CC BY
162
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
Т.Д. Пронина (Москва)
ОДИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ В «ГРИФЕЛЬНОЙ ОДЕ»
О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА
Аннотация. В статье рассматривается использование Мандельштамом одических топосов в «Грифельной оде» в рамках собственного авторского задания. Дискурсный анализ текста - выявление перформативной стратегии лирического высказывания - позволяет автору статьи проследить взаимодействие стихотворения с одической жанровой традицией и доказать, что в нем, тем не менее, реализуется иной жанровый инвариант.
Ключевые слова: лирика; жанр; ода; перформативность; стратегия.
T.D. Pronina (Moscow)
Odic Tradition in “Slate Ode” by O. Mandelstam
Abstract. The article deals with the topoi that Mandelstam used in “Slate Ode” in the frame of his own author’s task. Discourse analysis of the text, that means detection of performative strategy of lyric utterance, gives an opportunity to trace the interaction between the poem and odic genre tradition and author proves that in it, however, realized other genre invariant.
Key words: lyric; genre; ode; performative; strategy.
«Грифельная ода» стала объектом изучения для целого ряда филологов. Так, И.М. Семенко в книге «Поэтика позднего Мандельштама» провела текстологическое исследование, поставив перед собой задачу «проследить за ходом работы, последовательностью вариантов, а также сделать некоторые наблюдения над поэтикой Мандельштама»1, основываясь на черновиках стихотворения. Вслед за ней текстологическую работу проделал М.Л. Гаспаров; указывая недостатки и неточности в работе предшественницы, он намеревался «перечитать черновые наброски “Грифельной оды”, восстановить по ним историю работы автора над последовательными редакциями текста и попытаться определить логику этой работы»2.
Д.М. Сегал в обширной статье «О некоторых аспектах смысловой структуры „Грифельной оды“» проанализировал стихотворение по строфам, так отрефлексировав свой метод: «Я намеренно опускаю все (или почти все), что касается плана ситуационного и внетекстового <...> Интересующий меня план “Грифельной оды” задан аранжировкой слов как смысловых элементов, это - семантическая структура стихотворения. Одна из задач последующего изложения - раскрытие этого смыслового движения, эксплицирование связи отдельных мотивов стихотворения в отдельную картину»3. Омри Ронен в книге «На подступах к Мандельштаму»4 провел детальный семантический анализ «Грифельной оды», привлекая огромное количество контекстов и подтекстов.
Д.И. Черашняя в статье «О двух “Грифельных одах” в русской поэзии» проанализировала субъектную структуру стихотворения, придя к выводу, который проливает свет на ее изначальный замысел:
82
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
«Если сравнить стихотворение с возведенным зданием <...>, то “Грифельная ода” подобна готическому сооружению, у которого от кремнистого фундамента (поэтический мир собственно автора), словно лес, взметаются вверх многочисленные стволы колонн (Мы-повествователь), утончаясь в своей динамически-экспрессивной устремленности (автор-повествователь) к завершению - нацеленному в пространство острию (лирическое “Я”) Это, кстати, наглядная картина эволюции субъектных форм выражения авторского сознания в целом в лирике Мандельштама (преимущественного их выдвижения на первый план на разных этапах его творчества)»5.
В.Б. Микушевич в статье «Двойная душа поэта в „Грифельной оде“ Мандельштама»6 дает собственную интерпретацию отдельным образам лирического высказывания, возводя их к таким произведениям мировой литературы, как «Фауст» Гете, «Генрих фон Офтердинген» Новалиса, «Желание» Пушкина, к поэзии Державина, Лермонтова, Блока и др. Это далеко не полный перечень тех, кто писал о «Грифельной оде». Внимания заслуживают работа Л.Я. Гинзбург «Поэтика Осипа Мандельштама»7, статья М.Л. Гаспарова «Осип Мандельштам. Три его поэтики»8, в которой он комментирует некоторые образы «Грифельной оды», работа «Опыт семантического анализа “Грифельной оды” Мандельштама»9 Г.И. Седых, статья «“Грифельная ода” О. Мандельштама»10 В.И. Терраса.
При изучении этих научных исследований выяснилось, что никто из филологов не ставил перед собой задачу рассмотреть «Грифельную оду» в контексте жанровой традиции. Более того, в статье «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма», выявляя и описывая «фундаментальные черты» поэтики Мандельштама, авторы выдвигают положение о том, что «сочетание <...> трех свойств - ориентированности на универсальную человеческую сущность, привязанности к онтологическим и культурно-историческим “общим вопросам” и тяги к воплощению их на языке “конкретно-чувственной логики” - характерно для текстов мифологического или религиозного порядка, лежащих вне жанровых различий». Далее в статье речь идет о «сдвигании» границы жанров, необходимом для создания «наиболее адекватного образа триединого мира (личное, вечное, конкретно-воплощенное)»11.
Рискну предположить, что эти особенным образом сочетающиеся в поэтике Мандельштама «смысловые линии» соотносятся с конструктивными параметрами лирического дискурса: «привязанность к онтологическим и культурно-историческим “общим вопросам”», «вечное» просвечивает через ценностную архитектонику лирического высказывания, воплощение их «на языке “конкретно-чувственной логики”» соотносится с модусом самоактуализации лирического субъекта, а «ориентированность на универсальную человеческую сущность» - с этосом суггестивности. Такая аналогия позволяет сделать вывод, что эти три значимых элемента поэтики Мандельштама, реализуясь в каждом конкретном произведении, позволяют определить перформативную стратегию лирического высказывания, а значит понять, в рамках какой жанровой традиции оно существует.
Заглавие «Грифельной оды», казалось бы, говорит само за себя. Тот факт, что стихотворение Мандельштама по замыслу своему должно было
83
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
стать ответом на неоконченную «Оду на тленность» последнего русского летописца - Державина (что явно следует из текстологических исследований) - говорит в пользу авторского жанрового определения и накладывает отпечаток на восприятие стихотворения исследователями. Так, Д.И. Че-рашняя восклицает в вышеупомянутой статье: «Это ода - творчеству!»12. Такое жанровое определение оправдывает отчасти «лирический беспорядок речи», характерный для оды и обусловленный экстатическим состоянием восторга, в котором пребывает лирический субъект, а установка на произнесение произведения вслух13 отчасти объясняет присутствие в стихотворении множества образов, возникающих по принципу звукового соответствия: «с подковой перстень», «журчит цепочкой, пеночкою, речью», «черновик учеников воды проточной».
