CC BY
84
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2011, № 5 (1), с. 281-286
УДК 82
ПОЭМА БУЛАТА ОКУДЖАВЫ «В КАРЕТЕ ПРОШЛОГО»:
ФУНКЦИИ ГОРЬКОВСКИХ РЕМИНИСЦЕНЦИЙ
© 2011 г. М.А. Александрова
Нижегородский государственный лингвистический университет им. Н.А. Добролюбова
nam-s-toboi@mail.ru
Поступила в редакцию 16.09.2010
Функции горьковских реминисценций анализируются в контексте литературной и культурноисторической рефлексии Окуджавы. Рассмотрены некоторые аспекты литературной репутации поэта, реконструированы эпизоды его полемики с современниками.
Ключевые слова: Окуджава, Горький, Пушкин, реминисценция, цитата, подтекст, мотив.
Окуджава задумал поэму «В карете прошлого» (согласно приведенным В.А. Куллэ сведениям об архиве поэта [1, с. 214]) ещё в 1982 году; о перерывах в работе и стадиях воплощения замысла нам ничего не известно, но, по всей видимости, автор не считал текст завершённым до середины 1990-х. При публикации в 1996 году Окуджава позаботился о том, чтобы это произведение воспринималась как позднее: «В карете прошлого» отведены заключительные разделы двух последних прижизненных книг («Зал ожидания» и «Чаепитие на Арбате»). Тем самым Окуджава закрепил место поэмы в актуальном для него современном контексте.
Между тем первой реакцией критики было противопоставление поэмы и близких к ней по времени стихов Окуджавы, проникнутых горечью и скепсисом постперестроечных лет. Таковы оценки В.И. Баранова в послесловии к «Залу ожидания»: «Написанная с изящной непринужденностью, всей своей стилистикой как бы воскрешая мир упорядоченной старины (и этим родственная исторической прозе поэта), она <поэма> снимает тягостную напряженность раздумий о настоящем» [2, с. 101] (курсив в цитатах здесь и далее мой. - М.А.). На такое прочтение, несомненно, повлияла репутация Окуджавы как соавтора ностальгического мифа о русском «золотом веке». Ощутимо в этой трактовке и созревание ностальгии по недавнему прошлому, что вскоре после В.И. Баранова констатирует (не без юмора) В.К. Кантор: «...бредили пушкинским временем все семидесятые годы, да и в начале восьмидесятых... Бывало, за бутылкой водки на чьей-нибудь кухне всё воображали, что не просто пьянствуем, а как лихие гусары под песни Окуджавы приобщаемся к свободе» [3, с. 660]. Предрасположенность почитателя Окуджавы к подобной мифо-
Грибоедов, ностальгия, поэма, традиция, аллюзия,
логии затруднила для него адекватную интерпретацию такого, например, изображения «упорядоченной старины» в рецензируемой поэме (строфы 4-я и 5-я):
.Вот дворник с запотевшим самоваром, а вот субботний митинг у пивной, где некто норовит надраться даром.
Его городовой порочит с жаром, а барышня обходит стороной.
<...>
Стоит июль безветренный и знойный, на козлах кучер головой поник,
Мясницкою плетётся скот убойный (народ не только баснями велик).
Виновного в тюрьму ведет конвойный, и оба лучшей участи достойны, но каждый к этой участи привык.
Прошла война, грядут другие войны, их воспевает бардов хор нестройный, героев прославляя имена всё те же, что и в наши времена.
[4, с. 621-622]
Эта неблагообразная, иронически освещённая картина гораздо ближе к зарисовкам некрасовской «Утренней прогулки», например, нежели к любому из классических текстов, которые вдохновляли современников Окуджавы на ретростилизации.
