CC BY
550
sémiotique franco-russe. Paris, pp. 49-57. URL: http://www.bibliotheque-numerique-paris8.fr/fre/ cms/Fonds/Colloques_de_Paris_8.html (in French)
14. Gasparov, B., 1997. Futurism and Phonology: Futurist Roots of Jakobson's Approach To Language. In: Jakobson entre l'Est et l'Ouest, 1915-1939. Cahiers de 1TLSL, no. 9, pp. 109-130.
15. Plungjan, V., 1997. R.O. Jakobson et N.S. Trubetzkoy: deux personnalités, deux sciences? In : Jakobson entre l'Est et l'Ouest, 1915-1939. Cahiers de l'ILSL, no. 9, pp. 185-194. (in French)
16. Waldstein, M., 2008. The Soviet Empire of Signs: A History of the Tartu School of Semiotics. Saarbrücken: VDM Müller.
УДК 165.0 Л.А. Микешина*
ИСТИНА В ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ**
В статье рассматривается понимание истины в исторической науке и влияние постмодернизма на «метаисторию», показаны эпистемологические трудности репрезентации событий истории: невоспроизводимость в лабораторных условиях, неоднозначность интерпретации «свидетельств», отсутствие универсальных теорий и способов изучения истории. Автором представлены концепции X. Уайта, Ф. Анкерсмита, А. Данто, Г. Иггерса и др. в контексте интервью, проведенных историком Э. Домански.
Ключевые слова: истина, постмодернизм, история, нарратив, интервью, репрезентация, эпистемология, объективность, релятивизм
Truth in historical studies. LYUDMILA A. MIKESHINA (Moscow State Pedagogical University)
The article deals with the meaning of truth in historical studies and the impact of postmodernism on «metahistory». The author shows the epistemological difficulties of representation of historical events: non-reproducibility in laboratory conditions, ambiguity of interpretation of the «pieces of evidence», absence of universal theories and methods of studying history. The author presents the concepts of H. White, F. Ankersmit, A. Danto, G. Iggers, et al. in the context of an interview conducted by the historian E. Domanski.
Keywords: truth, postmodernism, history, narrative, interviews, representation, epistemology, objectivity, relativism
Об истине можно писать, рассмотрев предварительно точки зрения эпистемологов разных школ и направлений за последние полвека. Но кроме того можно и нужно выяснить, что думают об истине как понятии и феномене ученые конкретных областей научного знания и, в частности, гуманитарных и социальных наук. Именно последние представляют сегодня особый интерес. Действительно ли исследователи в этих областях нуждаются в понятии «истина», или они лишь отдают дань традиции?
Поддержку такому подходу я встретила, в частности, у Ф. Анкерсмита, который убежден, что «результаты и развитие научного или исторического исследования могут <...> давать филосо-
фам пищу для размышлений. Не настолько, чтобы достигнуть кантианской "критики познания", но достаточно для того, чтобы понять, как наука и история могут дополнить наши понятия здравого смысла, касающиеся истины, познания и реальности. Вопрос здесь не в том, достигает ли историк знания о прошлой реальности и каким образом он делает это, но в том, какое значение мы можем придать понятиям истины и реальности на основе того, что показывает практика истории. Здесь не философия является основой истории, но история становится основой философии» [1, с. 274]. В то же время понимание проблемы истины, ее про-блематизация меняется в зависимости от того, как может быть представлена новая и традиционная
* МИКЕШИНА Людмила Александровна, доктор философских наук, профессор кафедры философии Московского педагогического государственного университета. E-mail: mickesliina.lyudmila@yandex.ru О Микешина Л.А., 2014
** Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 13-03-00336
философия истории - как нормативная или дескриптивная, синтетическая или аналитическая, лингвистическая или критическая, модернистская или постмодернистская.
Историки об истине в жанре интервью
Наибольший интерес представляет то, что сами историки - исследователи, историографы, историки-теоретики - думают об истине. Разумеется, их ответ на вопросы: что есть истина, как существует истина в познании истории - существенно разнятся в зависимости от эпохи, направления (концепции, парадигмы), названной выше специализации. Прежде всего очевидно, что, как и другие уче-ные-естествоиспытатели или гуманитарии, историки испытали на себе влияние фундаментальных идей и критериев классической науки и гносеологии. Фундационистские принципы познания являются господствующими и по сей день в нашей стране, особенно потому, что на них базировались марксистская философия и в определенной степени позитивистская философия науки, влияние которой часто не осознавалось или не признавалось, тем более что полагалось ее критиковать как «идеалистическую». Истина рассматривалась с позиций теории соответствия знания и действительности, как объективная, независимая от субъекта познания, в диалектическом единстве абсолютной и относительной истины, проверяемой на основе практики как критерия истины. Необходимо отметить, что классический подход в понимании истины, и сама тема истины, присутствуют сегодня в эпистемологических, методологических рассуждениях многих ученых не только у нас, но и за рубежом, у исследователей-практиков они по-прежнему сохраняются.
Отношение историков к постмодернизму. С этим вопросом тесно связано сегодня понимание истины и ее природы, поэтому начну с отношения к постмодернизму современных историков разных школ и направлений. Вышедший в 2010 г. перевод на русский язык книги-интервью (1993— 1998) Э. Домански, профессора университета им. А. Мицкевича в Познани, дает богатую возможность одновременно «услышать», охватить мнения ведущих теоретиков истории XX - начала XXI в. об актуальных проблемах методологии истории сегодня [5]. Наступление постмодернизма, а сегодня уже постпостмодернизма (роз1-ро81тос1егш8т), имело неоднозначные последствия и потребовало переосмысления многих классических представлений. Так, при всех критических оценках, обнаружение того, что метафорические формы и стилистическое измерение с необходимостью
присутствуют в исторических текстах, вплоть до создания «эстетического историзма» X. Уайтом в «Метаистории», имеющей подзаголовок «Историческое воображение в Европе XIX века», как и подход к истории с позиций нарративизма, считаются заслугой именно постмодернизма в исследовании истории.
