CC BY
39
Тема номера «Становление российской государственности:
прошлое и будущее»
Особенности российского понимания базовых демократических ценностей
В.И. Спиридонова
Сегодня мы оказались перед императивом копирования в России базовых ценностей европейской демократии, таких как: собственность, законность, гражданственность. Это, несомненно, важнейшие социальные приоритеты. Проблема, однако, состоит в том, что эти фундаментальные категории демократии не только прошли различный путь развития в Европе и в России, но по-разному воспринимаются общественным сознанием. Они иначе укоренены в исходных образах коллективного бессознательного.
Собственность
Индивидуализм западного образца сопряжен с уважением к собственности и иерархии богатства. Протестантская этика предполагает заботу о сохранении и приумножении капитала, накопленного предыдущими поколениями, отцами и дедами. Богатый гражданин — это почетный гражданин, заслуживший уважение сограждан тем, что долгим, честным и кропотливым трудом создал материальные сбережения.
Российская традиция пронизана отторжением какого бы то ни было стяжания богатства. Состояние годится лишь для того, чтобы его расточать, в лучшем случае раздать нищим. Бедность не рассматривается как порок, напротив, богатство видится как следствие неправедного приобретения и нечестной наживы. Расхожее общественное мнение часто предает позору жадность и алчность, но не расточительство.
В этом отношении показательна разница в интерпретации библейской притчи о блудном сыне. В западном сознании акцент делается на пренебрежении непутевого отпрыска к сохранению отцовского богатства и труду над ним. Буквальный перевод английского «prodigal son», французского «enfant prodigue» означает «расточительный сын», «мот». В одноименном стихотворении Киплинга это человек, не сумевший рачительно воспользоваться отцовским наследством и ставший социальным маргиналом, которого презирает родной брат и слуга1. В славянском
1 Киплинг Р. The prodigal son. Western Version. // Стихотворения. Спб., 1994. С. 400-402. (Мы передаем фактологию стихотворения, оставляя без комментариев сочувственно-романтическое отношение Р. Киплинга к своему герою.)
Евангелии фигурирует именно «блудный сын», а не «расточительный сын», как в других европейских языках. Подчеркивается мистически-странствующий характер духовного поиска указанного персонажа. В позднейших интерпретациях это нередко подвижник, почти революционер, взыскующий правды-справедливости. Ему сочувствуют и на него возлагают смутные надежды на будущее.
Семантическая разница указанных словосочетаний свидетельствует о существовании противоположных установок общественного сознания, позволяет увидеть принципиально разные основания бытия человека. Но поскольку сама собственность представляет собой особый способ человеческого отношения к предметному миру, то в таком ракурсе онтология собственности есть сторона онтологии человека.
Исходным антропологическим фактом является противоречивость человеческого бытия, которая в концентрированном виде выражается в собственности. Человеческое «Я» в самом себе содержит элементы конкретно-индивидуального и родового начала, «историческое Я и вечное Я». Смертность человека, его без-основность и безопорность порождают стремление укорениться в мире. Индивидуальное, субъективное начало собственности исходит из желания преодолеть собственную малость и ограниченность и состоит в стремлении к освоению мира, слиянию с бытием. С другой стороны, та же конечность человеческого бытия вкупе с ограниченностью возможностей человечества в целом ориентируют личность на высшие ценности, на овладение культурой совокупного человечества, т.е. на полное и абсолютное слияние с «вечным Я», с человеческим родом.
Как верно замечает российский исследователь В.К. Гавришин2, собственность переживается человеком в трех аспектах. Во-первых, она становится опорой и основанием «моего бытия» тем, что укореняет меня в бытии. Земельный участок, дом, счет в банке — символ устойчивости. Они не только являются удовлетворением конкретных потребностей, для них характерно то, что они переживут своего хозяина и запечатлеют отпечаток его личности. Именно поэтому утрата собственности воспринимается как посягательство на часть человеческого «Я», его телесности. Более того, потеря собственности ощущается трагически, как крушение, как осознание того, что мир рушится. Во-вторых, собственность есть средство самоидентификации. Она есть то, что отделяет меня от других и определяет мой статус, мое место в социальном пространстве. Такой аспект интерпретации собственности выделяет человека из безликой общности, подтверждает его право на индивидуальность или же принадлежность к значимому для него кругу людей. Будучи модификацией телесности, она срастается с собственником и создает границу индивидуального мира. Наконец, в-третьих, собственность является средством экспансии «Я», его безграничного расширения, что воплощается в наращивании предметов собственности.
