CC BY
84
УДК 168.522 Бендерский Илья Игоревич
аспирант кафедры философии Московского педагогического государственного университета, старший научный сотрудник Государственного музея Л.Н. Толстого
ОПЫТ Х. УАЙТА: К ВОПРОСУ О ГРАНИЦАХ ЖАНРА В ИСТОРИЧЕСКОМ ПОЗНАНИИ
Benderskiy Ilya Igorevich
PhD student, Philosophy Department, Moscow State Pedagogical University, Senior Research associate, Tolstoy State Museum
H. WHITE'S EXPERIENCE: CONCERNING GENRE BORDERS IN THE HISTORICAL KNOWLEDGE
Аннотация:
В статье рассматривается проблема перенесения эстетических категорий в историографию. В этом контексте анализируются эпистемологические последствия предпринятого Х. Уайтом пересмотра традиционных границ между литературой и историей. Автор исследует проблему преобразования эпистемологического статуса исторического знания в связи с внедрением в историческую науку категорий художественного опыта.
Ключевые слова:
историческая эпистемология, методология, литература, философия науки, жанр, эстетика, метафора, историческое познание.
Summary:
The article considers the problem of transferring aesthetic categories to the historiography. In this context the author analyzes the epistemological implications of the review of traditional borders between literature and history undertaken by Hayden White. The article discusses transformation of the epistemological status of historical knowledge considering the introduction of art experience categories into historical science.
Keywords:
historical epistemology, methodology, literature, philosophy of science, genre, aesthetics, metaphor, historical knowledge.
Разговор о категориях в той или иной сфере познания можно вести по меньшей мере в двух аспектах. Это обсуждение, с одной стороны, прописанных категорий, уже освоенных в том или ином контексте, с другой - тех категорий, что остаются за текстом в качестве установок, которые подспудно действуют вне зависимости от того, сознает их автор или нет. В зависимости от того, как предмет категориально осмысляется, можно выделить два типа методологического мышления: условно «классический», сосредоточенный на рассмотрении уже прописанных, «заданных», категорий, и условно «неклассический», склонный к «обнаружению» (или «конструированию») новых категорий, схем, установок [1, с. 211-212; 2, с. 379-383].
Собственно говоря, наука развивается, испытывая, осмысляя и обновляя свой категориальный арсенал. В итоге понятийный контекст научной дисциплины обновляется, где-то его границы расширяются, где-то сужаются.
Так, на рубеже XVIII-XIX вв. произошло подготовленное всей предшествующей работой мысли значительное отступление берегов научного мышления при резком ускорении течения в границах зауженного русла. В водоворотах этого потока родились современные гуманитарные науки, прежде всего история и филология. В то же время «обмелели» огромные пространства духовной культуры, утратившие общий с наукой исток. На их месте закипела работа по возведению параллельных науке искусственных каналов, специально отведенных для эстетики и теологии. Эстетические и религиозные категории были метафизически переосмыслены, оказавшись за пределами «знания». Эту связь общей деэстетизации мысли с обособлением и осмыслением самой сферы эстетического емко выразил С.С. Аверинцев:
«Отсутствие науки эстетики предполагает в качестве своей предпосылки и компенсации сильнейшую эстетическую окрашенность всех прочих форм осмысления бытия (или, вернее, наоборот: выделение эстетики в особую дисциплину компенсировало новоевропейскую деэстети-зацию миропонимания - ту деэстетизацию, которой было оплачено рождение нашей "научности"). Пока эстетики как таковой еще нет, нет и того, что не было бы эстетикой» [3, с. 372-373].
После победы Просвещения последовало рассечение специально-мыслительного и жизненно-бытового мировосприятия. Искусственное осушение и переформирование берегов мысли (совпавшие, кстати, по времени с «переодеванием в гранит» и урбанистическим загрязнением рек в Европе) в гуманитарной сфере были связаны именно с вольно-теоретическим конструированием новых категорий, способных вскрыть «внутренние механизмы» истории (наподобие технических приемов инженерии).
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ОБЩЕСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ (2015, № 12)
Такой общий метапроект научного поиска инициировал рождение великих амбициозных теорий Х1Х-ХХ вв. Теоретические усилия, например марксизма или фрейдизма, как раз направлены на введение в сферу категориального мышления тех сущностей, которые подспудно спрятаны в мышлении. Покуда они остаются нерефлектированными, скорее они правят мыслью, нежели мышление «оперирует» ими. (Одна из утопий науки Нового времени, актуальная от Декарта отчасти и по сию пору, состоит как раз в том, будто бы знание само по себе «освобождает».) Со времен Канта введение рамочных категорий, внешних самому предмету, стало свойством научной рациональности. Любая теория в новоевропейской науке является теорией лишь постольку, поскольку вводит свои рамочные категории. Но введение такой даже категориальной сетки должно опираться все же на некую потребность. Даже силовое введение теории (не говоря уже о деликатном герменевтическом подходе), характерное для модернистского научного дискурса, обычно сопровождается оправданием необходимости овладения еще невысказанным, неописанным. С таким стремлением к описанию еще неосвоенного, подчас табуированного связано выведение категорий художественного опыта за границы «эстетики».