Для Ф. Анкерсмита постмодернизм «не есть некий род теории или теоретических взглядов, которые мы можем принять или отвергнуть. <...> Это термин, который мы применяем для характеристики современного интеллектуального климата. Постмодернизм во многом является таким же термином, «как "Просвещение" или "Романтизм". Такие стили, как "постмодернизм" или "просвещение", не есть вопрос "подписки" на догматы постмодернизма или Просвещения. <...> Это <...> скорее, вопрос опыта, а не рационального аргумента. <...> Постмодернизм лучше, чем любая другая альтернатива, иллюстрирует соответствующие тенденции в философии, в искусстве и литературе нашего времени. Для меня постмодернизм выражает осознание того, что все в наше время указывает на тенденцию фрагментации, дезинтеграции, децентрации. Вы видите эту тенденцию повсеместно» [5, с. 133-134; 1, гл. VI-VII].
Известный историк Е. Топольский (1928— 1998), отвечая на вопрос Э. Домански о его позиции в отношении постмодернизма, отметил, что постмодернизм - это не завершенная доктрина, а лишь тенденция, помогающая избавиться от многих укоренившихся мнений и даже могущая изменить нашу ментальность. «Многие постмодернистские идеи останутся частью завоеваний человеческого мышления <...> сомнительно, что радикальные постмодернисты сумеют преуспеть в элиминации из философии, с ее категорией истины, определенным множеством теорий и т.д. онтологии, эпистемологии (со всем наследством Эры Разума), логики и заменить все это деконструкти-вистским анализом текстов, как не имеющих автора артефактов» [5, с. 178]. Для историка постмодернизм - это, в частности, «более радикальные требования замены категории истины категорией свободы, или рассеянными смыслами ее деконструкции (как, например, в случае с Деррида) и размывания границ между различными типами интеллектуальной активности <...> Я не думаю, что историки как профессиональное сообщество воспримут постмодернизм в его экстремальных формах, потому что это означало бы переход от одного типа догматизма (наличие единственной истины) к другому типу догматизма (релятивиз-му)» [5, с. 177-178]. Однако деятельность исто-
риков мало меняется: постмодернистские работы пишутся традиционным языком, как, например, «Метаистория» X. Уайта или «Риторика исторической репрезентации» Э. Ригней, где Французская революция описывается в трех источниках с разных позиций (народных масс или защитников короля), т.е. описываемый факт остается неизменным, но способы информирования о нем и интерпретации различаются. Работы, деконструирующие понятия нации, государства, класса, патриотизма, стремящиеся к разрозненным дефинициям, так же являются постмодернистскими.
Известный современный немецкий историк И. Рюзен в ответах на вопросы Э. Домански оценивает идеи постмодернизма через призму классического разума. Он напоминает, что в знаменитом тексте инаугурационной лекции Ф. Шиллера «Что такое всемирная история и для какой цели ее изучают» (1789) высказаны предположения, близкие идеям современного постмодернизма. В частности о том, что история - не столько описание реальности прошлого, сколько, по-видимому, «конструкт» человеческого сознания [5, с. 199]. Однако самого Рюзена больше вдохновляет работа Канта «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане», в которой, в частности, выдвинута гипотеза об аналогии подчинения истории определенным законам, как в случае Кеплера, «подчинившего неожиданным образом эксцентрические орбиты планет определенным законам, и Ньютона, объяснившего эти законы общей естественной причиной» [7, с. 13]. Природа «хотела», чтобы человек «все произвел из себя». В «Положении девятом» Кант формулирует главную для создания (и написания) истории мысль: «Попытка философов разработать всемирную историю согласно плану природы, направленному на совершенное гражданское объединение человеческого рода, должна рассматриваться как возможная и даже как содействующая этой цели природы. Правда, писать историю, исходя из идеи о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям, представляется странным и нелепым намерениям; кажется, что с такой целью можно создать только роман» [7, с. 26].
Постмодернистская критика относится также к идее систематической рациональности, претендующей с помощью «научного метода» проникнуть в существо истории, познать, «как это было на самом деле» (Л. Ранке), обосновать «единственную истину» о прошлом. Вместе с тем постмодернизм привнес «новые категориальные концептуализации в отношении исторического опыта». Несо-
мненный интерес представляют размышления о постмодернизме и исторической науке А. Данто -известного американского ученого, идеи которого стали доступны нашим исследователям достаточно поздно, прежде всего по его «Аналитической философии истории» (1965, русский перевод 2002). Позиция его достаточно определенна: модернизм был прежде всего стилем во всех видах искусства, а в целом - «ревизионистским, рациональным и эстетическим феноменом», философия этого периода могла быть «логическим конструктивизмом», и работа Р. Карнапа «Логическое построение мира» (1928) лучшим ее образцом. Постмодернистская философия была, прежде всего, «антиформалистской», и «постмодернизм наслаждался теми паттернами жизни, которые легко воспринимались как вид себялюбия <...> а также теми паттернами искусства, которые рассматривались как разновидность безбрежного плюрализма. Это привело к эрозии, размыванию границ» [5, с. 245]. По-видимому, можно сомневаться в существовании постмодернистского способа мышления, «стиль постмодернизма не имеет связного вида». Данто причисляет себя «скорее к модернистам, чем не модернистам», он постмодернист в отрицании специализации, глубоко верит в идею плюрализма в искусстве, остается свободным от «конвенционального способа мышления в истории». Он различает такие реалии, как кризис и конец эпохи, и считает, что «постмодернизм не стал кризисом модернизма <...> модернизм был эпохой, и она заканчивается».
