и возможности сдѣлать для себя и для своей семьи необходимое, для того, чтобы по 10, 12, 14 часовъ но ночамъ набирать мнимо-художественныя книги, разносящія развратъ среди людей, или работающихъ на театры, концерты, выставки, галлереи, служащіе преимущественно тому же разврату» *). Въ душевной же живни низшаго класса людей, народа, равно какъ и дѣтей, извращеніе искусства производитъ, по мнѣнію Толстого, только путаницу. Народъ и дѣти, говорить онъ, почитаютъ людей за двѣ вещи: или за силу физическую, или за величіе нравственное. Искусство же не составляетъ ни того, ни другого, и потому народъ и дѣти всегда въ недоумѣніи, по Толстому, за что это величаютъ разныхъ писателей, поэтовъ, художниковъ и т. д. 8). Вотъ сколько обвиненій взведено Львомъ Николаевичемъ Толстовымъ на искусство въ его ложномъ, извращенномъ, современномъ направленіи! И сколько вопросовъ, вопросовъ серьезныхъ и важныхъ для всѣхъ и каждаго, ставитъ нашъ философъ въ связь съ искусствомъ, и отъ здраваго направленія его ждетъ столькихъ улучшеній въ общественной и частной жизни человѣка! Что же это за вещь —- искусство, чѣмъ оно дурно теперь, какъ его надо улучшить, и какія улучшенія желательны и возможны въ жизни людей вмѣстѣ съ улучшеніемъ искусства? Вотъ тѣ интересные вопросы, отвѣтъ на которые даетъ Левъ Николаевичъ Толстой въ названномъ нами, своемъ сочиненіи «Что такое искусство»: съ этимъ г то
отвѣтомъ нашего знаменитаго писателя мы и считали бы умѣстнымъ познакомиться въ настоящій разъ, и по мѣрѣ
силъ,, разобраться, /что въ этомъ отвѣтѣ дѣйствительно важно и заслуживаетъ всякаго пріятія, и что составляетъ преувеличеніе или, по крайней мѣрѣ, допускаетъ одинаковую возможность и иныхъ рѣшеній.
Всѣ мя знаемъ, что обычно называется произведеніями искусства, и какіе бываютъ различные роды искусства. Есть свои произведенія искусства въ архитектурѣ, свои—въ ваяніи, въ живописи, музыкѣ, поэзіи: красивое, по плану, зданіе; красивая, правильная статуя; восхищающая насъ картина или музыка; волнующее наши мысли и чувства произведеніе слова человѣческаго-^все это произведенія искусства, все это—искусство. Но, какъ бываетъ во всякомъ дѣлѣ, такъ и въ вопросѣ объ искусствѣ: чѣмъ больше всматриваться и вдумываться въ вопросъ, тѣмъ больше открывается затрудненій. Что, спрашивается, соединяетъ въ одинъ родъ произведеній искусства столь повидимому разнообразные предметы—какъ зданія, статуи, картины, музыку, поэвію? Й почему не всякое зданіе, не всякое рисованіе, или не всякое произведеніе человѣческаго слова мы называемъ искусствомъ? Гдѣ и въ чемъ граница» отдѣляющая произведенія искусства отъ простыхъ произведеній человѣческихъ ума и рукъ, а также и отъ возможныхъ искаженій и поддѣлокъ подъ искусство? Не красота ли? Ибо что иное, какъ: не она, восхищаетъ насъ въ тѣхъ произведеніяхъ, которыя мы обычно и называемъ искусствомъ? И, наоборотъ, все, лишенное красоты, безобразное, назоветъ ли кто искусствомъ? Но Толстой рѣшительно отвергаетъ красоту, какъ мѣрку искусства. Это понятіе, красота, такъ разнорѣчиво всѣми мыслителями и простыми смертными опредѣляется, что, кромѣ путаницы, ничего иного, по его мнѣвію, не вносится въ опредѣленіе искусства понятіемъ красоты. Красоты самой въ себѣ, какъ чего-то существующаго въ мірѣ, независимо отъ человѣка, Толстой не признаетъ, и отвергаетъ самостоятельное значеніе красоты, наряду съ добромъ и истиной, какъ-то издавна признавалось и признается многими философами *); красоту, какъ ощущеніе человѣка, Толстой также не признаетъ какъ опредѣленіе искусства, ибо это ощущеніе и равно понимается разными людьми, и, главное, оно не выражаетъ, по его мнѣнію, сущности дѣятельности искусства: оно, это ощущеніе,
такъ же сторонне я случайно со отношенію въ сущности я назначенію дѣятельности искусства, какъ сторонне и случайно ощущеніе наслажденія въ дѣлѣ питанія человѣческаго организма '), И какъ въ семъ послѣднемъ вопросѣ, дѣятельность питанія будетъ не тогда правильно опредѣлена, когда будетъ разбираться вкусовое наслажденіе, а тогда, когда будутъ разсмотрѣны цѣль питанія и средства его, такъ и въ вопросѣ объ искусствѣ, по мнѣнію Толстого, тогда лишь можно понять правильно смыслъ дѣятельности искусства, когда оно будетъ разсматриваться со стороны лишь своего назначенія въ жизни отдѣльнаго человѣка и цѣлыхъ обществъ человѣческихъ. А съ этой стороны дѣятельность искусства опредѣляется тѣмъ, что оно предназначено служить для общенія людей въ чувствахъ, ибо оно «основано на томъ, что человѣкъ, воспринимая слухомъ или зрѣніемъ выраженія чувства другого че* ловѣка, способенъ испытывать тоже самое чувство, которое испыталъ человѣкъ, выражающій свое чувство» а). Чувство человѣка вообще заразительно: смѣющійся человѣкъ и другихъ побуждаетъ къ смѣху, грустный и на другихъ наводить грусть; поэтому и чувство, передаваемое не прямо самимъ человѣкомъ, а только лишь тѣмъ или инымъ произведеніемъ его искусства, производитъ также заражающее дѣйствіе на другого человѣка: въ этомъ и состоитъ, по Толстому, весь смыслъ и всѳ значеніе дѣятельности искусства 8). Этотъ смыслъ и значеніе — чрезвычайно велики по мнѣнію Толстого, ибо не будь, говоритъ онъ, способности человѣка заражаться искусствомъ, люди были бы еще болѣе дикими, чѣмъ безъ способности рѣчи, и главное были бы разрозненными и враждебными 4): только благодаря произведеніямъ искусства, наполняющимъ и проникающимъ всю нашу жизнь, каждому человѣку можетъ быть доступно въ области чувства всѳ, что пережило до него человѣчество, а также дѣлаются доступными чувства, переживаемыя современниками, и, въ свою очередь, дѣлается возможной передача своихъ чувствъ другимъ людямъ. Понятно, что при столь важной воспитательной службѣ искусства, далеко не безразлично, какія чувства и настроенія
*) Тамъ же, етр. 53—54. •) Тамъ же, стр. 57. а; Танъ же, стр 60.
