CC BY-NC-ND
62
«ОН ПИШЕТ, СЛОВНО ДЫШИТ...» ПЕТР НЕЗНАМОВ - НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ БУЛАТ ОКУДЖАВА
С.С. Бойко
В статье путем анализа цитации и реминисценций в контексте литературного быта прослежена поэтическая преемственность лирики Булата Окуджавы. Материалом служат стихотворения Незнамова, Пастернака, Глазкова, Окуджавы, воспоминания о поэтах. Делаются выводы о значении потаенного, неподцензурного пласта русской литературы ХХ в., связанного с неформальными «литературными салонами» середины ХХ в.
Ключевые слова: Незнамов, Пастернак, Глазков, Окуджава, цитация, реминисценции, литературный быт, футуризм, «плеоназм-склонение».
Строка «Он пишет, словно дышит», вынесенная нами в заглавие, принадлежит перу полузабытого ныне поэта-лефовца Петра Незнамова. Она напомнит современному читателю другие слова - рефрен стихотворения Булата Окуджавы «Я пишу исторический роман»:
Новейшее окуджавознание не оставило эту строфу без внимания, однако опубликованные ныне комментарии нельзя признать удовлетворительными. Справедливо предполагая, что строчка-рефрен основана на какой-либо реминисценции, наблюдатели ищут источник ее в любых произведениях, содержащих слова пишет так, например: «Ср. слова Тригорина в "Чайке" Чехова: "Каждый пишет так, как хочет и может"»2. Очевидно, что коммен-
© Бойко С.С., 2010
<...>
каждый пишет, как он слышит. Каждый слышит, как он дышит. Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить... 1
татор игнорирует метафоричность, представленную у Окуджавы и Незнамова (творчество уподоблено дыханию), отсутствующую в предложенном прецедентном тексте3.
Историческое расстояние от Незнамова до Окуджавы велико, тонкая нить протянута между ними через литературный процесс середины века. Чтобы прокомментировать эту реминисценцию, надо присмотреться к литературным связям в неподцензурной, непечатной литературе эпохи. И обратиться к личности и творчеству еще одного поэта, Николая Глазкова, которому его старший современник Петр Незнамов посвятил мадригал, цитированный в нашем заглавии.
Не позднее 1936 г. канон социалистического реализма вступает в так называемую «фазу экстремального сужения»4, и произведения, не сверенные по часам текущей конъюнктуры, попасть в печать не могут.
В этих условиях дебютирует одаренный молодняк, люди, рожденные в советские годы, не знавшие иного уклада, принимавшие советскую жизнь как данность. По совершенно особой роли среди них выделялся Николай Глазков (1919-1979). В предвоенный период он «настойчиво обивает пороги редакций, стремясь хоть что-нибудь опубликовать <...> Все, к кому он ни обращался, относились к нему с должным вниманием, слушали его стихи и похваливали, но разводили руками в ответ на Колину просьбу напечатать что-либо из прочитанного»5.
Но любители поэзии высоко ставили глазковское творчество. «<...>Его имя с конца 30-х годов окружали легенды, а в сороко-вые-пятидесятые годы достопамятную квартиру на Арбате считали своим долгом посетить многие начинающие поэты. Шли паломники послушать настоящие стихи, окунуться в атмосферу истинной поэзии, поучиться у "гениального Николая Глазкова"»6, -вспоминал его друг-сподвижник по поэтическому небывализму Юлиан Долгин.
В стихах Николая Глазкова зарифмован его адрес:
Арбат, 44, Квартира 22. Живу в своей квартире Тем, что пилю дрова7.
Довоенный адрес Булата Окуджавы - Арбат, 43, квартира 128 -то есть через улицу наискосок. Как ближайшего соседа по Арбату Окуджава упоминает поэта в своем программном стихотворении «Речитатив», открывающем блок «Семидесятые» в сборнике
«Чаепитие на Арбате»:
Тот самый двор, где я сажал березы, был создан по законам вечной прозы и образцом дворов арбатских слыл; там, правда, не выращивались розы, да и Гомер туда не заходил... Зато поэт Глазков напротив жил.
Друг друга мы не знали совершенно, но, познавая белый свет блаженно, попеременно - снег, дожди и сушь, разгулы будней, и подъездов глушь, и мостовых дыханье, неизменно мы ощущали близость наших душ (261).
