CC BY
97
УДК 81'271:82-1
ОТ МОЛЧАНИЯ К ШЕПОТУ И ГОВОРЕНИЮ: О ПОЭТИЧЕСКИХ LANGUE, LANGAGE И PAROLE*
О.И. Северская
Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН ул. Волхонка, 18/2, Москва, Россия, 119019
На материале русской поэзии XVIII—XX вв. рассматривается метадискурсивное употребление лексем молчание, шепот, говор, символизирующие, соответственно, langue, langage и parole поэтической практики.
Ключевые слова: метадискурсивные слова, символы, триада Соссюра, русская поэзия, контент-анализ, лингвистическая поэтика.
Русскую поэзию на протяжении уже трех с лишним веков отличает неослабевающее внимание к тайнам творчества, к работе с языком. Это проявляется в обилии в текстах маркеров языковых и речевых феноменов, к которым относятся лексемы, так или иначе к ним отсылающие и активизирующие в поэтическом языке метаязыковую функцию: язык, речь, слово, текст, молчание, говорение и др. О «лингвоцентризме» чаще говорят применительно к современной поэзии [3; 5], однако он имеет глубокие корни. Поэтический подкорпус Национального корпуса русского языка (www.ruscopora.ru — далее НКРЯ) предоставляет интересный материал, иллюстрирующий традицию использования элементов «коммуникативного дейксиса» (термин Н.К. Рябцевой, см.: [6. С. 90]), начавшуюся еще в XVIII в.
Особый интерес вызывает использование поэтами лексем молчание, шепот, говор, которые употребляются автореферентно и метадискурсивно, т.е., по Н.К. Рябцевой, являют собой «своего рода „имя собственное" речевого действия, позволяющее идентифицировать и отграничивать его от сходных, смежных или „смешанных"» [6. С. 90]. Само лексическое значение метадискурсивных слов отсылает к некой коммуникативной ситуации: слово голос обозначает звучание голосовых связок при разговоре, пении и т.п., а также высказывание мнения, суждения; говор — звуки разговора, звучащую речь; шепот — тихую, почти беззвучную речь; молчание — отсутствие речи, разговора.
Молчание Н.Д. Арутюнова описывает как «нулевой речевой акт», отказ от речевых действий, которому предшествует говорение [1. С. 106]; при этом «происходит сдвиг со звуковой стороны речи на содержательную» [1. С. 113] и оказывается, что «содержание слито с молчанием как означаемое с нулевым означающим» [1. С. 115].
Если принять во внимание тезис Ф. де Соссюра о том, что язык возникает как производное от речи [8. С. 330], представляющее собой «склад акустических об-
* Все статьи, публикуемые в этом разделе, оформлены в соответствии с требованиями публикации в сборнике статей по материалам конференции, т.к. они по различным причинам не вошли в сборник.
разов», которые «суть реальности, имеющие местонахождение в мозгу» [8. С. 327], т.е. знаки воображаемых реальных звуков, не имеющих физического выражения, можно предположить, что лексема молчание идеально подходит для символического обозначения соссюровского langue. Собственно, Н.Д. Арутюнова это подтверждает: «Разговор о молчании оборачивается разговором о языке вообще и о языке поэзии в частности» [1. С. 116]. Об этом свидетельствует и исследуемый материал, в котором молчание предстает как образ поэтического языка.
Молчание, хотя изредка и превращается в символ утраты дара поэтической речи (ср. у А. Мещевского: Давно забыт я богом лиры; Молчание и чувств печать — Тебе мой отголосок сирый; и у А.К. Толстого: Моей отрадой было песно-пенье, И в жертву ты, Господь, его избрал! Настаньте ж, дни молчания и муки! Прости, мой дар!), все же в большинстве случаев ассоциируется поэтами с поэзией как таковой и присущими ей способами словесного выражения мысли (например, К. Бальмонт связывает воедино молчание и горящий безмолвием стих).
Почти соссюровское понимание творческого молчания как вместилища акустических образов идет еще от М. Лермонтова, услышавшего в молчании — звук мысли.