4) Тамъ же, стр. 61.
будутъ выражаемы его проведеніяхъ: чѣмъ же опредѣляется достоинство содержанія произведеній искусства? По обычному пониманію, вопросъ этотъ едва ли и можетъ имѣть какое-либо одно рѣшеніе. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь у каждаго свои вкусы и взгляды: одному нравятся мирныя и тихія картины природы, другой любитъ вникать въ глубину человѣческаго сердца и оттуда извлекать разные звуки и настроенія: можетъ ли же быть какая-либо одна мѣра для оцѣнки всего вообще искусства, не только разныхъ произведеній въ одной области искусства, но даже, какъ хочетъ Толстой, и разныхъ областей его, напр. архитектуры и поэзіи, живописи и музыка и т. д. Всякій произноситъ слово «нравится» по свой собственной мѣркѣ, и, можетъ быть, не это ли одно и могло бы быть выставлено въ качествѣ мѣрки при оцѣнкѣ произведеній искусства, что все нравящееся человѣку,, доставляющее ему наслажденіе, и есть хорошо въ искусствѣ. Но противъ этого-то и возстаетъ больше всего Левъ Николаевичъ, за это-то онъ и обвиняетъ высшее общество, не видящее, по его мнѣнію, въ красотѣ ничего больше, йакъ только предметъ наслажденія; за это же обвиняетъ онъ и само искусство современное, которое извратилось, по его мнѣнію, до безсмысленнаго набора словъ въ поэзіи, до развращающаго изображенія человѣческой наготы въ живописи и до бездушныхъ дѣланныхъ звуковыхъ сочетаній въ музыкѣ. Наслажденіе, какъ мѣрило искусства, должно быть рѣшительно изгнано: оно, наслажденіе, извратило вкусы общества, оно испортило самое искусство, оно ведетъ къ развращенію народныхъ массъ, наконецъ оно и безнравственно, по мнѣнію Толстого, ибо означаетъ отсутствіе религіозно-нравственнаго пониманія жизни и ея смысла. Отвергнувъ такимъ образомъ наслажденіе, какъ мѣрило достоинства произведеній искусства, Левъ Николаевичъ видитъ такую мѣрку единственно въ религіозномъ сознаніи времени. Эту мысль онъ объясняетъ такъ. «Искусство, вмѣстѣ съ рѣчью, есть одно изъ орудій общенія, а потому и прогресса, т. е., движенія впередъ человѣчества къ совершенству. Какъ рѣчь дѣлаетъ возможнымъ для людей послѣднихъ живущихъ поколѣній знать все то, что узнавали опытомъ и размышленіемъ предшествующія поколѣнія, и лучшіе передовые люди современности, такъ и искусство дѣлаетъ возможнымъ для людей послѣднихъ живущихъ поколѣній испытывать всѣ тѣ чувства, которыя до нихъ испытывали
люди и въ настоящее время ‘ испытываютъ лучшіе передовые люди. Я какъ происходить эволюція знаній, т. е., болѣе истинныя и нужныя знанія вытѣсняютъ и замѣняютъ знанія ошибочныя и ненужныя, такъ точно происходитъ эволюція чувствъ, посредствомъ искусства, вытѣсняя чувства низшія, менѣе добрыя и менѣе нужныя для блага людей болѣе добрыми, болѣе нужными для этого блага. Въ этомъ назначеніе искусства. И потому по содержанію своему искусство тѣмъ лучше, чѣмъ болѣе исполняетъ оно это назначеніе, и тѣмъ хуже, чѣмъ менѣе оно исполняетъ его. Оцѣнка же чувствъ, т. ѳ., признаніе тѣхъ или другихъ чувствъ болѣе или менѣе добрыми, т. е ., нужными для блага людей, совершается религіознымъ сознаніемъ извѣстнаго времени. Въ каждое данное историческое время, продолжаетъ Толстой, и въ каждомъ обществѣ людей существуетъ высшее, до котораго только дошли люди этого общества, пониманіе смысла жизни, опредѣляющее высшее благо, къ которому стремится это общество. Пониманіе это есть религіозное сознаніе ѣзтьстпаго времени и общества. Религіозное сознаніе... всегда есть въ каждомъ обществѣ. Если намъ кажется, что въ обществѣ нѣтъ религіознаго сознанія, то это кажется намъ не оттого, что его дѣйствительно нѣтъ, но отъ того, что мы не хотимъ видѣть его. А не хотимъ мы часто видѣть его оттого, что оно обличаетъ нашу живяь, несогласную съ нимъ... Соотвѣтственно религіозному сознанію всегда и оцѣнивались чувства, передаваемыя искусствомъ. Только па основаніи этого религіознаго сознанія своего времени всегда выдѣлялось изъ всей безконечно-разнообразной области искусства то, которое передаетъ чувства, осуществляющія въ жизни религіозное сознаніе даннаго времени. И такое искусство всегда высоко цѣнилось и поощрялось; искусство же, передающее чувства, вытекающія изъ религіознаго сознанія прежняго времени, отсталое, пережитое уже, всегда осуждалось и презиралось. Остальное же все искусство, передающее всѣ самыя разнообразныя чувства, посредствомъ котораго люди общаются между собою, не осуждалось и допускалось, если только оно не передавало чувствъ, противныхъ религіозному сознанію» ‘). Каково же теперь, остается спросить, религіозное сознаніе нашего времени? Какія чувства составляютъ его, чтобы можно было
