CC BY-NC-ND
40
О. М. Розенблюм
ОКУДЖАВА В 1946 - 1948 ГОДЫ: «СОЛОМЕННАЯ ЛАМПА», КОНСУЛЬТАЦИИ КРЕЙТАНА, СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО
В статье реконструируются события 1946-1948 годов, связанные с творчеством и литературным окружением Булата Окуджавы тех лет (создание литературного кружка; его участники; размышления о прозе Александра Цыбулевского; посещение литературных консультаций при газете «Заря Востока» (Г.В. Крейтан); арест участников кружка; несостоявшийся арест Окуджавы). Использованы не публиковавшиеся до сих пор интервью автора и архивные материалы.
Ключевые слова: Окуджава, Цыбулевский, Крейтан, следственное дело, литературные кружки, 1940-е годы.
Поступив в 1945-ом на русское отделение филологического факультета Тбилисского государственного университета, Окуджава вместе со своим другом, а теперь еще и однокурсником Александром Цыбулевским почти сразу же устраивает у себя дома «что-то вроде кружка». Кружку полагаются название, место встречи, состав участников и программа, отличающая его от всех прочих кружков.
Кружков вокруг было немало, в частности «Зеленая лампа», организованная старшекурсниками, вроде бы на философском факультете - через пару лет участников кружка арестуют, как вспоминает выпускник факультета Рашид Кетхудов. То ли подражая этому кружку в подражании той, настоящей «Зеленой лампе», то ли идея в воздухе витала - но кружок Окуджавы был назван «Соломенная лампа», поскольку в комнате, которую он снимал тогда, как раз такая и стояла (лампа эта, как вспоминает З.А. Казбек-Казиев, потом кочевала вместе с Окуджавой по городам и квартирам).
И.В. Живописцева вспоминает еще о «маяковцах», говоря, однако, не столько о литературном кружке, сколько о нескольких друзьях-однокурсниках, для которых, видимо, Маяковский был наиболее любимым из разрешенного и пропагандируемого: не
случайно дипломная работа Окуджавы будет об Октябрьской революции в поэмах Маяковского1, и даже Александр Цыбулевский, восстановившись после лагеря в университете, с опозданием на 10 лет, 3 мая 1960 года, защитит диплом «Метафоры и сравнения <В.> Маяковского»2. Из «маяковцев», кроме Цыбулевского3, И.В. Живописцева называет еще двух однокурсников, своих и Окуджавы, - Льва Софианиди и Алексея Силина.
Из архива ТГУ. В автобиографии, написанной 17 августа 1945-го при поступлении в университет: «Софианиди Лев Хрис-тофорович, родился 8 июля 1926 года в городе Люксембурге. С восьми лет поступил учится в люксембургскую полную среднюю школу, которую и окончил в 1944 году и после чего, не имея возможности поступить в В.У.З., работал преподавателем русского и немецкого языков в сельской неполной средней школе.
Отец - служащий, мать - домохозяйка»4.
В справке, выданной военным инспектором в спецотделе ТГУ для поступления в университет, значится, что Алексей Силин5 является снятым с военного учета инвалидом Отечественной войны6, в автобиографии своей в июле 1945-го он пишет: «Силин Алексей Иванович, родился 11го февраля 1923 года в Харькове в семье рабочего. Детство свое провел т<ам же>. В 1941 г. я окончил 8 кл. 20ой средней школы и был призван в Р.К.К.А., где окончил 3ёх месячные курсы радистов <нрзб> попал на фронт, где находился с 8го декабря 1941 г. <по> 19 мая 1942 г. был ранен и пролечился в госпитале <до> <?>6го сентября 1943 г. по выходе из госпиталя поступил в русское педучилище им. Пушкина, где учился до 26 мая 1945 года на 3ем курсе этого училища. Но желая во что бы то ни стало попасть в госунт им. Сталина, перед самыми экзаменами в педучилище и <нрзб> при 1ой мужской школе на аттестат зрелости»7.
Это был кружок, но, как и положено студентам, а не революционерам, без четких регламентов и постоянного «состава»: они были и «Соломенная лампа», и «маяковцы». В это время у Окуджавы довольно насыщенная литературная жизнь. Вокруг много сверстников, посещающих литературные кружки, их организующих, ничего не организующих, а просто читающих друг другу свои стихи и чужие: впервые Окуджава попадает в столь широкий круг начинающих поэтов, образованных лучше, чем он. После осени 1945-го он не публикуется, и все поиски студенческого времени, хотя и ориентированы на публикацию, рассчитаны все же на обсуждение с друзьями, из которых многие -ученики Г.В. Крейтана.
Консультации Крейтана
Георгий Владимирович Крейтан (Попов) (1900-1951), как сказано в одной из его автобиографий, написанных для каких-то отчетов, поступлений на работу и т.д., «руководил русской группой начинающих поэтов и писателей»8. Это были еженедельные посиделки, на которых начинающие поэты читали свои стихи и критиковали чужие, а сам Крейтан, видимо достаточно деликатно, учил молодежь, «как делать стихи», а заодно рассказывал, что знал и любил - а любил он литературу Серебряного века. Проведя в Петрограде 8 месяцев в 1914-1915 гг., он сохранил пристрастие к акмеизму, о котором - равно как и вообще о культурной ситуации предреволюционных лет9 - в Тбилиси мало кто мог рассказать школьникам и студентам 1940-х. Но здесь как раз были люди, о ней знающие, в том числе В.Ю. Эльснер, шафер на свадьбе Гумилева и Ахматовой, создавший этот кружок при Союзе писателей и передавший его Крейтану.