Не продолжая обзор взглядов современных историков на постмодернизм, довольно полно и профессионально представленных в интервью Э. Домански, можно сделать определенные выводы о понимании сути и роли постмодернизма в историческом знании, как этапа, сменяющего модернизм и уже становящегося пост-постмодернизмом. Очевидно, что никто не отвергает его «с порога», но существует стремление понять природу постмодерна и его проявления в историческом познании. Основные особенности постмодернизма в этом случае состоят, на мой взгляд, в следующем. Это не некая самостоятельная теория, но своего рода стиль, язык, атмосфера в современном, после модерна, интеллектуальном климате. В нем представлены тенденции децентрации, дезинтеграции, нового понимания всеобщности и множественности, в частности множественности миров, реальностей; предполагается «размывание границ» между различными типами интеллектуальной активности, в частности историей и литературой; более того, как отдельная дисциплина, с позиций
«постмодернистских принципов», история нуждается в объединении с другими гуманитарными дисциплинами для специальных культурологических исследований. Постмодернизм осуществляет обсуждение маргинальных проблем и феноменов, представлена плодотворная критика традиций и понятий модерна, формализации и систематической рациональности, всесилия научного метода; осмысление и признание «текучести категорий». В его рамках осознается плодотворность и необходимость синтеза модерна и постмодерна в эпистемологии и философии науки. Одновременно происходит выход на передний край конструктивистских идей и принципов, неявно присутствовавших в эпоху модерна, изменение классических представлений онтологии и эпистемологии, субъекта и объекта.
Эти особенности постмодернизма порождают и новые представления о природе и существе истины, ее связи с репрезентацией, формирующиеся в диалоге модерна и постмодерна, что показано Э. Домански в интервью с историками. Большинство участников интервью понимают, что постмодернизм необходим для дальнейшего развития исторической науки, поскольку сегодня уже осознана, например, неустранимость метафоры из языка и стиля гуманитариев, проблема истины в истории, а также необходимость новых методов и форм репрезентации. В отличие от Р. Рорти, отрицательно относящегося к эпистемологической репрезентации как элементу фундационизма и теории отражения, историки, скорее, признают репрезентацию как данность в этой области знания и стремятся понять и объяснить ее особенности, в т.ч. в контексте постмодернизма. При этом отмечается тесная связь проблемы истины с репрезентацией, тем более потому, что, как утверждает Ф. Анкерсмит, подобно современному искусству, история в форме современной микроистории, «растворяет» и замещает реальность в самой репрезентации, не столько представляющей, сколько выступающей вместо нее.
Интересно отметить позицию X. Уайта, который в интервью обратил внимание на другие значимые аспекты репрезентации в историческом исследовании. Историки находятся «внутри своей дисциплины», им неинтересны никакие скрытые допущения в их работе, выяснения этого не привлекают их внимания, не имеют отношения к делу, однако «композиция текста историка, созданная на основе его собственных композиционных соображений, трансформировала материалы, собранные им в архивах» [5, с. 36]. Именно этим он объясняет свой интерес к различным стилям репрезентации,
который предшествовал написанию «Метаисто-рии» (в интервью он, по существу, дает авторский комментарий). Размышляя о различных подходах к изучению истории, он отмечает, что «нам нужна теория репрезентации жизни, проживаемой в противоречиях. Это позволит увидеть, как устроена реальная жизнь» [5, с. 36]. Со ссылкой на Г. Лука-ча и Ф. Джеймисона, Уайт отмечает, что «форма репрезентации есть часть содержания», «идеология связана с формой вещи столь же тесно, как и с содержанием данной репрезентации. Выбрать форму - уже означает выбрать и семантический домен» [5, с. 39-40]. Очевидно, что от этого, т.е. от «точки зрения» как эпистемологического концепта, в существенной степени зависит истина в истории.
Как историческую истину понимает X. Уайт? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо, опираясь на его же собственные высказывания по этому поводу в интервью Э. Домански, рассмотреть, как он понимает специфику исторического знания и методов. Он размышляет о том, что сделал, написав «Метаисторию». Прежде всего результатом стало осуществление «деконструкции мифологии» о том, что такое «так называемая наука истории». Она была направлена против позитивистского понимания истории как дисциплины, имеющей все атрибуты науки как таковой -четкие дефиниции и систему научных понятий, эмпирический и теоретический уровни и их различимые методы и типы предложений, способы верификации и оправдания. В беседе с Домански Уайт отмечает, что «история как дисциплина систематически нетеоретична», историки понимают себя как буквальные эмпирики, по методам и материалу, не стремящиеся к созданию теории «для руководства» в исследовании. В частности, нарративная концепция истории не является правилом для написания истории, она «аналитическое открытие, а не предписание», т.е. она не возникла как теоретическое выводное знание на основе индукции / дедукции из исторического эмпирического материала. Он утверждает, и это требует специального анализа, что «нарративное письмо не содержит логику. Не существует нарратива, который когда-либо демонстрировал бы последовательную логическую дедукцию» [5, с. 36; см. также 11]. Да и обыденный, повседневный текст, включая выражение эмоций, в т.ч. политических, не состоит из силлогизмов, скорее, по Уайту, это энтимемы, т.е. рассказы с опущенными общими или известными посылками, а прошлое, кроме всего прочего, есть «территория фантазии». События истории невоспроизводимы в дефинициях,
в лабораторных условиях, не могут быть изучены эмпирически, и «не существует способа выявления лучшей теории или ведущего способа изучения истории».