Пушкинианство воспринимающего сознания, безусловно, не смогло бы «перекодировать» текст, если бы сама поэма не давала к тому поводов. Эти предпосылки обнаруживает -по ходу решения собственной исследовательской задачи - С.С. Бойко. Отмечая насыщенность текста аллюзиями и реминисценциями, указывая на разнообразные источники цитации («Г оре от ума» Г рибоедова, «Человек в футляре» Чехова, «На дне» Г орького), она устанавливает строгую иерархию литературных собесед-
ников поэта. Концептуальное значение, согласно её аргументам, имеет только пушкинский прототекст - «Домик в Коломне», присутствие которого в творческом сознании Окуджавы эксплицировано следующим образом: поэма «В карете прошлого» тоже написана пятистопным ямбом; она состоит из одиннадцатистиший, выступающих в русской поэтической традиции как дериват октавы; в ней регулярно встречаются такие пушкинские иронические приёмы, как «бедная» глагольная рифма, нарочитая небрежность формы в ответственном месте рассуждения и т. д. [5, с. 21-23]. Главный для Окуджавы литературный источник представлен на метри-ко-синтаксическом уровне, а прочие - на лексическом; эта четкая оппозиция позволила исследователю заключить, что словесное цитирование «уводит легковерного читателя на путь ложных ассоциаций» [5, с. 22]. Но если множественные реминисценции (в том числе горьковские) работают «на интеллектуальную независимость читателя от автора» [5, с. 23], то искомая «пушкинская традиция» невольно подменяется постмодернизмом, с которым Окуджава никогда не солидаризировался.
При этом остается неясным, как уживаются в современной «пушкинианской» поэме артистическое лукавство и готовность автора взяться за «решение непомерных задач» [5, с. 22]. Продолжая выстраивать намеченный С.С. Бойко ряд соответствий (на фоне метрикосинтаксических параллелей становятся заметны и мотивные, и композиционные), мы получаем возможность сравнить два вступления в тему. Юмористическая гипербола Пушкина («А стихотворец. с кем же равен он? / Он Тамерлан иль сам Наполеон» [6, с. 326]) поощряет автора-персонажа на эпические подвиги - так и не состоявшиеся; Окуджава заявляет о поэтической сверхзадаче, которая нарушает «внутреннюю меру жанра» (термин Н.Д. Тамарченко), представленную пушкинской разновидностью шутливой поэмы:
Я что хочу? В минувший век пробраться.
Быть может, там - секреты бытия,
что так бездарно в канувшем таятся
и без которых нынче жалок я.
Вот и рискую. А куда деваться?
[4, с. 620]
Декларация творческого риска служит имплицитной отсылкой к «наполеоновскому» принципу, однако тональность слишком далека от пушкинской. Логичным будет соположение финального приема литоты у Пушкина («Так вот куда октавы нас вели! / К чему ж такую подняли тревогу, / Скликали рать и с похвальбою шли?» [6, с. 337]) и Окуджавы («Да не по-
кинем дома своего, / чтоб с нами не случилось бы чего» [4, с. 625]). За вариацией «манифеста» чеховского Беликова («Как бы чего не вышло») угадывается аллюзия на «Домик в Коломне»; но каков смыслопорождающий эффект пушкинского фона? Очевидно, что автор «В карете прошлого» с самого начала предстает отнюдь не в качестве беспечного «артиста в силе»; по ходу движения в прошлое открывается, что «путешественнику» не до смеха. Словом, пушкинская традиция живёт в творческой памяти поэта как высшая ценность, преемником которой он себя не чувствует. Слывя у почитателей одним «из поздней пушкинской плеяды», Окуджава рефлектирует о любимом поэте словно бы на почтительном расстоянии, и впечатление дистанции создаётся словесными знаками иных, далеких от Пушкина художественных миров. Такова прежде всего горьковская цитата в сильной позиции заглавия.
У Окуджавы, конечно, есть примеры названий, которые являются псевдоцитатами: так, стихотворение-песня «Три сестры» никакого отношения к чеховской пьесе не имеет. Напротив, заглавие рассказа «Нечаянная радость», отсылающее к одноименной поэтической книге Блока, а через её посредство - к преданию об иконе «Нечаянная радость», позволяет увидеть второй план сюжетной коллизии (отмечено в нашей статье: [7, с. 106-107]). Тем самым подтверждается общелитературная закономерность: если лексическая цитата вынесена в заглавие или зачин, она «подключает весь авторский текст к источнику и сразу же определяет установку на восприятие - понимание всего последующего под определенным углом зрения» [8, с. 112].
С другой стороны, литературные цитаты, ставшие «крылатыми выражениями», могут и не устанавливать межтекстовые связи. Афоризм из IV акта «На дне», рано получивший самостоятельное значение, подвергся вторичному ироническому «отчуждению» благодаря роману Ильфа и Петрова «Золотой теленок», который, в свою очередь, разошелся на цитаты: для Бендера московский извозчик - «это карета прошлого. в ней далеко не уедешь» [9, с. 622] (ср. у Горького: «В карете прошлого - никуда не уедешь» [10, с. 138]). В тексте Окуджавы отразилось именно «крылатое» бытование фразы, закрепившее контаминацию двух источников [11, с. 114]:
Чей шепоток несётся фанатичный,
что мне, мол, не уехать далеко?..