Поскольку впоследствии вернуться жить на Арбат Окуджава не смог, оба поэта были соседями только в предвоенный период. В отличие от Глазкова Окуджава трактует соседство не как адрес или тождество реалий, а обобщенно - как «близость душ». В «Речитативе» она раскрыта через пейзаж: «познавая белый свет блаженно, / попеременно - снег, дожди и сушь, / разгулы будней, и подъездов глушь, / и мостовых дыханье <...>» Действительно, у Глазкова позднего, «печатного» периода (после 1957 г.) «В стихи <...> входит природа как мера высшей справедливости и доброты»9: произведения его связаны с путешествиями10 по всей стране, «от Якутского Севера, по дорогам которого поэт поездил немало, о чем можно судить по большому количеству стихотворений, воспевающих красоты Лены, Индигирки и вообще "незнаемых рек"»11.
Окуджава, со своей стороны, был поэтом-пейзажистом (см. его маленькую поэму «Полдень в деревне» и многочисленные стихотворения). Согласно мемуарам, он даже утверждал, что «качество поэтического дара лучше всего проявляется в отношении человека к природе. Так называемые "пейзажные" стихи писать намного труднее, чем сюжетные, но зато они более ярко выражают талант поэта или его бесталанность»12. Так поздний Глазков и Окуджава совпали в способе осмысления мира через его «вечные» приметы. «Близость наших душ» раскрывается как ориентир новой экзистенциальной парадигмы: «не советская, но и не антисоветская, выше того и другого»13, как писал об Окуджаве А. Володин.
Наметив характер поэтических взаимоотношений Глазкова и Окуджавы, обратимся сначала, так сказать, к посреднической
роли этого заочного знакомства, которое, по всей видимости, и отразилось в стихотворении Окуджавы «Я пишу исторический роман», содержащем реминисценцию из Незнамова.
Знакомство Николая Глазкова с Петром Незнамовым связано с довоенным неформальным литературным бытом; скорее всего, состоялось в доме Л.Ю. Брик, которой Глазков был представлен в конце 1940 года14. Он оказался в числе начинающих поэтов (М. Кульчицкий, Б. Слуцкий, П. Коган и др.), пользовавшихся одобрением и всяческой поддержкой Лили Брик и ее окружения. «Навряд ли квартиру Бриков 40-х гг. можно назвать литературным салоном, хотя превосходно разбирающаяся в искусстве, остроумная и проницательная хозяйка, радушно принимая в те суровые годы многих ярко-талантливых людей, сумела создать атмосферу салона в лучшем смысле этого слова <...> Ангелом-хранителем она оказалась и для Глазкова»15.
Петр Васильевич Незнамов (Лежанкин) (1889-1941) поддерживал дружбу с Лилей Брик до самой своей смерти16. Футуристом он был еще до того, как перебрался в 1922 г., в Москву. Основываясь на читинских публикациях 1919 г., исследователи показали даже, что пропаганда творчества Маяковского здесь «началась еще до приезда в Читу Асеева, Третьякова и Чужака. И начал ее Петр Незнамов»17. Автор ценных мемуаров о Маяковском18, секретарь журнала «Новый Леф», он был не только критиком, но и поэтом, которому, по мнению современников, было «нельзя отказать в та-ланте»19. Н. Асеев вспоминал: «Он был даровитый поэт, принципиально преданный существовавшей тогда среди нас "фактографии", то есть обязательности отражения действительности, в противоположность работе фантазии, выдумки, воображения <... > Стихи его <... > все же не могли совершенно избежать "злонамеренного" воображения <...>»20. Валерий Брюсов справедливо отмечал относительную творческую независимость этого преданного жреца лефовской доктрины: «Не знаю, относить ли к "левому фронту" П. Незнамова. Его техника - умеренный футуризм, на нем, несомненно, влияние В. Хлебникова. Но П. Незнамов претворил это во что-то свое и остался в пределах "классических" форм»21.
Поэтическое посвящение Петра Незнамова Николаю Глазкову датировано февралем 1941 г.:
В спасопесковской тиши я, В Москве,
а не в Глазгоу, Люблю четверостишиям Внимать ГЛАЗКОВА.