Считаю важными для всей эпистемологии гуманитарного знания соображения Уайта относительно логики в этой сфере, так как в отличие от естественно-научного знания, она другая. Ссылаясь на Дж. С. Милля и Гегеля, он пишет о «логике праксиса», которая «не может следовать логике тождества или непротиворечивости». Именно поэтому он вышел, в частности, на тропологию как одну из «теорий отклонения», «систематической девиации от логических ожиданий» в нарративе, который «не может быть подчинен строгим правилам логической дедукции»; «значение всегда производится, истину не находят, асоздают» [5, с. 38].
Особенно важно его понимание того, что нельзя избежать проблемы истины в истории, так как, по Уайту, «это одна из конвенций, которая создает саму возможность историописания», как не может быть не принята во внимание проблема отношения истины к репрезентации и языку, на каком она представлена. Рассуждая о метафорической теории истины, Уайт подчеркивает, что человек, прочитавший стихотворение, вовсе не обязан выяснять, насколько «все описанное в нем не соответствует действительности. Мы нуждаемся в метафорическом выражении эмоций при характеристике сложных и запутанных аспектов нашего опыта переживания мира. Ничего не может быть изложено в исключительно декларативных предложениях, без метафоры. Не бывает такой вещи, как неметафорический язык» [5, с. 42-43], и сегодня, наконец признана справедливость утверждения Ницше о том, что все есть метафора. И далее Уайт тесно связывает понятия метафоры, ошибок и истины: «Может быть, метафора и является источником всех ошибок, но она также и источник всей истины. А отсюда отношения между истиной и ошибкой не есть отношения "или - или". Большинство истинностных утверждений <...> о важных жизненных вещах сформулированы в границах этого диалектического отношения между истиной и заблуждением, между добром и злом» [5, с. 43]. Ссылаясь на Л. Минка, он поддерживает мысль о том, что, когда историки исследуют на истинность отдельные предложения исторического описания, то они используют классическую концепцию истины; но при анализе исторического текста как целостного образования используется метафорическая концепция истины. Об этом говорит и пример «Метаистории», которую не надо читать буквально и применять ее принципы для
других исследований, поскольку сам Уайт использовал концепцию тропов метафорически и не предполагал, что она будет применяться как обязательная и всегда плодотворная методология. Обращение к понятию тропики он объясняет, в частности, тем, что стремится развивать ее вместо риторики, как «континуум логики, диалектики и поэтики». Уайт, как никто, понимает особенность исторического знания и описания, обнаруживая в нем и «поэтическую функцию» (со ссылкой на Р. Якобсона), и «вымышленную фикцию в не-фик-ционистском дискурсе», основывающемся на фактах, поскольку «каждый, кто пишет наррати-вы, фантазирует». Он использовал термины «поэтика» и «риторика», но понимал, что они связаны с романтизмом и софистикой, поэтому пришел к выводу: «нам нужна другая система понятий» - и вместе с тем существенно переосмыслил риторику, понимая ее, вслед за Дж. Вико, не только как искусство убеждения, но и как науку дискурса, близкую к тропологии.
Я обращаюсь к этим идеям Уайта потому, что предполагаю их прямое отношение ко всему гуманитарному знанию в той или иной степени, где имеют место своего рода нарративы. Это литературоведение, филология, история литературы, когнитивная лингвистика, этика, эстетика, культурология, философия и пр. В этих областях возникают трудности с применением формальной классической «родо-видовой» логики, присутствуют «фикции», элементы фантазии и воображения, встает проблема выбора классической или метафорической теории истины. Особая проблема -воображение: «то, что производят историки, есть воображаемые образы прошлого, которые функционируют как воспоминания о прошлых событиях в чьем-то индивидуальном воображении. <...> Вообразить что-то - значит сконструировать его образ. Но вы не просто конструируете прошлое и соотноситесь с ним в некоем образе. Философы истории старой школы полагали, что философия истории должна исследовать историю с эпистемологической точки зрения. Это вполне оправдано» [5, с. 57]. Но это означает, что надо опираться на некоторый опыт, а что значит иметь исторический опыт? Человек не «испытывает» историю, он переживает конкретные события, а история, которую испытали люди, - «это плод их воображения», но он воспринимается как реальное, к которому нет прямого доступа, а только через воображение, через образ. Вот здесь, на мой взгляд, и возникает необходимость метафорической теории истины.
Интервью с X. Кёллнером, американским профессором лингвистики и литературы, Э. Доман-
ски начинает сразу с обсуждения понятия истины, прямо утверждая, что при постмодернизме «категория истины была "расшатана" более всего, никогда прежде она не была так попрана», не испытала такого влияния релятивизма. Получает совершенно определенный ответ, что «истина есть всегда истина данного момента, данной аудитории, данной проблемы и ситуации. Поэтому специфическая конфигурация аргументов, свидетельств и фактов риторически образует истину в определенном времени и пространстве. Истина -это то, что правдоподобно и убедительно для универсальной аудитории» [5, с. 62]. Однако он сомневается в том, что такая аудитория существует для какого-либо человеческого опыта, скорее, это идеалистическое понятие, как и сама идея истины. Таким образом, Кёллнер не опирается на классическое понимание истины, не принимает аргумент общезначимости для «универсальной аудитории» (интерсубъективности, коммуникации по К.-О. Апелю), но учитывает «данное пространство и время», видение истории и ратификацию истины конкретными исследователями. По существу, это «мягкая» форма релятивизма, в чем, по-видимому, сказывается влияние дискуссии «модернизм уэ постмодернизм».