Крейтан был журналист, партийный работник: «С этого времени <1928 г. - О.Р.> по преимуществу нахожусь на жур-нально-газетной и партийной работе. С 1925 года беспрерывно веду работу в качестве пропагандиста. Руководил кружками политграмоты, по истории партии, сейчас руковожу семинаром докладчиков-международников <...> Последние 3 S года <с 1935 г. - О.Р.> на газетной работе в качестве зам. отв. редактора газеты «На рубеже Востока», затем зав. отделом обзоров печати в «Заре Востока». С марта 1938 г. утвержден зав. отделом «Партийная жизнь» «Зари Востока»10. Читал лекции («Всемирно-историческая победа, одержанная над гитлеровской Германией и империалистической Японией во второй мировой войне, резко изменила соотношение сил между двумя системами - социалистической и капиталистической в пользу социализма»11), писал газетные статьи, но считал себя прежде всего поэтом, хотя именно как поэт был не очень успешен. Он выпустил более десятка книг, однако на конференции русских писателей из национальных союзных и автономных республик и областей, проходившей в Москве с 8 по 29 мая 1941 г., был разгромлен Арсением Тарковским. Из блокнота Крейтана:
«Арсений Александрович Тарковский (ну с, послухаем). связывает с общей проблемой проблема творческого своеобразия 2 периода творчества - ученичество и мастерство
1) подражание
2) борьба за свой стиль»12.
Вперемежку с конспектом высказываний Тарковского - фразы, подтверждающие и то, что Крейтан ощущал себя в первую очередь поэтом, и то, что своим стихам он и сам знал цену: «Итак, могу уже сообщить, что критический разбор «Мужества» <книга Крейтана - О.Р.> явился основательным артиллерийским разгромом бедного моего произведения. <... > Таким образом, надо честно сказать, без всяких обиняков, что мои 23-летние литературные упражнения, по существу, завершились, формально, 13 мая текущего года. «Ни один персонаж поэзии не выписан». <...> Общий вывод: за 19 лет стих<ов> нет роста. Я это знаю без вас. Не сумел от этого освободиться за все 19 лет»13.
Еженедельные литературные консультации, вероятно, стали для Крейтана вариантом самореализации. Судя по воспоминаниям его учеников, учителем он был гораздо более сильным, нежели журналистом, лектором, поэтом, - ярким, знающим, ироничным, тактичным, внимательным. Не случайно эти консультации он возобновлял даже тогда, когда, казалось, обстоятельства тому отнюдь не способствовали.
В архиве Крейтана сохранились анкеты, заполненные в 1938 году теми, кто ходил на эти занятия (хотя трудно сказать точно, что их вел тогда уже Крейтан), сохранились две книги учета посещаемости собраний Литературной творческой группы при С.С.П. Грузии за 1940 и 1941 годы. Эти занятия, прерванные войной, в 1944 году, а может быть, чуть раньше, уже снова шли своим чередом, но из тех, кто ходил на предвоенные «крейтанники», выделился кружок поуже - любимые ученики, назвавшие себя МОЛ (молодая литература; вариант: молодое общество литераторов), а его шутя именовавшие президентом. Большинство МОЛовцев уехало осенью 1944-го в Москву учиться в Литинституте, а у партийного работника Крейтана были немалые неприятности из-за этого полуофициального кружка, и он, как следует из его автобиографий, «с 1945 по 1947 год по решению ЦК ВКП (б)» работал во Фрунзе и Калининграде, но «весной 1947 г. заболел сердцем» и был возвращен в Тбилиси. И сразу же как появилась возможность, осенью 1947 года, он, вероятно, уже и не числясь в газете, снова начинает занятия с молодыми поэтами: тетрадь «Литературная консультация. При редакции "Зари Востока"» заведена 23 сентября 1947 года, закончена 2 декабря14, но и эти встречи, видимо, продолжались недолго, потому что в мае 1948-го он уже работает в газете
«Большевистская путевка», а в апреле снова возобновляет консультации - на этот раз в газете «Ленинское знамя»15.
В 1944 году Окуджава приходил однажды к Крейтану читать стихи, но был разгромлен его учениками и больше у Крей-тана не был - до тех пор, пока почти полностью не сменились те, кто ходил на «крейтанники». А на первой консультации осени 1947 года он уже присутствует, причем как минимум половина пришедших - его друзья и приятели: весьма вероятно, что эта компания и просила Крейтана о занятиях, или же инициатива была его - но ради этих ребят, которые казались ему достаточно сильными.