но нимъ цѣнить произведенія искусства? На этотъ вопросъ Толстой отвѣчаетъ такъ: «Религіозное сознаніе нашего времени, въ самомъ общемъ практическомъ приложеніи его, есть сознаніе того, что наше благо и матеріальное, и духовное, и отдѣльное, заключается въ братской жизни всѣхъ людей» *). На основаніи этого-то сознанія, продолжаетъ Толстой, мы и должны разцѣнивать всѣ явленія нашей жизни, и между ними, и наше искусство: только тѣ произведенія его, которыя выражаютъ или вызываютъ чувства единенія всѣхъ людей, безъ всякаго исключенія, между собою или же выражаютъ обычныя, житейскія, общечеловѣческія, чувства, -только такія произведенія и могутъ по Толстому называться добрыми, хорошими, соотвѣтствующими религіозному сознанію нашего времени. «И потому, оканчиваетъ Толстой, христіанское искусство нашего времени можетъ быть и есть двухъ родовъ: 1) искусство, передающее чувства, вытекающія изъ религіознаго сознанія положенія человѣка въ мірѣ, по отношенію къ Богу и ближнему, — искусство религіозное, и 2) искусство, передающее самыя простыя житейскія чувства, но такія, которыя доступны всѣмъ людямъ всего міра,—искусство житейское, всенародное, всемірное. Только эти два рода искусства могутъ считаться хорошимъ искусствомъ въ наше время» *). Установивъ, такимъ образомъ, эту двоякую мѣрку для оцѣнки достоинства произведеній искусства, Толстой пересматриваетъ современное искусство, и, нечего говорить, съ какою безпощадною критикою онъ относится къ нему: въ большинствѣ произведеній и поэзіи, и живописи, и музыки современной онъ видитъ лишь дурныя произведенія, или прямо развращающія человѣка или отдаленно ведущія къ тому же. «Такъ что, говоритъ Толстой, если бы былъ поставленъ вопросъ о томъ, что лучше нашему христіанскому міру: лишиться ли всего того, что теперь считается искусствомъ, вмѣстѣ съ ложнымъ, и всего хорошаго, которое есть теперь, то я думаю, что всякій разумный и нравственный человѣкъ опять рѣшилъ бы вопросъ такъ же, какъ рѣшилъ его Платонъ для своей республики и рѣшали всѣ церковные христіанскіе и магометанскіе учители человѣчества, т. е., сказали бы: «лучше пускай но было бы никакого искусства, чѣмъ про-
должалось бы то развращенное искусство, или подобіе его, которое есть теперь». Къ счастію, вопросъ этотъ не стоитъ ни предъ какимъ человѣкомъ, и никому не приходится рѣшать его въ томъ или другомъ смыслѣ. Все, что можетъ сдѣлать человѣкъ, и можемъ и должны сдѣлать мы, такъ называемые люди образованные, поставленные своимъ положеніемъ въ возможность понимать значеніе явленій нашей жизни,—это то, чтобы понять то заблулсдѳніе, въ которомъ мы находимся, и не упорствовать въ немъ, а искать изъ него выхода. И этотъ выходъ—по Толстому,—одинъ—въ признаніи ученія Іисуса Христа о всеобщемъ братскомъ единеніи всѣхъ людей безъ исключенія; отсюда, и «задача христіанскаго искусства—осуществленіе братскаго единенія людей» ’). «Но для того, чтобы это было возможно, продолжаетъ Толстой, и чтобы искусство приняло новое направленіе, нужно, чтобы другая столь же важная человѣческая дѣятельность— наука, въ тѣсной зависимости отъ которой всегда находится искусство, — точно также, какъ и искусство, сошла съ того ложнаго пути, на которомъ она находится. Наука и искусство также тѣсно связаны между собою, какъ легкія и сердце, такъ что если одинъ органъ извращенъ, то и другой не можетъ правильно дѣйствовать. Наука истинная изучаетъ и вводитъ въ сознаніе людей тѣ истины, которыя людьми извѣстнаго времени и общества считаются самыми важными. Искусство же переводитъ эти истины изъ области знанія въ область чувства. И потому, если путь, но которому идетъ паука, ложенъ, то также ложенъ будетъ и путь искусства» -2). Итакъ, вотъ другое, и болѣе главное даже, больное мѣсто нашей современной жизни по мысли Л. Н. Толстого: это - наука. Но чѣмъ бы могла быть виновата эта область хладнокровнаго ума, область изслѣдованія природы, область далекая отъ страстей и всего дурного человѣческаго, область науки? Тѣмъ она и виновата, по мысли Льва Николаевича, что она удалилась отъ ближайшихъ нуждъ жизни человѣка и не содѣйствуетъ возвышенію блага въ жизни людей. Мысль эту Толстой разъясняетъ такъ: «Наукой въ тѣсномъ смыслѣ слова мы называемъ только ту, которая передаетъ знанія, признаваемыя нами важными. Опредѣляетъ же для людей степень *)
*) Тамъ же, стр, 233.
*) Тамъ жѳ, стр, 220 -221.