Понимание истины исторического знания основывается у немецкого историка Г. Иггерса на нескольких значимых идеях. Во-первых, он против «инструментализации истории», считает возможным «срединный путь между верой Ранке в объективность и релятивизмом Уайта». Как я его понимаю, история не является наукой, подобной физике, и не включает в себя «охватывающие законы» (т. е. он не принимает идеи К. Гемпеля), но она может принадлежать к другому типу научного знания, иметь другую модель науки, открытую к исследованию культуры; она не имеет искусственного словаря, не использует «сциентистский жаргон»; имеет дело с ценностями в поведении человека, со значениями и интерпретацией значений. Иггерс, изложив эти позиции, считает, что «мы никогда не можем реконструировать истину так, какой она была, но мы можем приблизиться к ней» [5, с. 156; см. также 6]. Что касается метафорической истины, то «граница между фактом и фикцией неуловима», целостный нарратив может быть идеологизированным, искажать реальную картину, «метафоры, конечно, неизбежны в историческом нарративе, и они могут быть весьма эвристическими инструментами для понимания и интерпретации ситуации» [5, с. 157].
Размышляя об истине в контексте влияния по-стмодерниза, Е. То польски не соглашается с пози-
цией X. Уайта и Ф. Анкерсмита, полагающих, что классическое понятие истины применимо лишь к отдельным предложениям, но не к нарративу в целом. Разумеется, считает он, «возврата к классической концепции истины больше не произойдет», как и к классической науке и классической аналитической философии истории. Возникает новая и сложная проблема: отдельные высказывания, как только они становятся элементами наррати-ва, должны оцениваться иначе: «это будет истина со многими лицами - плюралистическая истина, прямо подчиненная верификационным процедурам. Достижение такой истины будет отмечено поисками возможности громадного консенсуса (курсив мой - Л. М.). При этом критерий сравнения таких истин (функционирующих как плюралистические) будет содержаться в сравнениях плюралистических основ различных нарративов и эффективности их методов. <...> Это просто будет нечто, совместно сконструированное историками» [5, с. 182], что и принимает во внимание аналитическая философия истории.
Доманска осложнила эти проблемы, поставив вопрос о том, что историография есть «игра» интерпретаций, и необходимо иметь в виду «истину интерпретации», метафорической или риторической по своей природе, при этом «истина интерпретации заключается в ее убедительности». Материалы из архива, голые цифры ничего не говорят сами по себе, историк должен придать этому материалу смысл путем его интерпретации.
Для нас важно, как А. Данто понимает «концепт эпистемологического релятивизма», над которым, по его словам, он много работал. «Если брать существующий стандарт анализа знания как принятого истинного верования, тогда, конечно, знание будет релятивно, поскольку верование во многом индексируется временем, местом, информацией и т. д. <...> Но истина не релятивна таким же способом, а вера не есть знание, если она не истина. То, что свойственно эпистемологическим представлениям, то свойственно и моральным представлениям; но только моральное знание не существует, поскольку нет моральных истин. Это также не ведет и к моральному релятивизму, поскольку согласие здесь настолько широко, насколько оно есть. Возьмите права человека: они декларированы» [5, с. 259].
Данто высказывается еще более радикально по отношению к будущему философии истории и самой истории общества. «...Верования тоже исторически индексированы: есть представления, которые не могут существовать в определенные времена. Например, определенный тип материа-
лизма исчезнет со временем; а именно тот, который утверждает, что все мы не более чем материальные системы, чьи законы функционирования одинаковы во все времена. Законы меняются вместе с изменением исторических позиций, и чем больше это будет принято во внимание, тем более привлекательной будет становиться философия истории как предмет исследования» [5, с. 265].
В Постскриптуме Л. Хант, оценивая труд Э. Домански, отмечает, что «проблема истины <... > остается сегодня наиболее острой темой (по крайней мере на Западе) <...> не только в дискуссиях о философии истории, но почти в каждой области знания. Во многих отношениях эта проблема соседствует с проблемой разума» [5, с. 371]. Сама Домански делает следующие выводы: «ни "современные теоретики истории", ни "новые историки" не отрицают существования реальности или истины как таковых. Они только указывают, что реальность и истина относительны, подчеркивая, что все наши утверждения есть своего рода конструкции: интерпретации мира. <... > Нет проблем с истиной, но есть проблема с адекватностью и аккуратностью интерпретаций; прежде всего проблема в нас самих. В этом смысле, мы захватываем вопрос этики. Истина есть категория морали» [5, с. 388].
Чтобы оценить рассмотренные выше проблемы истинности в историческом знании и соотнести их с постановкой этих проблем сегодня в философии науки, обращусь к базовым проблемам истины в социально-гуманитарном знании.
Вместо заключения:
проблема объективности, истинности
и правдоподобия
в социально-гуманитарном знании
Для сравнения подходов к проблеме истинности знания в исторической науке и в эпистемологии социально-гуманитарных наук кратко сформулирую основные позиции. Объективность, характеризующая отношение знания к действительности, часто смешивается с независимостью содержания знания от субъекта, что в полной мере выражает представления классической науки, ставящей элиминацию субъекта из знания условием истинности научных результатов. При этом очевидно, что сам субъект присутствовал в реальном научном исследовании, как влияющий на его результаты организатор и наблюдатель, но в методологических построениях это не учитывалось или предполагалось его полное исключение. Следовательно, определять объективность знания путем исключения деятельности субъекта и
ее результатов представляется наивным и некорректным, тем более потому, что субъект при такой постановке вопроса понимается не как философская категория, содержащая всеобщие и необходимые свойства, но как «эгоистичный» (Декарт) и безответственный, незаинтересованный в истинном знании, не осуществляющий саморефлексию и рефлексию способов получения знания, его проверку, т. е. некий «ущербный» исследователь, мешающий получению истинного знания.