Действительно, в «Грифельной оде» можно обнаружить присущую жанру оды вертикальную конфигурацию, в основе которой В.И. Тюпа усматривает древнейший архетип «мирового древа», предполагающий трехъярусное мироустройство14. Это провоцирует определение ее ценностной архитектоники как вертикального откровения хвалы. К «верхнему миру» относятся такие образы, как «звезда с звездой», «На мягком сланце облаков / Молочный грифельный рисунок», «крутые козьи города», «отвес», «изумленная крутизна», тогда как к «среднему» - «кремнистый путь», сон «в густой ночи» «под теплой шапкою овечьей», «подошва гор на твердой почве», трижды повторенное «здесь» («Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг <.. .> Здесь созревает черновик»).
Смещение точки зрения, движение взгляда субъекта лирического высказывания точно прослежено Д.М. Сегалом:
«Крутизна <...> стоит в ряду “геологических” образов высоты, камня, гор. Любопытна смена ракурсов, точек зрения в стихотворении: в 1-й строфе основной ракурс - это взгляд вверх (за единственным исключением “кремнистого пути”), во 2-й строфе - это взгляд вниз (“Мы стоя спим в густой ночи / Под теплой шапкою овечьей. / Обратно в крепь родник журчит”), в 3-й строфе взгляд направлен решительно вверх, более того - все выше и выше, в 4-й строфе ракурс не столь ясен, но в конце он принимает четкую направленность вниз (“стряхнуть”), в 5-й строфе и в начале 6-й строфы ракурс совершенно определенно движется сверху вниз (“Как мусор с ледяных высот... Вода голодная течет, ...И как паук ползет ко мне - / Где каждый стык луной обрызган”). Но далее ракурс переходит вверх (“На изумленной крутизне”). в восьмой строфе ракурс приобретает совершенно новое качество: строки “Блажен, кто завязал ремень / Подошве гор на твердой почве” означают не только изменение точки зрения, но и изменение позиции: вместе с “тем, кто блажен” мы не только переводим взгляд сверху вниз, но и склоняемся»15.
Это наблюдение и его кода («склоняемся»), в частности, подтверждают наличие двух соотнесенных миров «верхнего» и «среднего». Однако нетрудно заметить, что в стихотворении не явлен «регламентарный характер» «соотносительности верха и низа»16. «Верх» в «Грифельной оде» нельзя назвать «вечным» одическим верхом, к которому стремится лирический субъект, последний скорее «мечется» в пространстве в каком-то неистовом поиске.
То, что «верх» в данном лирическом высказывании не становится аб-
84
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
солютной ценностью, подтверждается введением в стихотворение инверсированного одического топоса. На мой взгляд, строки «Как мусор с ледяных высот - / Изнанка образов зеленых - / Вода голодная течет, / Крутясь, играя, как звереныш» представляют собой нарочито сниженную отсылку к образу Кастальского ключа - этого источника вдохновения для многих одописцев. Ср. в «Оде... на взятие Хотина» М.В. Ломоносова:
Внимая нечто, ключ молчит,
Которой завсегда журчит И с шумом вниз с холмов стремится.
Или в «Ключе» Г.Р. Державина:
Источник шумный и прозрачный,
Текущий с горной высоты <...>
О, коль приятен ты мне зришься!
<...>
Гора, в день стадом покровенну,
Себя в тебе, любуясь, зрит;
В твоих водах изображенну Дуброву ветерок струит.
Если в жанровой традиции ключ - источник творчества, вдохновения, питающий душу и воображение поэта, то здесь «вода голодная» течет «как мусор», она не только грязна и ничего не дает, она еще и готова отнять, поглотить лирического субъекта, как воды Леты. «Перевернутость» одического топоса удваивается за счет метафоры «изнанка образов зеленых»: «зеленые берега отражаются в быстро текущей воде»17.
Образ воды, проходящий лейтмотивом через все стихотворение («Кремень с водой, с подковой перстень», «Здесь созревает черновик / Учеников воды проточной»), находится в синкретическом единстве с образом времени: «Им проповедует отвес, / Вода их учит, точит время». Причем лирическим субъектом декларируется возвратное движение бытия, характерное для перформативной стратегии покоя (идиллии): «Обратно в крепь родник журчит / Цепочкой, пеночкой и речью». См.: «В “Грифельной оде”, по-видимому, задача поэзии (грифельной сланцевой доски - соединения кремня с водой) - в том, чтобы запечатлеть и сохранить неподвижным в памяти бег реки времен <...> у Мандельштама река представляет собой циклическое время, разрушающее и вновь порождающее культуру»18.
Об интенсивном взаимодействии в «Грифельной оде» категорий природы и культуры писали все, кто анализировал данное лирическое высказывание. В ранней лирике Мандельштама, в стихотворениях, перформативную стратегию которых можно определить как идиллическую (например, «Я не слыхал рассказов Оссиана», «Бессонница. Гомер. Тугие паруса», «Природа - тот же Рим» и др.), природа и культура находятся в неосинкретическом единстве. Именно такое «нераздельно-неслиянное» их со-бытие - то условие, которое обеспечивает подлинно гармоничное состояние мирозданию. Такое видение, конечно же, идет в разрез с жан-
85
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
ровой традицией «классической» идиллии, мир которой мог существовать только на лоне природы, а цивилизация (культура) служила разрушающим идиллию фактором.
Если оперировать введенными Ф. Шиллером категориями «наивной» и «сентиментальной» поэзии19, то наивных образов в «Грифельной оде» мы не найдем: каждый природный образ, взятый в отдельности, уже «оброс» литературными связями, как бы прошел через толщу культуры. Так, «кремень» - это не только и не столько минерал, это «кремень» из «старой песни» «Выхожу один я на дорогу» Лермонтова. Оттуда и «звезда с звездой», взятые Мандельштамом в свое стихотворение не как таковые, а как «могучий стык» предшественника.
«Обратно в крепь» журчащий «родник» «цепочкой, пеночкой и речью» отсылает сразу к нескольким прототекстам: к стихотворениям Державина «Пеночка», «Цепочка» (написанных в идиллической стратегии покоя), к его же оде «Христос» («Кто Ты, - вспять Иордан бежал / Кого омыть с стремленьем / шумным, / В пустыне свет осиявал; / Глас Агнцем проповедал чудным, / Могущим все грехи подъять»), а через нее - к 113 псалму из Ветхого завета («Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова - из народа иноплеменного, Иуда сделался святынею Его, Израиль - владением Его. Море увидело и побежало; Иордан обратился назад. Горы прыгали, как овны, и холмы, как агнцы. Что с тобою, море, что ты побежало, и [с тобою], Иордан, что ты обратился назад? Что вы прыгаете, горы, как овны, и вы, холмы, как агнцы? Пред лицем Господа трепещи, земля, пред лицем Бога Иаковлева, превращающего скалу в озеро воды и камень в источник вод» (здесь и далее курсив мой - Т.П.). Ср. в «Грифельной оде»:
Обратно в крепь родник журчит
Крутые козьи города,
Кремней могучее слоенье;
И все-таки еще гряда -
Овечьи церкви и селенья!
