CC BY
37
УДК 82.09 Б01 10.17238^^998-5320.2019.35.19
Н. Н. Большаков, Омская гуманитарная академия
ОПЫТЫ РАЗМЫШЛЕНИЙ О ВНУТРЕННЕМ ГЕНЕЗИСЕ СМЫСЛА ПОЭМЫ ИВАНА КАРАМАЗОВА О ВЕЛИКОМ ИНКВИЗИТОРЕ В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ»1
ОПЫТ ВТОРОЙ2 СМЫСЛЫ МОЛЧАНИЯ И ПОЦЕЛУЯ ИИСУСА
Проблема и цель. Слишком частое упоминание «легенды о Великом инквизиторе» в ХХ и начале XXI века, в том числе и в журналистской среде, заставляет вновь обратиться к тексту с целью актуализировать, не потерять заложенные в него смыслы. Методы и методология. Применяется диалектический метод исследования.
Результаты. Исследуя проблему лживости человеческой природы, истины, свободной веры, автор постепенно подходит к понятию общечеловечности у Ф. М. Достоевского и тайны человека вообще, неразрывно связанной с его сопричастностью к Христу.
Выводы. Автор статьи размышляет об экзистенциальном и субстанциальном смыслах жизни человека в поэме Ивана Карамазова о смысле «диалога» великого инквизитора с молчащим Христом, о нравственной загадке символа поцелуя Иисуса, о субъектной диалектике добра и зла, истины и лжи, действия и бездействия, корысти и бескорыстия.
Ключевые слова: Бог, Иисус Христос, Новый Завет, Ветхий Завет, царь Давид, царь Соломон, добро, зло, слово, истина, тайна, апостол Павел, Великий инквизитор, Иван Карамазов, Ф. М. Достоевский.
Человек Достоевского - это голос, требующий своего права на слово
Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны О. Э. Мандельштам. Разговор о Данте
Проблема и цель. Двадцатое столетие, как отмечал А. Камю, было одержимо желанием сделать былью поэму о Великом инквизиторе [1]. Видимо, тем самым человечество как бы пыталось реализовать все свои фантасмагорические сценарии будущих исторических представлений - антиномии и метания «души» эпохи подле вековечной темы-мечты - обретения полноты собственной свободы. Впрочем, следующий век бросился «обгонять» предыдущий. Поэма стала источником философических и иных интеллектуальных поисков и креативных упражнений новых светочей мысли, фантастических толкований, истолкований и перетолкований, эмоциональных вариаций, теософских и богословских трактовок. А проворные журналисты, следуя природной греховности своей профессии3, в погоне за популярностью, рейтингами, мздой и пр. на потребу публике растащили её на различные пропагандистские клише и полити-коподобные экзерсисы. Они даже «перетащили» проблематику поэмы из области нравственной философии истории, запечатлённой в художественной форме, в социально-публицистическую, агрессивно-прагматическую сферу, в сферу политической и идеологической борьбы, демагогии и интриганства, отбросив напрочь претензии на поиск субстанциального и экзистенциального смыслов осуществления человеческой свободы, ответственности и судьбы. Философия всё больше становилась игрушкой в руках актёров и игроков на стратегической сцене «большой геополитической игры».
«Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» [2]. Так восемнадцатилетний Ф. М. Достоевский афористично определил не только смысл своей жизни, но и суть смысло-образования всей последующей художественной гуманитаристики [3], и, следовательно, целесообразность будущего своего собственного художественно-философского творчества, своей, как бы «пойетической» (Аристотель), философии.
Противоречие между метафизическими идеологическими парадигмами: или принятие человека как тотальной, субстанциальной цели общественного и личного бытия или сервильной установки на
использование его, в том числе и самим собой, как средства для достижения прагматических, акци-денциальных жизненных выгод - это тот идейный больной нерв, который, как показало время, всю жизнь «мучил» Достоевского и который он врачевал всем своим мыслительным и писательским трудом.
Разработка этой темы в метафизической философии сложна, но более-менее продуктивна, хотя и остаётся на уровне аксиоматически принятой установки, открытой «в вечность» общественной и индивидуальной жизни во времени. Вспомним на этот счёт опять-таки нашего «кенигсбергского отшельника». А вот в пойетической философии - она становится загадкой. И это - загадка особого рода - загадка на грани тайны. И незадолго до смерти русский гений подвёл её итоги: «Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой». Он подчёркивает, что хотел «при полном реализме найти в человеке человека» [4]. Он пересадил эту важнейшую кантовскую проблему природы человека из рефлексивно-теоретического поля осмысления как бы со стороны, другим, на грядку культивирования человеком своей собственной натуры, то есть самого себя. Кто ты: цель или средство? Отсюда - «тварь дрожащая или право имею»? Это, прежде всего, проблема обретения твоего собственного бытия и сознания, проблема обретения образа жизни и образа мысли, твоего Я, субстанции и экзистенции собственной личности. А уж потом - возможная тема для философических экзерсисов со стороны, для другого рефлектирующего человека.
При размышлении на эту тему надо постоянно иметь в виду, что писатель был глубоко православным, но вместе с тем и сомневающимся, ищущим человеком. Он хорошо знал Библию, во всяком случае, в её идеобразующем ракурсе4. А все смысловые узоры и петли ткани человеческой жизни завязывались именно в Книге, но в неё же вплетены и возможные человеческие путеводные нити к разгадыванию этой вековечной загадки-тайны.
И здесь - новый парадокс. Сама Библия делает смыслоафоризм Достоевского весьма проблематичным, даже сомнительным, ибо всякий, исповедующий Новый Завет, читатель, как и сам автор романа, мог бы усомниться в справедливости этого исходного тезиса и спросить: «А тайна ли это»?
И, поразмыслив, ответить словами апостола Павла примерно так: «Иисус Христос есть истина, а человек есть ложь» (Римл., 3, 4-5). И никакой тайны тут нет и в помине. А истоки этого понимания находятся уже в Ветхом Завете и ветхозаветном обществе. Ещё царь Давид, отец Соломона, в своих постоянных трудах и стараниях оптимистически призывал людей к радостному служению Господу, следованию заповедям Его, к радостной песне Ему. Видимо, в состоянии эмоциональной нестабильности в своей книге поклонений Богу он опрометчиво сетует, сокрушается и упрекает: «Сыны мужей! Доколе слава моя будет в поругание? Доколе будете любить суету и искать ложь?» (Пс. 4, 3. Выделено мной. - Н. Б.). Не убий!.. Не лги!.. - вот заповеди Закона Бога. Это был оптимистический зов к человеку избранного народа сделать Закон кредо, скрепой жизни. Но Давид - это трибун-моралист и только, круг его мышления и обращений к людям пребывает исключительно в пространстве должного. У него была надежда на Закон и на избранный народ. Он уверен, что иудеи имеют все возможности для этого, главное - оставить суету сиюминутного.