Он пишет,
словно дышит,
Он время славно слышит, -Не связан И не скован, -Вздохнет,
потом подпишет
Фамилией
ГЛАЗКОВА22.
Через уподобление письма дыханию передана органичность глазковского творчества. Это действительно была главная черта героя, что отмечено многими: «Он был поразительно органичным поэтом. Встав из-за письменного стола, он продолжал мыслить как поэт <...>»23. А слова о «спасопесковской тиши» приводят на Арбат. Незнамов запечатлел себя и младшего собрата гостями «литературного салона» Лили Брик.
Мадригал Незнамова отвечает одновременно и футуристической ангажированности автора, и его художнической свободе. Он хвалит коллегу как бы за соблюдение лефовского требования актуальности: «Он время словно слышит». На вершину ценностной пирамиды Незнамова поднимаются ступеньки: писать ^ дышать ^ слышать время. Но при этом он высоко ценит естественность, свободу, творческую раскованность (благодаря которой небывалист Глазков оставался поэтическим кумиром неконформной артистической молодежи): «Он пишет, словно дышит», «Не связан И не скован»24. Поэтому цепочка продолжается: ...слышать время ^ дышать («вздохнет») ^ писать («подпишет»). Значит, здесь Незнамов не ограничивает себя «лефовством», фактически принимая ту самую концепцию органического творчества (выдвигавшуюся критиками группы «Перевал»), с которой сам так страстно полемизировал в 1920-х25.
Итак, похвала, произрастая из лефовской доктрины, отражает притом черты небывалого писателя Глазкова. Так она стала обобщенной формулой творчества и была востребована художником следующей эпохи, Булатом Окуджавой.
Сравним ряды глаголов в стихотворениях предшественника и последователя. У Незнамова дышащий тем самым воспринимает время: писать ^ дышать ^ слышать время ^ дышать ^ писать. У Окуджавы «каждый слышит, как он дышит». Восприятие, как и творчество, обусловлено личностью, и это мыслится в качестве закона природы («так природа захотела»):
писать ^ слышать (2 раза) ^ дышать (2 раза) ^ писать.
Здесь значимо отсутствует важнейший в русской культуре XIX века образ художника, который видит и внемлет, - художника-зеркала, эха, эоловой арфы, настроенной на звуки бытия. А в контексте ХХ века тем самым отвергается незнамовское (лефовское, «маяковское», соцреалистическое) требование - «слышать время». И, уже отринув образы поэт-эхо и поэт-публицист, Окуджава ставит акцент на органичности творчества: «Как он дышит, так и пишет». Следующая строка - «не стараясь угодить» -пояснение, подтверждающее уже понятный слушателю ход мысли.
Сравнение поэзии с дыханием также напоминает о том, что она по происхождению и по сути - «искусство устное, искусство зву-чащее»26. Сергей Аверинцев привлекал внимание именно к этой особенности поэтики Окуджавы, где «мелодический облик задает поступательное интонационное движение, которое, в свою очередь, делает внутренне необходимым, эстетически необходимым объем каждого стихотворения»27. Измененная цитата из Незнамова («он пишет, словно дышит» - «как он дышит, так и пишет») не только выражает, тем самым, собственные взгляды поэта-певца, но и обозначает глубинное, древнее свойство лирики.
При передаче творческой эстафеты от Незнамова к Окуджаве роль литературного салона сыграло, по-видимому, литературное окружение Глазкова. Как видно из стихов и мемуаров, дом его, во-первых, был открыт для друзей, для беседы и совместных чтений еще в бытность школьником, а студентом - и подавно. Во-вторых, «салон» Лили Брик мог послужить для Глазкова как бы примером для подражания. В квартиру на Арбате (здесь поэт прожил до 1974 г.28), мы помним, «шли паломники послушать настоящие стихи, окунуться в атмосферу истинной поэзии» (Ю. Дол-гин). «Арбат любили все. И запросто забежать к Глазковым было доступно»29. В атмосфере этого быта постоянно происходил обмен идеями, текстами, по сути решался вопрос о том, «как быть писателем»30.