На первую консультацию 23 сентября 1947 года пришли, как значится у Крейтана, нигде не обучающийся и не работающий Рашид Кетхудов16, студент 5 курса филфака Бежанов17, два студента 2 курса, один из которых - Роман Чернявский18. И третий курс - вместе с Окуджавой были Алексей Силин и Шура Цыбулевский19. 30 сентября здесь появляется одноклассник Чернявского и Кетхудова Юлиу Эдлис20 («студент»), видимо, бывавший у Крейтана и раньше. Тогда же приходят и сестры Смольяниновы, Ирина - как поэт, Галина - вместе с мужем21, который в этот день, как помечает Крейтан, читает «о весне»22 (это стихотворение Окуджавы не сохранилось среди стихов 1947-го года, переписанных рукой его жены - переписанных, вероятно, для предстоящего 14 октября чтения у Крейтана; архив Ирины Живописцевой (Смольяниновой)23. На следующие консультации придут и другие его одногруппники (Вероника Акопджанова24, Дмитрий Тухарели25) - писательство вообще и Крейтан как возможный наставник были в группе популярны.
Окуджава постоянно участвует в обсуждении чужих текстов, а 14 октября разбираются его стихи. Слушать его, помимо жены, пришли и Ролланд Чочиев, и бывавшие уже здесь Кетхудов, Чернявский26 - те, кого вместе с Окуджавой и Виктором Калашниковым, тоже однажды появившемся у Крейтана27, через год едва не арестуют (Рашид Кетхудов, правда, не помнит, чтобы он встречался с Окуджавой у Крейтана). Потом Окуджава появится у Крейтана еще 18 и 25 ноября, но на последнем занятии его не будет.
Когда человек читал, Крейтан выписывал в тетрадочку отдельные слова, отмечал неправильные ударения, какие-то строчки и, конечно, потом подробно разбирал содержание: 7 октября он выписывает строчки Рэма Давыдова «Мне хочется одних лишь бедствий, / мне хочется одних лишь болей»28, в прениях, в кото-
рых участвует и Окуджава, обсуждаются, вероятно, его пометки: «Горький, Гумилев» - судя по всему, говорили о «романтичес-ком»29. Литературное влияние (или это были рекомендации к ознакомлению?) Крейтан комментировал довольно часто: Бернс, Беранже, «философия почти по Щипачеву»30, - едко помечает он однажды, впрочем, многие его пометки, сделанные для себя, озвучивались обычно более деликатно.
Комментарий к чтению Окуджавы - кстати, более подробный, нежели в других случаях - начинается с необходимого поощрения перед разбором конкретных строчек: «Отрадна попытка осмыслить и построить вещь», «еще не все удачно», «это очень трудно, «хорошее ощущение детали, но <...> порою изменяет», один раз появляется даже недвусмысленное «абра»31. Оппоненты Окуджавы, Герасимов и Надиров, видимо, критикуют вовсю, потому что Крейтан помечает: «обычный недостаток - распилили и потеряли целое»32. Судя по сохранившимся в архиве И. Живописцевой стихам 1947 года, какие-то замечания Крейтана Окуджава учитывал.
Аресты
Впоследствии МОЛовцы удивлялись, что их не арестовали, но МОЛ распался в 1944 году с отъездом наиболее активных его участников в Москву, да и вырос он из консультаций при Союзе писателей (хотя весьма вероятно, что именно из-за этих консультаций Крейтан был отослан из Тбилиси). Окуджава же с друзьями собирались дома, и то, что сходило с рук в 1945-м и даже в 1947-ом, уже более мрачном, хотя и не ознаменованном очередным постановлением ЦК в области искусства, в 1948-ом приобрело другую окраску на фоне прокатившейся волны арестов, в том числе - среди интеллигенции, на фоне очередного постановления, боровшегося с «формалистическими извращениями».
Постановление было в феврале, а весной начались аресты в кругу друзей Окуджавы. В апреле арестовали Э. Маркман: «Меня задержали 23 апреля (я в Батуми в это время жила) и привезли к следователю. Два-три дня меня просто не выпускали из кабинета следователя, мне уже дали очную ставку с нашим другом, который сказал, что я член организации, но ничего об этой организации не знал <видимо, Софианиди33 - О.Р.>. Это не выдумка была, у нас была настоящая организация <«Смерть -Берия!» - О.Р.> - до сих пор считаю, что я правильно жила в это время. Потому что нельзя было вот так спокойно принимать то,
что творилось. И меня подержали два с половиной дня и потом сказали: «Мы с Вами поговорили, нам такие люди очень интересны, мы Вас не собираемся задерживать, Вы можете поехать обратно в Батуми к своей маме». <...> Кстати, тогда с Шурой Цыбулевским мы встретились, то есть мы были давнишние друзья, и они все время снимали нас с ним, он потом это Булату рассказывал, ему показали потом пленку на следствии. Но дело не в том, дело в том, что я встретилась с Крейтаном, и мы с ним пошли в Ботанический сад. <...> И потом это все снимали, конечно. Его столько таскали на следствие, он замечательно себя вел на следствии. Ну, собственно говоря, он не знал действительно, что я была в организации, но вообще у нас МОЛ уже был под подозрением. Это в 1948 году, но до этого все равно на МОЛ была папка». (Из беседы с К. Маркман).