Прошли лишь десятилетия, и уже сын его - Соломон, который мог бы почивать в безопасности и богатстве на фундаменте экономического, политического, идеологического капитала, созданного великим Давидом, в своих книгах практической этики («Книга Притчей Соломоновых» и «Книга Екклесиаста, или Проповедника») сдерживает оптимистический призыв отца: успокойтесь, люди, ну чего вы, неразумные, радуетесь, ведь всё есть суета сует и всяческая суета. И ничего более. А «чего нет, того нельзя считать» (Екк., 1,15), или в новом переводе: «Того, что криво, всё равно не исправить, / И того, чего нет, нельзя сосчитать» (Книга Экклезиаста. Пер., предисл., комм. Э. Г. Юнца // Вопросы философии. 1991, № 8. С. 141). Ещё не так давно царь-отец попрекает свой народ за суету, а царь-сын объективистски успокаивает его, опять-таки ссылаясь на суету, но уже в противоположной коннотации. Причём слово «суета» в «Екклесиасте» употребляется 37 раз. Видим, что уже в Ветхий Завет проникает реалистическое, но, разлагающее веру, меланхолическое сомнение мудреца в продуктивности и оправданности нравоучительных упрёков. Очевидно, прежде всего надо понять мир партикулярной повседневности, понять объективную реальность общественной жизни людей. Как видим, если образ мышления отца пребывает в пространстве должного, то сына его - уже в пространстве как должного, так и сущего. Он уже не просто моралист-мудрец, но и философ. Это Ветхий Завет. Много позднее эта максима Соломона о суете сует станет одним из манифестов смысла эпохи Барокко.
А Новый Завет вступает в полемику с Ветхим. Напомним: апостол Павел в Послании к Римлянам пишет: «Бог верен, а всякий человек лжив...» (Римл. 3, 4). Следовать заповедям Божьим надо обязательно, но свободно! На первый взгляд, это предписание людям противоречиво в основании
своём, оно вроде бы изначально невыполнимо, а значит, требование его ничтожно. Но ведь это результат Великого Договора избранного народа с Богом, и в рамках этого договора следует однозначно следовать предписанию. В эпоху Нового Завета меняется сама диспозиция такого следования. Всё дело в полноте приятия пути Иисуса Христа, ибо «Аз есмь путь, жизнь, истина». То есть «Бери крест свой и следуй за мной, ибо иго Моё - благо и бремя Моё легко». То есть не бойся испытаний мирской жизни и власти, прими десять заповедей против смертных грехов и Заповеди блаженства. В них-то и состоит свобода. И именно потому этот народ и стал Богом избранным, что вступил в Договор, поступившись собственным своеволием, своей языческой бесшабашной вседозволенностью и безбрежным «плюрализмом» идей, «первобытным либерализмом». Так завершалось формирование первой - повлиявшей на всю дальнейшую историю европоцентрической культуры - Заветной формы нравственности.
Хотя Г. Гегель впоследствии и восклицал: «Какой же смертный отважится вообще решать, что такое истина?», фактически отрицая возможность ответа на вопрос, но мы-то знаем, что, наплевав на немецкого «ордунгиста» категориального мышления, каждый нормальный человек отваживается рискнуть и по-своему понять, что это за чудище такое - истина. И об этом знали оба автора поэмы. Тем не менее этот вековечный вопрос они вложили в мозг Великого инквизитора, который он и задал Иисусу. Иначе не о чем было бы и говорить, не о чем было бы размышлять, не о чем было бы и спорить.
- Зачем пришёл? - Нести истину Себя: «я есмь...»? И вертится в его голове ответ: нет, не Ты, не Закон, а обычаи и правила жизни человеческой (жизнь по понятиям) определяют всю плоть бытования людей на земле, весь их образ жизни. А значит, и образ мысли - следовательно, и истину. Это определило всё его мировоззрение, стало алгоритмом его партикулярной и служебной ориентации.
Итак, «всякий человек лжив». Этот удручающий моралистский тезис вошёл в плоть и кровь как объективно реальной, так и субъективно реальной истории, истории людей, истории вещей, истории отношений и истории идей. В своё время в «Авторской исповеди» Н. В. Гоголь обращает внимание на эти слова, правда, в своей текстовке: «Весь человек есть ложь» [4].
Главный редактор и комментатор издания академик и профессор Николай Саввич Тихонравов (1832-1893) полагает, что Гоголю следовало бы сказать: «Всяк же человек ложь». Но у Гоголя эти слова являются утверждением, посылом, а для учёного редактора - аргументом какого-то иного посыла. В православном русском каноне поётся: «Бог верен, а всякий человек лжив». Отбросив буквализм, и тем более буквоедство, видим расхождение смыслов по линии связки «человек - ложь». Если «весь человек», это значит, что весь род человеческий и каждый человек в отдельности всегда и везде после грехопадения «заблудились» и никакого богоподобия в них и в нём уже нет. А есть лишь поминание и томление духа. Человек в лице Адама был искушён дьяволом. Потому в истории началась борьба за душу человека, который перестал быть верным Богу. Ослушание опустило человека на землю, оземлило и заземлило его.
Как видим, в представленном суждении в логическую связь ставятся две субстанции, два субъекта. Потому в рамках этого суждения нет и не может быть никакого иного отношения, кроме отождествления. Значит, не может быть и движения, развития. В «сухом остатке» у Гоголя остаётся чисто художественно-образное достижение - эта изумительная связка: «весь человек». Весь - то есть тотально, всецело, всегда и во всём, от «альфы до омеги» своей.
Остаётся канон. Там мы видим отношение субъекта и предиката. Выступившая разница пониманий смысла слов апостола проистекает, видимо, от неточности перевода. Но всплывает на поверхность важное наблюдение: если царь Давид в каком-то смысле сокрушён, опрометчив, сетуя: «доколе.», то великий диалектик Павел не сокрушён, в его словах нет никакой опрометчивости. Он не сетует, а утверждает: «Бог верен, а всякий человек лжив. ». Исходя из сути времени - земного и божественного - Павел должен ссылаться на Ветхий Завет, причём в точной форме цитирования. Все люди лгали, лгут и будут лгать в каких-то ситуациях жизни. И не надо быть апостолом, чтобы выявить этот элементарный факт их повседневной жизни. Поэтому точнее всё же использовать в переводе не «всякий», а «всяк». Ибо в термине «во всяком» отдельном, как экспланансе, присутствует содержание его особенного. А при использовании термина «всяк» в содержании термина нет ни грана особенностей отдельного. Здесь эксплананс никакого отношения к особенному не имеет, он к нему безразличен; здесь берётся одно - субстанционально данное, и потому принципиальное, отношение: человек - Бог.