[4, с. 621]
Следовательно, предположить целенаправленную актуализацию горьковского фона можно только при условии систематических текстовых перекличек, смыслообразующих параллелей. Они представляются нам очевидными. Вопрос заключается в том, по какой причине Окуджава обратился именно к пьесе «На дне», которая не вызывала ранее творческого интереса (хотя и присутствовала, несомненно, в читательской и профессиональной памяти филолога по образованию, школьного учителя литературы в первые послеуниверситетские годы). Направление поиска подсказывает сам текст поэмы.
Сравним разработку мотива кареты в обоих произведениях. У Горького эта деталь отмечает кульминацию запоздалого самоутверждения Барона («Богатство. сотни крепостных. лошади... повара. <...> Дом в Москве! Дом в Петербурге! Кареты... кареты с гербами!»), затем срыв в отчаяние («Не было карет!.. Ничего не было!.. - Было, чёрт вас возьми!»); в итоге карета превращается из предмета несуществующего (или вовсе не существовавшего) в обозначение «нулевой» ценности («И забудь о каретах дедушки... в карете прошлого - никуда не уедешь.» [10, с. 138]). У Окуджавы выдержан обратный порядок. При переходе от иносказательного заглавия к стихотворному рассказу карета материализуется, всячески украшается (ср. этот нарядный антураж с баронскими гербами), притягивает всеобщее внимание:
В карету прошлого сажусь. Друзья в восторге.
Окрестный люд весь двор заполонил. Тюльпаны в гривах вороной четвёрки, и розу кучер к шляпе прицепил.
С улыбкою я слышу из-за шторки ликующий шумок скороговорки.
Не понимаю: чем я угодил?..
[4, с. 620]
Поскольку веское слово горьковского Сатина является отправной точкой ретроспективного путешествия, нарушитель «заповеди» неизбежно оказывается двойником Барона:
Мы трогаемся. Тут же ироничный глумливый хор арбатский слышен вслед.
Как понимать? На мне костюм приличный, не под судом, долгов как будто нет.
[4, с. 621]
Словесный жест путешественника подобен неуверенному осматриванию себя со всех сторон. Его самооправдание строится как инверсия монолога Барона: заявление о «костюме приличном» подхватывает тему одежды, приличествующей разным положениям («Мне кажется, что я всю жизнь только переодевался. Учился - носил мундир дворянского института. Же-
нился - надел фрак, потом халат.»); свобода от долгов и судебных обвинений - контрастная параллель к истории падения «на дно» («Прожил всё, что было, - носил какой-то серый пиджак и рыжие брюки. а как разорился? Не заметил. Служил в казённой палате. мундир, фуражка с кокардой. растратил казённые деньги, - надели на меня арестантский халат.» [10, с. 141]). Чем же мотивирована аналогия с персонажем Горького, ставящая лирического героя в двусмысленное положение?
Как показано М.М. Гельфонд, взгляд на себя со стороны - одна из константных ситуаций в художественном мире Окуджавы [12, с. 325335]. Поскольку лирический герой «В карете прошлого» выступает в «авторской», творческой ипостаси, внешний взгляд моделирует его литературную репутацию.