Произошло это во второй половине XX в. на фоне «лингвистического поворота» в философии. Категории, получившие «научный паспорт» в рамках филологии, литературоведения и лингвистики, двинулись на территорию других дисциплин, осваивая пространство исторического опыта. Для исторической науки знаковым событием в этом контексте стало то бесцеремонное вторжение эстетических категорий, которое осуществил в своем анализе историографии XIX в. Хейден Уайт [4].
Какие бы споры ни вызывала «Метаистория» Х. Уайта, но после этой книги границы между эстетикой и историографией оказались смещены. Даже такой осторожный комментатор Уайта, как Г.Г. Иггерс, автор обобщающего труда по истории историографии [5], выразил согласие с введением Уайтом эстетических категорий в историко-научное мышление:
«Я согласен с тем, что строгое разведение истории и литературы, господствовавшее в исторической мысли XIX в., нуждается в пересмотре. Так, невозможно более держаться взгляда, что "писатели в своих романах все выдумывают... тогда как историки не выдумывают ничего, помимо разве что некоторых риторических прикрас" <...> Я готов разделить мнение Уайта, что между фактом и вымыслом нет ясной границы...» [6, с. 148].
Сила «Метаистории» в том, что Уайт описал ту сторону работы историка, которая принципиально выводилась за границы историографического самосознания. Спустя десятилетия американский методолог лукавил, когда в интервью Эве Доманской говорил, что «Метаистория» не была «новой наукой» и не предлагала никаких новых принципов, а лишь описывала и анализировала существующую текстовую реальность [7, с. 40]. Категориальные новации, уж тем более такие, на которые решился Уайт, имеют не только дескриптивный, но и нормативный характер: они не просто по-иному описывают реальность, но и требуют иного отношения к ней впредь. Несмотря на все последовавшие оговорки, уточнения и корректировки, все же он поставил под вопрос всю историко-научную традицию и, разумеется, не только XIX в. Слова Уайта, что его анализ так же «не формулирует правила для написания истории, как литературоведы, исследующие литературу, не обучают писателей их ремеслу» [8, с. 30], заключают в себе, - хотел того Уайт или нет - крайне про-вокативный для историков смысл. А именно: мой анализ ничему вас, историков, научить не может по той причине, что ваша «историческая» реальность поэтична и не имеет отношения к рациональной научности, с позиций которой я и определил вас как «литераторов». В такой форме перенесение поэтических категорий в историографию звучит не просто как вызов, но и как оскорбление.
Однако нас должна интересовать не столько этическая сторона вопроса, сколько эпистемологическая (впрочем, не стоит забывать взаимосвязь между этими аспектами в свете теории коммуникативного действия Ю. Хабермаса [9]). Итак, насколько последователен Уайт в своей, выражаясь его языком, «риторике»? Имеет ли право «исследователь» игнорировать прямые эпистемологические (языком Уайта, опять-таки, «риторические») последствия своих идей для того дискурса, которому он приписал тот или иной статус? Ведь коль скоро историки, следуя вере в собственную принадлежность научному миру (ошибочной с точки зрения Уайта), примут его концепцию, они обязаны будут перестроить весь комплекс привычных категорий, принятый в дисциплине эпистемологический стиль и образ логики. Имеет ли право методолог приписывать тот или иной статус целой дисциплине, при этом заявляя, что его квалификация лишь анализ, «а не предписание»?
Такая экстраполяция эстетических категорий, грубо противопоставленных привычному инструментарию историка, представляется по-своему все тем же пережитком отделения эстетического опыта от сферы «знания». Только в «Метаистории» этот пережиток вывернулся наизнанку и обрушился на голову историков: ранее тщательно выводимый за границы рефлексии, поэтический опыт историографии вдруг обернулся ночным кошмаром тотальной фикциональности. Критикуя сциентистские предрассудки историков, Х. Уайт как теоретик сам оказался в плену глубинных предрассудков «рациональной» науки.
Ф.Р. Анкерсмит, очень остро переживший влияние нарративной теории, попытался подвести итог осмыслению истории в категориях эстетики [10]. Констатировав конец нарративизма, он увидел себя продолжателем эстетического осмысления истории, но уже с новых методологических позиций. Не вдаваясь в обсуждение собственных открытий Анкерсмита, нельзя не согласиться с ним в оценке значения и перспектив предпринятых Х. Уайтом исследований. Опыт Уайта Анкерсмит пережил изнутри, и он прав, когда пишет, что Х. Уайт в борьбе с предрассудками историографии так и не нашел пути, который бы выводил за границы определяющих научных предрассудков - тех, что Анкерсмит называет «кантианским трансцендентализмом» (мышлением внутри искусственно сработанных категорий). Куда смог уйти от этих «предрассудков» сам Ф.Р. Анкерсмит - тема отдельного разговора.
