CC BY
222
УДК 82 (1-87)
ОСОБЕННОСТИ РОМАНТИЧЕСКОГО МИФОТВОРЧЕСТВА Д. Г. БАЙРОНА В МИСТЕРИИ «КАИН»
© Е. Н. Михайленко
Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450074 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32.
Тел.: +7 (347) 273 68 74.
E-mail: [email protected]
Романтическое мифотворчество направлено на постижение универсальных основ бытия и тяготеет к выстраиванию обобщенной модели мироздания, вмещающей в себя комплекс личных представлений романтика о состоянии мира. Осуществляемый при этом отбор значимых для поэта аспектов бытия позволяет считать романтическое мифотворчество средством выявления авторской индивидуальности. На материале мистерии «Каин» в статье исследуется авторский миф Д. Г. Байрона, базирующийся на традиционной для английской культуры Нового времени библейской тематике и образности.
Ключевые слова: романтическое мышление, мифотворчество, модель мира, авторская индивидуальность, Библия, мистерия.
Эпоха романтизма знаменует собой особый этап европейской культуры, одной из существенных характеристик которого является сознательное и последовательное возвращение к мифологическим корням культуры. Потребность вернуться к истокам была вызвана, прежде всего, характерной для Нового времени тенденцией к «размыванию и разрушению глубинных традиционно-мифологических структур в условиях... рационализации мира и межчеловеческих отношений» [1, с. 6]. Развитие процесса демифологизации бытия в ХУ11-ХУШ веках привело к тому, что европейская культура эпохи романтизма столкнулась с проблемой утраты целостной и устойчивой системы ценностных координат, составляющей необходимую почву для культуры. Именно осознание необходимости восстановить утраченную систему общекультурных ориентиров стало одной из предпосылок становления романтического мышления, приобретающего форму мифотворчества со своими специфическими чертами. Сама модель мифа была воспринята романтиками как прототип, использование которого позволило бы достичь подлинной полноты охвата бытия, так как миф представляет собой «некий сверхобраз, сверхвыражение того, что содержат природа и история» [2, с. 60].
Поскольку целью романтического мифотворчества является постижение универсальных основ жизни, усилия художника-мифотворца направлены на построение целостной обобщенной картины мира, вмещающей в себя весь комплекс его личных представлений о состоянии бытия. Однако эти представления не могут быть идентичными у разных поэтов, и к тому же существенными для каждого отдельно взятого романтика оказываются разные аспекты жизни. Следовательно, романтическое мифотворчество при всей общности его установок можно в то же время рассматривать как способ выявления авторской индивидуальности.
У истоков европейской традиции литературного мифотворчества стоят Данте и Мильтон, кото-
рые, имея дело с библейской мифологией, по словам П. Б. Шелли, «привели в систему мифологию нового времени» [3, с. 732] и открыли новые возможности перед художниками следующих поколений, в первую очередь, перед романтиками. Влияние Данте и Мильтона на европейскую литературу обусловлено, прежде всего, тем, что они продемонстрировали в «Божественной комедии» и «Потерянном рае» продуктивный в дальнейшем способ интерпретации мифа: устранив при помощи собственного воображения логические пробелы и противоречия исходного библейского материала, поэты придали ему полноту, законченность и достоверность.
Библейская мифология занимает особое место в европейской культуре: для носителя религиозного сознания Библия обладала и обладает сакральным статусом. Данте и Мильтон были христианами, но в то же время и художниками, и догматическое восприятие Священного писания было им чуждо - в противном случае две великие поэмы не увидели бы свет.
В Новое время Библия постепенно утрачивала непререкаемый авторитет священной книги, сохраняя эстетическую и моральную ценность мифа. Процесс десакрализации Библии имел в европейском культурном сознании необратимый характер, и поколение романтиков не подвергало пересмотру новый статус Библии как мифологического памятника независимо от наличия или отсутствия у художника религиозной веры.
