CC BY
37
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Русская литература
Литературные образы. Поэтические функции. Архетипы. Межтекстовые связи
УДК 882
Е. М. Дзюба ОБРАЗЫ
НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ В ЖАНРАХ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ПОСЛЕДНИХ ДЕСЯТИЛЕТИЙ XVIII в.
В статье анализируются образы, константные для общественного и художественного сознания 7090-х гг. XVIII в.: идеологема возвращение, просвещенная страна, страна-завод, «едемский край», райское место. Рассматриваются характерные для предромантической поэтики изменения в способах освоения окружающего мира. Материалом для исследования послужили сочинения В. А. Левшина, М. И. Попова, М. Д. Чулкова, С. С. Боброва, П. И. Сумарокова, Н. П. Рычкова.
The Following images, that are constant for social and artistic mind of 70-90 years of XVIII century, are analyzed in this article: ideologeme of return, enlightened country, plant-country, "Eden land", paradise place. The changes in methods of environmental adoption, typical for preromantic poetics, are considered. Following works of W. A. Levshin, M. I. Popov, M. D. Chulkov, S. S. Bobrov, P. I. Sumarokov and N. P. Rychkov were used as materials for this research.
Ключевые слова: национальная идентификация, мифопоэтическое пространство, предромантическая поэтика, жанр.
Keywords: national identification, mythopoetic space, preromantic poetics, genre.
Формирование нового типа художественного сознания в отечественной литературе последних десятилетий XVIII в. находит свое выражение не только в традиционных для литературного процесса жанрах сентиментальной повести, путешествия, романса, песни, но также в тех сочинениях, которые не входят в традиционную художественную парадигму. Это жанры исторической прозы, словари («Российская история...» Ф. А. Эмина, 1767; «Описание древнего славен-ского языческого баснословия» М.И.Попова,
© Дзюба Е. М., 2012
1769; «Абевега русских суеверий...» М. Д. Чулкова, 1786), «дневные записки»; наконец, переводы, свидетельствующие об интересе сочинителей к тому, как воспринимают и интерпретируют отечественную историю иностранцы («История польская. Сочинение г. Солиньяка тайного секретаря Его Величества короля Польского и герцога Лотарингского». Перевел с французского Федор Эмин, 1766).
В них в той или иной степени осмысливаются доминанты национальной истории и культуры, разворачивается рефлексия над открытием собственной «античности». По справедливому замечанию М. Я. Билинкиса, «пространство России было категорией более идеологической, нежели географической» [1]. В русской литературе актуализируется внимание к константам национальной идеи, она активно воспроизводит идеологе-мы и мифопоэтические образы, характерные для национальной культуры. Все эти процессы свидетельствуют о перестройке внутренней структуры художественного образа и нарастании элементов предромантической поэтики.
Жанры художественной прозы в 70-80-е гг. пополняются сочинениями особого рода: выходят сборник М. Д. Чулкова «Пересмешник, или Славенские сказки», 1769-1770; роман М. И. Попова «Славенские древности, или Приключения славенских князей», 1770-1771; издание В. А. Лев-шина «Русские сказки», 1780-1783.
Романизированная славяно-русская история отражала мифопоэтическую концепцию возникновения русского государства. Легендарный рассказ «Повесть о золотом сосуде» из «Русских сказок» В. А. Левшина представляет одну из теорий переселения народов. В волшебном зеркале волшебник Роксолан видит картину движения племен: «Мне представилось, как многочисленная орда, под предводительством Руссовым, очищала себе мечом путь к своей державе, как храбрые алане ополчились, не допуская ее пройти сквозь свои земли, и с каким мужеством сражались. Но быв побеждены, нашлись принужденными заключить союз, дать свободную доро-
гу и пропитание непобедимым руссам; и потом видел я вшествие их в пределы нынешние земли русские и славянские и побеждающих старожи-тельствующих там народов финских, которые либо покорялись, либо оставляли места свои, бежа в необитаемые страны к северу, востоку, югу, чтобы учиниться начальниками государств: черемисского, мордовского, чувашского, вотяцкого и прочих; казалось мне, как возносили главы свои две новые империи Славянов и Руссов, как созидались столицы: великий Словенск и Великая Руса, как строились многочисленные города и населялись храбрыми соотчичами» [2].