В апреле арестовывают Эллу Маркман, к этому времени уже взяли Льва Софианиди, а меньше чем через месяц забирают и Александра Цыбулевского, с которым только что виделась Э. Маркман между двумя арестами. Даты знаем из копии справки, выданной Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР 9 декабря 1957 года и хранящейся в личном деле студента ТГУ А.С. Цыбулевского:
«Дело по обвинению ЦИБУЛЕВСКОГО /ЦЫБУЛЕВСКОГО/ Александра Семеновича, до ареста - 18 мая 1948 - студента Тбилисского государственного университета, пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда ССР 7 декабря 1957 года.
Приговор военного трибунала войск МВД Грузинской ССР от 21-22 сентября 1948 года и определение Военной коллегии от 4 декабря 1948 года в отношении ЦИБУЛЕВСКОГО /ЦЫ-БУЛЕВСКОГО/ А.С. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены и дело прекращено»34. Маем 1954 года датировано последнее из сохранившихся в архиве лагерных писем Цыбулев-ского, в котором он пишет, что скоро суд, - видимо, пересмотр дела. Но лишь 15 января 1958-го он подает заявление на имя ректора ТГУ с просьбой разрешить ему продолжить учебу: «В настоящее время я освобожден и полностью реабилитирован»35 -по словам Э. Маркман, реабилитации долго не было и помог ей уже «московский» Окуджава36.
Александр Цыбулевский: размышления о прозе
Поиск языка, формы, выход на «романтическое» - все это были вопросы, актуальные для Окуджавы во второй полови-
не 1940-х. Об этом можно судить по его стихам тех лет и по письмам Александра Цыбулевского, одного из ближайших его тогдашних друзей, человека, которого Окуджава считал «очень крепким в поэзии»37 и которому посвятил два стихотворения о Пушкине. В этих ранних поисках позже состоявшихся поэтов видны не столько находки, сколько тенденции, от которых они пытались уйти.
В письме от 17 декабря 1950 г. Цыбулевский пересказывает девушке, ждущей его из лагеря, «начало сюжета о кошке». Сюжет весьма незамысловатый: они встретились в парижском кафе, полюбили друг друга, но он уехал (видимо - на родину), и его мучают воспоминания. Он «живет в общежитии моего типа», -формулирует Цыбулевский, и его весьма раздражает раскормленная кошка, впрочем, лишь до тех пор, пока он не слышит от кого-то, что в кошку может переселяться душа любящей женщины: «Вот, Люся, действительно произошедшая история, жизненный факт, который может послужить началом новеллы. Чтобы написать новеллу на эту тему, нужно придумать конец. И я его придумаю если только когда-нибудь для таких сюжетов будет летная погода» 38.
Ощущение духоты, очень объяснимое у 22-летнего человека, уже два года сидящего в лагере. Но, судя по письму, необходимость искать какой-то новый язык, новый способ построения текста ощущалась и раньше. Отсюда и интерес к ритму прозы, в 1940-е - дань несколько устаревшей научной моде. Но внимание к формальной стороне текста и к самим формалистам (из письма можно сделать вывод, что Тынянова знали) означало протестность, стремление к неподконтрольности содержания -равно как и внимание к тому, как написано («Я и в самом деле неважно владею русским языком. Он у меня без запаха и цвета. В отношении языка вершиной мне кажется «Петр 1ый» А. Толстого»39, - пишет А. Цыбулевский, пытаясь уйти от клише к образу).
Нелетную погоду для таких сюжетов действительно обеспечивало многое - заграница, лагерь, но, прежде всего, то, что в центре внимания оказывается «частное», причем не позитивное: воспоминания, сожаления, тоска, предрассудки, темы, требовавшие новеллы. Цыбулевский, как и Окуджава в это время, ищет «что-нибудь романтическое», экзотическое в бытовом: таков и еще один, пересказанный в том же письме, сюжет - с клоуном и обаятельным антуражем какого-то прошлого («Не сердись, я ведь тоже неисправимый романтик»40, - пишет он в другой раз):
сюжет, очевидно навеянный «Тремя толстяками». Программу нового искусства создать не удалось, но вопрос о том, каким оно должно быть, бесспорно, обсуждался в «Соломенной лампе» (или иначе - «маяковцами», однокурсниками, просто друзьями) постоянно, и «теоретиком» в ней, вероятно, был Цыбулевский, пытавшийся создать свою философию искусства и даже писавший работу «О ритме прозы».
Следственное дело
Н.Г. Шахбазов вспоминал, что вроде бы в 1948 году видел Окуджаву в Москве, причем это не были каникулы, - возможно, он срочно уезжал из Тбилиси во время тех арестов. (Из беседы с Н.Г. Шахбазовым). И.В. Живописцева же пишет, что после ареста Софианиди и Цыбулевского, после исчезновения Силина Окуджаву вызвали в «Большой дом» и «предупредили» 41.