В Англии формирование романтического мышления происходило на фоне исторически сложившейся национальной религиозной традиции, восходящей ко времени буржуазной революции XVII века, которая имела столь ярко выраженную религиозную окраску («пуританская» революция), что может быть названа второй реформацией. Именно тогда библейская символика и система образов стали неотъемлемой частью английского культурного сознания. Огромная заслуга в этом принадлежит Дж. Мильтону, чей «Потерянный рай» можно считать фундаментом национальной
литературной традиции Нового времени. В английской литературе Х'УП-ХГХ веков едва ли найдется поэт, не испытавший в той или иной мере воздействия личности и творчества патриарха национальной литературы. Именно Мильтон заложил традицию неортодоксальной интерпретации Библии, подхваченную затем романтиками. Они по достоинству оценили высокую степень духовной свободы автора «Потерянного рая» в обращении с таким специфическим материалом, как священная история.
Одним из первых, кто увидел в Мильтоне ниспровергателя христианской ортодоксии и пошел по его стопам, был Уильям Блейк, чье мифотворчество, связанное с библейской проблематикой, стало феноменом английской предромантической поэзии. Еще в конце XVIII столетия он выступил с провокационным суждением, оставшимся, впрочем, незамеченным среди английских литераторов: «Причина, по которой Мильтон чувствовал себя в кандалах, когда писал об Ангелах и Боге, и свободно -когда речь шла о Дьяволах и Аде, заключается в том, что он был настоящим Поэтом и, сам не зная того, принадлежал к партии Дьявола» [4, с. 355]. Исследование богоборческого аспекта поэзии Мильтона и самого Блейка не входит в задачи настоящей статьи; для нас важно то, что эти слова -единственные дошедшие от Блейка, в которых он напрямую выразил восхищение Мильтоном, снявшим с Библии барьер священной неприкосновенности.
В собственном творчестве Блейк продемонстрировал уникальную внутреннюю свободу, которая далеко не всем его современникам и поэтам романтического поколения была по плечу. Эта удивительная личность в полной мере соответствовала романтическому идеалу художника-творца. Главной добродетелью поэта и человека вообще Блейк считал воображение, а самым непростительным пороком - его отсутствие. Отсюда и блейковский критерий ценности произведения искусства: «Что ставит Гомера, Вергилия и Мильтона на такую высоту в иерархии искусства? Почему Библия более занимательна и поучительна, нежели любая другая книга? Разве не потому, что все они обращены к Воображению, иными словами, к духовному чувствованию и лишь опосредованно - к логике и разуму?» [5, с. 258]. Показательно, что Библия стоит здесь в одном ряду с именами поэтов, вдобавок, поэтов-мифотворцев. Такое соседство проясняет характер отношения к ней Блейка: она стала для поэта одним из источников его собственного мифотворчества и, в известной мере, образцом. Давно замечено, что «Пророческие книги» написаны библейским языком с его особым ритмом, специфическими синтаксическими конструкциями, торжественным архаичным стилем. Используя такое художественное решение, Блейк сознательно стремился придать своим поэмам статус священных книг, однако священное и догматически-церковное в его сознании никогда не сливались воедино.
В «Пророческих книгах» возникает картина мироздания, сконструированная из элементов библейской, античной, индийской мифологий, но не сводимая ни к одной из них, поскольку Блейк творит свой собственный миф. Помимо узнаваемых мифологических мотивов и образов блейковская космогония содержит мотивы и образы оригинальные, созданные воображением поэта. Характерно, что Блейк мифологизирует современную действительность, пытаясь тем самым понять смысл совершающейся на глазах истории, «в сиюминутном различить вечное и непреходящее» [6, с. 23]. Французская революция, война за независимость в Северной Америке, промышленный переворот в Англии и его последствия - эти и другие важнейшие исторические события обретают у Блейка очертания нового мифа, но не сформировавшегося, а формирующегося: в «Пророческих книгах» запечатлен именно процесс превращения мифологического хаоса в космос, текучей плазмы - в твердь. У читателя, погрузившегося в мир образов Блейка, остается впечатление незавершенности и зыбкости этого мира.