М. И. Попов в «Славенских древностях» одним из героев романа делает мифологического скифа Липоксая, который рассказывает историю своих братьев Арпоксая и Колоксая [3]. Этот фрагмент текста представляет собой художественно обработанную в авторском сознании «генеалогическую легенду», античный миф о почитателях плуга, известный со времен Геродота. Текст «Славенских древностей» подтверждает обострившийся интерес соотечественников к древней истории расселения праславян на территории днепровского Правобережья. М. И. Попов обладает этими знаниями и считает своим долгом поделиться ими с читателями.
Художественная обработка исторических сведений в сочинениях Чулкова, Попова и Левшина взаимодействует с мифопоэтическим пластом образной системы: героями «Русских сказок» Левшина становятся былинные персонажи Чурила Пленкович, Алеша Попович, Добрыня Никитич; воевода князя Святослава Игоревича Громобой (оба персонажи исторические) заключает брак с волшебницей Миланой.
Литература второй половины XVIII в. начиная с драматургии А. П. Сумарокова обратила внимание на героические исторические характеры, что, как писал Ю. В. Стенник, «отвечало общей атмосфере роста национального самосознания... На этой почве мифологические легенды обретали значение традиций, знаменовавших естественную принадлежность России к семье европейских государств, имеющих общие цивили-зационные корни» [4].
В сочинениях Чулкова, Попова и Левшина путешествие становится главным сюжетообразую-щим приемом. Он позволяет автору текста делать от лица героев пространные замечания о нравах и обычаях тех или иных племен. Князь Остан из «Славенских древностей» М. И. Попова вспоминает выслушанный им в пути рассказ Добрыни о жизни и характере древлян: «Таким образом определили мы выйти ночью из храма и Искореста, сей город называется также Коростенем в летописи преподобного Нестора... При сем также объявил мне он и о других обстоятельствах своей жиз-
ни, которая довольно означала грубость и зверство Древлян и их соседей. Обычай сожигать усопшие тела, прах их полагая в сосуды, ставить на столпах при больших дорогах, и вместо порядочного бракосочетания хватать девиц у вод и иметь оных себе вместо жен переняли Древляне, по сказкам его, от соседей своих Радимичей, Кривичей, Вятичей и Северян» [5].
Русская литература вслед за историей генерирует собственное мифопоэтическое пространство, следуя, по словам О. Гончаровой, национальной мифопоэтической логике, «мифолеген-дарной русской географии» [6]. Так, наряду с мифом о славянорусском единстве в сочинениях Чулкова, Попова, Левшина, в пространстве русской литературы пульсирует «Крымский миф». В литературоведении последних лет образ завоеванного русскими Крымского полуострова в сочинениях, в том числе XVIII столетия, не остался незамеченным, наполнилось содержанием и понятие крымская «геопоэтика» по отношению к сочинениям последних десятилетий XVIII в. Так, исследователи называют поэму С. С. Боброва «Таврида, или Мой летний день в таврическом Херсонисе» (1798), а также сочинение П. И. Сумарокова «Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 году» (1800) [7].
Не касаясь исследовательской оценки качества поэтического текста, назовем типологические характеристики мифопоэтического образа Крыма: хтонический рай, Эдем в Тавриде (Дайс, Сид, Гончарова); концепт возвращения/«присво-ения» Византии; Крым - Византия (Гончарова).
В то же время тексты названных авторов содержат в себе не только имперско-византийский концепт, но сохраняют и столь традиционную для русской литературы XVIII столетия идеологему европейской ориентации России, позволяющую по-прежнему считать ее восприемницей ценностей просвещенного мира. Поэтому изображение естественного мира Крыма, его поэтической природы («благотворящая природа... ликует в полной лепоте»; «коралловы холмы, Салгирски берега тенисты, Благоуханные дубравы, // И величавые раины и сено-лиственные ильмы и помавающие сосны»; «найду Гельвецию с хребтами»; «там темно-легкий Аист // Шагает по кристаллам гордо, // И длинной нос подъяв высоко // Рубинными глазами любит // Взирать на сланы зеркала» [8]) соседствует с упоминанием «эллиптического пути России». Россия, будучи восприемницей Византии (Москва - третий Рим), столь долго добивавшаяся власти над Константинополем, возвращается на Таврический берег, обогащенная преобразованным европейским опытом просвещения: «Период славный просвещенья, // О коем безподобный Петр // Пророчески провозвещал; // Безсмертны музы совершили //
Столь дивно странствие свое, // И эллиптический свой путь // Скончали б там, где начинали // Из знойного исшед Египта» // В Элладу, на брега Эгейски, // И населясь при гордом Тибре, // Тамизе, Таге и Секване, // Дунае, Рене и Неве, // Обратный путь бы восприяли // И возвратились бы в источник» [9] (курсив мой. - Е. Д.].