В экзистенциальной структуре российского человека преобладает ярко выраженное кочевническое степное начало, которое в определенной мере противоречит стремлению к укорененности, убедительно проявляющем себя в европейском моральном самообязывании перед трудом предков, в почитании собственности как сохранения волевых усилий, опредмеченных в имуществе.
2 Гавришин В.К. Человек и собственность (социально-антропологический аспект) // Очерки социальной антропологии. СПб., 1995. С. 98-99.
Основанием европейской культуры был «полис», российская культура вышла из «поля». Европейское пространство родилось из ограниченности и всегда стремилось к отграничению. Российская телесность характеризовалась бескрайностью и вскармливалась идеей изобилия Земли Русской. Для европейца собственность воплощалась прежде всего в желании закрепиться и отграничить свое индивидуальное право на место. Для россиянина такого рода собственность воспринималась скорее как обуза, что подпитывалось православной традицией, в которой горнее превалировало над материальным, соборность над индивидуальностью, созерцательность над действием. Очевидно, такой менталитет нельзя назвать коллективистским в собственном смысле слова. Он близок к восточной ультимативности, ориентирован на мессианские ценности, для него характерна устремленность к предельности, абсолютности бытия, неприятие любого рода границ. При этом важно отметить, что экспансионизм русской кочевнической стихии, облагороженный религиозной метафизикой, носит духовный характер. Он зиждется на стремлении освоить общечеловеческие ценности, внять культурным идеалам, духу разных народов. (Вспомним блоковское: «Нам внятно все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений».)
В российской интерпретации собственности родовое начало явно преобладает над конкретно-индивидуальным. Более того, в российском сознании сильна антисобственническая ориентация, которая исходит из отрицания ценности индивидуального бытия в пользу бытия высшего, воплощенного в Боге или в человечестве. Она восходит к формуле, гласящей, что «в действительности не человек владеет вещью, а вещь обладает человеком, связывает его, делает несвободным, вносит раздор в среду людей»3. Глубинные основания антисобственнической ориентации лежат в стремлении к подлинности человеческого бытия, в желании освободиться от власти вещей и отчужденных форм существования. Антисобственническая направленность мышления рождена убежденностью в том, что возможно сделать человека целью, а не средством. К сожалению, именно эта ориентация, позитивная по своему высшему смыслу, в современной бездуховной и морально-упаднической реальности оборачивается небрежительно-растратным поведением большинства современных внезапно разбогатевших «новых русских».
В российском восприятии вообще силен акцент на «блуждании» (поисках в вере, странничестве, неприкаянности в земной жизни), которое накладывает определенный отпечаток на отношения в хозяйственной сфере. Если и присутствует в этой активности некая страсть, то она происходит более из борьбы со страхом человека, никак не могущего справиться с гоголевским «заколдованным местом» своего бытия4.
К тому же природа на Руси обращена к человеку своей угрожающей стороной, и потому отношение к природной среде — не деятельностно-творчес-кое, а приспособительно-пользовательское. Русский человек легко переходит в природу, как бы растворяется в ней. Это не «фаустовский» человек Запада. Он не возделывает, не перерабатывает природу, не превращают ее, сознательно
3 Федоров Н.Ф. Сочинения. М., 1982. С. 417.
4 Никольский С.А., Филимонов В.П. Миросозерцание русского земледельца в отечественной философии и литературе второй половины XIX — начала XX века (философско-литературоведческий анализ) // Вопросы философии. М., 2005. № 5. С. 118-119.
очеловечивая, а потребляет, непосредственно воссоединяясь с ней. Он далек от оптимизма, от непоколебимой уверенности в земной позитивности прогресса гончаровского Штольца. Он приемлет творческий потенциал прогресса как устремленность в будущее, «за предел».
Оборотной стороной и следствием созерцательности становится то, что в России формируется специфическая «культура бедности». Н.О. Лосский приводит следующие замечания немецкого исследователя Шубарта: «Среди европейцев бедный никогда не смотрит на богатого без зависти, среди русских богатый часто смотрит на бедного со стыдом»5. Российское «нищелюбие» — это не только особое милостивое отношение к просящим подаяние. Оно шире. Это также некий мистический страх показать себя богатым. Богатством не принято хвалиться, его нужно скрывать. Обратной стороной такой установки является жажда получить «нежданное» или даже неправедное богатство. Отношение к нему соответствующее — его тратят не раздумывая, а не стремятся сохранить и приумножить, опираясь на чувство «заботы об отцовском капитале», трудах предков.