Репутация художника, который перенёс в прошлое все свои ценности, этические и эстетические, поддерживалась энтузиазмом поклонников, с одной стороны, и усилиями идеологических обвинителей и литературных противников - с другой (см. об этой коллизии в нашей обзорной статье [13, с. 259-267]). Отвечая и тем и другим в стихах конца 1970-х - начала 1980-х годов, Окуджава зачастую ведёт откровенную жизнетворческую игру. Он использует канонический для лирики пушкинской поры сюжет «последнего пира», который призваны разделить друзья поэта: «Чувствую: пора прощаться. / Всё решительно к тому. / Не угодно ль вам собраться / у меня, в моем дому? // Будет ужин, и гитара, / и слова под старину. <.> Ни о чём не пожалеем, / и, с бокалом на весу, / я последний раз хореем / тост за вас произнесу» [14, с. 371-372]. Распределение ролей в конфликтах сегодняшнего дня происходит согласно вечным законам «исторического театра»: «Кого бояться и чего стесняться? / Всё наперед расписано уже. / Когда придется с критиком стреляться, / возьму старинный “Лефоше”. <.> Вот он стоит, похожий на лакея, / уставясь трёхлинеечкой в меня, / хозяин и Арбата, и Лицея, / и прошлого, и нынешнего дня. / Он не спешит, заступничек народный, / на мушку жизнь мою берёт, / и “Лефоше ” мой, слишком благородный, / не выстрелит, я знаю наперед» [14, с. 572-573]. Переосмысление классической «смерти на пиру» (см. об этом в нашей статье [15, с. 116-119]), метафора дуэли - всё это выражает драматизм самосознания художника в годы его наивысшей популярности. Но даже столкновение с «похожим на лакея» врагом не могло причинить той боли, о которой свидетельствует поздняя поэма: теперь над путешественником в прошлое глумится «хор арбатский».
Назвать солиста «хора» позволяет эпизод из воспоминаний С.Б. Рассадина: «Владимир Максимов, давний друг, к которому Окуджава относился с не истреблённой до конца нежностью (однажды сказал мне, вскоре после очередного припадка максимовской лютости: “Знаешь, я решил Володю простить. Мне его жалко”), -почему <.> Максимов в поздней своей публицистике ни для кого не нашел слов такого уничижения? “Престарелый гитарист. Потомок тифлисских лавочников.”» [16, с. 162-163]. Один из вариантов этой фразы В. Максимова и сегодня охотно цитируют в печати и в Интернете ниспровергатели кумиров, которым Окуджава, по замечанию Д.Л. Быкова [17, с. 741], продолжает мешать: «.сочинитель гитарных романсов, почему-то считающий себя великим аристократом. Господи, и откуда же такая спесь у потомка тифлисских лавочников?» Еще в 1970-е годы «хозяева Арбата и Лицея» откровенно намекали, что Окуджава не более чем инородец-космополит «с претензиями»; видимо, в ответ на знакомую риторику поэт напоминает - теперь уже бывшему «арбатцу»:
Я здесь рожден, я баловень столичный, к мытарствам и к хуле давно привычный.
[4, с. 621]
Когда «потомок тифлисских лавочников» соглашается узнать себя в Бароне, которому в лицо кричат: «Не было карет! Ничего не было!», все попытки унизить поэта разбиваются об этот встречный акт самоиронии. Но совладав с неизбежной в такой ситуации болью, «баловень столичный» теряет возможность предаться весёлой артистической игре по образцу «Домика в Коломне».
Другой «узел» горьковских реминисценций стянут к неожиданной - на фоне «ностальгической» репутации Окуджавы - персонификации исторического прошлого (строфа 6-я): Минувшее мне мнится водевильным, крикливым, как пасхальное яйцо.
Под ярмарочным гримом, под обильным, лубочное блестит его лицо.
Потряхивая бутафорским, пыльным отрепьем то военным, то цивильным, комедиант взбегает на крыльцо и голосом глухим и замогильным с каким-то придыханием бессильным вещает вздор, сивухою томим...
Минувшее мне видится таким.
[4, с. 622]
Метафора ветхого исторического тряпья перекликается с атрибутикой ночлежного дома, превращённого Актёром в свой собственный «театр», где мелькают тени благородных героев прошлого, звучит эхо голосов Гамлета, короля
Лира. «Взбегающий на крыльцо» хмельной комедиант с патетическим монологом на устах -ближайшая параллель к Актёру в миг его выхода на импровизированную сцену: «Актёр (останавливается, не затворяя двери, на пороге и, придерживаясь руками за косяки, кричит.) <.> Я - вспомнил. слушай. (Шатаясь, делает два шага вперёд и, принимая позу, читает.)» [10, с. 115]. У Горького театральное прошлое Актёра освещено с печальным юмором: трагедийный и романтический репертуар - Шекспир, Беранже - диссонирует с водевильным призвуком утраченного имени («.по сцене мое имя Сверчков-Заволжский» [10, с. 116]). В рецепции Окуджавы этот комплекс образов подвергается эмблематическому упрощению, «театр истории» низводится до водевиля и ярмарочного балагана.