Судя по всему, это воспоминание относится уже к осени, поскольку Силин исчез в октябре 1948-го: 26 октября он был «отчислен из списка студентов по своему желанию»42. «Прошу Вашего распоряжения о выдаче мне документов ввиду моего отъезда»43, - пишет он через два дня в заявлении на имя декана филологического факультета. Заявление «студента филол-го ф-та III курса»44 - то ли описка, то ли Силин пытался сначала остаться на второй год, чтобы разойтись с однокурсниками, а потом уже понял, что придется уехать - но основания уезжать были: «В преступной деятельности изобличается показаниями свидетелей: БЕЖАНОВА В. И., СААКЯНА Л. Б., МАРТИ-РОСОВА Р. С., СИМОНГУЛЯНА Р. Г. и СИЛИНА А. И.»45 эта формулировка (верна ли она или была добавлена так же халатно-небрежно, как и другие сведения, собранные тем следователем) содержится во всех пяти постановлениях на арест, составивших одно дело.
В деле всего 6 листочков. На обложке папки значится: «ПРОКУРАТУРА СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОИХ РЕСПУБЛИК Прокуратура Грузинской ССР Отдел по спец делам № 68-1948
1) Окуджава Булат Шалвович
2) Чернявский Роман Григорьевич
3) Чочиев Ролланд Иванович
4) Кетхудов Рашид Георгиевич
5) Калашников Виктор Иванович
Начато 19 ноября 1948 Закончено 20 января 1949»46.
И слева от руки: «Прекращено 20 января 1949» - бланки прекращения дела не предусматривали.
Из постановлений о подельниках Окуджавы:
«ЧЕРНЯВСКИЙ Роман Григорьевич, 1921 года рождения, уроженец гор. Тбилиси, еврей, гражданин СССР, член ВЛКСМ, студент 1-го курса Всесоюзного Библиотечного Института гор. Москвы, отец его в 1937 году репрессирован органами НКВД, проживает в гор. Москве <...>»47;
«ЧОЧИЕВ Ролланд Иванович, 1927 года рождения, уроженец гор. Сталинири, Юго-Осетинской Автономной области, осетин, гражданин СССР, член ВЛКСМ, студент 4-го курса филологического факультета Тбилисского Государственного Университета, проживает в гор. Тбилиси <...>»48;
«КЕТХУДОВ Рашид Георгиевич, 1928 года рождения, уроженец гор. Тбилиси, армянин, гражданин СССР, член ВЛКСМ, учится в гор. Ленинграде в Театральноведческом институте, проживает в гор. Ленинграде <...>»49;
«КАЛАШНИКОВ Виктор Иванович, 1923 года рождения, уроженец гор. Курска, русский, гражданин СССР, беспартийный, русский, студент 4-го курса Академии Художеств, проживает в гор. Тбилиси в студгородке <...>»50.
В деле много небрежностей - в датах, названиях.
В 1943 году Окуджава не мог быть в МОЛе: с 1942-го он в армии, в декабре ранен, потом, видимо, несколько месяцев проводит в тбилисском госпитале, затем отправлен в часть и лишь в самом конце декабря 1943-го из части снова отправлен в госпиталь, после чего уже находится в Тбилиси и, скорее всего, именно тогда и приходит в МОЛ читать стихи - единожды, как рассказывают МОЛовцы (правда, практически со всеми МОЛовцами он был тогда знаком).
Чернявский был одноклассником и, соответственно, сверстником Кетхудова; Чочиев, ближайший друг Кетхудова, учился с ними в одной школе, но был чуть старше - а в университете был не на филологическом, но на философском факультете; «Театраль-новедческий институт» - тоже весьма приблизительное название. С Калашниковым, как вспоминает Кетхудов, они никогда особенно близко не общались, с Окуджавой он виделся только раз -мимолетное знакомство на улице, а встречи у Крейтана даже и
не запомнились. Как составилось это дело, почему вообще эти пять дел оказались под одной обложкой, если эти люди не были никогда в одной компании, а некоторые из них были едва знакомы друг с другом? Также непонятно, кто на них донес - двое из тех пяти, которые значатся осведомителями по делу каждого из пяти подозреваемых, были приятелями - и вполне близкими -Кетхудова. Если Окуджаву и вызывали «предупредить», как вспоминает И.В. Живописцева, то Кетхудов никогда не подозревал о том, что на него было заведено дело. И ничего не слышал о «Соломенной лампе». (Из беседы с Р.Г. Кетхудовым).
Организатором «нелегальной антисоветской группы, именовавшей себя «Соломенная лампа», назван Окуджава51, постановление на его арест и открывает дело:
«Я, Следователь Следственного Отдела Министерства Государственной безопасности Грузинской ССР, Лейтенант ШАРА-ШИДЗЕ, рассмотрев материалы поступившие в МГБ ГССР о преступной деятельности ОКУДЖАВА Булата Шалвовича -нашел:
ОКУДЖАВА Булат Шалвович, 1924 года рождения, уроженец гор. Москвы, грузин, гражданин СССР, беспартийный, студент 4-го курса филологического факультета Тбилисского Государственного Университета, отец его в 1937 году репрессирован органами НКВД, мать возвращенка из ссылки, проживает в гор. Тбилиси по ул. Бараташвили № 8 - является членом нелегальной антисоветской организации молодежи, существовавшей при Тбилисском Государственном Университете.