«Культура бедности» европейского разорившегося предпринимателя или американского жителя негритянского гетто базируется на ощущении себя маргиналом, что является сигналом к преодолению этого состояния. Русское «ни-щелюбие» как бы санкционировано свыше. Оно также есть умение «выжить», преодолеть неблагоприятные природные условия, «предустановленные изначально, Богом данные», а не сократить социальную дистанцию, которая есть творение рук человеческих.
Негативный эффект подобных психологических установок сказывается на приоритетах современных российских предпринимателей. Движущие силы российской экономики не укладываются в западные принципы максимизации прибыли, но они не тождественны также восточной концепции минимизации риска, выросшей из культуры выживания в условиях крайней бедности. Действия российских бизнесменов — это поведение «временщиков», на которых свалилось или которые «урвали» нежданное и неправедное богатство. Прикрываясь фразами о демократии, такие новые «собственники» не обладают главными преимуществами и стимулирующими мотивами приобретения собственности — гражданской ответственностью и заботой о собственности, которые позволяют совместить частный интерес с интересами общего блага, вдохновляясь идеалом служения обществу.
Непродуктивное отношение к собственности на индивидуальном уровне сопрягалось с укоренившимся нерачительным распоряжением общественной собственностью. Исторически сложилось так, что вся Русь принадлежала одной княжеской семье, которая постепенно делила и переделяла свои владения. Итогом стало то, что, как подчеркивали многие исследователи, в России отсутствовала и до сих пор отсутствует «западная идея собственности», ей противополагалась так называемая вотчинная структура имущественных отношений.
Европейская традиция явилась логическим оформлением воззрений римского права и унаследовала римский правовой индивидуализм. В его основе лежало положение, что собственность есть результат волевого или силового захвата единоличного человека, который отвоевал ее в борьбе с другими. Собст-
5 Лосский Н.О. Характер русского народа. Кн. I. Посев. 1957. С. 51.
венность определялась как нечто, на что наложена рука (шапе1р1о), а сам собственник был тем, кто способен взять рукой (Ьегиз). На почве римских правовых представлений возникли многочисленные европейские теории собственности, «основой которых является идея завладевающей миром личности, договаривающейся с другими личностями по поводу захваченного ею, — и таким образом устанавливающей собственность»6. Такая интерпретация собственности квалифицируется исследователями как абсолютная собственность. При абсолютной собственности общество имеет по отношению к собственнику только отрицательные обязанности: терпеть, не вторгаться, воздерживаться от вмешательства. Именно такое понимание собственности стало фундаментом европейского либерализма. Оно основывается на праве безусловного присвоения и трансформируется со временем в понятие абсолютного собственника.
По мнению российских исследователей римский индивидуализм и соответствующая ему интерпретация собственности чужды представлениям народов России. Само понятие собственности возникло в русском праве не ранее XVIII века. До тех пор оно заменялось словами «владение», «вотчина».
Более того, нередко категории «собственность» и «владение» воспринимались как тождественные, что указывает на то, что в русском праве личности не приписывалась безусловная сила присвоения. Присвояемое принадлежало не только тому, кто наложил свою руку, оно принадлежало также Богу и государству7. Соответственно, в России была принята другая форма собственности — относительная, или функциональная. Относительная собственность включает момент публично-правовой ограниченности и предполагает целый ряд социальных обязанностей, которые лежат на собственнике и его связывают. Права ограничиваются обязанностями. При относительной собственности общество приобретает по отношению к собственнику некоторую положительную миссию. Для нее не характерна обязанность терпеть любые действия собственника. Государство может вмешиваться в права собственника, может ограничить его свободу и даже лишить его права в случае явного злоупотребления своим правом, наносящим вред общественному целому.
Отрицательным моментом функциональной интерпретации собственности является то, что на всем протяжении российской истории ни одно сословие не было воспитано в рамках полномасштабного обладания собственностью. Его заменяла категория пользования. Мир крестьянского общинного хозяйствования соприкасался с дворянско-помещичьими имениями, которые фактически были арендой. Дворяне не имели полных прав на свои поместья. Они были им отданы царем во владение на условиях обязательного несения царской службы. Вотчинная идея государства как нераздельность прав суверена с правами собственника — политического и экономического аспектов властвования — дожила до XX века. Император Николай II при заполнении анкеты переписи населения в 1897 году именовался «хозяином земли русской».
Стремление сохранить целое породило «обратный эффект» неукорененности в собственности даже слоя «власть предержащих». Главное различие между
6 Алексеев Н.Н. Собственность и социализм // Исупов К., Савкин И. Русская философия собственности (Х^-ХХ вв.). СПб., 1993. С. 359.