Блажен, кто называл кремень
Учеником воды проточной.
Восстановление полного интертекстуального ряда не принципиально для того, чтобы понять, как взаимодействуют природа и культура в рамках данного лирического высказывания и как это их соотношение характеризует его ценностную архитектонику.
Ключ к адекватному прочтению этого взаимодействия, на мой взгляд, лежит в строках «Блажен, кто называл кремень / Учеником воды проточной. / Блажен, кто завязал ремень / Подошве гор на твердой почве». Полюсами, между которыми располагается потенциальное множество смыслов первой метаболы (определяемой М. Эпштейном через понятие метафоры: «она (метафора - Т.П.) теперь в свою очередь преодолевается изнутри, восходя от раздвоенности к усложненному единству, от внешнего подобия далеких вещей к их необходимому соприсутствию в одной раздвинутой реальности»20), являются предельно овеществленное, природное пони-
86
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
мание образа кремня как минерала, обнаруживаемого в осадочных горных породах («кремней могучее слоенье»), и предельно развоплощенное, культурное его понимание, отсылка к «блистающему» в лермонтовском стихотворении «кремнистому пути». «Проточная» вода же в стихотворении, символ быстротекущего времени, отсылает к державинской «реке времен». С одной стороны, кремень как минерал обтачивается водой и временем («Вода их учит, точит время»), учится у воды, приобретает форму, утрачивая в то же время отдельные частицы. С другой стороны, «кремнистый путь» из «старой песни» учится у державинской «реки времен», которая «топит в пропасти забвенья / Народы, царства и царей». Иными словами, и природный, и культурный образ в этой метаболе проходит испытание временем, приобретая благодаря этому свои подлинные очертания: «...если культура должна не учить природу, а учиться у природы, то творческое усилие должно состоять в том, чтобы не выделиться из природы, а раствориться в ней»21.
Наблюдения за отдельными лирическими высказываниями, в которых реализуется перформативная стратегия покоя, показываю ровно противоположную картину: природа, только как бы входя во внутреннюю материю слова, поэзии, культуры, обретает подлинное бытие. «У Мандельштама -обратное движение: не стих хочет стать внехудожественной реальностью, а внехудожественная реальность уходит внутрь стиха <...> У Мандельштама <.> теургический акт направлен вовнутрь, движение поэтической материи - центростремительное»22.
«Соединяются не только изначала слитые, а потом разъединенные аспекты природы - небо и земля, но и противоположные по конкретным семантическим признакам сферы земли (“кремень с водой” - твердое, крепкое, устойчивое и жидкое, текучее, неустойчивое) и неба (“звезда с звездой” - яркое, светлое и “мягкий сланец облаков”, “в густой ночи”, “под теплой шапкою овечьей” - неяркое, несветлое). Но наряду с этими стыками исходно противопоставленных сущностей природы, тема стыка, соединения проводится еще в одном плане - природа соединяется с культурой»23.
Вторая метабола явно восходит к Священному Писанию, благодаря чему вновь встречаются два плана - культурный и природный. Тот, кто не «завязал ремень» и даже не «развязал» однажды, - это Иоанн Предтеча из Евангелия от Марка (1, 7): «И проповедовал, говоря: идет за мною Сильнейший меня, у Которого я недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его». Вторая часть метаболы не только переносит реминисценцию в природный план («подошве гор на твердой почве»), но и, по мнению М.Л. Гаспарова, вновь возвращает в план культурный:
«Поэт, завязывающий ремень горной подошве на верной почве, тем самым объявляет себя предтечей будущей поэзии, вырастающей не из людских традиций, а из горных пород. А его собственным прообразом остается тончиевский Державин, барски развалившийся у подошвы каменной горы <...> На фронтисписе этого издания (Державин 1864) был воспроизведен известнейший портрет работы Тончи: Державин в шубе и большой меховой шапке сидит у подножия крутой каменной скалы. [Комментарии обращали особое внимание на эту шапку:
87
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
Державин ни за что не хотел видеть себя на портрете плешивым, Тончи отказывался “представить поэта въпарикЬ”, шапка стала компромиссом] Мандельштам помнил и любил этот портрет: от него - образ Сядь, Державин, развалися <...> в позднейших “Стихах о русской поэзии”»24 (курсив автора - Т.П.).
Установленная связь с известным портретом кажется весьма убедительной, но интерпретация исследователя, отталкивающаяся от того, что лирический субъект «Грифельной оды» «объявляет себя предтечей будущей поэзии», не выдерживает критики. Анафорическое «блажен» однозначно относится не к самому лирическому субъекту, а к третьему лицу. Блажен тот, чье творчество учится у природы, питается ею, становится ее продолжением. Самонадеянность такого рода была чужда лирическому субъекту поэзии Мандельштама, который в одном из стихотворений «Камня» испытывает страх перед самим мгновением вдохновения, «тоску щемящую», но никак не ощущение собственной значимости: «Что, если вздрогнув неправильно, / Мерцающая всегда, / Своею булавкою заржавленной / Достанет меня звезда?».
Две метаболы, «спаянные» в параллелизм, содержат явную отсылку к Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом; ибо их есть Царствие Небесное. / Блаженны плачущие; ибо они утешатся» (Мф 5, 3-4). Отсылка подкрепляется стихом из третьей строфы: «Им проповедует отвес». Возвращаясь к гипотезе о следовании «Грифельной оды» одической жанровой традиции, можно было бы сказать, что двукратным «блажен» лирический субъект утверждает некие позитивные ценности восхваляемого объекта. Однако так и не проявившаяся четко и однозначно вертикальная ценностная архитектоника вкупе с отсылкой к Евангелию не позволяет определить перформативную стратегию лирического высказывания как стратегию хвалы.
В Нагорной проповеди, к которой столь явно отсылает читателя Мандельштам, речь не идет об утверждении вечных ценностей, в ней «говорится преимущественно о внутренней настроенности человеческой души и излагаются не требования в категорической форме (как в 10 заповедях Ветхого Завета - Т.П.), а лишь условия, при соблюдении которых достижимо для человека вечное блаженство»25.