Неклассическая рациональность характеризуется тем, что наивно-реалистическая позиция переосмысливается, при этом осознается, что активная деятельность субъекта-исследовате-ля по получению, проверке, обоснованию и построению научного знания является не помехой, но условием получения объективно истинного знания. Более того, учитывая свою активность и присутствие, именно исследователь разрабатывает и применяет способы нейтрализации своего влияния, либо явно учитывает включение в научное знание различного рода ценностных, конвенциональных предпосылок, «встает к ним лицом». Размышляя о «логике социальных наук» (речь, по-видимому, идет не столько о логике, сколько о методологии науки), К. Поппер отмечал, что «достичь объективности в социальных науках гораздо труднее (если в них ее вообще можно достичь), чем в естественных. Это происходит потому, что быть объективным значит не давать влиять на себя собственным ценностным суждениям (value judgement), т. е. (как это называл Макс Вебер) быть "свободным от ценностей"» [13, с. 301-302]. Более того, Поппер считал научную объективность «не делом отдельных ученых», но результатом взаимной критики, своеобразного «разделения труда между учеными, их сотрудничества и их соперничества», иными словами, переводил проблему в сферу интерсубъективности. Признавая же, что возможность критики в обществе и науке зависит от «социальных и политических обстоятельств», он тем самым, по существу, признавал социокультурную обусловленность науки, возможность объяснения объективности только в терминах конкуренции ученых и научных школ, критической традиции, политической терпимости к свободному обсуждению и т. п.
Не менее значима для понимания объективности социальных и гуманитарных наук дискуссия вокруг позиции Поппера и, в частности, статья известных эпистемологов Ю. Фримена и Г. Сколи-мовского «Поиск объективности у Пирса и Поппера» [13, с. 222-225]. В ходе обсуждения и анализа проблемы Фримен вводит различение двух видов
объективности, что помогает понять ее специфику в социально-гуманитарных науках. Это «факту-альная объективность» - онтологическое понятие, предполагающее соотнесение знания с реальностью, и «объективность по правилам» - эпистемологическое понятие, предполагающее существование правил, устанавливающих объективность по общественному соглашению, а не по фактам. Если «фактуальная объективность» - трудно достижимый идеал, требующий многократных проверок и подтверждений, то «объективность по правилам» ориентируется на практический опыт, приемлемое свидетельство, на основании которых признается объективность утверждений или принимается, что данное утверждение пока не опровергнуто и с ним можно работать. Такая объективность может быть усилена, если соглашение поддерживают компетентные и профессиональные ученые, а также если достаточно велико число повторных испытаний и пробных подтверждений. Даже естественные науки не могут работать только с фактуальной объективностью, социально-гуманитарные науки тем более и, особенно, в силу своей природы - отношения к человеческому миру, часто конструируемому по правилам, нормам и смыслам.
Как уже отмечалось, особое положение субъекта социально-гуманитарного знания, его включенность в объект - общество и культуру, необходимость занимать «объективную» позицию, отвлекаясь от ценностей и предпочтений - все это создает особую эпистемологическую ситуацию. Обративший на это внимание П. Бурдье ставил задачу перед историком и социологом -«объективировать объективирующего субъекта, объективировать объективирующую точку зрения <...> Нужно еще объективировать свою позицию в этом субуниверсуме, в котором ангажированы специфические интересы и которым является мир культурного производства» [2, с. 142]. Это не тавтология, но точно выраженная мысль: объективировать не только то, что исследуется, применив специальные методы и выполнив когнитивные условия, что выполняется в естественных науках, но также объективировать, т. е. отрефлексировать, сделать явными предпосылки, из которых исходит субъект, - обосновать его точку зрения, позицию, интересы, социальную детерминацию, оправдать методологические средства. Для социально-гума-нитарных наук это базовое условие - статус «объективного, истинного» знание получает только с учетом контекста заданных исследователем условий, предпосылок и оснований. Их изменение, в т. ч. в связи с изменением социокультурных усло-
вий, влечет необходимость заново ставить проблему объективности и истинности данного знания, тем более потому, что это может изменить не только позиции субъекта, но и сам объект научного исследования.
Как показали многие исследователи (например, Д. Дэвидсон в «Истине и интерпретации», 1984), такой подход к истине по-прежнему вызывает много сомнений и возражений, в частности потому, что нестроги, неоднозначны ключевые понятия «факты», «соответствие», что значит «если вещи именно таковы, как это описано в высказывании», как и кто это достоверно определяет? На это обратил внимание еще В. Дильтей во «Введении в науки о духе»: «Нет истины внешнего предмета как соответствия между образом и реальностью, ибо эта реальность не дана ни в каком сознании и потому не подлежит никакому сравнению. Как выглядит некий объект, если никто не воспринимает его в сознании, - этого никто не может знать» [4, с. 695]. Действительно, откуда и как мы знаем, что «вещи именно таковы», тем более если этого нет в нашем личном опыте? Из высказываний других? Если истина есть соответствие наших знаний действительности, то как мы знаем об этой действительности, с чем сравниваем наше знание? С другим знанием? - вопросы, на которые нет однозначных ответов, тем более в различных контекстах рассуждения.