Отсутствие личного знакомства между Окуджавой и Глазковым не препятствовало циркуляции стихов (как принадлежавших Глаз-кову - см. далее, - так и посвященных ему), которая и привела к цитации. Общие знакомые, общие мемуаристы Глазкова и Окуджавы - это Давид Самойлов и Борис Слуцкий, оба сыгравшие важную роль в литературной судьбе Окуджавы. Это Александр Межиров и Константин Ваншенкин. Наум Коржавин. Николай Панченко. Лазарь Шерешевский. Б. Сарнов и С. Рассадин. А. Вознесенский и Е. Евтушенко... Среди них многие дали восторженные оценки творчества обоих поэтов. Многие стали адресатами их произведений. Каждый мог бы зачитать слушателя любимыми стихами.
Где и когда именно получает Окуджава эстафетную палочку от поэтов-читателей (скорее всего) своего поколения, сегодня сказать трудно. Одно из наиболее ранних его литературных знакомств такого рода - это Александр Межиров (род. в 1923), который, по сообщению Окуджавы, в 1948 г. приезжал в Тбилиси одновременно с П. Антокольским и Н. Тихоновым. В это время Булат (1924 г. р.) учился на филологическом факультете Тбилисского университета и был одним из организаторов неформального литературного кружка (возможно, он назывался или «Соломенная лампа», или «маяков-цы»), состоявшего в основном из одногруппников31. Участники кружка «набрались храбрости и каким-то чудом пробились»32 к приезжим знаменитым писателям; маститый Антокольский и «молодой Межиров» слушали чтение студенческих стихов.
Не будет преувеличением сказать, что Межиров в ту пору находился под обаянием музы Николая Глазкова: недаром свой дебютный яркий сборник он назвал глазковскими словами33 -«Дорога далека» (1947)34. Знакомство и сближение состоялось весною 1944 г., «у Глазкова и Межирова было немало точек соприкосновения, и это способствовало зарождению дружбы, на первых порах чрезвычайно тесной»35. Таким образом, талантливый и располагающий дебютант Окуджава (хотя, по его воспоминаниям, слушатели тогда и не одобрили его собственных стихов) в принципе мог уже в 1948 г. услышать от поэта-собрата символ его тогдашней поэтической веры - стихи Глазкова.
Во второй половине 1950-х Окуджава бывал, во-первых, на литературном объединении «Магистраль», возглавляемом поэтом Г. Левиным. Здесь творчество Глазкова хорошо знали36. Далее, в 1959-1962 гг. он работает в «Литературной газете» в отделе поэзии. Л.И. Лазарев вспоминает: «А у нас и в самом деле возник своеобразный клуб, куда приходили по делу и без дела, потрепаться, узнать новости и просто провести время в приятной компании»37. Услышать что-либо относящееся к творчеству Глазкова Окуджава вполне мог и здесь38. Наконец, общение в этой среде продолжалось и после того, как Окуджава, уволившись из редакций, посвятил себя творчеству и самообразованию.
Знакомство Окуджавы с ранним творчеством Николая Глазко-ва может подтверждаться еще одним примером реминисценции, на сей раз связанной с собственным произведением небывалиста. В вышеупомянутой поэме Глазкова «Дорога далека» есть строфа:
Судьба судьбы командует судьбою39, Неповиновенья не терпя. Ты можешь пропадать, и черт с тобою, Твоей судьбе теперь не до тебя (334).
Как видим, повтор, плеоназм «судьба судьбы...» выглядит здесь как словосочетание из форм одного слова, в рамках предложения, где это же слово употреблено еще раз. «Плеоназм-синтагма» передает неотвратимый, фатальный характер обрисованных в поэме внешних обстоятельств - судьбу лирического героя военных да и пред- и послевоенных времен. Тавтология такого типа (а также и множество других ее разновидностей) вообще характерна для идиостиля Глазкова, например, в поэме «Дорога далека» читаем: «Огнеупорные губы / Курят окурок окурка» (336).
Стихотворение Окуджавы «Заезжий музыкант целуется с трубою...» (1971, 197540) заканчивается следующей строфой:
Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью: заезжий музыкант играет на трубе! Что мир весь рядом с ней, с ее горячей медью?.. Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе... (311)
На слух повтор слова «судьба, судьбы... » у Окуджавы вначале звучит, как у Глазкова. Но синтаксически он оформлен иначе: представляет собою склонение, набор независимых слов, дополнительно распределенных грамматических значений - «плеоназм-парадигма». Как и у Глазкова, судьба показана вездесущей. Но, не в пример ему, - милостивой, благоприятной. Причастной к духу музыки, которая олицетворяет добро и гармонию в художественном мире Окуджавы.