ОКУДЖАВА Б. Ш. до 1943 года состоял членом неофициального литературного кружка «Мол», но будучи антисоветски настроенным и противником социалистического реализма в области литературы покинул названный кружок и организовал нелегальную антисоветскую группу, именовавшей себя «Соломенная лампа», сколачивал вокруг себя своих единомышленников, устраивал нелегальные сборища у себя дома, где проповедывал и поощрял упадническое и формалистическое направление в литературе и поэзии, подвергая резкой критике мероприятия партии и правительства.
<...> Исходя из вышеизложенного и руководствуясь ст.ст. 29 и 49 Временных Правил Производства Предварительного Расследования по Уголовным Делам ГССР -Постановил:
ОКУДЖАВА Булата Шалвовича, проживающего в гор. Тбилиси по ул. Бараташвили № 8 - подвергнуть АРЕСТУ и ОБЫСКУ»52.
Все подписи собраны, но ареста не было. «Без ареста» значится на обложке, скрепляющей постановления на арест. В деле нет ни протоколов допросов, ни каких либо еще документов, не упомянуты уже арестованные Цыбулевский, Софианиди, Мар-кман - есть только 5 постановлений на арест и постановление, отменяющее предыдущие:
«Я, Помощник Начальника Следственного Отдела Министерства Государственной Безопасности Грузинской ССР, Майор ОКУДЖАВА, рассмотрев материалы оформления ареста на ЧЕРНЯВСКОГО Романа Григорьевича и других, всего на 5 человек, нашел:
Постановлением Следственного Отдела Министерства Государственной Безопасности СССР от 12.9.1948 года с санкцией Зам. прокурора Грузинской ССР по спец.делам был оформлен арест и привлечение к уголовной ответственности по ст.ст. 58-10 ч. 1 и 58-11 УК Грузинской ССР - ЧЕРНЯВСКОГО Романа Григорьевича, КЕТХУДОВА Рашида Георгиевича, ОКУДЖАВА Булата Шалвовича, КАЛАШНИКОВА Виктора Ивановича и ЧОЧИЕВА Ролланда Ивановича, как лиц ведших нелегальную антисоветскую работу.
Однако ЧЕРНЯВСКИЙ, КЕТХУДОВ и другие арестованы не были, ввиду отсутствия в деле достаточных материалов для их привлечения к уголовной ответственности. Исходя из вышеизложенного, -Постановил:
Постановление Следственного Отдела МГБ Грузинской ССР на арест от 12.9.1948 года, о возбуждении уголовного преследования в отношении ЧЕРНЯВСКОГО Романа Григорьевича, КЕТХУДОВА Рашида Георгиевича, ОКУДЖАВА Булата Шалвовича, КАЛАШНИКОВА Виктора Ивановича и ЧОЧИЕВА Ролланда Ивановича - ОТМЕНИТЬ.
Копию настоящего постановления направить в отдел «А» МГБ ГССР и Прокуратуру ГССР для анулирования санкции на их арест»53.
Из четырех необходимых подписей стоят только две - самого майора, который вел дела всех подельников своего однофамильца (родные Окуджавы о нем ничего не знают - вроде был кто-то, но не из их семьи), причем Окуджава, которому, как следует из других постановлений, инкриминировалась организация «Соломенной лампы», здесь упомянут где-то в середине, между другими фамилиями - видимо, майор спасал своего не-родственника.
Когда, описывая в рассказе «Нечаянная радость» второй арест матери, произошедший, видимо, уже в 1949 году54, Окуджава напишет: «Я знал, что меня терпят и чей-то глаз с небесной поволокой посматривает за мной. Я все время затылком ощущал чье-то упрямое присутствие55», - это будет сказано и о родителях, и о друзьях, арестованных в 1948-ом, и о собственном, чудом не состоявшемся, аресте.
Окуджава, Чернявский и Калашников обвиняются в симпатиях к «формалистическому направлению в литературе и поэзии», «провокационно отзывается в отношении советской действительности» - это сказано о Кетхудове и Калашникове, Чочиев - единственная такая характеристика - «подносит кружку для обсуждения антимарксистские философские труды», а такие клише, как «упаднические настроения» и «критика социалистического реализма», а также «мероприятий партии и правительства», переходят из дела в дело, так что трудно понять не только, кто из «подельников» чем примечателен, но и было ли что-нибудь из этого в действительности. Но могло быть: «А Лева <Софианиди -О.Р.> <...> страшно много занимался философией. И вот он хвастался нам всем, что нашел у Энгельса крупные ошибки в работах, и он писал работу и даже эту работу хотел официально куда-то.». (Из беседы с К. Маркман). Да и интерес к формализму был, как видно из письма А. Цыбулевского.
Окуджава не был тогда настроен «против», но поиск языка, независимо от политических убеждений, неизбежно приводил к чему-то запрещенному, тем более что граница между «неофициальным кружком», как назван в деле «МОЛ», и «нелегальной группой», как названа в нем «Соломенная лампа», была не просто зыбкой, а практически неразличимой.
Примечания
1 Кружок назывался «маяковцы», Маяковского знали наизусть, и в первой книге Окуджавы «Лирика», вышедшей в 1956 году, влияние Маяковского очень заметно. Ср.: «Я думаю, твердо знаю, что он <Окуджава - О.Р.> интересовался этой темой, Маяковским. А вот забыла, во что это вылилось потом, но это не под давлением обстоятельств, мне кажется, потому что нам все-таки предоставлялся выбор тем дипломных. Я, например, выбрала лирику Твардовского, нет, поэму Твардовского выбрала». (Из беседы с И. Живописцевой).