7 Там же. С. 360.
Русью и Западом состояло здесь в направлении интересов: князья стремились не расширить и укрепить свой наследственный удел, а обменять менее выгодный удел на более выгодный8.
Такова и современная местная управленческая бюрократия, которая оформляется в качестве «князьков в новых бюрократических уделах». Наследуя подобную матрицу собственности, современные региональные власти сохранили и усилили беспринципное и незаинтересованное отношение к той собственности, которую они получили в результате процесса федерализации начала 90-х. Локальная высшая администрация не почувствовала себя хозяином, призванным печься о полученных богатствах, приумножать их во имя общего блага. Она вела себя как временщик, который стремится как можно больше «прихватить» для себя в ожидании смены чина и места властвования.
Особенности российской интерпретации собственности свидетельствуют о том, что российская ментальность сохранила отдельные черты традиционного религиозного отношения к миру. Собственником мира является Бог, а в новом прочтении — государство как сверхличный и безличный субъект. Человек же — только владелец. Российское сознание удерживает признание того неоспоримого факта, что деятельность человека ограниченна и заключается только в оформлении уже существующей материи. Материя дана ему изначально в пространстве и времени. Он только организует ее, придает ей конфигурацию в соответствии со своими нуждами, поскольку испытывает необходимость в определенной форме вещей. Тем самым российская ментальность сохраняет ощущение подчиненности человека. Он не есть безусловный и абсолютный хозяин мира, «царь природы».
По сути своей, это очень современное сознание, поскольку оно глубоко экологическое. Такое сознание коренным образом расходится с классическим европейским, которому начиная с Возрождения был привит взгляд, что господство человека над миром естественно и безусловно. Раннее капиталистическое мировоззрение строится на центральном постулате об исключительности прав самочинной самовольной человеческой личности. Для позднекапиталистичес-кой эпохи и современной ситуации на Западе характерно повсеместное признание внедрения экологической доминанты в отношении к миру, что находится в гармоничном соответствии с архетипической направленностью российского сознания.
Новый российский либерализм привел, однако, к появлению на свет именно раннекапиталистической разновидности ничем не ограниченных притязаний собственности. Ей соответствует агрессивный, претендующий на грубый захват и жесткие формы борьбы, собственник, враждебно настроенный не только по отношению к другим людям, но и к обществу в целом, прежде всего в лице государства, которого он почитает своим первым врагом. Понятно, что такая собственность, как и сам такой собственник, не принимается народным сознанием, поскольку они входят в резкое противоречие с глубинными архетипическими ожиданиями.
Важной особенностью идеи собственности является то, что она формирует ощущение границы, пределов человеческой экспансии. Именно это чувство внутреннего постановления предела, препятствия для другого лежит в основа-
8 Федотов Г.П. Русское религиозное сознание: Киевское христианство Х-ХШ вв. // Актуальные проблемы Европы. М., 1998. № 3. С. 139.
нии главного принципа демократии, гласящего, что свобода одного субъекта заканчивается там, где начинается свобода другого. Это, в свою очередь, есть твердый фундамент субъективного восприятия закона.
Законность
Что касается принципа законности, то здесь мы соприкасаемся с самим ядром этики, сыгравшим роковую роль в русском гражданском развитии.
Не существует русских параллелей к легендам о праведном суде Карла Великого, Людовика Святого или Гаруна-аль-Рашида. Русский человек или выше закона, или ниже и почти никогда не способен «ценить закон за его специфическую функцию, как этический минимум или необходимое опосредование между Царством Божьим и звериной борьбой за существование», — замечает русский философ Г.П. Федотов9.
Даже просвещенный слой российского общества всегда отличался и продолжает отличаться пренебрежительным отношением к закону. Б.Н. Чичерин указывает на широкое распространение правового нигилизма в характере того слоя, который является носителем образцов поведения в обществе. «Русский либерал, — пишет он, — теоретически не признает никакой власти. Он хочет повиноваться только тому закону, который ему нравится. Самая необходимая деятельность государства кажется ему притеснением. Он в иностранном городе завидит на улице полицейского чиновника или солдата, и в нем кипит негодование. Русский либерал выезжает на нескольких громких словах: свобода, гласность, общественное мнение, слияние с народом и т.п., которым он не знает границ и которые поэтому остаются общими местами, лишенными всякого существенного содержания. Оттого самые элементарные понятия — повиновение закону, потребность в полиции, необходимость чиновников — кажутся ему порождением возмутительного деспотизма»10.