важности, какъ чувствъ, передаваемыхъ искусствомъ, такъ и знаній, передаваемыхъ наукой, религіозное сознаніе извѣстнаго времени и общества, т. е.. общее пониманіе людьми этого времени и общества назначенія ихъ жизни. То, что болѣе всего содѣйствуетъ исполненію этого назначенія, то изучается болѣе всего и считается главной наукой: то, что менѣе, то менѣе, и считается менѣе важной наукой; то, что совсѣмъ не содѣйствуетъ исполненію назначенія человѣческой жизни, то вовсе не изучается, или, если и изучается, то это изученіе не считается наукой» 1). Но наука высшихъ классовъ нашего времени извратила, по мнѣнію Льва Николаевича, эту единственно правильную свою задачу: она стала изучать все; но какъ всего изучить нельзя, то въ дѣйствительности изучается или то, что поддерживаетъ существующій строй жизни, или то, что интересуетъ одно праздное любопытство. Первый отдѣлъ пауки включаетъ въ себя философію, исторію и политическую экономію; второй—всѣ математическія и опытныя науки. Первый отдѣлъ извращенъ по мнѣнію Толстого, профессорами 2), и, вмѣсто свѣдѣній, нужныхъ для жизни, изощряется лишь въ отысканіи доводовъ для поддержанія существующаго ненормальнаго строя-жизни; второй—сообщаетъ свѣдѣнія, совершенно ненужныя для жизни, ибо какую цѣну могутъ имѣть свѣдѣнія изъ воображаемой геометріи, о спектральномъ составѣ млечнаго пути,' о формѣ атомовъ, о размѣрахъ череповъ людей каменнаго періода и тому подобныхъ пустякахъ, говоритъ Толстой, въ сравненіи съ тѣми знатями, которыя по-истинѣ нужны для жизни, и которыя должны бы были учить о томъ, «чему должно и чему не должно вѣрить, какъ учредить половыя отношенія, какъ воспитывать дѣтей, какъ пользоваться землей, какъ воздѣлывать ее* самому, безъ угнетенія другихъ людей, какъ относиться къ иноземцамъ, какъ относиться къ животнымъ и многое другое, важное для жизни людей» а). Рано или поздно, надѣется Левъ Николаевичъ, «будетъ сдѣлана переоцѣнка всѣхъ знаній, которыми мы владѣемъ а такъ гордимся, будетъ показана второстепейность и ничтожность знаній опытныхъ, и перво-степенность и важность знаній религіозныхъ, нравственныхъ
J) Тамъ же, стр. 221—222. 2і Тамъ же, стр, 224.
8) Тамъ жѳ, стр, 226,
и общественныхъ... Тогда наука перестанетъ быть тѣмъ,
чѣмъ ояа есть теперь: съ одной стороны системою софизмовъ, нужныхъ для поддержанія отжившаго строя жизни, съ другой сторовы—безформенной кучей всякихъ, большею частію мало и вовсе ни на что ненужныхъ знаній, и будетъ стройнымъ организмомъ цѣлымъ, имѣющимъ опредѣленное, понятное всѣмъ людямъ и разумное назначеніе, а именно« вводить въ сознаніе людей тѣ истины, которыя вытекаютъ изъ религіознаго сознанія нашего времени. И только тогда и искусство, всегда зависящее отъ науки, будетъ тѣмъ, чѣмъ оно можетъ и должно быть—столь же важнымъ, какъ и .наука, органомъ жизни и
прогресса человѣчества.. Искусство, съ помощью науки
руководимое религіей, должно сдѣлать то, чтобы то мирное сожительство людей, которое соблюдается теперь внѣшними мѣрами,—судами, полиціей, благотворительными учрежденіями, инспекціями работъ и т. д.,—достигалось бы свободной и радостной дѣятельностію людей. Искусство должно устранять насиліе... и установить на мѣсто царствующаго теперь насилія то царство Божіе, т. е. любви, которое представляется всѣмъ намъ высшею цѣлью жизни человѣчества» *).
Таковы мысли Льва Николаевича Толстого въ его философскомъ сочиненіи, имѣющемъ своимъ предметомъ искусство. Какъ мы видѣли, далеко не объ одномъ искусствѣ здѣсь говорится. Здѣсь задѣта вся жизнь человѣка, во всѣхъ ея проявленіяхъ, и искусство явилось въ преимущественномъ разсмотрѣніи, какъ только одинъ ивъ наиболѣе прямыхъ путей, по мнѣнію автора, къ наилучшему устройству человѣческой жизни на землѣ. Итакъ, вотъ главное, чѣмъ вызвана, о чемъ. мечтаетъ эта книга; наилучшѳе устройство жизни людей на землѣ! Кто не думалъ объ этомъ, какой моралистъ, какой философъ, какой реформаторъ не мечталъ объ этомъ! И однако, по сознанію всѣхъ людей, этого наилучшаго устройства все нѣтъ и нѣтъ! Во всѣ времена сознанію людей предносится лучшее устройство жизни частной и общественной, это сознаніе заставляетъ людей трудиться, мыслить и двигаться впередъ. Будетъ ли когда возможно остановиться въ этомъ движеніи: неужели когда-нибудь человѣку нечего будетъ желать на землѣ, не о чемъ мыслить и заботиться? Не было ли бы это духовною смертію человѣка? Ибо
всюду, гдѣ мы іцожѳмъ только наблюдать жизнь, во всѣхъ ея родахъ и видахъ, отъ мельчайшихъ нифузорій до совершеннѣйшаго существа—человѣка, она состоитъ въ усиліи, въ исканіи, въ желаніи, въ борьбѣ очень часто, въ дѣятельности, въ достиженіи чего-то, чего еще нѣтъ. Не осуждены ли, поэтому, заранѣе на неудачу самоувѣренныя попытки устройства на землѣ полнаго счастья и довольства людей? Мы лично сомнѣваемся въ этомъ, какъ потому, что никакому единоличному человѣческому уму нельзя обнять всѣхъ возможныхъ будущихъ измѣненій жизни человѣка на землѣ и предусмотрѣть полное осуществленіе счастья, такъ и потому, что это счастье видимо зависитъ не отъ однихъ человѣче-: скихъ разсчетовъ, какъ бы ни были они геніальны, а отъ чего-то другого, великаго, всеобщаго, для чѳловѣчѳскаге ума еще мало понятнаго, но угадываемаго общимъ чутьемъ души, вѣрою. Какой бы маловажный фактъ мы не взяли за исходную точку, мы придемъ неизбѣжно къ этому великому, всеобщему. Наир., людямъ нуженъ урожай плодовъ земныхъ, и вотъ они изучаютъ его причины и условія, и стараются, и трудятся въ этомъ направленіи. Но ’приходитъ засуха, и разбиваетъ всѣ ихъ надежды и труды. Кто или что привело засуху? Уменьшеніе ли площади лѣсовъ, недостатокъ ли пыли въ воздухѣ, высыханіе ли рѣкъ, мельчаніе морей или еще что? Съ кѣмъ или съ чѣмъ бороться здѣсь человѣку? Увеличить площадь лѣсовъ? Но ему нужно мѣсто для посѣвовъ. Углубить рѣки и моря? Но это не увеличитъ количества влаги. Произвести пыль въ воздухѣ? Но тогда могутъ погибнуть тѣже растенія. Ограничить свои желанія, меньше ѣсть и пить, не размножаться? Но не тою ли же природою даны и всѣ эти желанія, и загасивъ ихъ, не загасимъ ли мы и самую жизнь, противъ чего возмущается все наше существо? И мало этого. Пока человѣкъ размышляетъ и борется, а уже отъ появившейся засухи произойдутъ свои послѣдствія, погибнетъ много растеній, животныхъ, а за ними и людей. И далеко еще до полнаго счастія всѣхъ! А то всеобщее, которое привело засуху, продолжаетъ по прежнему жить и дѣйствовать въ какой-то непонятной для насъ дѣльности и взаимодѣйствіи всѣхъ частей. Или вотъ наводненія, обвалы, землетрясенія, чрезмѣрный холодъ и жаръ, словомъ-—вся физическая природа.