Возможно, поэтому в «Грифельной оде» не актуализируется и возможность «идиллического» прочтения этой «хвалы»: глаголы в параллелизме стоят в прошедшем времени, формально провоцируя предположение, что утверждается ценность, воплощенная однажды, а значит желающая быть повторенной и повторяемой вновь и вновь. Однако речь идет не о «малом времени» идиллии с ее вечным круговоротом, а об открытости ценностной архитектоники будущему, ее обращенности к нему, ее проективности, характерной для перформативной стратегии волюнты26.
«Спаянная» метабола открывает измерение будущего, подготавливаемое в действительности образами «молочного грифельного рисунка», «бреда овечьих полусонок», «свинцовой палочки молочной», «воздуха прозрачного леса», нарывающего «плода», зреющего «винограда», «паука», «грифельных визгов», «горящего мела», «черновика воды проточной» - словом, всех образов, несущих семантику ожидания, надежды, потенциального воплощения и метаморфозы.
88
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
«Грифельная ода» - точное и выразительное описание творческого процесса, рождения произведения из самых недр природы, культуры и человеческого сознания, но это произведение только должно состояться, хотя оно рождается для читателя уже по мере чтения готового лирического высказывания. Оно представляет собой не что иное, как фиксацию «порогового откровения», «архаичный прообраз архитектоники» которого -«перформатив волеизъявления: ”да будет так!”»27. Гимерический модус самоактуализации лирического субъекта (от «гимерос» - с греч. «желание», «мечта») проявляется с особой интенсивностью в последней строфе:
И я теперь учу дневник Царапин грифельного лета,
Кремня и воздуха язык,
С прослойкой тьмы, с прослойкой света;
И я хочу вложить персты В кремнистый путь из старой песни,
Как в язву, заключая в стык -Кремень с водой, с подковой перстень.
Лирический субъект позиционирует себя как ученик («И я теперь учу»), но его ученичество особо рода: это не прямое следование пророческому завету Священного писания, а своего рода инверсия «ожидания» Царствия Небесного. Ср. в Евангелии: «Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов - по левую» (Мф, 25, 31-33). В «Грифельной оде» «вода учит, точит время» и «крутые козьи города», и «овечьи церкви и селенья».
Лирический субъект «Грифельной оды» очевидно «внутренне шире своей внешней причастности к жизни»28
. Драматизм его самореализации звучит в стихах, где его самоопределение выражено предельно четко: «Кто я? Не каменщик прямой, / Не кровельщик, не корабельщик, - / Двурушник я, с двойной душой, / Я ночи друг, я дня застрельщик».
«Мне кажется, что в первой половине восьмой строфы содержится скрытая полемика со своим собственным (гораздо менее известным) стихотворением “Актер и рабочий”. В этом стихотворении, впервые опубликованном в альманахе “Трилистник” в 1922 году, то есть в период “Грифельной оды”, можно найти некоторые инвертированные смысловые параллели к “некаменщику”, “некровельщику” и “некорабельщику”. В “Актере и рабочем” в весьма общей и условной форме провозглашается единство “художника” и “работника”. Вот некоторые фрагменты из этого стихотворения:
Актер - корабельщик на палубе мира! И дом актера стоит на волнах! Никогда, никогда не боялась лира Тяжелого молота в братских руках!
89
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
Что сказал художник, сказал и работник: - Воистину, правда у нас одна!
Единым духом жив и плотник,
И поэт, вкусивший святого вина!
Веселые стружки пахнут морем,
Корабль оснащен - в добрый путь!
Плывите же вместе к грядущим зорям,
Актер и рабочий, вам нельзя отдохнуть!» 29.
«От “пестрой кровли” (во второй песни горняка из романа “Генрих фон Оф-тердинген” Новалиса - Т.П.) и “дня пестрого” происходит кровельщик. Поэт отмежевывается от него, так как кровельщик - мастеровой, а не пророк (отвращение Мандельштама к слову “мастер”)»30.
Апофатическое начало самоопределения, складывающееся «из отрицательных автохарактеристик своей страдательности»31 (троектратный повтор «не»), переходит в катафатическое: «“я“ раскрывается не в том, чего оно лишено, не в переживании утраченных ценностей, в своих интенциях самореализации»32.
Д.И. Черашняя верно угадывает этот модус самоакутализации благодаря отсылке к «Фаусту» Гете:
«Сравним: “Ах, две души живут в моей груди” (слова Фауста - Т.П.) - у Мандельштама: “Двурушник я, с двойной душой”. Или - после слов Мефистофеля о том, что люди должны испытывать то день, то ночь, Фауст говорит: “Но я хочу!”. У Мандельштама после строки: “С прослойкой тьмы, с прослойкой света”, - следует “И я хочу...”. Думается, что в этих словах - основной пафос “Грифельной оды”...»33.
Суммируя творческую интенцию лирического субъекта стихотворения, можно сказать, что он хочет не разделить, как Сын Человеческий, а объединить и вобрать в свою потенциальную художественную реальность и овец, и козлищ.
Однако воление лирического субъекта не носит характер императива, «вероятностный мир»34 волюнты Мандельштама амбивалентен. За мнимым противопоставлением «пестрого», бушующего дня, выметенного «с позором», и «ночи-коршунницы», несущей «горящий мел» и кормящей «грифель», явно проглядывает метабола поэтического вдохновения. День, сопоставленный с «мертвым шершнем» - не только безжизненным насекомым, но пожирающим других (пчел), - уступает ночи, дающей вдохновение, кормящей. Сочетание «грифель кормит» созвучно образу «ночи-коршунницы», который, в свою очередь, семантически связан с птичьими образами в стихотворении, перекликающимися по звучанию не только с пением («пеночка», «птенец»), но и с «грифелем» (созвучие с названием хищной птицы «гриф»35).
Ночь в стихотворении сначала материализуется, овеществляется («Ломаю ночь, горящий мел»), а потом объединяется с днем («Я ночи друг, я дня застрельщик»), который как бы «восстанавливается» в правах благо-
90
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
даря созвучию автономинации лирического субъекта как «застрельщика» с образом «стрел» - части еще одной амбивалентной метаболы.
«Прежде, в четвертой и пятой строфах, ночь и день разъединялись, и явственно выступало отрицательное отношение к дню в противовес положительному восприятию ночи <...> В восьмой строфе, следуя своему принципу сближения противоположных стихий, поэт провозглашает, что он принимает и ночь и день -ср. в последней строфе: “И я теперь учу дневник, / Царапин грифельного лета, / Кремня и воздуха язык, / С прослойкой тьмы, с прослойкой света”, где также соединяются в единую “породу” свет и тьма. Отсюда и “двурушник, с двойной душой”, которая объединяет полярные смысловые начала»36.