А вот Гоголь не сокрушался. Вначале, на первом уровне текста, он без эмоций утверждал, что всякий человек есть ложь, но на втором уровне содержания текста идёт дальше, даже восхищаясь тем, что всякий человек есть ложь, усиливал смысл падения: весь человек есть ложь. Ведь такова его природа5.
Видим: Царь Давид сокрушался от указанной нравственной оценки поступков человеческих, царь Соломон стоически пренебрёг, апостол Павел, как реалист-диалектик, просто утвердился в этой мысли. Гоголь восхитился как художник, увидев в этом обстоятельстве всё возможное богатство столкновений, взаимополаганий, взаимопроникновений, взаимоотрицаний начал добра и зла в реальных человеческих отношениях, характерах и судьбах людей - бесконечное поле для художественного возделывания. А Достоевский? Чем для него стала эта горькая истина? Это вопрос вопросов для всего системного анализа его творчества.
Уместно вспомнить наше замечание о том, что апостол был блестящим диалектиком. Взять хотя бы сопоставление посланий к римлянам и эфесянам6. Но здесь встаёт главный вопрос: какого человека имел в виду Павел?
Внутренний механизм диалектики апостола Павла содержится в его понимании объективной диалектики сущности и существования реального человека. Каков лейтмотив развития его диалектики мысли?
Бывший Савл (в пер. - выпрошенный, вымоленный) - это ещё ветхозаветный человек, ставший после великого преображения-встречи (а это знаменательное событие не только его личной, но и человеческой истории) нынешним Павлом (в пер. - меньшим, маленьким), человеком Нового Завета, констатирует: да, лжива природа человека. Это, безусловно, плохо. Но что это значит объективно? - Такова исходная точка исторического развития человеческого в человеке и человечестве, и ничего более.
Христос сказал: «Я есть истина» только потому, что он имеет в виду: «вы отпали и ушли от истины. И потому вы есть ложь». Ведь его предназначение, неукоснительная задача и состояли в том, чтобы открыть людям путь - отложить прежний образ жизни и образ мысли Ветхого человека, обновиться, обрести образ жизни и мысли Нового человека, то есть образовываться по образу Христа как нового Адама, а не по образцу, механическому следованию простым правилам поведения. Апостол диалектически понимал, что в реальности человеческой жизни на земле есть единственный материал, из которого можно творить добро, - это живущие люди, которые есть зло. То есть предстоит делать добро из зла, потому что его больше не из чего делать. Впоследствии эту формулу чётко выразит Роберт Пенн Уоррен, которую очень полюбят наши братья Стругацкие. Так апостол ставит задачу изменения самого образа жизни как сути самой этой лживой природы человека - о возвращении человека к Богу, на путь жизни в Истине. Кроме того, апостол понял, что на земле есть единственный субъект, который может преобразовывать зло в добро, творить добро из зла, «перековывать мечи на орала». Это опять-таки - простой, грешный, погрязший во зле человек. Здесь вспоминается окололитературный анекдот: «Сталин: «А других писателей у меня нет». В итоге получается вроде бы величайшая фантасмагория: зло из зла с помощью зла творит добро, ложь из лжи с помощью лжи творит истину. Но фантасмагория эта - только на первый взгляд. Ведь всякое новое рождается и создаётся из старого. Возможности будущего находятся в действительности настоящего, «здесь и сейчас». Поэтому: «Здесь Родос...», «Вот роза...». Действуй: твори, паши, борись, играй, танцуй, пиши, думай, изобретай, сочиняй, etc., etc., etc. Другого пути просто нет. В этом смысл связи времён, в том числе и связи поколений и эпох. Такова объективная диалектика жизни и отдельного человека, и общества. В этом и состоит объективная природа богоданной субъектности людей, их богоподобность, «бого-конгруэнтность». Субъектность-то она и есть субъектность, а вот с субъективностью-то как быть? Способен ли хаос из хаоса с помощью хаоса творить симфонию, гармонию? Способны ли люди на этакое чудо? А если способны, то при каких условиях?
Труднейший вопрос. Но он для нас важен не с антропософской, социософской, научно-антропологической точек зрения, а как пространство размышления нашего писателя-философа. То, что о нём задумывался Ф. М. Достоевский, несомненно. Так, в своей записной книжке он сделал примечательную запись своих штудий на этот счёт, где заметил, что «в первобытных патриархальных общинах человек жил «массами», «непосредствено». Но вслед за этим наступила «цивилизация», способствовавшая развитию личности и личного сознания. Она неизбежно привела к отрицанию высокоразвитой личностью «авторитетных, патриархальных законов масс», создала «враждебное, отрицательное отношение» между личностью и массой. Это длительная эпоха мучительного кризисного состояния человечества, одинаково мучительное и для общества в целом, и для отдельного человека. Разобщённый с народом, отдельный человек «чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не знает непосредственных ощущений - и всё сознаёт». Это «распадение масс на личности, иначе цивилизация» - «переходное» состояние в истории. На следующей ступени развития отдельный человек должен вернуться в массу, не отказываясь при этом от положительного завоевания прежней истории - «полного могущества сознания и развития». Лишь на этой почве возможна
утраченная человечеством гармония. (См.: ЦГАЛ. Ф. 212, оп. 1, ед. хр. 4. С. 21-22. Частичная публикация: Фридлендер Г. Реализм Достоевского. - М.-Л.: Наука, 1964. С. 36.) Дополнительное к авторскому выделение слова нами произведено сознательно, поскольку за этим словом скрывается великий смысл значения в эмпирической жизни людей их непосредственной чувственно-практической жизни и деятельности во всех действительных и возможных её формах, включая и деятельность общения - коммуникативную и интерактивную.