Тексты интервью, взятых нами, приводятся с сохранением особенностей авторской речи, архивные документы - с сохранением орфографии и пунктуации оригинала.
2 Архив Тбилисского государственного университета. Ф. 1. - Оп. 1. -Ед. хр. 7506. - Л. 49. (Номера фонда и описи зачеркнуты, однако новых нет).
3 «<...> с буйной рыжей шевелюрой, с длинным, правильной формы носом, по-юношески нескладным лицом и хорошей фигурой» // Жи-вописцева И. Опали, как листва, десятилетья. Воспоминания. - СПб.: [Б.и.], 1998. С. 18.
4 Архив Тбилисского государственного университета. Ф. 1. - Оп. 1. -Ед. хр. 3873. - Л. 2.
5 «Алешка Силин - с лицом хитрого русского мужичка, по выражению Булата, со светлыми глазами и усами щеточкой, невысокого роста. Когда он шел рядом с Левкой, это были настоящие Пат и Паташон. Он побывал на войне, как и Булат; покалеченную руку постоянно держал в кармане. Жил голодно и неприкаянно» // Живописцева И. Указ. соч. С. 18-19.
6 Архив Тбилисского государственного университета. Ф. 1. - Оп. 1. -Ед. хр. 4388. - Л. 5.
7 Там же. Л. 7.
8 Государственный литературный музей Грузии. Архив Г. Крейтана. На автобиографиях Крейтана разных лет не всегда значатся номера дела и единицы хранения. В таких случаях оставляем соответствующую цитату без сноски.
9 В архиве Крейтана сохранились тетрадь «Литературно-философские материалы 1919. г. Тифлисъ», содержащая, например, материалы о теософии Рудольфа Штейнера, тетрадь со стихами - Мандельштам, Метерлинк, Вяч. Иванов, Кузмин, Сологуб, Мережковский, Брюсов, Блок, Белый, Георгий Иванов, в одном из тифлисских писем 1919 года Крейтан сообщает, что только что вернулся с заседания Цеха поэтов, где было довольно скучно, но веселил А. Крученых, интересна жена С. Судейкина.
10 Государственный литературный музей Грузии. Архив Г. Крейтана. -Ф. 25675. - Д. 6. - Ед. хр. 1. - Л. 1-1об
11 Там же. Ф. 25677. - Д. 6. - Ед. хр. 7. - Л. 1. (Лекция «Страны новой демократии»).
12 Там же. Ф. 25687. - Д. 7. - Б.п.
13 Там же. Б.п.
14 Там же. - Ф. 25688. - Д. 6. - Ед. хр. 10.
15 Там же. Ф. 25688. - Д. 6. - Ед. хр. 8.
16 Там же. - Ф. 25688. - Д. 6. - Ед. хр. 10. - Л. 1.
17 Там же.
18 Там же. Л. 1об.
19 Там же. Л. 1 - 1об.
20 Там же.
21 Там же. Л. 2об.
22 Там же. Л. 3об.
23 Публикатор этой подборки в «Голосе надежды» задается вопросом, зачем Галина Смольянинова переписала эти стихи и действительно
ли это были стихи Окуджавы (Голос надежды: Новое о Булате. Вып. 4. М., 2007. С. 350.). Записи Крейтана позволяют подтвердить, что стихи принадлежат Окуджаве.
24 Государственный литературный музей Грузии. Архив Г. Крейтана. -Ф. 25675. - Д. 6. - Ед. хр. 1. - Л.4, 5об.
25 Там же. Л. 9об.
26 Там же. Л. 5об.
27 Там же. Л. 10.
28 Там же. Л. 4об.
29 Там же. Л. 5.
30 Там же. Л. 7об.
31 Там же. Л. 6.
32 Там же. Л. 6об.
33 Как-то мы с ним <Софианиди - О.Р.> сидели вдвоем в парке, шел разговор о том, что он очень хотел заработать деньги - он очень нуждался. И я ему шутя говорю, что для этого есть <...> несколько способов, один из них - поступить в какую-нибудь организацию против власти, которую хорошо финансируют, организовать такую. Пошутила. И вот когда меня арестовали, мне привели на допрос Леву. Хотя, когда меня арестовали, я никак не могла понять - за что: 48 год, организация совершенно уже распалась. Оказывается, когда его спросили: «Кого вы знаете из антисоветских организаций?», он сказал: «Мне про них рассказывала такая-то». <...> Он пишет: «Я все время чувствую себя виноватым за твою судьбу». <...> Оказывается, он начал какую-то организацию типа «Меча и орала» делать, и второй же, кого он предложил <...>, его заложил. И ему предъявили на суде два обвинения - работу против. и анекдоты какие-то. А Шуру посадили (дали ему статью «агитация», но «агитацию» всем давали) за недонесение, это 58.12 - за недонесение на меня и на Леву. <...> Лева сел совершенно независимо от нашей организации. На допрос он пришел - как будто с потустороннего мира, его недавно арестовали». (Из беседы с К. Маркман).