«Ночь - творческое время, ночью активизируется та творческая память о человеческом прошлом, которая борется с рекой забвенья. Но с другой стороны, ночь - воплощение первозданного хаоса, носитель прапамяти о вселенском прошлом, для которого человеческое прошлое - ничто. За “лермонтовской ночью”, спокойной и проясняющей, как бы вырисовывается “тютчевская ночь”, иррациональная и страшная»37.
Со сменой дня и ночи в природном цикле «рифмуется» смена, которую осуществляет лирический субъект, описывая творческий процесс: «Меняю шум на пенье стрел, / Меняю строй на стрепет гневный». «Шум» как неупорядоченный, дисгармоничный звук находится на полюсе хаоса, «пенье стрел» упорядочено, мелодично. «Строй» отброшен лирическим субъектом в пользу «стрепета»:
«Поэт шуму, сумятице и визгу хаоса предпочитает пенье стрел, то есть организованное звучание. Стрелы рисуют образ направленного, заостренного полета, противоположного беспорядочной возне, рождающей шум. Но здесь же происходит как бы обратное: поэт отказывается от порядка, строя, предпочитая ему спонтанное движение души - стрепет гневный. Стрепет - по Далю: “верезг, резкий шум или шорох со свистом, как от полета иной птицы”. Но одновременно у Даля стрепет означает и птицу (“дрофа”). Так завершается “птичья” тема стихотворения, которая выше была связана с “учительством - ученичеством” в облике кормления: ночь-коршунница кормит грифель, голоса памяти вырывают грифели из птичьих клювов»38.
Эпитет «гневный» указывает на саму эту птицу - хищную и питающую «ночь-коршунницу». Этот необычный хиазм замыкает в параллелизм смену дня / ночи и космос / хаос, сменяющие друг друга в сознании лирического субъекта - поэта в минуты поэтического вдохновения. Так, природное, неупорядоченное не противопоставляется культурному, упорядоченному, а существует с ним «нераздельно-неслиянно», по одному и тому же закону преемственности и переходности из одного состояния в другое.
Лирический субъект формулирует необходимость «стереть дневные впечатленья», избавиться от пережитого опыта, очиститься от него, чтобы услышать «грифельные визги» - войти в состояние творческого озарения. «Стереть» впечатления дня необходимо с «иконоборческой доски», доски, которая борется с иконой на своей собственной поверхности. Это
91
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
«борение», восходящее к борьбе Бога с Иаковом, не во имя разрушения, а во имя созидания и сохранения: «Ибо, говорил он, я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя» (Бытие, 32, 30). Так и в «Грифельной оде» творчество, созидание и разрушение («Ломаю ночь, горящий мел / Для твердой записи мгновенной») неразрывно связаны как две стороны «двойной души», «дневника царапин грифельного лета» «с прослойкой тьмы, с прослойкой света».
«Мгновенная твердая запись - результат индивидуального творчества, в противоположность стихийному вековому черновику воды проточной <... > Шум при этом превращается в пенье стрел как нестройное в стройное, строй в стрепет гневный - как стройное в нестройное, но в обоих случаях стрелы и стрепет эмоционально окрашены борьбой против пассивного мира...» (курсив автора - Т.П.) 39.
Амбивалентно по своей сути и само «воление» лирического субъекта: «И я хочу вложить персты / В кремнистый путь из старой песни, / Как в язву, заключая в стык - / Кремень с водой, с подковой перстень». Лирический субъект, подобно Фоме Неверующему, хочет убедиться в подлинности «кремнистого пути», в его жизненности, в том, что он все еще продолжает свое существование уже в новом качестве - не как природный объект, а как часть культуры. Ср.: «Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим» (Ин, 20; 21-29).
Образ «с подковой перстня» перешел в «Грифельную оду» из стихотворения Мандельштама «Нашедший подкову», написанного непосредственно перед первой редакцией самой «Грифельной оды». Вот как в контексте анализируемого лирического высказывания его интерпретирует М.Л. Гаспаров:
«Кремень с водой и с подковой перстень противопоставляются как природа и культура. Подкова - образ из пиндарического отрывка “Нашедший подкову” того же 1923 г.; там подкова означает застывшую и хранимую (на счастье) память о беге коня. Так и в “Грифельной оде”, по-видимому, задача поэзии (грифельной сланцевой доски - соединения кремня с водой) - в том, чтобы запечатлеть и сохранить неподвижным в памяти бег реки времен» (курсив автора - Т.П.) 40.
«Тема исторического времени, звучащая в подкове-перстне в этих же четырех строках, звучит в старой песне. Старая песня сохраняет “форму последнего сказанного слова” подобно тому, как подкова сохраняет “воспоминанье о беге с разбросанными ногами” (“Нашедший подкову”). Как подкову подбирают на дороге, так и слова старой песни доходят к нам из толщи времени».41
Перекодировка христианских символов как этических максим и перевод их в эстетическую плоскость, за которой для Мандельштама стоят собственные этические установки42, создает особую временную перспективу: Фома вложил перст в ребра Христа воскресшего - настоящего и грядущего, лирический субъект «Грифельной оды» хочет вложить персты в реальность, уже воплощенную в лирическом высказывании. Иными словами,
92
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
лирический субъект хочет не просто прикоснуться к прошлому, но войти в него и сделать его длящимся - продолжить традицию, «заключив» «в стык» и природные образы - «кремень с водой», и культурные - «с подковой перстень».
«...в начале и конце стихотворения появляется (или восстанавливается) Лермонтов: “Выхожу один я на дорогу...” - оно тоже о преодолении смерти (заснуть не холодным сном могилы, а сохранить жизненные силы и слушать природу). Больше того, именно поэтому в финале появляется не только Лермонтов, а и самый главный победитель смерти - Христос: реминисценции из Нагорной проповеди и слов Крестителя; а уверование Фомы (Ин 20, 25) - вложить персты в кремнистый путь из старой песни - значит физически убедиться в попрании смерти» (курсив автора - Т.П.)43.
Объединив в своем акте воления природу и культуру в неразрывное целое, лирический герой манифестирует тем самым особую творческую программу, согласно которой художественная реальность, им творимая, вберет в себя все мироздание таким, какое оно есть - противоречивым, амбивалентным, «нежным» и «гневным», и сохранит его для вечности.