Эту идеологему поддерживает дважды упомянутый С. Бобровым «философский мир», здесь мир мудрости, познаваемый и завоевателями Крыма, и русскими просветителями, к которым, безусловно, относятся и сама Екатерины, и ее сын Павел, а также адресат поэмы адмирал Н. С. Мордвинов, ученые мужи Ломоносов и Рихман.
Мир Тавриды, природа Крыма готова к разумному освоению-завоеванию под мудрым надзором адмирала Н.С.Мордвинова («с коликим наслажденьем сердца... проходишь философский мир»; «с каким ты восхищеньем приятный шум трудов внимаешь» [10]).
Особо следует выделить фрагмент текста, в котором автор изображает опыты с электричеством Ломоносова и Рихмана и гибель последнего. Вероятно, вкрапление в сюжет поэмы этого фрагмента вызвало у автора буйство крымской природы. Цивилизация Крыма еще требовала своей жертвы и своих жрецов, подобных верным служителям науки, Ломоносову и Рихману. Оба «мудреца» также пытались осмыслить «философский мир», но лишь Ломоносову удалось проникнуть в него: «Он самый жребий превозмог: -// Прошед он философский мир, // Достиг святилища природы; // Не многие пределы крылись // В безмерной области наук // От взоров пламенных его». Жрецом изображен в поэме «герой премудрости, природы» физик Рихман [11]. Ломоносов награждает своего единомышленника высоким титулом служителя природы: «Я в нем лишился друга, // Жреца священныя натуры» [12]. Но печальный конец друга не может остановить исследование электрической силы -исследование натуры: «Так северный мудрец вещал, // Мудрец со страждущей душою: // Вздохнул и опыт продолжал; - // Высокий дух не содрогнулся // От грозной ярости судьбы» [13].
Ломоносов осмысливается в поэме как символ современной просвещенной России, которая не утратила при этом устойчивых исторических национальных свойств: жертвенного служения делу, отваги, мудрости - словом, всего того, что заложено и в центральной мифологеме текста -мифологеме завоевания/возвращения России в Тавриду - Крым.
В книге П. И. Сумарокова «Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 году» уже названные идеологема возвращения и мифологема райского места возникают из типичного для последних десятилетий XVIII в. поэтического вос-
приятия окружающего мира и наделены характерными элементами предромантической структуры.
Экзотический пейзаж Крыма: вода, горы, буйство растительного мира - все это порождает у путешественника «литературные» ассоциации. Таковы умозаключения автора в саду отставного штаб-лекаря грека (Кучук Юзень). Здесь человек мог бы обрести свой золотой век и наслаждаться жизнью в раю: «Не нашел ли бы человек в сем Едемском краю прямых услаждений в своей жизни?.. Он видел бы нивы, обещающие богатую жатву, деревья, обремененные плодами; все дышало бы вокруг его изобилием, весельем и свободою. Книги и милый сердцу человек разделяли бы его уединение, и он огражденной от света, им оставленного, неприступными горами... обрел бы здесь следы златого века, и все часы его текли бы в беспрерывных удовольствиях. Может быть, скажут, что сии слова романтичес-кия представляют изображения, но наша жизнь еще более на роман походит» [14].
Крымский пейзаж, открывающийся путешественнику в пяти верстах от Феодосии, вызывает у него ассоциацию книжную, свойственную роману, что, безусловно, отсылает читателя к контексту русской литературы предшествующего периода - 70-80-х гг. XVIII в.