Поэты, как правило, различают глубинный и поверхностный уровни, взаимопроницаемые и равнонаправленные — как от молчания к слову: Из глубины молчания родится Слово (М. Волошин), так и от слова к молчанию: Кинетесь к слову, кричите Верлэнами / И возвещаете сладость молчания (К. Бальмонт); Слово лишь намек роскошнейших молчаний, Дружелюбные читатели стихов (А. Лозина-Лозинский). При этом, как представляется, они имеют в виду слово не столько звучащее, сколько принадлежащее языку, — слово как акустический образ, связывающий воображаемое означающее с означаемым, которое представлено денотативным и сигнификативным компонентами. Молчание символизирует нечто наглядно представимое в молчании глаз (Н. Гумилев) или молчании очей (А. Введенский) и при этом умопостигаемое, что воплощается в воображаемых звуках (Д. Кнут, к примеру, пишет о музыке неслыханных молчаний). Кроме того, молчание и символизируемые им слова конвенциональны и равнозначны для молчащего и его контрагента (ср. у К. Батюшкова: Я видел, я читал В твоем молчании (...) Следы сердечного терзанья).
На молчание указывается как на условие успешной поэтической коммуникации: гласу лирному в молчании внемлите (В. Майков), при этом подразумевается именно абстрагирование от поверхностного многообразного звучания, переход на собственно языковой уровень: все голоса, звучащие так разно, / в молчание одно в душе должна я слить (Е. Дмитриева).
С молчанием ассоциируются внутренняя речь и разговор без слов. Субъектом внутренней речи предстают чаще всего душа: Молчать. Растопить в молчании душу. Слушать (Д. Кнут); и сердце: Слушаю сердцем молчание (...) И тишина, тишина (Ю. Терапиано). Достаточно часто в этом контексте душа называется посредником между человеческим языком и божественным глаголом: Что наш язык земной пред дивною природой? (...) Горё душа летит, (...) И лишь молчание по-
нятно говорит (В. Жуковский); Прежде чем душа найдет возможность постигать и дерзнет припоминать, она должна соединиться с Безмолвным Глаголом, — и тогда для внутреннего слуха будет говорить Голос Молчания (К. Бальмонт). Вместе с тем в большинстве случаев речь идет все же не о диалоге с внутренним голосом или высокими сферами, а о молчании как оболочке некоторой нематериальной субстанции, т.е. опять же нулевом знаке означаемого, которое при известных условиях может означающее обрести: И я молчание невольно оставляю И таинство души пред всеми объявляю (А. Сумароков). В ситуации молчаливого разговора [1. С. 111] говорить начинают, прежде всего, чувства, в частности, в поэтическом подкорпусе НКРЯ множество примеров восприятия поэтами молчания как языка любви: от А. Дельвига до В. Брюсова, З. Гиппиус и А. Ахматовой. В этом молчаливый разговор похож на внутреннюю речь, внутренний диалог.
Но есть и примеры отсылки к молчанию как к нулевому речевому акту, производящему не меньший перлокутивный эффект, чем воплощенный в словах: Он молчанием иль словом Бурю верно бы пресек! (З. Гиппиус). Апеллируют поэты к молчанию как возможному сознательному отказу от коммуникации: Спасительна молчания печать, — А мы все говорим и говорим (А. Мариенгоф); Молчание — ответ взывающим (Ф. Сологуб). Такое молчание противоположно вынужденному — либо в силу отсутствия потенциального адресата: Есть страшная преграда — Молчание. Нам некому сказать... (Ф. Чернов), либо из-за его незаинтересованности в диалоге, невосприимчивости: А немоты в вас, глухого молчания — Хватит с избытком... (К. Случевский), а возможно, и невладения кодом, как в примере из Н. Асеева: ужель не понял ты молчаний, / струящихся со стольких губ?
Как можно было заметить, молчание поэтическое вбирает в себя модели речевых актов, а потому подразумевает потенциальное развертывание языка в речь: Нет у нас больше молчания. В нас пробуждается лепет (К. Фофанов); молчание — не беззвучно, / шумы, иль тень их, все к одному (З. Гиппиус). Если воспользоваться поэтическим определением И. Жданова, молчание — это пазы отверстых голосов, или, в терминах В.В. Виноградова [2. С. 90], формирующие langue «языковые круги, отличающиеся субъектными формами», сочетая которые в особые структуры, мы переходим в область parole.