Древний человек, потерявший непосредственность связи с другими людьми, оборвавший свою пуповинную связь с «массами», по своему социальному существу стал «первобытно либеральным» человеком. Его обретаемый личный мир по природе своей был миром однозначного личного, индивидуального, «шкурного» интереса, а потому - миром открытой вседозволенности, индивидуалистического своеволия. Тогдашний социум воспроизводился и обновлялся в хаосе борьбы «всех против всех» и «каждого против каждого». Какой-то порядок в этом первичном хаосе укоренялся через систему запретов, через действие «закона нельзя», «запрещено». И в пределах такого горизонта регуляторов общественных отношений в миросозерцании людей зарождался и расширенно воспроизводился универсальный мир контрарных противоречий. Потому Ветхий Завет, как и священные тексты всех других древних развитых (не- и антиязыческих) религий, нуждались в противопоставлении добра и зла. Потому и Ветхий Завет «импровизирует» на тему контрарности этого противоречия, безысходного их столкновения. Мир удваивался, как впоследствии и проманифестируют манихеи, и как последователи Мани, и как еретики в христианстве. Но человек пока должен делать свободный выбор между добром и злом. Ведь табу хоть и запрещало, но не принуждало жёстко. А ведь не только в России знают, что «если нельзя, но очень хочется, то можно». Видим, что Ветхий Завет дал западному миру обоснование идеи свободного выбора человека.
Но узок был жизненный круг проблем и вопросов, стоящих перед человеком в той табуирован-ной антропосоциальной и социокультурной исторической реальности. В центре этого круга - максима повседневного здравого смысла: «Не делай другому того, что себе не желаешь». Лишь много веков спустя из этой великой «зерновой» формулы «стояния на одной ноге» взрастёт кантовский категорический императив.
Но время Нового завета требовало новых образов жизни и мысли, новой человечности. Потому и было явлено в мир христианство, обогатившее, расширившее, изменившее - преобразовавшее -круг этих экзистенциальных вопросов. В частности, общечеловеческое противопоставление добра и зла, оно с необходимостью должно было дополнить противопоставление истины и лжи. Природу человека можно извратить, преобразовать в негативном духе. Но это уже не просто зло, а насилие и ложь. Вот они-то и есть (как это показывает последующая, особенно современная история) самые страшные силы. Насилию, объединённому с ложью, как злу новой - синергетической - природы уже недостаточно просто противопоставлять непротивление как таковое, добро как таковое злу как таковому. Ибо насилие многократно усиливает свой разлагающий и разрушительный эффект негативным потенциалом лжи. Это - насилие «в степени лжи» и ложь «в степени насилия», как бы совершается операция на генетическом уровне общественного бытия человека. Ложь «вмонтируется» в «набор хромосом» насилия. И не дай Бог, если к этому добавляются ум и хитрость. А если ещё ложь и насилие вооружаются техническими средствами массового внушения в «эпоху бумаги и буквы» и технотронными средствами массовой суггестии в «эпоху сетей и цифры», то возникает плачевная для человечества историческая обстановка, когда ценности и антиценности меняются местами. Зёрна такой беспросветной лжи были посеяны ещё в то далёкое время. И это увидели Он и, впоследствии, Его ученики. Перефразируя Гёте, последовавшего за Экклезиастом, всё же закавычим: «Не сейте драконов, ибо сбор жатвы всё равно даст блох» - вот мировоззренческая, мироориентирующая интенция Нового Завета.
Поэтому насилию, совокупляющемуся с ложью, апостол Павел противопоставляет не только добро, но и истину. И здесь, в этом моменте, перед нами он предстаёт как истинный философ. Об этом свидетельствуют как бы теоретизированные, теоретически насыщенные проповеди его [5]. Сами слова апостола: «столп и утверждение истины» свидетельствуют, что он провозглашает: «Нужно утверждать не только добро, но и истину». А поскольку «Столп» - это Церковь Христова, то видим, что её предназначение состоит в том, чтобы нести в мир людей «добро в степени истины» и «истину в степени добра». От себя добавим: «возведённых в степень разума». Такова суть полемики апостола Павла с Ветхим Заветом и ветхозаветным человеком.
Но вернёмся на круги восхождения к цели, сформулированной в названии опыта, т. е. к Ф. М. Достоевскому: «человек есть тайна».
Для Федора Михайловича и сам Иисус Христос тоже тайна. Да это и не могло, и не может быть иначе. Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой вечны, бесконечны (вечно-бесконечны, бесконечно-вечны) в своей Премудрости. Их Премудрость непостижима, а потому и неодолима мудростью человеческой, даже взятой во всей её исторической совокупности. Потому Он сам, а не великий инквизитор - самый загадочный образ главы. Да и самое загадочное - деяния не Великого инквизитора, который ведёт себя вызывающе, провока-тивно, неврастенически архидеятельно, сверхактивно, но всё же ведёт, являет себя самого, а Иисуса Христа, который «ничего и не говорит в поэме, а только появляется и проходит» (Иван), - то есть его «недеяние», как бы «непротивление злу насилием». Он практически не проявляет себя. Только этот поцелуй! Для самого Достоевского это означало, что для продвижения к разгадке тайны человека он должен был обратиться к разгадке тайны Иисуса Христа. И человек - тайна, и Иисус Христос - тайна.
Несомненно, поведение Христа - тайна. Ведь инквизитор объясняет Христу себя, свою субъектную сущность, ведь «он», и даже более грубое и грозное «мы» - истинные субъекты - авторы и актёры исторического представления (и карнавала, и драмы, и комедии, и трагедии, и фарса, а в наши времена - и инсталляции, и перформанса...). Почему? - Да посмотри только: чем мы действуем, орудуем? - Насилием и ложью. Добавим - и откровенной наглостью, и показным актёрством и юродством. Он показывает Христу, что тот на своём пути обретения добра и истины, добра истины и истины добра, не учёл всего лишь одного, но важнейшего для реальных эмпирей жизни обстоятельства: человек есть ложь. И вызывающее поведение Великого инквизитора объясняется тем, что в его действительном восприятии это не игра актёра в роли из им же сочинённой пьесы. Иисус Христос не понял природу человека. Да, инквизитор на самом деле знает о божественной природе Христа (хотя и театрально-удивлённо восклицает: «Это ты? Ты?». И несколько ниже: «Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его.» (14, с. 228, строки 5, 10-11).
По существу, он упрекает Христа в том, что он, несмотря на всю божественную сверхприроду, не понял низменной, посконной, грязненькой, сермяжной . природы человека, а значит и паствы своей. Не знает, не понимает, и принципиально знать и понимать не хочет. Ты не понял природы учеников-паствы, а ходишь со своими проповедями и завещаешь им внимать тебе «во веки веков». Ну не безумец ли ты? Ведь всякий учитель по природе деятельности своей должен знать предмет своего «наукоучения». Но он должен знать и природу учеников своих - паствы своей. А у тебя и то и другое совпадают. Значит, ты не знаешь ни предмета, ни учеников. То есть безумие твоё возводится в степень.