Если концепция «На дне» строится на допущении, что ценность правды относительна, то для автора поэмы коллизии горьковской пьесы являются поводом к созданию отрезвляющих картин и метафор:
Кого-то, знать, их правда потрясла, но не меня. Я не из их числа.
[4, с. 623]
Утверждая свободный от иллюзий взгляд на мир (финальное двустишие 7-й строфы), автор вводит в ранее сформированный смысловой контекст цитату из «Горя от ума», что влечёт за собою целый ряд грибоедовских парафразов, например:
И вижу: ба, знакомые всё лица и речи и грехи из года в год!
[4, с. 623]
По наблюдениям С.С. Бойко [5, с. 22], здесь цитация лексическая (монолог Фамусова из IV акта) подкрепляется синтаксической: «Оттуда моды к нам, и авторы, и музы.». Но заключение исследователя о «ложных» подсказках читателю (см. выше) и в данном случае можно оспорить: развитие сюжета «путешествия» обнаруживает новые - принципиально важные для автора - переклички с «Горем от ума». Как Чацкий за время скитаний убедился, что современный мир един: «Москва и Петербург, во всей России то. », что прогресс иллюзорен «и в Петербурге, и в Москве.» [18, с. 96], так и «путешественник» Окуджавы, устремившийся в глубь истории, видит сходство «века нынешнего и века минувшего»:
И там и здесь - одни и те же козни, добро и зло, и пагубность чернил, кровавой сечи шум и запах розни, хотя неумолимей и серьезней, но тот же, тот же, что и прежде был.
[4, с. 624]
Благодаря этому фону сюжетообразующий мотив путешествия «в карете прошлого» вызывает ассоциации и с не названной поэтом «каретой Чацкого»; так на уровне подтекста намечается ещё одна актуальная для Окуджавы параллель. В «Горе от ума» финальная реплика Чацкого («.пойду искать по свету, / Где оскорблённому есть чувству уголок! / Карету, мне карету!» [18, с. 122]) закрепляет противоречие, героем не осознаваемое: ведь он воочию убедился, что наличная реальность не оставляет места для заветного «уголка». Популярные у современников Окуджавы экскурсы в «эпоху Чацкого» (пресловутую «упорядоченную старину») также сопровождались забвением очевидного: герои «золотого века» сами порывались бежать из него. «Путешественник», причастный к ностальгическим увлечениям своего поколения, «поздно начал понимать»: для поисков мифической державы вояжи ни к чему предпринимать; итоги их, как водится, лукавы.
Дворовые пророчества, вы правы: я жертвой стал совсем пустой забавы, с которой с детства кем-то связан был. Движение я переоценил!
[4, с. 623]
Итак, мотив кареты в поэме не только является двигателем сюжета «путешествия в прошлое», но и сам развивается благодаря тому напряжению, которое возникает при семантическом пересечении горьковского и грибоедов-ского контекстов.
Среди приёмов, выражающих «поисковый» характер сюжета, особенно важна для нашей темы метафора ускользающей цели движения -«мифическая держава». Она характеризует образ прошлого, культурно-историческую утопию, конструируемую современными «беглецами» из общедоступного, обычно классического, литературного материала. Окуджава в позднем своем творчестве рефлектирует о той грани, которая разделяет две сферы: это, с одной стороны, идеал, выработанный художниками «золотого века» в процессе творческого преодоления и «восполнения» реальности (всякая историческая реальность ущербна), с другой - позднейшая неразборчивая идеализация далёкого, ностальгическая поза, чреватая и самодовольством - вследствие легкого приобщения к «готовым» ценностям, и стилизаторской вторично-стью.
Горьковские реминисценции в тексте поэмы работают как инструмент самоограничения взыскательного художника: это один из способов преодоления его собственных ностальгических, пассеистских «обольщений». Напомним,
что замысел «В карете прошлого» относится к тому времени, когда Окуджава всё чаще читал о себе такие, например, благодарные отзывы: «.едва ли не первым начал формировать в нашей культуре стиль ретро» [19, с. 258]; завершение поэмы пришлось на годы беспощадного спора о месте кумира шестидесятников в современной литературе. Но Окуджава давно осознал, что перерос свою литературную репутацию, и масштабное видение отношений поэта с прошлым и настоящим поставило его неизмеримо выше «торопливых судей».