Для мистика Блейка мифотворчество было не только способом поэтического самовыражения, но и формой проявления религиозного чувства. Поэт ощущал себя причастным давней традиции плебейской революционности, имевшей своим источником идеалы раннего христианства. Эта идеология, выраженная в средневековых еретических доктринах, за столетия не утратила своего бунтарского духа, вдохновляясь идеей Вечносущего евангелия, в соответствии с которой сам человек предстает носителем божественной силы и не нуждается поэтому в церкви как иерархичной внешней организации. А. М. Зверев отмечает, что «Пророческие книги» Блейка насыщены символикой раннехристианских сектантских проповедей, где полюса социального и нравственного зла и добра обозначены как Вавилон - «порочный мир социальной иерархии и церковной лжи» и Иерусалим - «царство человеческого равенства и осуществленной христианской нормы» [6, с. 13]. С идеей разрушения Вавилона и построения Иерусалима в творчество Блейка входит утопическое начало. В мечтах поэта человек раскрепощен физически, свободен от власти фабрик-монстров и их чудовищных машин (перед нами размышления свидетеля промышленного переворота!). Однако не менее важно для Блейка духовное раскрепощение человека, связанное с его отказом поклоняться утилитарному разуму, сухому и бесплодному. Золотым веком станет время, когда человек доверившись своему Воображению, обретет утраченную цельность и приблизится к совершенству.
На фоне мифотворчества У. Блейка особенно отчетливо видно, что авторский миф Д. Г. Байрона носит иной характер. В отличие от Блейка, Байрон был чужд религиозному мистицизму и созданию утопических проектов. Обладая рациональным и скептическим складом ума, он не имел склонности
и к поэтической созерцательности, что отделяло его от большинства собратьев по перу. Однако и он, подобно всем поэтам романтического поколения, ощущал потребность в осмыслении изменяющегося на глазах мира и в обобщении духовного опыта современности. Сама романтическая эпоха с ее «гигантскими, преувеличенными масштабами» [7, с. 301] заставляла Байрона мыслить универсальными категориями и побуждала к мифотворчеству, дававшему возможность выразить отношение к миру в устойчивых моделях и образцах. Такие модели и образцы Байрон, следуя национальной литературной традиции, находил в Библии и, разумеется, у Мильтона, творческое наследие которого он прекрасно знал и любил с юности.
Наиболее характерным образцом мифотворчества Байрона является мистерия «Каин» (1821), основанная на одном из эпизодов книги Бытия. Ветхозаветная легенда о братоубийстве дала поэту повод для размышлений о тягостном человеческом уделе в дисгармоничном мире. Воздействие «Потерянного рая» на мистерию Байрона очевидно и неоднократно отмечалось как самим поэтом, так и байроноведами. Действительно, есть основания рассматривать целый ряд вопросов, поставленных в «Каине», сквозь призму «Потерянного рая». Проблемы свободы воли, знания, места человека в мироздании занимали воображение обоих поэтов, и Байрон, ставя их в мистерии, сознательно отталкивался от их решения, предложенного Мильтоном, зачастую полемизируя с ним. Однако главный урок, усвоенный Байроном у его великого предшественника, заключался в той свободе обращения с Библией, которую продемонстрировал Мильтон в своей поэме.
Впрочем, Библию, которая благодаря кальвинистскому воспитанию попала в руки Байрона еще в раннем детстве, он с самого начала воспринимал вне религиозного контекста. Характерно, что он, будучи большим знатоком и поклонником Библии, предпочитал Новому Завету Ветхий, чья мрачная поэзия будоражила ум и давала пищу воображению. В течение всей жизни Библия была для поэта не источником религиозной веры, но литературным и мифологическим памятником. Он четко разграничивал мифологию христианства и его религиозно-догматическую сторону. Это, в частности, подтверждает примечательная беседа, которую приводит в своей книге воспоминаний о поэте Томас Медвин, английский офицер, общавшийся с Байроном в Италии в 1821 г. В разговоре с Медвином, поводом к которому стал выход в свет «Каина», Байрон заметил, что христианство не самый лучший источник вдохновения для поэта, поскольку поэт не может быть связан строгим следованием вере (''Christianity is not the best source of inspiration for a poet. No poet should be tied down to a direct profession of faith'') [8, p. 117]. Медвин напомнил ему о Тассо и Мильтоне. На это Байрон ответил,
что тот и другой имели дело скорее с мифологией христианства, чем с его доктринами. Продолжая свою мысль, он признался, что очень хотел бы знать настоящую веру Мильтона, потому что «Потерянный рай» и «Возвращенный рай» не удовлетворяют его в этом отношении (''I should be very curious to know what his real belief was. The Paradise Lost and Regained do not satisfy me on this point'') [8, p. 117].