- Ты, Иисус, не понял, а мы (Церковь твоя) поняли! - Человек есть ложь! С этакой-то природой человека, людей мы можем делать всё, что угодно, всё, что хотим. И это, как показывает история, есть историческая правда. Так всё и было, так всё и есть, так всё и будет «во веки веков»!
Великий инквизитор проповедует, пророчествует и не ошибается, не врёт ни в одном из своих пророчеств. Нострадамус (в переводе - сын Богоматери) - ну сущий младенец по сравнению с первосвященником, мастером не только соответствующих времени «автодафе», но и мудрых взглядов в будущее и формирующих его экзистенциальные механизмы истории.
Инквизитор «замыкает» человека в его земном существовании, бросает его в стихию повседневности, отказывает ему в вечной жизни его души, хочет заключить его измерение антиконфуцианской формулой: «от пят до головы, а не от головы до неба».
А ведь смерть человека - это рождение в вечную жизнь. Поэтому Иисус Христос - не тайна в буквально-непосредственном смысле слова, а тайна как постижение гармонии его цельности, того, что он - «путь, жизнь, истина». А вот этого инквизитор уразуметь не мог, несмотря на свою рьяную службу по защите догматики католической веры в её борьбе в Испании - по большей части не с иноверцами, а с новыми христианами - маранами (обращёнными евреями) и морисками (обращёнными арабами). Великий инквизитор, по существу - католический первосвященник и атеист одновремен-но7. Потому, в силу антиномичности, оксюморонности смыслов (социальной роли конкретного человека и содержания личности), он и не мог уразуметь правду веры Христовой.
И Христос есть тайна, и человек есть тайна. Есть разные пути разгадки этих тайн. При попытке разгадать эти тайны обычный путь - богословский. Он всем ясен. Даже самый некреативный священник говорит прихожанам: «В Евангелии сказано: «Идите от Христа к человеку». И всё становится безусловно ясным. Но путь Достоевского иной. Он не богослов, а «великий инквизитор», русский исследователь души человеческой. И с чем же он, а вслед за ним и мы сталкиваемся? - С набившей ещё совсем недавно интеллектуальную оскомину понятием человечности.
Но здесь сразу же возникает методологическая проблема, на каком материале раскрывать тайну ответа на вопрос «что такое человек?». Ну, скажем, Ф. М. Достоевский есть человек. Это, безусловно,
правильное суждение, но лишь при ответе на вопрос, кто такой Федор Михайлович. Но оно не отвечает на вопрос «кто такой человек?». Если мы скажем: человек есть Ф. М. Достоевский, то любой учитель логики тотчас возопит: «Ошибка!». И будет абсолютно прав, поскольку здесь инверсия недопустима. Это сам Ф. М. Достоевский может сказать: я есть человек, но только на мне разгадать тайну человека невозможно, ибо есть и другие люди.
Как же можно схватить и охватить этого «человека» и эту удивительно пресловутую человечность? Уже древние греки ломали голову над не менее знаменитой и пресловутой «лошадностью». Поэтому Достоевский и вводит понятие общечеловечности. Но дальше он приходит к проблеме, как понять и даже не просто понять, а воспринять, и даже не логикой, а чувством, душой эту самую общечеловечность.
И в этом месте у него рождается мысль, что характерной особенностью русского народа - другими словами, русской души - как раз и является его и её общечеловечность. Потому, чтобы, в конце концов, понять тайну природы общечеловечности, надо понять тайну русской души.
Совершим еще один круг мыслестилистического возврата: человек есть тайна. Может быть, прежде всего потому, что Иисус Христос есть тайна. И, повторимся, самая загадочная, таинственная персона «Великого инквизитора» - это Иисус Христос. А в его «деятельном бездействии» самое загадочное и таинственное деяние - это его поцелуй.
Он целует величайшего грешника - Великого инквизитора. Но ведь в те самые - «голгофные» -времена, именно того, кого он считал самым умным, «продвинутым», достойным из своих учеников, имя которому Иуда (т. е. Славный) Искариот, не целует!
В этом месте Сергей Сергеевич Аверинцев в своём опусе «Точка зрения «адвоката дьявола» (или его переводчица с французского уважаемая Ольга Седакова), к моему недоумению, допустил две досадные, но серьёзные ошибки. Цитирую: «Несомненно, молчаливые жесты Христа Достоевского в присутствии Великого инквизитора напоминают некоторые евангельские парадигмы: так, евангельский Христос целует Иуду и молчит перед Пилатом» [7].
Прежде всего - евангельский Иисус не целует Иуду (См.: Мат. 26,49; Мар. 14,45; Лук. 22,47). Это Иуда целует Иисуса. Такое принципиальное изменение диспозиции явления субъектности принципиально изменяет весь дух, весь пафос, всю суть как самого сюжета, так и премудрый смысл пребывания Иисуса на Земле. Как легко было бы в этом случае описывать и трактовать принципиально упростившиеся в этаком мыслительном сальто-мортале отношения и рефлексии, Евангелические и филологические сюжеты. Не время и не место развёртывать этакое содержание при наших вполне земных задачах. Итак, Иисус не простил, не поцеловал Иуду Искариота. А ведь поцелуй - это символ, это - знак понимания, приятия, согласия и прощения. И возникает «великое вопрошание»: что означает этот демонстративный, символический жест Христа - его поцелуй Великого инквизитора?
Обратимся к трактовке смысла поцелуя Иисуса архиепископом Сан-Францисским Иоанном (Шаховским): «Мы знаем окончание поэмы. Молчавший Христос целует Инквизитора. Инквизитор отпускает Пленника... Некоторые полагают, что в этом финале Великий Инквизитор, тронутый всепрощающей Любовью Спасителя, совершает акт великодушия, открывая двери темницы... Но Инквизитор говорит слова, мучительные для Христа более голгофских гвоздей. Инквизитор говорит Сыну Божьему: «Ступай, ступай, и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!»
В этом моменте надо постоянно иметь в виду, что для Христа (в объективистском прочтении текста поэмы) Великий инквизитор страшнее дьявола, страшнее антихриста. Под маской благодетеля человечества Великий инквизитор, по существу, скрывал личину великого злоумышленника против христианства. Гениальный же «инквизитор души человеческой» для демонстрации читателю сцены поцелуя сознательно выстраивает такой совершенно скандальный момент в угрозах буквального, не только по должности, а служащего «не за деньги, а по совести» инквизитора: «Я тебя на костре сожгу!».