* можетъ ли когда человѣкъ побѣдить ее и распоряжаться ѳю? Обыкновенно распространяется мнѣніе,
что—можетъ, что настанетъ время, когда наука покоритъ природу, и человѣкъ будетъ вполнѣ по своему желанію распоряжаться ею. Какъ ни лестна для человѣческаго самолюбія ѳта увѣренность, но она имѣетъ несомнѣнно много чрезмѣрнаго. Человѣкъ — часть цѣлаго, частъ природы; и какъ часть никогда не будетъ больше цѣлаго, такъ и человѣкъ никогда не выйдетъ изъ зависимости отъ природы, ибо стать на мѣсто цѣлой природы, чтобы и управлять ею—это значило бы стать уже не человѣкомъ, а именно тѣмъ всеобщимъ и цѣлымъ, часть котораго составляетъ и наша земля, и самъ человѣкъ! Но, пусть человѣкъ всегда будетъ въ зависимости отъ природы, и съ этой стороны всегда у него могутъ быть неожиданныя яѳсчастія; за то, по крайней мѣрѣ, можно устроить человѣческія дѣла по наиболѣе справедливому плану, содѣйствующему наибольшему и общему счастію—скажетъ какой-либо защитникъ мечты объ устроеніи на землѣ царства любви. Трудно, конечно, спорить про будущее; но противъ всѣхъ этихъ мечтаній объ устроеніи человѣческаго счастья нужно всегда помнить дѣйствительнаго, а не воображаемаго человѣка. Не говоря уже о злой волѣ, рѣшающейся на преступленія, сколько мы видимъ на землѣ упадка силъ, лѣности, непониманія, скудости силъ тѣлесныхъ и духовныхъ, самаго обширнаго разнообразія склада тѣлеснаго и духовнаго! Кто подчинитъ все это одной волѣ и одному плану? И возможно ли это по неодинаковости физическихъ условій жизни на нашей планетѣ? Наконецъ, если бы и было возможно, всегда нашелся бы голосъ, любящій свободу и собственный починъ во всемъ, который отказался бы отъ этого раздѣленнаго по росписанію счастья и отдалъ бы все, прося лишь пустить его на свободу. Словомъ, не тщетны ли всѣ эти мечтанія о всемірномъ счастіи и равенствѣ, по самой коренной причинѣ— по невозможности свести къ единству безконечное разнообразіе жизни тѣлесной и духовной?! И во всякомъ случаѣ къ такимъ попыткамъ слѣдуетъ относиться всегда осторожно, памятуя, что испортить что-либо всегда легче, чѣмъ исправить, и что совмѣстная жизнь людей, вырабатывавшаяся въ своихъ формахъ столько лѣтъ, столѣтій и даже тысячелѣтій, не можетъ разсматриваться только какъ произвольное настроеніе людей,—что жизнью управляютъ, кромѣ человѣческой свободы, много причинъ, независимыхъ отъ воли человѣка и гораздо болѣе могучихъ, чѣмъ эта воля.
Если жѳ оставить въ сторонѣ мечту Льва Николаевича объ устроеніи на землѣ царства любви, и посмотрѣть на ближайшее приложеніе нѣкоторыхъ его мыслей къ современной жизни, то нельзя не признать во многомъ справедливымъ его смѣлое и правдивое слово. И* прежде всего, надо признать полную заслугу графа Толстого за указаніе великаго воспи-тателянаго значенія искусства. И въ особенности, хороша за свою психологическую вѣрность мысль о томъ, что чрезъ произведенія искусства люди входятъ въ общеніе чувствами. Признавалось и до Толстого, что произведенія искусства имѣютъ великое воспитательное значеніе, и въ особенности облагораживающее вліяніе, но никто съ такою ясностію не опредѣлилъ въ чемъ состоитъ именно это вліяніе и на чемъ оно основано. А между тѣмъ, дѣйствительно правда, что воспитаніе чувствъ имѣетъ гораздо большее значеніе для жизни человѣка, чѣмъ одно образованіе ума. Весь нравственный обликъ человѣка слагается не изъ его познаній, а изъ его чувствованій и настроеній: никто не назоветъ человѣка хорошимъ только за то, что онъ много знаетъ и никто не усомнится въ человѣкѣ, узнавъ его направленіе воли и чувства. И сколько, еще недосмотровъ и промаховъ дѣлается въ жизни съ этимъ дѣломъ—воспитаніемъ чувствъ и настроеній* Сколькимъ людямъ приходится въ зрѣломъ возрастѣ жалѣть о томъ, что они рано прочитали ту или другую книгу, рано видѣли извѣстныя картины и представленія. Сколько чистыхъ дѣтскихъ душъ безвременно и безцѣльно загрязняется и портится чрезъ преждевременное ознакомленіе съ произведеніями искусства, разсчитанными на дурныя страсти людей! Да и одни ли дѣти развращаются и сбиваются съ толку такими произведеніями? Воображеніе, постоянно питаемое въ одномъ направленіи, становится ненормально направленнымъ и у взрослаго: чѣмъ инымъ объяснить разныхъ, такъ называемыхъ фанатиковъ идеи, разныхъ и безумцевъ, и несчастныхъ, которые начитавшись и насмотрѣвшись на одну тему, теряютъ голову, забываютъ дѣйствительную жизнь и думаютъ перевернуть міръ по своему какимв-либо ужасными выходками?! Несомнѣнно, то правда, что не одно искусство во всѣхъ своихъ произведеніяхъ бываетъ здѣсь виновато. Много значитъ и самая жизнь: товарищество, соблазны, разныя стеченія обстоятельствъ, хитрость однихъ для достиженія своихъ корыстныхъ цѣлей и простота другихъ, и многія причины, такъ иди иначе
направляющій поведеніе человѣка, во все# совокупности явленій жигни. Но и искусство, безспорно, великое воспитательное средство, имъ, какъ огнемъ, можно и согрѣть, можно и сжечь.