Шумы, лепет и прочие прерывистые звуки, которые различаются русскими поэтами в контексте молчания, как представляется, являются отголосками речевой деятельности, которая, по Ф. де Соссюру, предполагает распространение звуковых волн от органов речи к органам слуха и формирование акустических образов, которые, соединяясь с понятием, превращаются в звукосмысловое единство, артикулируемое в речи [8. С. 323]. Среди слов, символизирующих слабо артикулированную речь, в поэтической практике особое место занимает лексема шепот, которая может быть ассоциирована с langage, поскольку шепот занимает промежуточное положение между молчанием и артикулированным говорением.
Связь шепота с творчеством начинает декларироваться русской поэзией с начала XX в. Прежде всего, творческим называется шепот тишины: Язык безмолвия!
Как внятен шепот твой! (Г. Голохвастов), шепот нащупывается в языке: Ты жаждешь языком нащупать шепот В горячей сладостной слюне слова... (Б. Бож-нев). С одной стороны, поэтам свойственно настраивать лиру по шепотам: От тебя у меня, шепот-тот-шип — Лира, лира, лебединый загиб! (М. Цветаева), с другой — слышать шепоты лир: Я вижу искаженный мир, я слышу шепот заглушен-ных лир (А. Введенский), и иных голосов, приводя их к одному «знаменателю»: Неузнанных и пленных голосов Мне чудятся и жалобы и стоны, Сужается какой-то тайный круг, Но в этой бездне шепотов и звонов Встает один, все победивший звук (А. Ахматова). Интересно, что современными поэтами прямо декларируется связь шепота и молчания, обретающего субъектные формы: Мы молча в шепот сходим / и там себя находим (И. Жданов).
«Речь возникает исключительно благодаря голосу», — подчеркивает Г.Е. Крейдлин [4. С. 145]. Голос и в русской поэзии манифестирует речь, о чем говорят такие словосочетания, как голос молвы разноречивой, голос многоязычья, голос Слова. Достаточно много в поэтическом подкорпусе НКРЯ примеров, в которых голос ассоциируется с тем или иным способом творческого использования языка: в русской поэзии звучат голоса конкретных мастеров слова — Пушкина, Некрасова, Сафо, а также безымянного автора, Музы (муз), лиры и ее струн, рифм — воплощенных в словах созвучий. Очень часто раздаются голоса всевозможных музыкальных инструментов — скрипки, свирели, флейты, кларнетов, фагота, рога, трубы, волынки, шарманки, гармоники. Преобладание в этом списке духовых инструментов, звук из которых извлекается с помощью губ, представляется не случайным, как и сама «инструментальная» метафора: «Пользуясь голосом как инструментом (курсив мой. — О.С.), мы легко выделяем в речевом потоке нужные нам смыслы, слова и более крупные единицы», — уточняет Г.Е. Крейдлин [4. С. 150]. Поскольку в самом значении лексемы голос присутствует компонент 'мнение, суждение, высказывание', поэтические голоса манифестируют и речевые акты.
Еще одно проявление речи — говор — представлено в русской поэзии в словоупотреблениях, отражающих все три компонента словарного значения соответствующей лексемы: 'звуки разговора, речи', 'особенности речи', 'разновидность речи'. Как и голос, говор соотносится с уже упоминавшимися «языковыми кругами, отличающимися субъектными формами».
Если с молчанием связываются преимущественно классы субъектов (вся природа, а также земля и разные формы земного пространства — степь, поля, лес(а), сады, океан земной и воздушный — воды, небеса), то голосом и говором (наряду с природой как таковой) наделяются уже конкретные «субъекты речи». Ими обладают в растительном мире леса, ветви деревьев и кустарников, растения (например, лилея, шиповник), в животном — птицы (иволга, дрозд, кукушка, синица, соловей, петух), скоты и звери (пес, олень), насекомые (цикады, кузнечики). Различаются голоса земли, камней, пустынь, моря (морей), залива, рек, ручьев, воздуха, ветра, грозы, грома, луны и планет. Множество голосов выделяется в религиозно-мистическом поле: это голоса молитвы и церквей, пророка, ангела, Бога, Господа,
Мадонны, птицы райской, веры/неверья, а также голоса времени и истории (конкретно: набегов, кочевий, становий, старины, прошлого, будущих судьбин), Вечности (века), голоса мира иного — Смерти, умерших, ночи (ночных стихий, ночные), тьмы, сна. В мире человека звучат голоса памяти, рассудка, совести, надежды, любви, дружбы, измен, тревоги, горя, муки, страданья (прежде всего как проявления внутренней речи). Такую же разветвленную субъектную структуру имеют и шепоты [7].