А Он целует! - Неужто струсил? - воскликнет иной читающий обыватель. Нет, трижды раз нет! Достоевский просто показывает читателю-человеку, что Иисус - тайна. А ключ к её разгадке и состоит в этом самом поцелуе. Перед ним стоял человек-функция, который не нуждался в отпущении грехов. Он величайший, убеждённый, служебным долгом своим призванный к греху служитель Церкви Христовой, иерарх, грешник по призванию, грешник по судьбе. И таким будет до смерти своей. Великому инквизитору не нужны никакие отпущения. Ведь в сущности своей он - генеральный, убеж-
.. 81-,
дённый, «честный» атеист и носитель атеизма . В этом суть, квинтэссенция, пятая - важнейшая -сущность, пятый элемент формализованного, буквалистского служения Католической, Всемирной Церкви. И потому не нуждается он ни в отпущении грехов, ни во всепрощении. И Иисус Христос понимал, кто перед ним - существо хуже антихриста. А Он целует.
Но этот поцелуй особенный. Он - не просто физическое выражение какого-то чувства, не выражение и не проявление любви как эроса или филии, то есть не страсти, эстетической устремленности человеческой души и не доброты, душевной близости и привязанности. Это поцелуй с метафизическим смыслом, «метафизический поцелуй», поцелуй Бога. А всем известно, какой всеобщий художественный смысл имеет образ поцелуя Богом человека.
Далее: Иисус не молчит перед Пилатом, ведь прозвучало в иерусалимских палатах Пилата: «Ты Царь иудейский?» - «Ты говоришь» (См.: Матф. 27,11). У Марка читаем: «Пилат спросил его: Ты Царь Иудейский? Он же сказал ему в ответ: ты говоришь» (Марк. 15,2). У Луки: «Пилат спросил Его: Ты Царь Иудейский? Он сказал ему в ответ: ты говоришь» (Лук. 23,3).
У Иоанна же мы встречаем целый диалог Иисуса Христа и Понтия Пилата:
«33 Тогда Пилат опять вошёл в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский?
34 Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне?
35 Пилат отвечал: разве я иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал?
36 Иисус отвечал: Царство моё не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Моё, то служители мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Моё не отсюда.
37 Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь; Я на то родился и пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего.
38 Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нём.» (Иоан. 18, 33-38. - Н. Б.).
В поцелуе поэмы, легкомысленно названной В. В. Розановым «легендой», есть правда, а есть и ложь. В нём Достоевский и в нём Иван Карамазов. Правда этого поцелуя в том, что Господь любит всякую свою тварь. Он любит и ту, которая Его не любит и не хочет любить. Христос пришёл грешников спасти. И человечество более всего нуждается для своего спасения именно в такой высшей, Христовой, любви. Любви как Агапе, направленной на всех людей, на любого ближнего, любви нисходящей, жертвенной. Больной ребёнок нуждается в наибольшей, всё поглощающей материнской любви. Поцелуй Христов и есть призыв к этой любви, последний призыв к пилатам и фарисеям к покаянию. В этом идея Достоевского. Ведь Иисус Христос, повелевая любить врагов, имеет в виду духовное единение, реализацию добра в отношениях между всеми людьми. Здесь - начало пути к спасению. На этом пути нет иудея и эллина. Поэтому евангелист и пользуется словом «Агапе». Иисус реализует всеохватывающую любовь, в этом его Божественная «судьба». Агапе есть любовь нисходящая, жертвенная. Она включает также любовь к врагам, освобождает людей от узости всяческих привязанностей, позволяет втянуть в неё всех. Христианская заповедь, предписывающая любить врагов, является самой удивительной из всех нравственных истин христианства. Она, казалось бы, противостоит всему человеческому опыту. Кажется, что она лишена земных корней, и может опираться только на веру. Так ли это на самом деле? Но это вопрос сугубо этических штудий, которые лежат за пределами предмета этого нашего размышления.
Но поцелуй этот есть и мысль Ивана Карамазова, его последняя, искусительная неправда -провозглашение слияния истины и лжи.
Прежде всего, внесём ясность со светской точки зрения и поставим все точки над «1»: Иисус своим поцелуем «не покупает» своей свободы. Но в остальном трактовка эпизода «общения» двоих и их как бы диалог «звучащего слова» Великого инквизитора и «молчащего Слова» Иисуса - это чисто богословское буквальное прочтение текста.
Сам отец Иоанн понимает, что в этом тексте как бы скрываются два автора - Фёдор Михайлович и Иван Фёдорович. Итак, в изображении акта поцелуя есть правда, которая, по мнению Владыки, состоит во всеобъемлющей любви Бога ко всякому в этом тварном мире. Но в помощи Бога нуждаются прежде всего грешники, униженные и оскорблённые, больные, сирые и убогие. И Иисус всегда идёт не к праведникам - самодостаточным и самостоящим. Он идёт к нуждающимся в Его помощи, то есть к тем, кого надо спасать. Надо идти даже к самым великим грешникам - к атеистам, каким по существу и является великий инквизитор. К тому же всякая душа по природе своей христианка. С точки зрения архиерея, поцелуй - это призыв, то есть знак. Но призыв к кому? Призыв к чему?
Призыв к кому? - Ведь, кроме первосвященника, никого в каземате нет. Нет ни «пилатов, ни фарисеев». Значит, это призыв к нему - инквизитору-кардиналу - единственному наличному генеральному «светочу» наличной Церкви (то есть Телу Христову), значит, премного раз опосредованному другими учениками ученику Своему? Известно, что хорошие ученики, фигурально выражаясь, неминуемо как бы предают своих учителей. Ибо, если они хорошие, они должны продолжать дело учителей своих, идти дальше их, преодолевать их. То есть предавать. Но что предавать? Букву - это
одно, а если сам Дух? А может ли борьба за верность букве привести к предательству самого Духа? Вопросы, вопросы. И на одном из путей ответа на них ляжет трагический ответ - предательство самого Тела Божия - Церкви. Следовать ли Образу Его или действовать по образцу Его, вести людей со знаменем-призывом Лика-Образа Его либо лишь свидетельствованиями Его? И опять-таки вопросы, вопросы. Или, быть может (о ужас!), это - знак-призыв к Себе Самому?
Если к инквизитору, то всё, в общем-то, более-менее понятно: дескать, поимей совесть, высокопреосвященный старче, помни и руководствуйся категорическим: «не убий.»! А далее все императивы из декалога Завета, и все заповеди Христовы из Нагорной проповеди. «Не покаешься - не спасёшься». Но ведь Он в курсе всего, в том числе и того, что высокому клирику никакого спасения и никакого покаяния принципиально не нужно. Он в них не верит, ведь он верит не просто в отсутствие Бога, он верит в прагматическую бесплодность и бесполезность наличия Бога и даже борется за всеобщую победу этой своей веры на Земле.