Таким образом, как и в случае с незнамовским мадригалом, как и всегда в поэзии Окуджавы, цитация связана с переосмыслением: слово судьба выражает те значения (судьба-фортуна, предназначение и т. п.), которые были как бы «позабыты», не учтены поэтом-предшественником (у Глазкова здесь судьба-рок, обреченность, доля...).
Обращение к творчеству П. Незнамова позволяет выдвинуть еще одну гипотезу происхождения «плеоназма-склонения» в стихотворении «Заезжий музыкант...». Круг чтения Булата Окуджавы (как показывает анализ источников его прозы) далеко выходил за рамки общедоступных изданий. В него могли попасть и книжки Петра Незнамова. Помимо выше разобранной цитаты из мадригала «В спасопесковской тиши я... » (которая, скорее всего, связана с передачей текстов из рук в руки, из уст в уста), основанием для такого предположения служат «Стихи о Круго-байкальской железной дороге» (1922) из сборника Незнамова «Пять столетий»:
Смотри, смотри: утесам тесно От человеческих чудес! Зато теперь стальные петли Локомотивам дали петь.
Какая каменная давка: Гора, горой, горе, горы!.. Тоннели, рельсы и вода И поезда, и лязг, и рык41.
Плеоназм «Гора, горой, горе, горы!..» в виде склонения (не по порядку) ключевого слова (наряду с перечислениями, со словами тесно, давка и проч.) передает захватывающий восторг от яркого пейзажа, преображенного людьми. Однородный по структуре плеоназм в цитированном стихотворении Окуджавы, как и у Не-знамова, запечатлел чувства лирического героя - здесь они вызваны музыкой:
Его большой трубы простуженная глотка отчаянно хрипит. (Труба, трубы, трубой..) (310) <...>
Что мир весь рядом с ней, с ее горячей медью?.. Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе... (311)
Итак, мы рассмотрели два гипотетических прецедентных текста («Стихи о Кругобайкальской железной дороге» Незнамова и поэму «Дорога далека» Глазкова) для приема «плеоназма-склонения». Необходимо наконец указать и главный, наиболее вероятный его источник. До настоящего времени, к сожалению, он не отмечался в исследовательской «окуджавоведческой» литературе (что закономерно в силу преобладающего в ней, с позволения сказать, эмоционалистского подхода). В лирике Окуджавы в первую очередь следует говорить о влиянии поэтического творчества Бориса Пастернака, которое, несомненно, было хорошо знакомо дебютанту (что проявилось, в частности, в ряде зафиксированных реминисценций). Огромное значение личности и поэзии Пастернака для себя Окуджава неоднократно подчеркивал42. Преемственность в данном случае является естественной, «обычной», не требуя дополнительных доказательств: напечатанные произведения мастера вызывали закономерный интерес младших читателей-поэтов.
В поэме Пастернака «Лейтенант Шмидт» (1926-1927) с помощью повтора-склонения нарисован митинг, на котором навязчиво звучат знаковые слова пропаганды:
<...> И агитаторша-девица С жаргоном из аптек и больниц.
И каторжность миссии: переорать (Борьба, борьбы, борьбе, борьбою, Пролетарьят, пролетарьят) Иронию и соль прибоя, Родящую мятеж в ушах В семидесяти падежах43.
Ряд приемов: повтор слов, гипербола (70 падежей!) и «плеоназм-склонение» - нацелен на задачи автора, который, «пользуясь материалами того времени <...> подходил к ним без романтики и реалистически <...> Поэтому, когда документы, наряду с высотою и трагизмом матерьяла, обнаруживали черты ограниченного ли политического фразерства, или по-иному смешные, автор переносил их в поэму с целью и умыслом в сознаньи их самообличающей красноречивости»44.