В заключение хотелось бы вкратце наметить и другие аспекты обсуждаемой проблемы. Историческая наука уже не может обойтись без захлестнувших гуманитарное мышление эстетических категорий (стиль, метафора, жанр). Стиль мышления уже стал общеупотребимой категорией философии науки. Разработанные Полем Рикёром [11] теории метафоры и рассказа создали философско-методологические условия и предельные категориальные алгоритмы, позволяющие историкам (а с ними и социологам, культурологам) «наполнить эту схему конкретно-историческим рабочим содержанием» [12, с. 43]. На уровне методологии исторической науки развитие идеи метафоры подхватил В. Вжосек [13]. Как при участии, так и помимо уайтовского опыта историография осмысляла себя как эстетический (повествовательный) жанр. В этом смысле значительную роль сыграли практика и самоосмысление микроистории [14; 15; 16]. На более глобальном и методологически выверенном уровне жанровое осмысление историографии выразилось в программной статье «История» немецкого Словаря основных исторических понятий [17].
Подводя итог, выделим те трудности, которые еще проявятся во всей полноте. На фоне господствующего в современном мире «плюрализма» (увы, не только и не столько «идеологического») в своих новых границах эстетика рискует со всей серьезностью бытовой практики (и уже совсем не эвристически, как у Х. Уайта) заместить эпистемологию: выбор жанра и метода действительно может стать делом «вкуса».
Между тем все это происходит на фоне дальнейшего размывания самих эстетических ценностей и категорий (гармонии, прекрасного, возвышенного). Как всегда, ключевыми становятся вопросы о критериях применимости тех или иных категорий. Как выстраивать мосты между категориями художественного и исторического опыта? В этом «рабочем» контексте герменевтический опыт Гадамера [18] и Рикёра представляется куда более продуктивным, чем нарративная концепция Уайта или эстетизм Анкерсмита. Само перенесение эстетических категорий в мир исторического анализа не должно быть метафоричным. Категории не должны «переезжать» из одной сферы в другую (утрачивая первоначальный смысл, оборачиваясь «иносказанием»). Им нужно курсировать, сохранять обоюдоострую «заточку», свое буквальное значение на обоих полях: и эстетической, и исторической рефлексии. Не столь важно, как назвать это общее поле, - будет ли это «эпистема» или «диспозитив» М. Фуко, «метаязык» Х. Уайта или «идеологическая культура» М. Бахтина - важнее, чтобы это общее предметное поле оказалось в равной мере свободно от предрассудков как сциентистской, так и эстетической «самодостаточности».
Ссылки:
1. Зенкин С.Н. Неприятие теории // Работы о теории. М., 2012. С. 219-229 ; Его же. Социальное действие и его смысл // Там же. С. 25-43.
2. Аверинцев С.С. Предварительные заметки к изучению средневековой эстетики // Древнерусское искусство. Зарубежные связи. М., 1975. С. 371-396.
3. Там же. С. 372-373.
4. Уайт Х. Метаистория: историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург, 2002. 528 с.
5. Иггерс Г., Ван Э. Глобальная история современной историографии. М., 2012. 432 с.
6. Иггерс Г. История между наукой и литературой: размышления по поводу историографического подхода Хейдена Уайта // Одиссей: человек в истории. М., 2001. С. 148-149.
7. Доманска Э. Философия истории после постмодернизма. М., 2010. 400 с.
8. Там же. С. 30.
9. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб., 2001. 381 с.
10. Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003. С. 91.
11. Рикёр П. История и истина. СПб., 2002. 397 с. ; Его же. Время и рассказ. М. ; СПб., 2000. Т. 1-2 ; Его же. Память, история, забвение. М., 2004. 728 с.
12. Зенкин С.Н. Социальное действие и его смысл. С. 43.
13. Вжосек В. Культура и историческая истина. М., 2012. 336 с.
14. Гинзбург К. Мифы. Эмблемы. Приметы: морфология и история. М., 2004. 348 с.
15. Медик Х. Микроистория // Thesis. 1994. Вып. 4. С. 193-202.
16. Гренди Э. Еще раз о микроистории // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 1996. М., 1997. С. 291-302.
17. Словарь основных исторических понятий : избр. ст. : в 2 т. Т. 1. М., 2014. 736 с.
18. Гадамер Г.-Г. Истина и метод. М., 1988. 704 с. ; Его же. Актуальность прекрасного : сб. ст. М., 1991. 367 с.