А если к себе самому? Вот на этот вопрос нет ответа, ибо практически непосильна ноша познания Бога. Мы всегда обречены в Нём познавать самих себя.
Не случайно Фёдор Михайлович выступал со своим «Великим инквизитором» в публичных чтениях. По объёму этот текст написан в виде сплошного монолога Великого инквизитора, причём монолога такой длины, который, казалось бы, обычный читатель не в состоянии воспринять и осмыслить в целом. Вряд ли у кого из писателей можно отыскать такой пространный монолог такой смысловой насыщенности. Даже у Толстого. Разве что у современных беллетристов-юмористов. По объёму он сравним, хотя, конечно, и меньше, со знаменитым монологом коллежского асессора из «Записок из подполья». С 1864 года коллежский асессор вырос до Великого инквизитора, а автор стал Фёдором Михайловичем Достоевским во всём объёме этого имени.
С точки зрения стиля монолог коллежского асессора гениален. Это монолог самому себе, а обращение «господа.» - это обращение сугубо формальное. И вот центральные слова: «... самое лучшее определение человека - это: существо на двух ногах и неблагодарное». А «. главнейший недостаток его - это постоянное неблагонравие, . а, следовательно, и неблагоразумие.» (т. 5, с. 116, строки 4-11). Повесть - шедевр стиля и остроумия писателя.
Но в нашем случае Достоевскому не до остроумия и даже, быть может, и не до формально понимаемого стиля. Чего стоит, например, известный всем кусочек из описания Иваном финала встречи двух героев главы (т. 14, С. 239, строки 20-30), где сталкиваемся с почти барабанной ритмикой: «.его., ему., ему. его. Он., его., ему. тот. ему. он. его. в его. его. он. ему. его.». На 10 строчках академического тридцатитомника употреблено и, соответственно, звучало при чтении «его» - 8 раз, «ему» - 5 раз, «он» - 3 раза, то есть 16 слов из 110, или 14,5 %.
Вообще-то, по «гамбургскому счёту», здесь нам стоило бы снять не только шляпу, но и подозрение потомков Достоевского в его пренебрежении, во всяком случае, стилем. Ведь, согласитесь: стильно, но это -стиль другой поэтики иного жанра. Главным для него становится углубление мысли. Это - захватывающий и опасный «драйвинг» ума и разума. А стиль писателя полностью соответствует задаче, которую он решал. Естественно, как гений, делал он это «не с арифмометром в руках», а в стихии творческого порыва. И если из всех своих произведений Достоевский публично читает только эту главу, это о чём-то говорит, ведь текст на слух воспринимается медленней, да и в целом сложнее для осознания.
Выводы. Итак, возьмём истину саму по себе. Если что-то есть истина, тогда то, что побеждает её - это ложь. Но при каких условиях ложь способна (хотя бы на время) сокрушить истину? - Если та будет одинока, то есть когда её бытие будет пребывать в самом себе. Вспомним кантовскую «вещь саму по себе» и «вещь в себе» или спинозовскую «субстанцию как причину самой себя».
Дело всё в том, что истина не обладает субстанциальным существованием, она никогда, ни при каких условиях и обстоятельствах не может быть в мире сама по себе, пребывать в гордом одиночестве. Ибо в этом своём обличии истина становится совершенно беззащитной. Она будет способна лишь на проповедь и поучения, но не на собственное бытие в мире. Истина способна жить своей собственной жизнью лишь вплетаясь в ткань действия, деятельности. И в этом сюжете «повести разума» заключена одна из характернейших особенностей русского православия (и это классика) - включённость в строй мысли и разумения линии правды. Именно поэтому великий «русский» Владимир Даль определил правду как истину в действии, а если дословно - «истину на деле, истину во образе, во благе; правосудие, справедливость.» [8]. А до сих пор уважаемый русский мыслитель конца XIX века народоволец Н. К. Михайловский (1848-1904) соединяет ее с понятием красоты: «Всякий раз, -когда мне в голову приходит слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительной
внутренней красотой. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое» [9]. С этим пониманием согласны и современные беллетристы. Так, прекрасный аналитик и стилист Михаил Эпштейн, отмечая бинарную природу некоторых понятий, замечает, что «слово «правда», к восхищению истовых правдолюбцев, охватывает сразу два смысла: истина и справедливость» [10]. Я же, в порядке предварительной заявки на следующий анализ «Поцелуя», предположу, что наш термин «правда» имеет не бинарную, а «триарную» смысловую природу - в нём устанавливается отношение категорий истины, добра и красоты, а связи их друг с другом обусловливаются разумом, Софией. Так, в истоке русско-православной ментальности лежит не-слиянная гармония Веры, Надежды, Любви, соединённых Премудростью Божьей - Софией.
Если взять истину и ложь самих по себе, то легко убедиться, что у лжи громадное преимущество перед истиной, ибо она «ближе» грешному человеку, она непосредственней, как бы «природней». Ведь только истина может быть бескорыстной. Только она может быть для образования, «для просвещения». Ложь же всегда практична, корыстна. Человек лжёт тогда, когда ему это нужно. В этой практичности лжи в эмпирической, повседневной, «тварной» жизни людей её громадное преимущество перед истиной. И Великий инквизитор прекрасно это понимает («нет правды на свете, суда по правде» [8]). Он сохраняет пальму первенства в осмыслении этого обстоятельства. Ведь именно он показывает самому Иисусу Христу, что корысть и ложь едины («Правдою жить палат каменных не нажить» [8]). Впрочем, Христос это знал и без него, уже тогда, когда изгонял торговцев из Храма, ибо в пространстве Бога нет места корысти. Корысть допустима лишь на поляне неправых - не богов, а «как бы богов». Но почему за лгуном люди идут толпами, а за правдоискателями - лишь единицы, лишь оригиналы? Это вечный «вопрос вопросов» социософии и антропософии. И размышление над ним станет темой следующего моего «Опыта».
Примечания
1 «Братья Черномазовы».
2См. первый опыт: Большаков Н. Н. Великий русский «инквизитор» души человеческой, или Опыт размышлений о смысле поэмы Ф. М. Достоевского «Великий инквизитор» // Наука о человеке: гуманитарные исследования. 2017. № 1 (27). С. 16-21. К сожалению, в печатном тексте есть опечатки, за что я приношу свои извинения.
3Ибо всякая профессиональная деятельность, ограничивая универсальную природу человека, его богопо-добие, накладывает на него свою печать греховности.