В дополнение к дискуссиям по проблеме истины в 70-80-х годах XX в. широко обсуждалось понятие «правдоподобность» научной теории, в частности в работах Д. Пойа, К. Поппера, Я. Хин-тикки, а также в исследованиях отечественных методологов (см. [9; 10 и др.]). Известно, что любая теория, сколь бы истинной она ни считалась в период принятия сообществом, со временем обнаруживает в своем составе ошибочные, ложные утверждения. Такая судьба уготована любой теории, значит, речь должна идти не столько об ее истинности, сколько о степени приближения к истине - мере правдоподобности и о способах ее «исчисления» (в отличие от вероятности). Сегодня, по-видимому, понятие правдоподобности может привлечь внимание тех, кто исследует объект социально-гуманитарного знания. Это не объект физического мира, существующий вне и независимо от сознания человека, который предполагается в теории корреспонденции. Как определять истину, если суждение принадлежит уровню не объектного, но метаязыка, а соответствие действительности многократно опосредуется разными языковыми уровнями высказываний субъекта? При этом в качестве исходного объекта могут
выступать теоретические концепции, например, историческая поэтика А.Н. Веселовского, учение о хронотопе М.М. Бахтина, которое он применил при анализе структуры «рыцарского романа» и др., или это философские концепции и подобные им, не укладывающиеся в представления и «нормы» стандартной концепции научного знания. По-видимому, в этих случаях в большей мере применима когерентная теория истины, а также теория правдоподобности.
Поппер отмечал, что «в конечном счете понятие правдоподобности оказывается наиболее плодотворным в тех случаях, когда мы знаем, что имеем дело с теориями, представляющими собой в лучшем случае лишь приближения к истине, то есть с теориями, о которых известно, что они не могут быть истинными. (Такие ситуации часто встречаются в социальных науках.) В этих случаях мы все-таки можем говорить о большем или меньшем приближении к истине» [8, с. 356]. Действительно, только о степени правдоподобности можно, например, говорить по отношению к лингвистической теории семантического метаязыка (семантических примитивов) как результате многолетнего сознательного «языкового строительства», осуществленного А. Вежбицкой; концепции С.С. Аверинцева о риторике и античном рационализме и пр. Это теории, с каждым шагом исследования наращивавшие степень правдоподобия, успешно используемые для объяснения, вместе с тем они всегда могут быть заменены еще более правдоподобными и успешными.
Правдоподобность - понятие, значимое для логической проблематики социально-гуманитар-ного знания, поскольку последнее обладает чертами, делающими логическую формализацию трудновыполнимой, она требует расширения понятия логического вывода и нетривиальных металогических средств. В частности, как показал В.К. Финн, в гуманитарных теориях, имеющих «открытый» характер, т. е. неполноту знаний, необходимо применение правил правдоподобного вывода, а также предполагается применение многозначных логик. Дополнительная сложность гуманитарных понятий - отсутствие, как правило, точных определений, отсюда возникает проблема различения понятий, имеющих определения и не имеющих их. В гуманитарных науках рассуждение рассматривается как более общая логическая форма, иначе - «логический вывод есть частный случай логического рассуждения». Это позволяет применять правдоподобные рассуждения, осуществлять «построение последовательности аргументов, вынуждающих принятие некоторого
утверждения, которое и является целью рассуждения». Рассуждение предстает синтетической конструкцией, включающей абдукцию (принятие гипотез посредством объяснения исходных данных), индукцию, дедукцию и метатеоретические средства управления выводом, а также аргумен-тативные рассуждения. По Финну, истинностные значения в аргументационных теориях определяются относительно заданного множества аргументов и функций оценки, и в этом случае они детерминируются не положением дел, но принятыми допущениями и применяемыми процедурами и, таким образом, теория истины для подобных рассуждений, включая и аргументационные, является неклассической [12].
В целом можно констатировать, что в философии науки поставлено много проблем, касающихся неклассического этапа в развитии методологии социально-гуманитарного знания, и предложены возможные варианты их решения. Однако очень часто рассмотрение этих проблем носит дополнительный, не главный характер, все внимание уделяется методологии естествознания и, по существу, не признается самостоятельная значимость методологии социально-гуманитарных наук, ее влияние на современную философию науки в целом.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Анкерсмит Ф.Р История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2009.
2. Бурдье П. Начала. М., 1994.
3. Данто А. Аналитическая философия истории. М., 2002.
4. Дильтей В. Введение в науки о духе // Диль-тей В. Собр. соч.: в 6 т. Т. 1. М., 2000.
5. Доманска Э. Философия истории после постмодернизма. М., 2010.
6. Иггерс Г.Г. История между наукой и литературой: размышления по поводу историографического подхода Хейдена Уайта // Одиссей. Человек в истории 1993. М., 1993.
7. Кант И. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1994.
8. Поппер К. Логика и рост научного знания. Избранные работы. М., 1983.
9. Садовский В.Н. Логико-методологический анализ правдоподобности научных теорий // Вопросы философии. 1979. № 9. С. 97-110.
10. Садовский В.Н. Философия науки в поисках новых путей // Идеалы и нормы научного исследования. Минск, 1981.
11. Уайт X. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург. 2002.
12. Финн В.К. Интеллектуальные системы и общество. М., 2001.
13. Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики / сост. Д.Г. Лахути, В.Н. Садовского и В.К. Финна; пер. с англ. Д.Г. Лахути; вступительная статья и общая редакция В.Н. Садовского; послесловие В.К. Финна. М., 2000.