Наконец, та же ситуация наблюдалась в правящих кругах Российского государства. «Русский, какого бы звания он ни был, — писал А.И. Герцен, — обходит или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно; и совершенно так же поступает правительство»11.
Трудности воспроизводства в России идеи законности в европейском ее понимании связаны во многом с расхождениями в трактовке идеи справедливости.
Западная правовая реальность исходит из единства нравственного и правового смысла идеи справедливости. Там существует ныне единый термин «justice». Господствует представление о том, что этические нормы не противоположны идее права. Напротив, право есть лишь формализация базовых исторически сложившихся моральных требований, выстраданных и глубоко пережитых членами единого сообщества. В результате образуется ситуация, когда право и закон уважают. Право и закон обладают авторитетом, а это означает, что существует принципиальное глубинное фундаментальное согласие граждан на подчинение им. Право и закон, а также основанную на них власть, признают
9 Федотов Г.П. Русское религиозное сознание: Киевское христианство Х-ХШ вв. // Актуальные проблемы Европы. М., 1998. № 3. С. 139.
10 Чичерин Б.Н. Мера и границы // Несколько современных вопросов. М., 2002. С. 68.
11 Герцен А.И. Собр. соч. в 30 томах. М., 1956. Т. 8. С. 121.
не только и не столько как источник силы, но прежде всего как то, что вызывает уважение и согласие всех. Характерно высказывание одного из самых заметных российских правоведов дореволюционной эпохи А.Ф. Кони об общественном сознании Англии: «...живое правосознание разлито в населении, где чувство законности и государственного порядка вошло в плоть и кровь общества.»12.
Русское народное правосознание исторически противопоставляло право и мораль. Закон в России никогда не ассоциировался в общественном сознании с нравственной, моральной основой, что породило правовой нигилизм и ци-низм13. Сам термин «справедливость» не существовал в русской лексике вплоть до XVII века. Представления о тех признаках и свойствах, которые впоследствии вошли в состав понятия «справедливость», выражались широким спектром слов, объединенных общеславянской корневой морфемой «-прав-»: правда, праведный, правило, правильный14.
Само слово «справедливость» приходит в Россию через дипломатические миссии, т.е. из-за рубежа и постепенно приобретает три коннотации: 1) как истина, точность; 2) как воздаяние должного, т.е. как нравственная категория, как добродетель; 3) как собственно юридический смысл, как беспристрастность и формальное равенство. Зависимость от предшествующего развития, склонность к восприятию справедливости как «правды» естественным образом предопределила доминирование первых двух значений в русском общественном сознании. Характерно также, что в значении беспристрастного отношения справедливость интерпретируется как «воздаяние должного», а не как формальное юридическое равенство. При этом динамика смыслов, смешение акцентов происходит в направлении от индивидуальной этики самосовершенствования к социально-философскому дискурсу. Проблема справедливости воздаяния становится прежде всего проблемой устроения общества.
Право как истина, т.е. то, что верно фактически и существует независимо от человека, в реальном поле России претворилось, в частности, в многовековое «крепостное право». Подавляющий, жестокий, аморальный характер такой реальности, очевидно, не способствовал тому, чтобы такое право было признано справедливым. Оно не могло стать «правдой». Соответственно, отношение к «закону» как производному силы и тиранического права, не сопрягалось с уважением. Ему противостояла «правда», которая вырастает из морали и подотчетна только требованиям совести.
Справедливость, ассоциируясь с «правдой», превращалась в поиск абсолютной правды, моральной правды. Ее почитали как высшую этическую ценность, противопоставляя относительной ценности — праву. В стремлении к достижению высшей этической ценности (в частности, революционной справедливости) можно пренебречь относительной ценностью — правом. Таковы были основания российского террора второй половины XIX века, который оправдывали высокими нравственными целями борьбы с царским режимом. С другой
12 Кони А.Ф. Избранные произведения в 2 томах. М., 1959. Т. 2. С. 60.
13 Яковлев А.М. Российская государственность (историко-социологический аспект) // Общественные науки и современность. М., 2002. № 5. С. 79.
14 Печерская Н.В. Метаморфозы справедливости: Историко-этимологический анализ понятия справедливости в русской культуре // Полис. М., 2001. № 2. С. 133.
стороны, для русской культуры традиционна духовно-нравственная, теологическая семантика слова «правда» (праведник, правдоискательство и т.д.), что укрепляло позиции понимания справедливости как дихотомии «внутренней» и «внешней» правды, как противопоставления душевной жизни личности и политики. Упрочивался разрыв и даже конфликт между справедливостью-юстицией и справедливостью как нравственным идеалом.