Байрон не случайно выбрал для реализации своего художественного замысла жанровую форму мистерии, уходящую своими корнями в Средневековье и к XIX веку ставшую достоянием прошлого. Сама структура жанра, как оказалось, в полной мере соответствует целям романтического мифотворчества: мистерия с необходимостью требует построения предельно обобщенной модели мироздания. В основе мистериальных сюжетов лежат узловые эпизоды Библии, в которых зафиксированы стратегически важные для человека события, меняющие его статус в мире и заставляющие его осмысливать эту перемену (например, грехопадение и изгнание из Эдема). Названные жанрообразующие принципы мистерии позволили Байрону высказать свои суждения по поводу существенных для него аспектов бытия, обретающие очертания авторского романтического мифа.
Устойчивые мистериальные категории «земли» и «неба» представлены в «Каине» в форме двух противопоставленных друг другу моделей вселенной. Байрон воспроизводит в мистерии мифологическую библейскую модель мира (земля после грехопадения, населенная первыми людьми), и естественнонаучную, основанную на астрономических и геологических концепциях Нового времени и использованную при описании космоса. Характерно, что последняя, несмотря на свою научную основу, также предстает в мифологической форме. Таким образом, Байрон имеет дело с двумя мифологемами, которые можно условно обозначить как «земля» и «небо».
Интерес Байрона к естественнонаучным открытиям Нового времени в немалой степени был вызван желанием поэта разрешить свои философские и религиозные сомнения и найти точку опоры. Байроном - едва ли не единственным из романтиков - владело обостренное чувство заброшенности и ничтожности человека в мире, и он не был способен отгородиться от этого чувства никакими иллюзиями. Новая естественнонаучная картина бесконечной вселенной, холодной и безразличной к человеку, оказывала опустошающее воздействие на сознание поэта-романтика.
В то же время Байрона не могло удовлетворить и христианское объяснение сущности мира. Вообще проблема религиозной веры была для него камнем преткновения в течение всей жизни. Так, Байрон был убежден в том, что вера необходима человеку как необходимое условие душевной гармонии и как опора в мире, потерявшем свои проч-
ные устои. Однако интеллектуальная честность и скептический склад ума не давали ему возможности обрести веру, потому что он не мог заставить замолчать свой разум, а согласовать веру с разумом ему так и не удалось. Его отношение к своей неспособности верить было противоречивым. С одной стороны, по словам Н. Я. Дьяконовой, он «осуждал собственное неверие... как душевный изъян, как доказательство нравственной неполноценности, серьезно влиявшее на его самооценку» [9, с. 16]. Однако в «Разрозненных мыслях», философском дневнике 1821 года, Байрон написал не без раздражения: «Напрасно мне говорят, чтобы я не рассуждал, а верил. С тем же успехом вы можете приказывать человеку не бодрствовать, а спать» [7, с. 273]. Страницей дальше следуют размышления, свидетельствующие об искреннем желании преодолеть внутренний конфликт между потребностью в вере и религиозным скепсисом: «... если б можно было разделаться с Адамом, Евой, Змием и Яблоком, чем можно было бы их заменить? И как разрешить основное сомнение? Ведь должно же быть начало всех вещей, а когда и как - это уж неважно... нам легче представить себе Творца, чем случайное сочетание атомов» [7, с. 274]. Таким образом, противопоставление в «Каине» библейской догматической и естественнонаучной картин мира можно рассматривать как попытку Байрона разрешить свои религиозные и философские сомнения и обрести относительно устойчивый духовный фундамент.