34 Архив Тбилисского государственного университета. Ф. 1. - Оп. 1. -Ед. хр. 7506. Л. 40.
35 Там же. Л. 2.
36 «Так было официальное постановление об освобождении из лагеря: освободить как принимавшего участие в антисоветской деятельности в возрасте малолетки. Реабилитации не было. Это было большое в это время затруднение, потому что на работу не принимали. И Булат написал, оказывается, письмо за подписью, что он ручается за Шуру, что он никогда не занимался вообще политикой и не будет заниматься, что он его знает, что это была ошибка. И Шуру реабилитировали. Это был великий. Это было опасно, потому что Булат в это время тоже ведь не был вхож.». (Из беседы с К. Маркман).
37 Окуджава Б. Мы на фронт уходили с Арбата. / Беседу вел В. Огрызко // Красная звезда. - 1986. - 10 июня.
38 Государственный литературный музей Грузии. Архив Александра Цыбулевского. -Ф. 28990. - Д. 7. - Л. 29.
Продолжим цитату: «В связи с этим, если тебе не скучно я могу написать о том как придумываются вообще концы к литературным произведениям. Для этого нужно разобрать чем отличается факт жизненный от литературного факта или как надо изменить жизненный факт чтобы он стал литературным?
(Приводимое ниже - полностью мои собственные мысли, гнездившиеся в моей голове в далекие времена когда я хотел создавать свою философию искусства). Приглядываясь к различным жизненным фактам, т.е. к различным историям произошедшим в жизни, мы замечаем, что все эти истории не обладают завершенностью, т.е. они не имеют конца, всегда естественен вопрос «а что было дальше?» Возьми хотя бы нашу «историю». Напротив, в книгах последняя страница всегда является действительно последней страницей. Вопрос «что случилось дальше» в художественном произведении невозможен. Если мы задаем этот вопрос - значит произведение не закончено.
Как же достигается законченность худ. произведения? Достигается она возвращением сюжета в конце его к каким-нибудь элементам начальной ситуации т.е. в художественном произведении конец есть всегда своеобразное повторение начала. (что-то вроде ритма)» - дальше Цыбулевский демонстрирует, что в «Евгении Онегине» кольцевая композиция, и завершает письмо словами: «Эти мысли отрывки из моей незаконченной работы «О ритме прозы» отобранной у меня при известных обстоятельствах. К этой работе я больше не возвращался и не вернусь» // Там же. Л. 29-30, 31об.
39 Там же. Л. 64:
40 Там же. Л. 41.
41 Живописцева И. Указ. соч. С. 19.
42 Архив Тбилисского государственного университета. Ф. 1. - Оп. 1. -Ед. хр. 4388. - Л.1.
43 Там же. Л. 2.
44 Там же.
45 Центральный государственный архив современной истории Грузии. Ф. Отдела по спецделам. - Оп. 1. - Ед. хр. 454. - Д. 68-1948. - Л.1, Л.2, Л.3, Л.4, Л.5. К сожалению, опись в архиве на руки не выдается, поэтому нам остается только предположить по указаниям на обложке дела, что цифры «68-1948» обозначают номер дела, а не фонда.
Бежанов, судя по тетрадке Г. Крейтана, учился на том же факультете, что и Окуджава с Цыбулевским и Силиным, но на два курса старше. В сентябре 1947-го он вместе с Окуджавой, Силиным, Кетхудовым и Чернявским пришел на консультацию к Крейтану. Возможно, о нем пишет Цыбулевский в очередном письме, путая гласные - в таком случае, Бежанов был довольно близким приятелем, человеком, с которым советовались о важных вещах: «Ты спрашивала почему Баженов отбил во мне охоту заниматься архитектурой» // Государственный
литературный музей Грузии. Архив А. Цыбулевского. - Ф. 28990. -Л.69об.
46 Центральный государственный архив современной истории Грузии. Ф. Отдела по спецделам. - Оп. 1. - Ед. хр. 454. - Д. 68-1948.
47 Там же. Л. 2
48 Там же. Л. 3.
49 Там же. Л. 4.
50 Там же. Л. 5.
51 «ЧЕРНЯВСКИЙ Р. Г. до 1945 года состоял членом неофициального литературного кружка «Мол», но будучи антисоветски настроенным и противником социалистического реализма в области литературы, покинул названный кружок и примкнул к нелегальной антисоветской группе, именовавшей себя «Соломенная лампа», организатором которой является ОКУДЖАВА Булат Шалвович» // Там же. Л. 2.
52 Центральный государственный архив современной истории Грузии. Ф. Отдела по спецделам. - Оп. 1. - Ед. хр. 454. - Д. 68-1948. - Л. 1.
53 Там же. Л. 6.
54 Постановление Особого Совещания при МГБ СССР о лагерном заключении А. С. Налбандян датировано 25 июня 1949 года // Госархив административных органов Свердловской области. - Ф. 1. - Оп. 2. -Д. 29584. - Л. 147.
55 Окуджава Б. Ш. Нечаянная радость // Окуджава Б.Ш. Заезжий музыкант: Проза. - М., 1993. С. 253.