Власть традиции столь сильна, что и сегодня в сознании граждан закон как сила власти противоположен справедливости как высшей моральной ценности. А потому в России закона принято скорее бояться, чем уповать на него и соглашаться с ним.
Традиционное для России раздвоение права и справедливости привело к тому, что создало две параллельные реальности: «жизнь по закону» и «жизнь по понятиям». Причем первая реальность до сих пор остается гипотетической, вторая — действительной. Широкое проникновение тюремной лексики в повседневную жизнь российских граждан, являясь ключевым элементом современной интерпретативной реальности15, подтверждает преобладание неписаных ценностей и норм, а также общего невнимания к закону в нашем обществе.
Патернализм и гражданская ответственность
Почти все российские авторы, начиная со славянофилов, отмечают склонность народного сознания к патерналистскому попечительству со стороны власти. Нередко это объясняется чрезвычайно трудными природно-климатическими условиям проживания и производства, наследием общинного быта, долгой традицией подневольного крепостничества. Эти факторы оказали определенное воздействие на формирование указанной черты. Однако далеко не всегда сам патернализм был равноценен безвольному послушанию и покорности властям, порождавшим деспотизм и тиранию. История свидетельствует, что воплощение патернализма предусматривало в первую очередь требование ответственности власти, избирательный поиск народом «пригодного» властителя, ориентированного на достижение «общего блага».
Призвание князей-варягов, по летописной легенде, осуществлялось совокупностью племен, союзом племен и прежде всего предполагало «служение». Первоначально князья выполняли роль военных специалистов. Князя призывали, чтобы он послужил стране, а не повелевал ею. По свидетельству Г.П. Федотова, князь был не столько правителем, сколько защитником и воином16. При этом контроль со стороны общества в Древней Руси был силен и эффективен. Так, новгородских князей даже не пускали жить в пределах города, чтобы избежать диктатуры17.
Европейская традиция исходит из непреложного уважения иерархии. Человек, знающий свое место в мире, должен смиряться перед высшим: Богом, императором, начальником, богачом. Российское миросозерцание легко опрокидывает иерархию, часто буквально выворачивая ее наизнанку (обращение
15 Олейник А.Н. «Жизнь по понятиям»: институциональный анализ повседневной жизни «российского простого человека» // Полис. М., 2001. № 2. С. 40-51.
16 Федотов Г.П. Русское религиозное сознание: Киевское христианство Х-ХШ вв. // Актуальные проблемы Европы. М., 1998. № 3. С. 137-138.
17 См. Лихачев Д.С. О национальном характере русских // Вопросы философии. М., 1990. № 4. С. 4.
юродивых к царю с требованиями отчета перед Богом и «миром»), требует взаимного обязательства, которое должно осуществляться не только между равными, но между высшими и низшими.
Правовая и политическая история России, как и Европы, во многом определена религиозной историей. Склонность к патернализму находит яркое отражение в концепции царя-Спасителя, которая уходит корнями в глубокую древность. Однако она имеет принципиально различную эволюцию в европейском и российском контекстах. Уже древнеегипетская формула власти, оказавшая влияние на европейскую античность, предполагала четкое разграничение человеческого, актуально светского и божественного в образе правителя. Божественной, священной считалась должность, но не личность фараона. Вечный двойник-помощник фараона (Ка) был воплощенным Богом (Гором или Осирисом), но в своем актуальном бытии фараон оставался смертным человеком18.
Дальнейший ход европейской истории, проходившей под знаком долгой борьбы между папами и европейскими монархами, их взаимные беспощадные обличения приучили европейцев критически относиться к любым институтам власти. Они не видели ни в светской, ни в духовной власти непререкаемого «сакрального» авторитета. В конечном счете это привело к тому, что личностное начало европейской истории воплотилось в полисубъектности европейского общества.
Российская императорская идея и модель властвования унаследовала вос-точноромейскую (византийскую) матрицу, в которой василевс провозглашался наместником Христа. В эпоху Ивана Грозного окончательно оформилась религиозная доктрина власти, согласно которой московский великий князь был признан не просто «могуществом, силой Бога на земле», а его реальным воплощением — Спасителем, Мессией всего народа Божьего19.
В отличие от европейской модели общественного устройства, в которой развитое личностное начало претворилось в идею развитого политического общества, российская модель оформила власть как личность. Западной идее государства как института была противопоставлена идея государства как «моральной личности». Как отмечал К.Д. Кавелин, анализируя «тайный смысл» русской истории, «царь, по представлениям великорусского народа, стал воплощением государства. Царь есть само государство — идеальное.»20. И только Петр Великий ввел в русскую политическую мысль идею государства как института. Однако в то же время родилась идея особого ответственного этического служения первого лица государства благу народа.