Прием повтора-склонения берется Окуджавой у Пастернака с переменой эмоциональной оценки. Агитаторский жаргон о борьбе пролетарьята в «Лейтенанте Шмидте» воспринимается негативно, иронично (это черты ограниченного политического фразерства). Младший поэт к своей трубе-судьбе, напротив, прислушивается, вверяет себя ей - восприятие здесь позитивное, непосредственное. Если говорить о глазковском прецеденте, то его судьба судьбы (как и борьба пролетарьята) тоже написана мрачной краской. А вот в «каменной давке» Незнамова (гора, горой, горе, горы!) нагроможденье гор нарисовано с восхищением, т. е. этот прецедент, как и у Окуджавы, связан с положительной коннотацией. Поскольку для Окуджавы характерна смена оценок, сопровождающая цитацию, то это говорит в пользу прецедентов Пастернака и Глазкова, однако в связи с комплексом вышеизложенных обстоятельств возможность соотнесения с Незнамовым и в этом случае необходимо принять к сведению.
Отметим, что прием «плеоназма-склонения» встречается у Окуджавы не единожды. Так, стихотворение из сборника «Март великодушный» (1967) «Пробралась в нашу жизнь клевета...» заканчивается своего рода выяснением отношений с этим олицетворенным «персонажем»:
И смеюсь над ее правотой,
хрипотою ее, слепотою,
как пропойца - над чистой водою.
Клевета.
Клеветы.
Клеветой45.
Неоднократное употребление «плеоназма-склонения» указывает на доверие Окуджавы к выразительности этого приема.
Подведем итоги.
Поэтическое наследие Петра Незнамова не затерялось «в сплошной лихорадке буден», как это нам представлялось. Цитата («Он пишет, словно дышит») из его позднего стихотворения «В спасопесковской тиши я... » обрела новый блеск в творчестве поэтического «внучатого племянника», став рефреном стихотворения-песни Окуджавы «Я пишу исторический роман». По-видимому, и другие незнамовские произведения, покинув с годами силовое поле лефовской доктрины, были по достоинству оценены младшими поэтами. Эта гипотеза косвенно подтверждается стихотворением Окуджавы «Заезжий музыкант целуется с трубою...», где прием плеоназма-склонения существительного («судьба, судьбы, судьбе...», «труба, трубы, трубой...») может восходить к Пастернаку («Борьба, борьбы, борьбе... » в поэме «Лейтенант Шмидт»), к Николаю Глазкову («плеоназм-синтагма»: «Судьба судьбы командует судьбою... » в поэме «Дорога далека»), а возможно, и к Незнамову («Гора, горой, горы, горе» в «Стихах о Кругобай-кальской железной дороге»). Поэтика этих мастеров, вышедшая из футуризма, закономерно порождала такой яркий, броский прием.
Заимствование приема у Пастернака является для Окуджавы естественным: это прямое влияние широкоизвестных стихов авторитетного старшего современника46. Цепочка поэтической преемственности 'футурист Незнамов - «небывалист» Глазков - шестидесятник Окуджава' обнаруживается при изучении цитат и реминисценций, на фоне литературного быта конца 1930 - начала 1960-х годов. Она содержала в промежутке важные «звенья». Это ряд «литературных салонов» и кружков: дом Лили Брик, куда Глазков был вхож довоенным дебютантом; «то ли литературный кружок, то ли дружеский круг»47 одногруппников Окуджавы; «литературная» квартира Глазкова, а также литературные «клубы», участником которых были как Окуджава, так и многочисленные знатоки Глазкова. Эти - часто виртуальные - «поэтические салоны» заменили младшим писателям середины века «нормальную» литературную жизнь (с ее манифестами, спором группировок, более или менее полноценной газетно-журнальной полемикой и проч.).
Комментарии этого ряда проливают свет на стихотворение Булата Окуджавы «Речитатив», в котором, с нашей точки зрения, отразилось его восприятие поэзии Глазкова. Рассмотренное на фоне глазковского творчества, оно - в числе других произведений - указывает на смену экзистенциальной парадигмы обоих художников.
Примечания
10
1 Окуджава Б. Чаепитие на Арбате. М., 1996. С. 296. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера страницы.
2 Сажин В.Н. [Примечания] // Окуджава Б. Стихотворения. СПб., 2001. С. 646.
3 Обзор афоризмов литературного происхождения, схожих по смыслу с рефреном Окуджавы, например: «Жизнь и поэзия - одно» (Жуковский), «Я как живу, так и пишу, свободно и свободно» (Грибоедов), см.: Александрова М. Поэт и роза: К теме творчества в лирике Булата Окуджавы // Голос надежды: Новое о Булате. Вып. 4. М., 2007. С. 321.