Отсюда же - справедливость оценок, высказанных С.Б. Рассадиным по поводу книги «Чаепитие на Арбате»: «Человек гораздо более одинокий, чем можно подумать по обилию дружеских посвящений в книге, поэт куда менее понятый, чем можно судить по его всенародной славе, он ехал и едет “в карете прошлого” (как озаглавлена маленькая поэма, замыкающая книгу) - а той некуда править иначе, как в будущее» [20, с. 6].
Список литературы
1. Куллэ В.А. «Не пробуй этот мёд: в нем ложка дегтя» // Знамя. 2001. № 11. С. 211-216.
2. Баранов В. Виновата ли запятая, или Ересь неслыханной простоты: [Послесл.] // Окуджава Б.Ш. Зал ожидания: Стихи. Нижний Новгород: Деком, 1996. С. 97-102.
3. Кантор В.К. Русский европеец как явление культуры. М.: РОССПЭН, 2001. 704 с.
4. Окуджава Б.Ш. Чаепитие на Арбате: Стихи разных лет. М.: ПАН, 1996. 640 с.
5. Бойко С.С. Реминисценции в поэзии Булата Окуджавы и проблема пушкинской традиции // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1998. № 2. С. 1624.
6. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. / Под ред. Б.В. Томашевского. М.: АН СССР, 1956-1958. Т. IV. 596 с.
7. Александрова М.А., Мосова Д.В. «Песенка о комсомольской богине»: диалог с Александром Блоком // Голос надежды: Новое о Булате. Вып. 6 / Сост. А.Е. Крылов. М.: Булат, 2009. С. 106-116.
8. Фоменко И.В. Введение в практическую поэтику. Тверь: Лилия Принт, 2003. (Литературный текст: проблемы и методы исследования; Приложение). 180 с.
9. Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Золотой теленок: Романы. М.: Гос. издат. худож. лит., 1956. 656 с.
10. Горький А.М. Собр. соч.: В 8 т. М.: Худож. лит., 1987-1990. Т. VIII. 624 с.
11. Душенко К.В. Цитаты из русской литературы: Справочник. 2-е изд., испр. и доп. М.: ЭКСМО, 2007. 704 с.
12. Гельфонд М.М. Мандельштам и Окуджава: мир и лирический герой // Голос надежды: Новое о Булате. Вып. 3 / Сост. А.Е. Крылов. М.: Булат, 2006. С. 325-335.
13. Александрова М.А. Советская критика об исторической прозе Б.Ш. Окуджавы: перевернутая страница? // Забытые и второстепенные критики и филологи ХГХ-ХХ веков. Псков: ПГПУ, 2005. С. 259-267.
14. Окуджава Б.Ш. Стихотворения. СПб.: Академ. проект, 2001. 712 с.
15. Александрова М.А. Об элегии в лирике Булата Окуджавы // Новый филологический вестник. М.: РГГУ, 2008. № 2. С. 109-121.
16. Рассадин С.Б. Архипелаг Булат // Встречи в зале ожидания: Воспоминания о Булате. 2-е изд.,
испр. и доп. / Сост. Я.И. Гройсман, Г.П. Корнилова. Нижний Новгород: Деком, 2003. С. 159-168.
17. Быков Д.Л. Булат Окуджава. М.: Молодая гвардия, 2009. 777 с. (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1165).
18. Грибоедов А.С. Полн. собр. соч.: В 3 т. / Гл. ред. С.А. Фомичев. СПб.: Изд. «Нотабене», 19952006. Т. I. 352 с.
19. Чупринин С. На ясный огонь // Новый мир. 1985. № 6. С. 258-262.
20. Рассадин С. Карета будущего // Лит. газета. 1996. № 35 (28 авг.). С. 6.
BULAT OKUDZHAVA’S POEM «IN THE CARRIAGE OF THE PAST»:
THE FUNCTIONS OF IMPLICIT QUOTATIONS FROM GORKY’S WORKS
M.A Alexandrova
The functions of implicit quotations from Gorky's works are analysed in the context of Okudzhava's reflections on literature, culture and history. Some aspects of the poet's reputation in the world of literature are considered and some episodes of his polemics with the contemporaries are reconstructed.
Keywords: Okudzhava, Gorky, Pushkin, Griboedov, nostalgia, poem, tradition, allusion, implicit quotation, quotation, underlying message, motif.