Столь же же интересной и симпатичной является общая мысль Льва Николаевича, проникающая все сочиненіе его объ искусствѣ, это именно—признаніе жизни, близкой къ природѣ за едипствепно нравственную и здоровую жизнь. И эта мысль, конечно, не новая* ее одинаково признавали и признаютъ всѣ поэты и мыслители. Тотъ же Лушкинъ, надъ которымъ такъ не кстати и не спрзведливо глумится Толстой *), говоря, что Пушкинъ писалъ только стихи о женской любви и не былъ проникнутъ тѣмъ серьезнымъ взглядомъ на искусство, которые высказываетъ теперь онъ —Толстой,—тотъ же Лушкинъ, который могъ бы оправдаться и пристыдить Толстого двумя своими отрывками:
И долго буду тѣмъ наррду я любезенъ,
Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,—
прекрасно пробуждалъ и передавалъ всю прелесть и здоровую свѣжесть жизни въ близости и согласіи съ природой- Устами своего героя Алеко, поэтъ говоритъ:
О чемъ жалѣть? Когда бъ ты знала,
Когда бы ты воображала Неволю душныхъ городовъ!
Тамъ люди въ кучахъ, ва оградой Не дышатъ утренней прохладой Ни вешнимъ запахомъ луговъ*..
Устами же Татьяны, героини романа «Евгеній Онѣгинъ» Пушкинъ еще подробнѣе описываетъ эту искусственную, далекую отъ природы, ЖИ8НЬ большого свѣта:
А мнѣ, Онѣгинъ, пышность эта Постылой жизни мишура,
Мои успѣхи въ вихрѣ свѣта,
Мой модный домъ и вечера,
Что въ нихъ? Сейчасъ отдать я рада,
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этотъ блескъ, и шумъ, и чадъ,
За яолку книгъ, за дикій садъ,
За наше бѣдное жилище,
За тѣ мѣсга, гдѣ въ первый разъ,
Онѣгинъ, видѣла я Васъ,
Да за старинное кладбище,
Гдѣ нынче крестъ и тѣнь вѣтвей Надъ бѣдной нянею моей.
Да и одинъ ли Пушкинъ? Кто изъ насъ не знаетъ прекрасныхъ стиховъ Лермонтова, Фета, Майкова, Полонскаго, Алексѣя Толстого, и другихъ нашихъ поэтовъ, любившихъ природу, восхищавшихся ею а мечтавшихъ о жизни, близкой къ природѣ, какъ единственно правильной и желательной? Да и не—поэты, а и всѣ мы. простые смертные, развѣ не думали когда-нибудь, не мечтали о томъ же,—о жизни на лонѣ природы, мирныхъ полей, душистыхъ луговъ, журчащей рѣчки, тѣнистыхъ лѣсовъ?! Да то бѣда, что всѣмъ не возможна равная, одна и таже доля. И мысль Толстого о здоровомъ умѣренномъ трудѣ на обработку земли, о своей нивѣ, и о своей яблонѣ, съ которой вдвое пріятнѣе съѣсть яблоко І), не можетъ быть принимаема, какъ общее для всѣхъ правило: она лишь вообще должна напоминать еще разъ человѣку, что при всякаго рода дѣятельности, при службѣ отъ правительства, при своеручномъ режимѣ, при торговлѣ и т. д. можно и должно не забывать нашу общую мать—природу. нё; уклоняться отъ ея здравыхъ велѣній, а по мѣрѣ возможности и силъ согласовать съ нимъ свою жизнь, любить и восхищаться природою, интересоваться всѣмъ міромъ Божіимъ* Такимъ образомъ, эта близость къ природѣ не. должна уродоваться и переходить въ крайность, и притомъ крайность узкую, по которой будто бы болѣе нравственно носитъ болѣе грубую простую одежду, чѣмъ одежду сдѣлавную мягко и красиво, питаться только тѣмъ, что добудешь непосредственно съ своего клока земли, и считать только ручной физическій трудъ здоровымъ и нравственно законнымъ. Простота жизни не должна понижать ея уровня, ибо идя по такой простотѣ, можно придти къ самой послѣдней ея ступени, и по видимому, самой нормальной, именно къ жизни животныхъ, у которыхъ отнята радость познанія, отнято наслажденіе красотами природы, радость общенія съ себѣ подобными далеко га предѣлами ближайшаго
пространства н времени, и которыхъ жизнь представляетъ ту полную нормальность въ соотвѣтственномъ развитіи сознанія и тѣлесныхъ потребностей, къ которой, кажется, хотѣлъ бы свести графъ Толстой и жизнь человѣческую ....Но съ этимъ мы переходимъ къ разсмотрѣнію недостатковъ въ совѣтахъ и наставленіяхъ, преподаваемыхъ Толстымъ, въ разсматриваемомъ нами сочиненіи его объ искусствѣ. Объ этихъ недостаткахъ и скажемъ теперь нѣсколько словъ.