Это закономерно: и речь (parole), и речевую деятельность (language), с которыми соотносятся слова-образы голос, говор и шепот, отличают, по формулировке Ф. де Соссюра (1960), индивидуальное и каждый раз новое употребление языка, индивидуальное использование языкового кодекса в создании словесных комбинаций.
Сервер НКРЯ дает и интересные статистические данные: в поэтическом под-корпусе шепот встречается чаще, чем говор и молчание (зарегистрировано, соответственно, 771, 559 и 476 словоупотреблений), поэты больше внимания уделяют переходу от отсутствия коммуникации к ее осуществлению, прослеживая каждый этап (ср. у Е. Баратынского: Сначала важное молчанье / Толпа хранила; но потом / Возникло томное жужжанье: / Оно росло, росло, росло / И в шумный говор перешло). В основном корпусе превалирует молчание (13 702 употребления), потом идет шепот (11 219), наименее частотен говор (3341). При этом как в основном корпусе, так и в его поэтическом подкорпусе самым частотным является глагол говорить (почти полмиллиона употреблений зарегистрировано в основном, 10 442 — в поэтическом), отсылающий как к языку, так и к речевой деятельности и речи и потенциально — к молчанию (можно говорить без слов) и к шепоту (можно говорить шепотом, почти беззвучно и т.п.). Это, безусловно, объясняется синкретизмом его значения [9. С. 93—94], в котором словари в большинстве своем выделяют компоненты 'владеть языком, обладать способностью к речи' и 'пользоваться, владеть устной речью, выражать в словах и вызывать какие-либо мысли, чувства и т.п., вести разговор, беседу'.
Таким образом, триединство молчания — шепота — голоса (говора) действительно может рассматриваться как поэтическая метафора соссюровской триады langue — langage — parole, причем не в «плоскостном» ее варианте, а с виногра-довским «умножением» на особенности словесного мышления, отличающие каждый ее компонент. «Субъектным» формам каждого из трех уровней соответствуют знаки внешнего мира, подвергающегося поэтическому преобразованию, и воплощения их в воображении и поэтическом мышлении, к которым обращаются поэты, объективируя свое внутреннее знания в формах словесного выражения.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Арутюнова Н.Д. Молчание: контексты употребления // Логический анализ языка: Язык речевых действий. М., 1994. С. 106—117.
[2] Виноградов В.В. О языке художественной прозы. М., 1980.
[3] Зубова Л.В. Современная русская поэзия в контексте истории языка. М., 2000.
[4] Крейдлин Г.Е. Голос, голосовые признаки и оценка речи // Логический анализ языка: Язык речевых действий. М., 1994. С. 141—153.
[5] Николина Н.А. Активные процессы в языке современной русской художественной литературы. М., 2009.
[6] Рябцева Н.К. Коммуникативный модус и метаречь // Логический анализ языка: Язык речевых действий. М., 1994. С. 82—92.
[7] Северская О.И. «Шепот, робкое дыханье...»: лексема шепот в русской поэзии XVIII— XX вв. // Корпусный анализ русского стиха. Сборник научных статей. Вып. 2 / Отв. ред. В.А. Плунгян, Л.Л. Шестакова. М., 2014.
[8] Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Звегинцев В.А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Часть 1. М., 1960. С. 323—342.
[9] Телия В.Н. «Говорить» в зеркале обиходного сознания // Логический анализ языка: Язык речевых действий. М., 1994. С. 93—98.
FROM SILENCE TO MURMUR AND SPEAKING: ON POETIC LANGUE, LANGAGE AND PAROLE
O.I. Severskaya
Vinogradov Institute of Russian Language, Russian Academy of Sciences Volkhonka str., 18/2, Moscow, Russia, 119019
On the material of Russian poetry of the XVIII—XX centuries the author considers the usage of meta-discursive lexical items silence, murmur, talk, symbolizing langue, langage and parole of poetic practice.
Key words: metadiscursive words, symbols, Saussure's triad, Russian poetry, content analysis, linguistic poetics.