Сам Петр стал ярким воплощением эффективной «личностности» русской власти. Он был «первой свободной великорусской личностью»21, создав тем самым особый строй русской власти, которая характеризуется, по выражению Ю.С. Пивоварова, моносубъектностью22. Фактически сложилась такая система властвования, при которой на протяжении длительной и сложной российской
18 Андреева Л.А. Христианство и власть в России и на Западе: компаративный анализ // Общественные науки и современность. М., 2001. № 4. С. 85-86.
19 Там же. С. 95.
20 Кавелин К.Д. Наш умственный строй // Соч. М., 1989. С. 221.
21 Там же. С. 163.
22 Пивоваров Ю.С. Два века русской мысли. М., 2006. С. 199.
истории только власть оказывалась и оказывается способной на положительное переустройство. При этом общество, и в частности элиты, не только бессильно, но часто встает в непродуктивную оппозицию реформам, мешая преобразованиям и создавая прекрасную иллюстрацию известной пушкинской мысли о том, что «правительство все-таки единственный Европеец в России»23. Это, замечает поэт, надо бы прибавить не «в качестве уступки цензуре, но как правду»24.
Эта функция особой ответственности власти, выходящей за рамки простой патерналистской опеки, привела в ходе исторических трансформаций «к различению в русской философии права между двумя родами властных отношений — между властями хозяйскими и властями служебными»25. Хозяйская власть определяется как такая, которая осуществляется над тем, что является только средством. Именно такова власть собственника, экономического хозяина. Служебная власть (или власть социального служения) есть власть над тем, что есть не только средство, но и цель в себе. Она имеет, следовательно, особую, высшую ценность. Таковы властные отношения над людьми, в семье, в обществе, в государстве26. Указанный своеобразный «служилый» характер власти есть отличительная черта российской государственности, которая, таким образом, приобретает этическое измерение в отличие от сугубо институционального западноевропейского понимания феномена государства.
Позитивно личностный характер власти дополняется широким общественным «настроением». Отсутствие социальной привычки к договорному типу взаимоотношений, т.е. к отношениям, основанным на законе, создает дополнительную почву для патернализма, но уже другого уровня и характера — покровительства, граничащего с непотизмом.
В условиях необеспеченности контрактом доверие между партнерами невелико. Возникает желание минимизировать риски, опираясь на архаическую родовую связь. Общество рассыпается на мозаику малых групп, члены которых доверяют только близким, хорошо знакомым людям и не доверяют всем остальным. Так, по данным современного опроса российских предпринимателей (выборка — 174 человека из семи регионов РФ), 45% респондентов привлекают в свой бизнес родственников, в т.ч. 25% — в качестве партнеров27. Но доминирование персонифицированных отношений создает «заколдованный круг», мешающий утверждению идеи законности в обществе, т.к. предполагает прежде всего поддержку «своих» при игнорировании законных требований «чужих». Персонифицированные отношения мешают формированию и усвоению универсальных норм — кратчайшего пути к уважению формального законодательства как принципа жизни. Не возникает общества как единого нормативного пространства.
23 Письмо А.С. Пушкина П.Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г. (черновик) // Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. М., 1991. Т. 2. С. 465.
24 Там же.
25 Петражицкий Л.И. Теория права и государства. М., 1909. Т. 1. С. 200 Цит. по: Алексеев Н.Н. Собственность и социализм // Исупов К., Савкин И. Русская философия собственности (XVII-XX вв.). СПб., 1993. С. 357.
26 Алексеев Н.Н. Собственность и социализм // Исупов К., Савкин И. Русская философия собственности (XVII-XX вв.). СПб., 1993. С. 357-358.
27 Цит по: Олейник А.Н. «Жизнь по понятиям»: институциональный анализ повседневной жизни «российского простого человека» // Полис. 2001. № 2. С. 43.
Таким образом, основой взаимоотношений становятся не формальные нормы права, а те ценности, традиции, «рутины», которые часто нигде не зафиксированы и не осознаны, но гораздо основательнее «программируют» поведение людей, чем кодексы и законы. Ситуация, которая упрочивает положение, когда основой жизни остаются заповеди, записанные в головах, а не законы, записанные в кодексах и инструкциях, малоперспективна. Современные российские исследователи Н.О. Латов и Т.А. Новик, изучающие культурные особенности и этнологические причины возникновения теневой экономики и коррупции в стране, отмечают, что «можно принять сколь угодно замечательные законы, но если люди привыкли решать свои проблемы не по закону, а по «справедливости», то эти законы все равно окажутся мертворожденными»28.