REFERENCE
1. Ankersmit, F.R., 2009. Istoriya i tropologiya: vzlet i padeniye metafory [History and tropology: the rise and fall of metaphor], Moskva, (in Russ.)
2. Bourdieu, P., 1994. Nachala [Begginings]. Moskva, (in Russ.)
3. Danto, A., 2002. Analiticheskaya filosofiya istorii [The analytical philosophy of history]. Moskva, (in Russ.)
4. Dilthey, W., 2000. Vvedenie v nauki о dukhe [Introduction to the human sciences]. In : Dilthey. W., 2000. Sobranie sochinenii v 6 tomah. Vol. 1. Moskva, (in Russ.)
5. Domanska, E., 2010. Filosofiya istorii posle postmodernizma [Philosophy of history after portmodernism]. Moskva, (in Russ.)
6. Iggers, G.G., 1993. Istoriya mezhdu naukoi i literaturoi: razmyshleniya po povodu istoriograficheskogo podkhoda Kheydena Uayta [History between science and literature: reflections on the historiographical approach of Hayden White].
In : Odissey. Chelovek v istorii 1993. Moskva, (in Russ.)
7. Kant, I., 1994. Sobranie sochinenii v 8 tomah [Collected works in 8 volumes]. Vol. 8. Moskva, (in Russ.)
8. Popper, K., 1983. Logika i rost nauchnogo znaniya. Izbranniye raboty [Logic of scientific discovery. Selected works]. Moskva, (in Russ.)
9. Sadovskiy, V.N., 1979. Logiko-metodologicheskii analiz pravdopodobnosti nauchnykh teorii [Logical and methodological analysis of the plausibility of scientific theories], Voprosy filosofii, no. 9, pp. 97-110. (in Russ.)
10. Sadovskiy, V.N., 1981. Filosofiya nauki v poiskakh novykh putey [Philosophy of science in search of new ways]. In: Idealy i normy nauchnogo issledovaniya. Minsk, (in Russ.)
11. White, H., 2002. Metaistoriya: istoricheskoye voobrazheniye v Evrope XIX veka [Metahistory: the historical imagination in nineteenth-century Europe]. Yekaterinburg, (in Russ.)
12. Finn, V.K., 2001. Intellektuarnie sistemy i obshchestvo [Intellectual systems an society]. Moskva, (in Russ.)
13. Lakhuti, D.G., Sadovskiy, V.N. and Finn, V.K. eds., 2000. Evolyutsionnaya epistemologiya i logika sotsial'nykh nauk: Karl Popper i ego kritiki [Evolutionary epistemology and logic of social sciences: Karl Popper and his critics]. Moskva, (in Russ.)
УДК 168.522
П.А. Ольхов*
РАЗУМ ВОПРОШАЮЩИЙ: ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЕ ИСТОКИ НАУЧНОЙ АВТОБИОГРАФИИ А .Я. ГУРЕВИЧА
В статье актуализируется методологический опыт А.Я. Гуревича, одного из крупнейших отечественных историков XX - начала XXI вв. Анализ его трудов и ключевой, беспрецедентной по своей экзистенциальной открытости научной автобиографии позволяет указать на хрупкий и весьма плодотворный баланс эпистемологических мотиваций историка как свидетеля чужого и своего собственного познавательного опыта. Историческое знание в исследованиях и размышлениях А.Я. Гуревича проблематизируется в меру его свободной рациональности. Новое историческое знание оказывается ответным по отношению к прежним своим образам, которые тем самым не могут не пересматриваться, оставляя нетронутыми сами ценностно-рациональные основания исторической науки. Здесь, согласно А.Я. Гуревичу, следует разыскивать и перспективу новых вопросов к историческим источникам - документам истории.
Ключевые слова: историческое знание, экзистенция, категории культуры, разум, рациональность, эпистемологические мотивации, диалог, историческая эпистемология
Inquiring mind: existential origins of scientific autobiography of Aron Ya. Gurevich. PAVEL A. OLKHOV (Belgorod National Research University)
The article is focused on the methodological experience of Aron Ya. Gurevich one of the prominent Russian historians of the XXth - the beginning of XXIst centuiy. The analysis of his works and unprecedented autobiography allows to point out the fragile and very fruitful balance of epistemological motivations of the historian. He problematizes historical knowledge to the extent of its free rationality. New historical knowledge turns out to be a dialogical one in relation to its fonner images that ought to be revised but leave a value-rational basis of historical studies intact. It is here, Gurevich believes, that we are to look for the new questions that can be addressed to historical sources, documents of histoiy.
Keywords: historical knowledge, existence, category of culture, reason rationality, epistemic motivation, dialogue, historical epistemology
И ныне, в конце пути, я стремился и продолжаю стремиться к тому, чтобы не уклониться от истины, как она мне представляется.
А.Я. Куревич
Известный историк A.A. Формозов в своей научной автобиографии заметил: «Я согласен
с Клодом Леви-Стросом: ученый - не тот, кто дает ответы, а тот, кто умеет правильно ставить вопросы... Отказ от скороспелого решения глобальных проблем не тождествен поощрению крохоборческой фактографии, сейчас весьма модной. Можно заниматься и микроскопической темой, но всегда помня о ее месте в общей системе. Нужен широкий контекст» [6, с. 216]. В автобиографической книге Арона Яковле-
* ОЛЬХОВ Павел Анатольевич, доктор философских наук, профессор кафедры философии и теологии Белгородского государственного национального исследовательского университета. E-mail: pavel.olkhov(®,yandex.ru ©ОльховП.А., 2014
** Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 14-03-00068. 2014 • № 3 • ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ И НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ 33