И, прежде всего, не можетъ вызывать къ себѣ сочувствія мысль Толстого о религіозномъ согнаніи, какъ о «пониманіи смысла жизни». Мы видѣли, что оцѣнку произведеній искусства по содержанію Толстой сводитъ къ оцѣнкѣ чувствъ, выражаемыхъ въ этихъ произведеніяхъ; «оцѣнка же чувствъ, говоритъ онъ, т. е. признаніе тѣхъ или другухъ чувствъ болѣе или менѣе добрыми, т. е. нужными для блага людей, совершается религіознымъ сознаніемъ извѣстнаго времени. Въ каждое данное историческое время и въ каждомъ обществѣ людей существуетъ высшее пониманіе... смысла жизни, опредѣляющее высшее благо, къ которому стремится это общество. Пониманіе это есть религіозное сознаніе извѣстнаго времени и общества» *). Итакъ, вотъ что разумѣетъ Толстой подъ религіознымъ сознаніемъ: это не болѣе, какъ пониманіе высшаго блага, къ которому стремится данное общество. Выгоды или невыгоды, стремленіе къ господству, корысть, эгоизмъ и жажда власти,— всѣ эти и подобныя побужденія составляютъ, значитъ, религіозное сознаніе, по Толстому! Ибо высшее благо—понятіе очень условное и у каждаго свое, и, стало быть, нельзя отказать въ названіи религіознаго сознанія какимъ бы то ни было низменнымъ побужденіямъ, лишь бы они составляли для даннаго времени и общества высшее благо. Итакъ, о Богѣ, какъ о самосознательномъ личномъ Духѣ нѣтъ и помину въ религіозномъ сознаніи, по Толстому; объ отношеніяхъ нашей человѣческой души къ Богу—также не можетъ быть и рѣчи. Что же это за религія?! Да, впрочемъ, система взглядовъ Л. Н. Толстого и не нуждается въ религіи въ томъ смыслѣ слова, какъ обычно это понимается, т. е., въ смыслѣ признанія личнаго живого Бога и нашихъ личныхъ къ Нему отношеній: добро онъ считаетъ равно-значущимъ съ Богомъ, а всякій культъ, т. е., внѣшнее вы-
раженіе личныхъ отношеній человѣка къ Богу, онъ считаетъ явленіемъ не относящимся къ религіозному сознанію. «Добро, говоритъ Толстой,, есть вѣчная, высшая дѣлъ нашей жизни. Какъ бы мы не понимали добро, жизнь наша есть ничто иное, какъ стремленіе къ добру, т. е., къ Богу» ')• Итакъ, добро—вотъ Богъ: но что же такое добро? «Добро есть то, что никѣмъ не можетъ быть опредѣлено, говоритъ Толстой, но что опредѣляетъ всѳ остальное»; «добро есть понятіе., основное, метафизическое, составляющее сущность нашего сознанія» 2). Итакъ, добро, или Богъ, по Толстому, есть не болѣе какъ основное понятіе нашего разума! А всегдашняя человѣческая вѣра въ личнаго всемогущаго Духа, существующаго самъ по себѣ, а не въ одномъ лишь нашемъ разумѣ, неужели оставляется Толстымъ безъ вниманія? Неужели онъ опять не хочетъ видѣть дѣйствительнаго человѣка со всѣми его склонностями ума и сердца, и смотритъ лишь на какого-то воображаемаго человѣка, простого и несложнаго рабочаго, дѣйствующаго по данному понятію добра, какъ высшаго для него блага? Неужели Толстой не хочетъ видѣть, что покуда человѣкъ живъ, онъ всегда будетъ тосковать, если ему сказать, что онъ одинокъ въ мірѣ, что нѣтъ другого «я», кромѣ его самого, и что не къ кому уже придти и сказать: «Прости! Услышь! ІІриди! Помилуй!» Человѣку нужно другое самосознательное «я», которое бы держало міръ и гнало бы его, какъ бы онъ ни былъ ничтоженъ и малъ: это и есть Личный Живой Богъ! Добро, — какъ бы его ни олицетворять, какъ бы его высоко ни понимать,—совсѣмъ не то, что Личный Живой Богъ, и не одна дѣйствительная человѣческая душа никогда не вѣрила въ какое-то бездушное, отвлеченное Добро; ни поэзія, ни всегдашняя житейская дѣйствительность не указываютъ на такое вѣрованіе. Религія и нравственность, хотя и очень близкія области, но едва ли когда они смогутъ покрыть одна другую въ сознаніи человѣка, и во всякомъ случаѣ изгонять одну въ пользу другой нѣтъ никакихъ ни психологическихъ, ни логическихъ основаній.
Другимъ, едва ли еще не болѣе глубокимъ, недостаткомъ въ системѣ взглядовъ Льва Николаевича Толстого, должно быть указано его отношеніе къ наукѣ. Мы видѣли, что Тол- * *)
1) Тамъ же, стр. 76; 177.
*) Тамъ же, стр. 76.