С таким заключением невозможно не согласиться. Но в то же время, очевидно, что ситуацию не изменишь указом или декретом, приказывающим всем в одночасье стать законопослушными гражданами. Распространение правовой культуры тесно связано со становлением в стране активного политического общества. Общество действительно должно стать гражданским, т.е. обрести общественную солидарность как самостоятельное качество, способное критически оценивать действия властей. Проблема, однако, заключается в том, что предпосылки и ожидаемые формы самой этой солидарности иные, нежели европейские.
В европейских теориях принято резко разводить понятия индивидуализма и коллективизма. В российской модели возникла не только особая харизматическая персонификация личности сильного властителя — Спасителя Отечества, но и особая диалектика солидаризма личности и общества. Российская солидарность воплотилась в формуле, в которой общество рассматривалось как «дополненная или расширенная личность, а личность — сжатое, сосредоточенное общество»29. «Солидаризм» понимался как общий принцип, заключающий в себе как индивидуализм, так и коллективизм. В российском контексте жизнь человека виделась как «лично-общественная», и, соответственно, солидарность трактовалась как тесное глубинное переплетение двух принципов — индивидуализма и коллективизма. Индивидуализм в чистом виде отождествляется с превращением человеческого существа в животное, в пустую форму. Коллективизм в чистом виде делает общество сборищем «нравственных нулей». И только объединение этих двух принципов способствует появлению настоящего человека30. По мысли Вл. Соловьева, реализация принципа солидаризма возможна только при успешном выполнении задачи по усвоению и личностями, и обществом солидарности со стороны всех и каждого.
Это означает, что сегодняшней России придется искать свой вариант решения классической дилеммы между тем, как на практике согласовать принцип солидарности (по которому общество имеет обязательства перед своими членами) с принципом личной ответственности (в соответствии с которым каждый индивид является хозяином своей судьбы и отвечает за себя сам). В этом отношении, несомненно, европейский опыт может оказаться полез-
28 Латов Н.О. и Новик ХА.«Плохие» законы или культурные традиции // ОНС. 2002. № 5. С. 44.
29 Соловьев Вл.С. Оправдание добра // Соловьев Вл.С. Сочинения. М., 1988. Т. 1. С. 286.
30 Там же. С. 283.
ным. Однако он не заменит конкретно-исторического экспериментирования, которое одно способно адекватно ответить на локальные запросы и сформировать соответствующую времени и месту национальную и политическую идентичность.
* * *
Российский характер и российскую судьбу, несомненно, задают ее телесность и прежде всего бескрайность ее просторов. Именно она дает возможность уйти от конфликта, который составляет динамику всякого развития. Противостояние рождает столкновение интересов, а значит, выработку правовых установлений и начал социальной, а не только религиозно-этической справедливости. Противодействие провоцирует сопротивление, которое вырабатывает упорство и тщательность трудовой деятельности. Наконец, стесненность вызывает к жизни гражданственность, выработку политических мнений и позиций.
Ограниченность пространственных возможностей сотворила европейские социальные приоритеты, которые показали миру и человеку достойные перспективы гражданского развития. Но та же стесненность привела к развертыванию «виртуальности», которая в экономической и финансовой реальности обернулась невиданным доселе крахом — кризисом, не имеющим «ни образа, ни подобия» в прошлом. «Экстерриториальность», ставшая главным козырем современности, реализовала «бестелесность», главным образом в ее финансовой форме. И поскольку в новой действительности миром правят финансы, то заговорили уже не о конце истории, а о «конце географии», об уничтожении пространства и сродненных с ним понятий — государства и государственности.
Осмысление сегодняшнего кризиса хотя и далеко от своего полного завершения, с неумолимостью выявило огромную значимость государства в его первозданном значении, включая теснейшую связь с территорией. По общему признанию, только обращение к помощи государства способно помочь пережить трудные моменты теперешней истории народов. В России присутствие государства в создании демократических ценностей обусловлено исторически. Но его значимость возрастает еще более в условиях глобального кризиса. Повсюду в мире растет внимание к разумному и продуманному государственному регулированию экономических и финансовых процессов. Для России такой поворот оказывается особенно важным, ибо территория формирует ту «целостность жизни», которая лежит в основании складывания идентичности и сплоченности людей, без которых никакие хозяйственные и технологические начинания и новации невозможны.