Такая проектируемая реальность вызывает у читателя чувство «позитивной солидарности» и суггестию надежды, что в корне отличает «Грифельную оду» от грифельной «оды» (а по сути - инвективы) «На тленность» Державина. Стихотворение предшественника и содержательно («Река времен в своем стремленье / Уносит все дела людей»), и своей легендарной судьбой (предсмертное восьмистишие последнего русского одописца «было записано Державиным на грифельной доске, и доска эта хранилась в Публичной библиотеке, хотя надпись на ней почти совершенно стерлась»44) утверждает нечто противоположное волению лирического субъекта «Грифельной оды»: тотальное погружение всего в «реку времен» - Лету. По Державину, «если что и остается / Чрез звуки лиры и трубы» (здесь речь идет о поэтическом творчестве и о культуре в целом), «то вечности жерлом пожрется / И общей не уйдет судьбы».
Комментируя образ воды в «Грифельной оде» Мандельштама, И.М. Се-менко проницательно отмечает:
«.творческий акт (державинская запись) в себе самом - по смыслу державинского текста - содержал идею всеобщего разрушения. Конструктивность творческого акта оборачивается тотальной разрушительностью. Вот почему в “Грифельной оде” оказались связаны вместе творчество (кормление грифеля мелом) и вода, которая и в “Оде на тленность”, и в “Грифельной оде” является метафорой уничтоженья»45.
Сопоставляя образ времени в двух «грифельных одах», Д.М. Сегал пишет:
«...для него (Мандельштама - Т.П.) время - нечто принципиально иное, чем для Державина. Оно само является летописцем, само оставляет следы на камне, и человеку следует в своем творчестве. не противостоять слепому и безлично-разрушительному времени, как у Державина, а
93
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
учиться у времени-творца»
Остроумнее всего, на мой взгляд, по этому поводу высказалась Д.И. Черашняя, отметив, что «строки Державина заняли свое место»47 в «дневнике царапин грифельного лета», по которому «учится» преодолевать забвение и приобщаться к вечности в культуре лирический субъект «Грифельной оды».
Слова самого Мандельштама в «Разговоре о Данте» в равной степени приложимы к «Божественной комедии» и к «Грифельной оде»:
«Стихи... сформированы и расцвечены именно геологически. Их материальная структура бесконечно важнее пресловутой скульптурности. Представьте себе монумент из гранита или мрамора, который в своей символической тенденции направлен не на изображение коня или всадника, но на раскрытие внутренней структуры самого же мрамора или гранита. Другими словами, вообразите памятник из гранита, воздвигнутый в честь гранита и якобы для раскрытия его идеи»48.
Так и «Грифельная ода» - поэтический «памятник», написанный в честь поэзии и для раскрытия ее предназначения. И в этом смысле лирическое высказывание встраивается в целую литературную традицию поэтических памятников, идущую от переводов оды Горация к Мельпомене Ломоносова и Державина через поэтическое осмысление темы бессмертия Пушкиным к трансформации этой традиции у Мандельштама и Бродского.
Для лирического субъекта «Грифельной оды» принципиально значимо возвратное движение бытия, возвращение к истокам и даже уничтожение во имя созидания. Но это не заклинание бытия вернуться назад и не жажда вечного повторения, это желание вернуться к традиции, войти в нее для обретения импульса дальнейшего движения, творческого порыва. Именно поэтому лирический субъект позиционирует себя как ученик. Его ученичество - особо рода, это не следование заветам Священного Писания, а его поэтическое переосмысление, инверсия. Все оппозиции в стихотворении, созданные лексическими и контекстуальными антонимами, уравниваются и становятся синкретически связанными фигурой лирического субъекта.
Ни заявленная в заглавии принадлежность к одической традиции с ее вертикальной ценностной архитектоникой, инверсированной и деформированной в стихотворении, ни характерная для поэтического мышления Мандельштама идиллическая идея о том, что только воплощенная в слове, вошедшая внутрь поэтической реальности, действительность обретает подлинное бытие, не могут претендовать на статус перформативной стратегии данного текста. Осознание собственного предназначения, выливающееся в форму воления это предназначение выполнить, - вот та магистральная линия, которая обеспечивает лирическому высказыванию целостность и завершенность.
1 Семенко И.М. Поэтика позднего Мандельштама. От черновых редакций - к окончательному тексту. М., 1997. С. 8.
2 Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica, l995. Т 2, № 3-4. С. 153.
94
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
3 СегалД.М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 255-256.
4 Ronen O. An Approach to Mandel’stam. Jerusalem, 1983.
5 Черашняя Д.И. О двух «Грифельных одах» в русской поэзии // Литературное произведение и литературный процесс в аспекте исторической поэтики. Кемерово, 1998. C. 66-74.
6 Микушевич В. Двойная душа поэта в «Грифельной оде» Мандельштама // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 1. М., 2000. С . 55-62.
7 Гинзбург Л. Поэтика Осипа Мандельштама // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1972. Т. 31. Вып. 4. С. 309-327.
8 Гаспаров М.Л. Осип Мандельштам. Три его поэтики // Гаспаров М.Л. О русской поэзии: анализы, интерпретации, характеристики. СПб., 2001. С. 193-260.
9 Седых Г.И. Опыт семантического анализа «Грифельной оды» О. Мандельштама // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1978. № 2. С. 13-25.
10 Террас В.И. «Грифельная ода» О. Мандельштама // Новый журнал. 1968. Кн. 92. C. 163-171.
11 Левин Ю., Сегал Д., Тименчик Р., Топоров В., Цивьян Т. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. 1974. Vol. 7-8. C. 294.
12 Черашняя Д.И. О двух «Грифельных одах» в русской поэзии // Литературное произведение и литературный процесс в аспекте исторической поэтики. Кемерово, 1998. С. 69.
13 Тынянов Ю.Н. Ода как ораторский жанр // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 227-253.
14 Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М., 2013. С. 123.
15 Сегал Д.М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 292-293.
16 Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М., 2013. С. 126.
17 Сегал Д.М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 290.
18 Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica, 1995. Т. 2, № 3-4. С. 167.
19 Шиллер Ф. О наивной и сентиментальной поэзии // Шиллер Ф. Собрание сочинений. Т. 6. М., 1958. С. 385-478.
20 Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX-XX веков. М., 1988. С. 169.
21 Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica, 1995. Т. 2, № 3-4. С. 177.
22 Бройтман С.Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. М., 2008. С. 277-279.
23 Сегал Д.М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 270.
24 Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica, 1995. Т. 2, № 3-4. С. 174, 161.
25 Архиепископ Аверкий (Таушев). Четвероевангелие. Апостол. Руководство к изучению Священного Писания Нового Завета. М., 2010. С. 122.
26 Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М., 2013. С. 135-143.
27 Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М., 2013. С. 141.
95
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
28 Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М., 2013. С. 142.
29 Сегал Д.М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 270. С. 299.
30 Микушевич В. Двойная душа поэта в «Грифельной оде» Мандельштама // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 1. М., 2000. С. 57.