Заслуживает внимания тот факт, что прецедент сопоставления библейской и естественнонаучной картин мира был создан еще Мильтоном. В VIII книге «Потерянного рая», помимо библейской модели мироздания, служащей ареной основного действия, представлена и научная, гелиоцентрическая система вселенной, в которой, тем не менее, есть место для Бога. Мильтон был в курсе астрономических достижений Нового времени. Открытия Коперника, Бруно, Галилея, пошатнувшие фундамент птолемеевской картины мира, заставили его искать способ примирить геоцентрическую модель мироздания с идеей безграничной вселенной. Показательно, что убежденный христианин Мильтон сумел примирить религиозную веру с достижениями разума, тогда как скептик Байрон так и не смог найти убедительных для него доводов, позволивших бы преодолеть пропасть между ними.
На основе противопоставления двух мифологических моделей в «Каине» выстраивается ряд оппозиций религиозно-философского, этического и идеологического характера: религиозная ортодоксия против сомнения; духовное насилие и конформизм против свободной мысли; законопослушность против бунтарства и пр. Библейская модель мира
связывается в сознании Байрона с существующим социальным порядком и христианской системой ценностей, которая базируется на приоритете веры и духовной несвободе и потому обнаруживает свою несостоятельность в глазах поэта-романтика.
В то же время Байрон вступает в полемику с просветительской концепцией активного разума, способного познать и преобразовать мир. Поэт, вслед за своим поколением не разделявший просветительского оптимизма, сомневался в том, что разум и познание играют в жизни человека всецело созидательную роль. Именно поколение романтиков осознало, что разум не только не является панацеей от всех бед человечества, но, напротив, вносит разлад и дисгармонию в отношения человека с миром и с себе подобными, углубляет противоречия сознания и не может поэтому служить основой для выработки гармоничного мироощущения. Одной из центральных в мистерии является проблема существования человека, который, порвав с христианской ортодоксией, не находит опоры в собственном разуме и лишается духовного фундамента.
Таким образом, содержание авторского романтического мифа Байрона связано, прежде всего, с осмыслением важнейших онтологических проблем, касающихся самоопределения человека в мире. Выражая личные религиозные и философские сомнения относительно природы бытия и места человека в нем, Байрон тем самым констатировал противоречия романтического сознания, получившие благодаря использованию жанровой формы мистерии предельно универсальное звучание. Подвергая проверке такие основополагающие ценности, как разум, познание и духовную свободу, поэт обнаружил их трагическую двойственность и пришел в итоге к выводу о невозможности гармоничных отношений между личностью и миром.
ЛИТЕРАТУРА
1. Давыдов Ю. Н. Бегство от свободы. Философское мифотворчество и литературный авангард. М.: Художественная литература, 1978. 365 с.
2. Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. Л.: Художественная литература, 1973. 568 с.
3. Шелли П. Б. Защита поэзии // Шелли П. Б. Избранные произведения. М.: Рипол Классик. 1998. C. 708-745.
4. Blake W. Selected verses. М.: Прогресс, 1982. 558 с.
5. Блейк У. Письмо преподобному доктору Траслеру // Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М.: изд-во МГУ. 1980. С. 257-258.
6. Зверев А. М. Величие Блейка // Blake. Selected verses. М.: Прогресс. 1982. С. 5-3.
7. Байрон Д. Г. Дневники. Письма. М.: Наука, 1965. 439 с.
8. Medwin's conversations of Lord Byron // Byron: interviews and recollections / Ed. by N. Page. L., 1985. P. 254-326.
9. Дьяконова Н. Я. Байрон: опыт психологического портрета // Великий романтик. Байрон и мировая литература. М.: Наука, 1991. С. 10-21.
Поступила в редакцию 30.08.2009 г.