4Ведь к Евангелию дети в семье Достоевских обращались постоянно и сознательно. Об этом свидетельствуют «Дневники».
5Мы понимаем, что корень всех наших проблем зарыт в понимании природы человека. И вопросом этим люди мучились давно, и не без относительных успехов. Древние арийцы на санскрите в ключе гносеологического эмпиризма сформулировали определение категории человека как говорящего животного. Это - как говорят в России - «медицинский факт». За несколько веков до рождества Христова в Греции два великих философа искали истоки и обоснование блага как должного, имеющего корни в сущем, отвечающего природе человека, его поведения. Сократ находил его в знании (т. е. в истине), Платон - в разуме (т. е. идее). Так на поле нравственности рождались великие идеализмы (нравственно-просветительский и объективный). По большому счёту на поле практики идеализм исторически «победил» материализм. Аристотель, социализировав поиск, определил человека как политическое животное. Но все эти поиски оставались в границах языческого миросозерцания. Главное, что ещё было недоступно даже величайшим умам, - в основе природы человека лежат его потребности и интересы. Но и эта истина была лишь относительной.
6Здесь было уместно обратиться к наследию Иоанна Златоуста, но это утяжелило бы содержание эссе.
7Но этот сюжет выходит за пределы предмета данных размышлений.
8В этой прагматичности громадное преимущество лжи как в повседневной рыночной жизни обывателей (воровство, ложь - не грех при условии личной изворотливости, удачливости - это твой личный бизнес и только, предосудительным они становятся при условии неудачи, главное - не быть уличённым в этом), так и в социальной жизни - в реальной политике, журналистике. Отсюда и методологическое значение философского прагматизма в повседневной политической, хозяйственной и идеологической жизни.
Библиографический список
1. См.: Сamus Albert. Essais - Paris, Bibl. de la Pleiade. 1965. рр. 611-613.
2. Достоевский Ф. М. Письма. Т. II. М. - Л.: ГИЗ, 1930. С. 550.
3. Вспомним И. Канта с его задачами философии. См.: Голосовкер Я. Достоевский и Кант. Размышление читателя над романом «Братья Карамазовы» и трактатом Канта «Критика чистого разума». М. : Изд-во АН СССР, 1963.
4. Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. СПб, 1883. С. 373.
5. Сочинения Н. В. Гоголя. Текст подготовлен к изданию Николаем Тихонравовым, изд. 10-е. Том 4. М.: Изд. кн. магазина В. Думкова... 1889. С. 242.
6. См.: Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Т. I, 1, 2. М.: Правда, 1990.
7. Аверинцев Сергей. Точка зрения «адвоката дьявола» // Искусство кино. 1994. № 4. С.4.
8. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. III. М.: Русский язык, 1980. С. 379.
9. Цит. по: Зеньковский В. В. История русской философии. Париж: ИМКА-Пресс, 1948. Т. 1. С. 19. 10. Эпштейн Михаил. От правды к истине // Новое русское слово. 20 апреля 1982. С. 4.
N. N. Borshakov, Candidate of Philosophical Sciences, Professor, Omsk Humanitarian Academy, 2а 4th Cheluskintsev st., Omsk, 644105, Russian Federation
THE EXPERIENCES OF REFLECTIONS ON THE INNER MEANING OF GENESIS POEMS OF IVAN KARAMAZOV ABOUT THE GRAND INQUISITOR IN THE NOVEL OF F. M. DOSTOEVSKY "THE BROTHERS KARAMAZOV" 1
THE SECOND EXPERIENCE2 THE MEANINGS OF SILENCE AND THE KISS OF JESUS
Introduction. Too frequent mentioning of the "legends of the Grand Inquisitor" in the XX and early XXI centuries, including the journalistic environment, forces us to revert to the text in order to actualize but not to lose its meanings.
Methods and methodology. Dialectical research method is used.
Results. Exploring the problem of falsehood of human nature, truth and free faith, the author gradually approaches the concept of humanity in F. M. Dostoevsky works and the mystery of man being still inextricably linked with his involvement with Christ.
Conclusions. The author of the article reflects on the existential and substantial meanings of human life in the poem by Ivan Karamazov, about the meaning of the "dialogue" of the great inquisitor with the silent Christ, about the moral riddle of the symbol of the kiss of Jesus, about the subject dialectic of good and evil, truth and falsehood, action and inaction, self-interest and selflessness.
Keywords: God, Jesus Christ, New Testament, Old Testament, king David, king Solomon, Paul the Apostle, the Grand Inquisitor, Ivan Karamazov, F. M. Dostoevsky, good, truth, mystery.
References
1. Сamus Albert. Essais - Paris, Bibl. de la Pleiade. 1965. рр. 611-613.
2. Dostoevsky F. M. The Letters. Vol. II. Moscow-Leningrad: GIZ Publ., 1930. P. 550.
3. Golosovker J. Dostoevsky and Kant. The reader's reflection on the novel "The Brothers Karamazov" and Kant's treatise "Criticism of pure reason " Moscow: Publishing house of the USSR, 1963.
4. Biography, letters and notes from F. M. Dostoevsky's notebook. Saint-Petersburg, 1883. P. 373.
5. Works Of N. V. Gogol. The text is prepared for publication by Nikolai Tikhonravov, ed. 10. Vol. 4. Moscow: Izd. kn. store V. Dankova... 1889. P. 242.
6. Florensky P. A. Pillar and assertion of truth. Vol. I, 1, 2. Moscow: Pravda, 1990.
7. Averintsev Sergei. The point of view of "Devil's advocate". The Art of cinema. 1994, no. 4, p. 4.
8. DaT V. Explanatory dictionary of the living great Russian language. Vol. III. Moscow: Russian language, 1980. P. 379.
9. Cyte. by: Zenkovsky V. V. History of Russian philosophy. Paris: YMCA-Press, 1948, Vol. 1, P. 19. 10. Epstein Michael. From truth to truth. New Russian word. April 20, 1982. P. 4.
Поступила в редакцию 4.02.2019 © Н. Н. Большаков, 2019
Автор статьи: Николай Николаевич Большаков, кандидат философских наук, профессор, Омская гуманитарная академия, 644105, Омск, 4-я Челюскинцев, 2а.
Рецензенты:
Е. А. Акелькина, доктор филологических наук, профессор, руководитель Омского регионального научно -исследовательского Центра изучения творчества Ф. М. Достоевского при Омском государственном университете им. Ф. М. Достоевского.
О. В. Мирошникова, доктор филологических наук, профессор, Омская гуманитарная академия.