31 Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М., 2013. С. 139.
32 Тюпа В.И. Дискурс / Жанр. М., 2013. С. 141-142.
33 Черашняя Д.И. О двух «Грифельных одах» в русской поэзии // Литературное произведение и литературный процесс в аспекте исторической поэтики. Кемерово, 1998. С. 72.
34 Тюпа В.И. Дискурсные формации: очерки по компаративной риторике. М., 2010. С. 124-136.
35 Семенко И.М. Поэтика позднего Мандельштама. От черновых редакций - к окончательному тексту. М., 1997. С. 21.
36 Сегал Д.М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 295-296.
37 Гаспаров Л.М. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica, 1995. Т. 2, № 3-4. С. 162.
38 Сегал Д.М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 295.
39 Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica, 1995. Т. 2, № 3-4. С. 190.
40 Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica, 1995. Т. 2, № 3-4. С. 167.
41 Сегал Д.М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 271.
42 Черашняя Д.И. О двух «Грифельных одах» в русской поэзии // Литературное произведение и литературный процесс в аспекте исторической поэтики. Кемерово, 1998. С. 72.
43 Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica, 1995. Т. 2, № 3-4. С. 176.
44 Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica, 1995. Т. 2, № 3-4. С. 161.
45 Семенко И.М. Поэтика позднего Мандельштама. От черновых редакций - к окончательному тексту. М., 1997. С. 18.
46 Сегал Д.М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 268-269.
47 Черашняя Д.И. О двух «Грифельных одах» в русской поэзии // Литературное произведение и литературный процесс в аспекте исторической поэтики. Кемерово, 1998. С. 72.
48 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 223.
References
1. Semenko I.M. Poetika pozdnego Mandel’shtama. Ot chernovykh redakyij k okonchatel’nomu tekstu [Poetics of late Mandelstam. From the drafts to final texts]. Moscow, 1997, p. 8.
2. Gasparov M.L. “Grifel’naya oda”: istoriya teksta i istoriya smysla [“Slate Ode” by Mandelstam: history of the text and history of the meaning]. Philologica, 1995,
96
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
vol. 2, no. 3-4, p. 153.
3. Segal D.M. O nekotorykh aspektakh struktury “Grifel’noy ody” [About some aspects of semantic structure of “Slate ode”], in: Segal D.M. Literatura kak okhrannaya gramota [Literature as a safe conduct]. Moscow, 2006, pp. 255-256.
4. Ronen O. An Approach to Mandel’stam. Jerusalem, 1983.
5. Cherashnaya D.I. O dvukh “Grifel’nykh odakh” v russkoy poesii [About two “Slate odes” in Russian poetry]. Literaturnoye proizvedenie i literaturnyy protses v aspekte istoricheskoy poetiki [Literary work and literary process in terms of historical poetics]. Kemerovo, 1998, pp. 66-74.
6. Mikushevich V. Dvoynaya dusha poeta v “Grifel’noy ode” Mandel’shtama [Dual soul of a poet in “Slate ode” Mandelstam]. Sokhrani moyu rech’ [Save my speech]. Issue 3, part 1. Moscow, 2000, pp. 55-62.
7. Ginzburg L. Poetika Osipa Mandel‘shtama [Poetics of Osip Mandelstam]. Izvestiya ANSSSR. Seriya literatury i yazyka, 1972, vol. 31, issue 4, pp. 309-327.
8. Gasparov M.L. Osip Mandel’shtam. Tri ego poetiki [Osip Mandelstam. Three of his poetics] in: Gasparov M.L. O russkoy poesii: Analisy, interpretatsii, kharakteristiki [About Russian poetry: analysis, interpretation, performance]. St. Petersburg, 2001, pp. 193-260.
9. Sedykh G.I. Opyt semanticheskogo analiza “Grifel’noy ody” O. Mandel’shtama [Experience of semantic analysis of “Slate ode” by Osip Mandelstam]. Nauchnye doklady vysshey shkoly, Filologicheskiye nauki, 1978, no. 2, pp. 13-25.
10. Terras V.I. “Grifel’naya oda” O. Mandel‘shtama [“Slate Ode” by Osip Mandelstam]. Novyy zhurnal, 1968, vol. 92, pp. 163-171.
11. Levin Yu., Segal D., Timenchik R., Toporov V., Tsiv’yan T Russkaya semanticheskaya poetika kak potentsial’naya kul’turnaya paradigma [Russian semantic poetics as a potential cultural paradigm]. Russian Literature, 1974, vol. 7-8, p. 294.
12. Cherashnaya D.I. O dvukh “Grifel’nykh odakh” v russkoy poesii [About two “Slate odes” in Russian poetry]. Literaturnoye proizvedenie i literaturnyy protses v aspekte istoricheskoy poetiki [Literary work and literary process in terms of historical poetics]. Kemerovo, 1998, p. 69.
13. Tynyanov Yu.N. Oda kak oratorskiy zhanr [Ode as oratorical genre], in: Tynyanov Yu.N. Poetika. Istoriya literatury. Kino [Poetics. History of literature. Cinema]. Moscow, 1977, pp. 227-253.
14. Tyupa V.I. Diskurs/Zhanr [Discourse / Genre]. Moscow, 2013, p. 123.
15. Segal D.M. O nekotorykh aspektakh struktury “Grifel’noy ody” [About some aspects of semantic structure of “Slate ode”], in: Segal D.M. Literatura kak okhrannaya gramota [Literature as a safe conduct]. Moscow, 2006, pp. 292-293.
16. Tyupa V.I. Diskurs/Zhanr [Discourse / Genre]. Moscow, 2013, p. 126.
17. Segal D.M. O nekotorykh aspektakh struktury “Grifel’noy ody” [About some aspects of semantic structure of “Slate ode”], in: Segal D.M. Literatura kak okhrannaya gramota [Literature as a safe conduct]. Moscow, 2006, p. 290.
18. Gasparov M.L. “Grifel’naya oda”: istoriya teksta i istoriya smysla [“Slate Ode” by Mandelstam: history of the text and history of the meaning]. Philologica, 1995, vol. 2, no. 3-4, p. 167.
19. Shiller F. O naivnoy i sentimental’noy poesii [On naive and sentimental poetry], in: Shiller F. Sobranie sochineniy [Collected works]. Vol. 6. Moscow, 1958, pp. 385478.
20. Epshteyn M.N. Paradoksy novizny. O literaturnom razvitii XIX-XX vekov [Paradoxes of novelty. About the literary development of XIX-XX centuries]. Moscow,
97
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
1988. р. 169.