4 Гюнтер Х. Жизненные фазы соцреалистического канона // Соцреалисти-ческий канон: Сб. статей / Под общ. ред. Х. Гюнтера, Е. Добренко. СПб., 2000. С. 285.
5 Терновский А.В. Что запомнилось // Воспоминания о Николае Глазкове. М., 1989. С. 88.
6 Долгин Ю. В сороковые годы // Воспоминания о Николае Глазкове. С. 96.
7 Глазков Н.И. Арбат, 44 / Сост. Р. Глазкова. М., 1986. С. 9.
8 Гизатулин М.Р., Юровский В.Ш. Хроника жизни и творчества // Встречи в зале ожидания: Воспоминания о Булате. М., 2003. С. 12.
9 Терновкий А.В. Глазков Н. // Русские писатели 20 века: Биографический словарь. М., 2000. С. 192.
Ср. названия сборников Н. Глазкова: «Дороги и звезды» (1966), «Творческие командировки», «Незнаемые реки» (оба - 1975) и др.
11 Петрунин Ю. Поэт северной дороги // Воспоминания о Николае Глазкове. С. 494.
12 Дагуров В.Г. Один поэт на свете жил // Голос надежды: Новое о Булате. Вып. 3. М., 2006. С. 34.
13 Володин А.М. "Он был ниспослан нам откуда-то свыше..." // Петрополь. 1997. № 7. С. 3.
14 Долгин Ю. Указ. соч. С. 99-105. Комментаторы указывают дату знакомства: 21 декабря 1940 года (Там же. С. 99).
15 Там же. С. 100, 104.
16 Ср. ее письмо Эльзе Триоле в Париж от 11 июня 1945 г.: «Все, о ком ты спрашиваешь, живы. Только Петя Незнамов умер в плену» (Брик Л. Пристрастные рассказы. Нижний Новгород, 2003. С. 255).
17 Дворниченко Н. Вчера и сегодня забайкальской литературы. Иркутск, 1982. С. 84.
18 См.: Незнамов П.В. Маяковский в 20-х годах // Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963. С. 355-391.
19 Зенкевич М.А. Обзор стихов // Новый мир. 1930. № 2. С. 233.
20 Асеев Н.Н. Воспоминания о Маяковском // Маяковский в воспоминаниях... С. 415-416.
21 Брюсов ВЯ. Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 6. С. 69. Здесь, в частности, рецензируется сб. Незнамова «Пять столетий» (1923).
22 Незнамов П.В. В спасопесковской тиши я... // Воспоминания о Николае Глаз-кове. С. 110.
23 Шахбазов Н. Вспоминая Глазкова // Воспоминания о Николае Глазкове. С. 113. Ср. также: «Он не изобрел свой типаж, он естественно произрос из самого себя. Он так жил» (Фаликов И. Опрокинем хрусталь...: Новые книги знакомых авторов // Литературная газета. 1996. № 24. С. 4).
24 Ср.: «В стихотворении, как видим, отмечено главное глазковское свойство: "не связан и не скован". И в таком контексте, казалось бы, излишнее уточнение "в Москве, а не в Глазгоу" уже не кажется притянутым для рифмы. Действительно, то, что писал в это время Глазков, "в Москве, а не в Глазгоу" было очень странно услышать» (Винокурова И. «Всего лишь гений...»: Судьба Николая Глазкова. М., 2006. С. 184).
25 Например, против «органического творчества», провозглашенного, в частности, в книге критика-перевальца Д. Горбова «Поиски Галатеи» (М., 1929), направлены стихи:
Но мы идем
не по искусства чистеньким, при слове: Галатея -
форменно лютеем, затем, что мы стоим
за публицистику, а не за Галатею.
Незнамов П. Хорошо на улице. М., 1929. С. 94.
26 Аверинцев С.С. Поэзия, сохраняющая тепло человеческого дыхания // Булат Окуджава: его круг, его век: Материалы Второй международной научной конференции. 30 ноября - 2 декабря 2001 г. М., 2004. С. 32.
27 Там же. С. 31.
28 Глазкова Р. Непредсказуемый человек // Воспоминания о Николае Глазкове. С. 453.
29 Федорова Л. Как молоды мы были // Воспоминания о Николае Глазкове. С. 276.