ОДовдтш* W
стой отвергаетъ Науку въ ея соврейейэаомъ состояніи: одна часть ея, говоритъ онъ, занимается лишь тѣмъ, чтобы оправдывать существующій ненормальный строй жизни, другая — занимается совершенно ненужными для жизни предметами. Наука истинная должна прямо служить жизни: изучать земледѣліе, воспитаніе дѣтей, отношеніе половъ и т. и. Знанія для знанія не нужно, по мнѣнію Толстого; нужно только то, что приложимо для улучшенія жизни. Если бы мысль Толстого о наукѣ клонилась только къ тому, чтобы приблизить современную науку къ потребностямъ жизни, то никто не сталъ бы противъ этого спорить; ибо какъ мы справедливо удивляемся тому, что въ Китаѣ называется наукой изученіе всѣхъ изреченій Конфуція, а также 10 тысячъ церемоній, или въ Абиссиніи—изученіе на память тысячъ стиховъ изъ священныхъ книгъ, такъ и въ нашей современной наукѣ многое со временемъ можетъ отойти въ область преданій, переставъ изучаться, какъ совершенно не нужное ни въ цѣляхъ жизни, ни въ цѣляхъ самаго знанія. Но мысль Толстого идетъ дальше этого. Онъ загадываетъ и въ далекое будущее, и* предрекаетъ всей нашей теперешней наукѣ полнѣйшее крушеніе: онъ предсказываетъ исчезновеніе почти всѣхъ нашихъ теперешнихъ, такъ называемыхъ, теоретическихъ, равно и опытныхъ наукъ, и думаетъ, что выработается только одинъ путь науки — прикладной въ широкомъ смыслѣ слова, т. ѳ., не выходящій изъ предѣловъ жизненныхъ потребностей въ предѣлы чистаго знанія ивъ любви къ одной только теоретической истинѣ самой въ себѣ. Короче сказать: Толстой отвергаетъ совершенно науку и будущность всѣхъ знаній на вопросъ—что такое міръ во всѣхъ своихъ частяхъ, и утверждаетъ право существованія однихъ только знаній на вопросъ: какъ намъ жить. Не слѣдуетъ, такова мысль Толстого, искать, и въ будущемъ и не будутъ искать истину саму но себѣ; слѣдуетъ искать, и въ будущемъ будутъ только и искать правды въ устройствѣ жизни частной и общественной. Такимъ образомъ, не интересоваться міромъ и не размышлять о немъ, а жить и дѣйствовать; загасить безцѣльныя попытки разума къ позвавію міра и внимать однимъ только внушеніямъ чувства и велѣніямъ воли къ устроенію жизни; не жить мыслію, а жить только непосредственною жизнію чувства и воли — вотъ послѣднія ступени, къ которымъ приводитъ мысль Льва Николаевича объ отверженіи науки для науки,
иаугіи самой по себѣ. Идеаломъ живни съ такой точки зрѣнія бЫйа бы живнѣ1 здороваго, крѣпкаго рабочаго на лонѣ природы, постепенно болѣе и болѣе благоустрояющаго свою жі№, но никогда не задумывающагося и не размышляющаго ни о жизни, ни о мірѣ. Снять съ человѣка тоску и радость познающей мысли, увести отъ него всѣ соблазны чувства, и оставить ему одну здоровую, привольную жизнь въ согласіи природы и инстинктами — вотъ чего хотѣлось бы борцу противъ науки. Не напрасно Толстой съ такой симпатіей каждый разъ отзывается о магометанствѣ: вѣдь, это именно и есть, между прочимъ, идеалъ и магометанства — благоустроить жизнь по инстинктамъ, а запросы ума, наслажденіе изящнымъ, столь пагубное для суровой непосредственной жизни по инстинктамъ, и всякую двойственность духа не только живущаго жизнію, но и размышляющаго о жизни — все это изгнать безпощадно. Сжечь всю библіотеку Александріи—приказалъ Калифъ Омаръ, предусмотрительно оберегая правовѣрныхъ магометанъ отъ духовнаго раздвоенія и, слѣдовательно, отпаденія отъ Корана; да погибнетъ же искусство, а съ нимъ и наука, неприложимая для жизни, лишь бы устроить здоровую, по инстинктамъ природк, жизнь—готовъ сказать Толстой 1). Что же не позавидовать ли намъ жизни животныхъ, этихъ нашихъ безмолвныхъ товарищей въ жизни на земной планетѣ, всегда весело и свободно отдающихся своимъ инстинктамъ, живущимъ въ полномъ согласіи съ природой и никогда ли о чемъ не задумывающихся!? Или и намъ суждено, когда-либо придти къ какой-то цѣльности и непосредственности сознанія, когда не будетъ ни запросовъ и сомнѣній ума, ни шатаній воли, ни порывовъ чувства, а будетъ одна цѣльная здоровая жизнь по инстинктамъ природы въ полномъ благо устроеніи и согласіи съ природой? Конечно, трудно было бы спорить о вкусахъ—какую жизнь избрать за лучшую: непосредственную ли, или всегда борющуюся въ порывахъ духа къ истинѣ и счастію; но, осмѣлимся выразить свое предположеніе, едва ли кто, разъ испытавшій радость познанія, согласится вернуться къ непосредственной цѣльности душевной жизни безъ всякихъ запросовъ объ истинѣ! И, наконецъ, эта двойственность духа, борющаяся между инстинктами и разумомъ, эта двойствен-
’) Тамъ ясе, стр. 206; ср. 268.
воетъ, ясно показывающая, что въ человѣкѣ есть что-то большее и лишнее противъ душевной жизни животныхъ, не составляетъ ли именно той существенной особенности человѣческой природы, отъ которой человѣку никогда и никуда не уйти, пока онъ будетъ человѣкомъ? Не научаетъ ли насъ и Откровеніе, что не изъ одной персти созданъ человѣкъ, но что Господь вдунулъ въ него душу безсмертную и разумную, и далѣе, что «не о хлѣбѣ единомъ живъ будетъ человѣкъ?» Бел и хорошо и здорово трудами рукъ своихъ заработать себѣ пропитаніе, или, прибѣгая къ сравненію Льва Николаевича, пріятно пользоваться хлѣбомъ съ своей нивы или яблокомъ съ своей яблони, посаженной и присмотрѣнной своими руками, то для духовной жизни не во сто лН кратъ пріятнѣе «поучиться во всѣхъ дѣлѣхъ» Господнихъ и «въ твореніяхъ рукъ Его», изслѣдовать, изучать весь міръ Божій и любоваться имъ!
Такъ, не слѣдуетъ забывать своихъ меньшихъ братій, и, любя всѣхъ людей, какъ, братьевъ, нужно заботиться объ улучшеніи земной жизни нашей въ согласіи съ природою— и это—доброе слово Л. Н Толстого; но не слѣдуетъ зага-шать и безкорыстныхъ стремленій духа къ истинѣ, не слѣдуетъ отнимать у него радости наслажденія красотами міра— это молчаливое признаніе всѣхъ людей, невольно сказывающееся и въ устроеніи всей нашей жизни.
С. Кулюкинъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