21. Gasparov M.L. “Grifel’naya oda”: istoriya teksta i istoriya smysla [“Slate Ode” by Mandelstam: history of the text and history of the meaning]. Philologica, 1995, vol. 2, no. 3-4, p. 177.
22. Broytman S.N. Poetika russkoy klassicheskoy I neklassicheskoy liriki [Poetics of Russian classical and non-classical poetry]. Moscow, 2008, pp. 277-279.
23. Segal D.M. O nekotorykh aspektakh struktury “Grifel’noy ody” [About some aspects of semantic structure of “Slate ode”], in: Segal D.M. Literatura kak okhrannaya gramota [Literature as a safe conduct]. Moscow, 2006, p. 270.
24. Gasparov M.L. “Grifel’naya oda”: istoriya teksta i istoriya smysla [“Slate Ode” by Mandelstam: history of the text and history of the meaning]. Philologica, 1995, vol. 2, no. 3-4, pp. 161, 174.
25. Arkhiepiskop Averkiy (Taushev). Chetveroevangeliye. Apostol. Rukovodstvo k isucheniyu Svyashennogo Pisaniya Novogo Zaveta [Four Gospels. Apostle. Guide to the study of the Holy Scriptures of the New Testament]. Moscow, 2010, p. 122.
26. Tyupa V.I. Diskurs/Zhanr [Discourse / Genre]. Moscow, 2013, pp. 135-143.
27. Tyupa V.I. Diskurs/Zhanr [Discourse / Genre]. Moscow, 2013, p. 141.
28. Tyupa V.I. Diskurs/Zhanr [Discourse / Genre]. Moscow, 2013, p. 142.
29. Segal D.M. O nekotorykh aspektakh struktury “Grifel’noy ody” [About some aspects of semantic structure of “Slate ode”], in: Segal D.M. Literatura kak okhrannaya gramota [Literature as a safe conduct]. Moscow, 2006, p. 299.
30. Mikushevich V Dvoynaya dusha poeta v “Grifel’noy ode” Mandel’shtama [Dual soul of the poet in “Slate Ode”]. Sokhrani moyu rech’ [Save my speech...]. Issue 3, part 1. Moscow, 2000, p. 57.
31. Tyupa V.I. Diskurs/Zhanr [Discourse / Genre]. Moscow, 2013, p. 139.
32. Tyupa V.I. Diskurs/Zhanr [Discourse / Genre]. Moscow, 2013, pp. 141-142.
33. Cherashnaya D.I. O dvukh “Grifel’nykh odakh” v russkoy poesii [About two “Slate odes” in Russian poetry]. Literaturnoye proizvedenie i literaturnyy protses v aspekte istoricheskoy poetiki [Literary work and literary process in terms of historical poetics]. Kemerovo, 1998, p. 72.
34. Tyupa VI. Diskursnye formatsii: ocherki po komparativnoy ritorike [Discourse formation: essays on comparative rhetoric]. Moscow, 2010, pp. 124-136.
35. Semenko I.M. Poetika pozdnego Mandel’shtama. Ot chernovykh redakyij k okonchatel’nomu tekstu [Poetics of late Mandelstam. From the drafts to final texts]. Moscow, 1997, p. 21.
36. Segal D.M. O nekotorykh aspektakh struktury “Grifel’noy ody” [About some aspects of semantic structure of “Slate ode”], in: Segal D.M. Literatura kak okhrannaya gramota [Literature as a safe conduct]. Moscow, 2006, pp. 295-296.
37. Gasparov M.L. “Grifel’naya oda”: istoriya teksta i istoriya smysla [“Slate Ode” by Mandelstam: history of the text and history of the meaning]. Philologica, 1995, vol. 2, no. 3-4, p. 162.
38. Segal D.M. O nekotorykh aspektakh struktury “Grifel’noy ody” [About some aspects of semantic structure of “Slate ode”], in: Segal D.M. Literatura kak okhrannaya gramota [Literature as a safe conduct]. Moscow, 2006, p. 295.
39. Gasparov M.L. Gasparov M.L. “Grifel’naya oda”: istoriya teksta i istoriya smysla [“Slate Ode” by Mandelstam: history of the text and history of the meaning]. Philologica, 1995, vol. 2, no. 3-4, p. 190.
40. Gasparov M.L. “Grifel’naya oda”: istoriya teksta i istoriya smysla [“Slate Ode” by Mandelstam: history of the text and history of the meaning]. Philologica, 1995,
98
Новый филологический вестник. 2015. №1(32).
vol. 2, no. 3-4, p. 167.
41. Segal D.M. O nekotorykh aspektakh struktury “Grifel’noy ody” [About some aspects of semantic structure of “Slate ode”], in: Segal D.M. Literatura kak okhrannaya gramota [Literature as a safe conduct]. Moscow, 2006, p. 271.
42. Cherashnaya D.I. O dvukh “Grifel’nykh odakh” v russkoy poesii [About two “Slate odes” in Russian poetry]. Literaturnoye proizvedenie i literaturnyy protses v aspekte istoricheskoy poetiki [Literary work and literary process in terms of historical poetics]. Kemerovo, 1998, p. 72.
43. Gasparov M.L. “Grifel’naya oda”: istoriya teksta i istoriya smysla [“Slate Ode” by Mandelstam: history of the text and history of the meaning]. Philologica, 1995, vol. 2, no. 3-4, p. 176.
44. Gasparov M.L. “Grifel’naya oda”: istoriya teksta i istoriya smysla [“Slate Ode” by Mandelstam: history of the text and history of the meaning]. Philologica, 1995, vol. 2, no. 3-4, p. 161.
45. Semenko I.M. Poetika pozdnego Mandel’shtama. Ot chernovykh redakyij k okonchatel’nomu tekstu [Poetics of late Mandelstam. From the drafts to final texts]. Moscow, 1997, p. 18.
46. Segal D.M. O nekotorykh aspektakh struktury “Grifel’noy ody” [About some aspects of semantic structure of “Slate ode”], in: Segal D.M. Literatura kak okhrannaya gramota [Literature as a safe conduct]. Moscow, 2006, pp. 268-269.
47. Cherashnaya D.I. O dvukh “Grifel’nykh odakh” v russkoy poesii [About two “Slate odes” in Russian poetry]. Literaturnoye proizvedenie i literaturnyy protses v aspekte istoricheskoy poetiki [Literary work and literary process in terms of historical poetics]. Kemerovo, 1998, p. 72.
48. Mandel’shtam O.E. Sobranie sochineniy: v 21. T. 1 [Collected works: in 2 vols. Vol. 1]. Moscow, 1990, p. 223.
99