30 Эйхенбаум Б.М. «Мой временник»...: Художественная проза и избранные статьи 20-30-х годов. СПб., 2001. С. 63. Курсив Б. Э.
31 Розенблюм О.М. Путь в литературу Булата Окуджавы: Между официальной культурой и культурной периферией // Вопросы литературы. 2007. № 4. С. 193, 195.
32 Окуджава Б. Все зависит от таланта... / Беседовал Г. Елин // Литературная Россия. 1984. 10 февраля.
33 Глазков Н. Дорога далека: Поэма // Глазков Н. Хихимора. М., 2007. С. 326-340. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера страницы.
34 Ср.: «И хотя в контексте этого сборника - с его главной темой фронтовых дорог, глазковская строчка обретала другие коннотации и звучала совершенно
по-своему, выбор такого названия означал установку на перекличку с Глазко-вым. А это было, как Межиров не мог не понимать, весьма рискованно. Ведь если бы Глазкова посадили, эта перекличка высветила бы добавочным светом все те "изъяны" сборника, которые сразу же отметила критика» (Винокурова И. Указ. соч. С. 316-317).
35 Там же. С. 315, 316.
36 См.: Розенблюм О.М. Раннее творчество Булата Окуджавы: Опыт реконструкции биографии. Дис. . канд. филол. наук. М.: РГГУ, 2004. С. 358.
37 Продолжим цитату: «Назову хотя бы нескольких наиболее частых посетителей нашего "клуба" - это Наум Коржавин и Борис Балтер, Илья Зверев и Макс Бременер, Лев Кривенко и Борис Слуцкий, Камил Икрамов и Евгений Винокуров, Фазиль Искандер и Владимир Корнилов, Владимир Войнович и Феликс Светов, Василий Аксенов и Виктор Гончаров...» (Лазарев Л. Шестой этаж, или Перебирая наши даты: Книга восп. М., 1999. С. 95). Как видим, многие лица связаны здесь с глазковским кругом. Еще один «список» на ту же тему: «Тот же Лазарев, Бенедикт Сарнов, Инна Борисова <...> Коржавин, Балтер, Влади-мов, Максимов, Винокуров, Слуцкий, Чухонцев... И т. д. и т. п. - не слабая лит-газетская компания, которая попросту раз навсегда определила мою судьбу. Могу ли сказать: сделала меня?» (Рассадин Ст. Книга прощаний: Воспоминания о друзьях и не только о них. М., 2004. С. 15-16).
О спонтанном чтении стихов в этом кругу: «Ранней осенью 1960-го, в Тамани, я услыхал от Эмки Коржавина стихотворение [Глазкова. - С. Б.], очаровавшее сразу и наповал <...>» (Рассадин Ст. Указ. соч. С. 244). Здесь и далее курсив в цитатах наш. - С. Б.
40 Бойко С. Комментарии // Окуджава Б. Стихотворения. М., 2006. С. 399, 440.
41 Незнамов П. Пять столетий: Стихи. М.; Пг., 1923. С. 29.
42 Ср.: «Есть любители Пастернака раннего периода, есть, наоборот, любители его стихов из "Доктора Живаго". А для меня Пастернак, вся его система поэтическая, его метрика, ход его мыслей, он как личность - все это вместе, вся эта музыка мне очень близка» (Окуджава Б. Для меня Пастернак был Богом / Запись беседы И. Ришиной // Булат Окуджава. Специальный выпуск [Лит. газ.]. М., 1997. С. 16).
43 Пастернак Б. Полное собрание стихотворений и поэм. СПб., 2003. С. 244.
44 Там же. С. 715.
45 Окуджава Б. Стихотворения. СПб., 2001. С. 303.
46 Ср.: «Историко-революционные поэмы "Девятьсот пятый год" и "Лейтенант Шмидт" первым изданием вышли в 1927 г. под общ. загл. "Девятьсот пятый год" (М.; Л.: ГИЗ). Это издание без изменений было повторено в 1930, 1932, 1937 гг.» (Баевский В.С, Пастернак Е.В. Примечания // Пастернак Б. Полное собрание стихотворений и поэм. С. 667).
47 Розенблюм О. Путь в литературу Булата Окуджавы. С. 195.
38
39