Романное пространство в книгах М. Д. Чул-кова, М. И. Попова и В. А. Левшина также предстает как осознанно вымышленное автором, ми-фопоэтическое. В то же время образы-ассоциации складываются в сознании автора и разворачиваются в обратной по отношению к ассоциациям путешественника (П. И. Сумарокова) последовательности. Волшебный, «райский сад», «вертоград» индийского царя Видостана («Сла-венские древности» М. И. Попова) напоминает зарисовку ботанического сада, созданного благодаря просвещенным занятиям или, напротив, причудам хозяина загородной усадьбы XVIII в.: «Не было в нем ни одного простого дерева: Ап-рикозовые, Гранатовыя, Миндальныя, Оливковыя, Персиковыя и прочия плодоносящие деревья составляли его рощи; Кипарисы, Лавры, Мирты, Пальмы, Винограды составляли Алеи и Куртины; цветники были наполнены всякими наилучшими цветами, какия только находятся в поднебесной, истуканы, водометы, беседки и пещеры были наилучшее подражание природы, и достопамятность прения ее с искусством. Одним словом: вертоград сей превосходил описанные стихотворцами Елисейские поля!» [15].
Изобилующий роскошью южных даров сад хозяина-грека в Кучук Юзене поражает воображение путешественника («Путешествие по Крыму...» П. И. Сумарокова) не менее, чем волшебные сады Видостана: «Вскоре мы пошли в сад расположенный по берегу моря, где... перепле-
тающийся виноград занимал... великое пространство, и спеющие персики, априкосы, дули, груши, сливы разных родов, черешня... составляли длинныя и прелестныя аллеи. Вот это, говорил он мне, рябина, величиною с шпанскую вишню приятнаго запаха и вкуса; здесь вы видите деревья Грецкаго ореха...» [16].
Виды морского побережья Ялты (Яльты) («Все придуманные пейзажи суть ничто в сравнении с сими райскими местами. Тут везде зрение услаждается») вызывают у путешественника нескончаемые мифологические ассоциации и образ Ели-сейских полей: «Вы живо себе представляете на морских валах Нептуна с трезубцем в руках ведомого Дельфинами. Нереиды являлись бы пред вас из глубины вод; воспели бы здесь мирную и простую жизнь прошедших веков, и в оной-то стране вопреки Овидию положили бы прежнее существование Елисейских полей» [17]. Таким образом, и в путешествии П. И. Сумарокова рисунок, своего рода «арабеск», соединяющий непосредственное впечатление и литературную ассоциацию (в том числе мифо- и «геопоэтическую»), типологически встраивается в характерные приметы развития предромантической традиции. Восприятие окружающего мира в свете романного вымысла (жизнь - роман) в тексте П. И. Сумарокова отражается в зеркале национального литературного процесса последних десятилетий века.
Вариант романизированного освоения экзотического пространства Крыма представляет собой взгляд путешественника на мировую историю как на театрализованное пространство. Сравнивая современное положение Севастополя/Ах-тияра и Херсонеса, автор замечает: «Коловратность нашего мира походит на театральное представление; великолепный храм заменял лачужку, блестящие чертоги превращались в дикие леса, и поля на местах городов появляются. Автор выдвигает столько декораций, сколько в пиэсе его назначено; прошедшие отнимаются, настоящие на сцене, а будущие готовятся за кулисами» [18].
Театрализация пространства как писательский способ изображения мира активно используется авторами «славянских романов». Театральное пространство привычно автору и хорошо известно читателям. В «Славенских сказках» (сборник «Пересмешник») М. Д. Чулков подготовку к появлению идеального топоса связывает с изображением архитектурного сооружения - театра. Герой «сказок» Кидал видит на острове Триз-лы особое сооружение, которое, по словам автора, превосходило «все те места, которыя деланы на украшение природы человеческими руками» [19]. Театральное пространство («...стояло здание, подобное божескому храму, сделанное из голубых каменьев, которые от солнечных лу-
чей блистали» [20]) помогает оторвать читателя от художественной условности, ставшей привычной. В тексте таким образом возникает эффект удвоения волшебного пространства: герой славянской «истории» отправляется на Луну («идеальный» топос), чтобы познакомиться с новыми формами общественного устройства.
Театрализация пространства помогает автору создать образ окружающего мира: от обобщенной философской картины, представленной в рассуждениях Мартоны («Я держалась всегда такого мнения, что все на свете непостоянно» [21]) до взгляда на мир как на театральное действо (Мар-тона называет «интермедиями» те сценки из жизни купеческого дома, которые ей удалось подсмотреть). В этом фрагменте романа Чулков представляет ожившие пороки, создает морально-социальный портрет времени. Совсем иного рода пейзажи фиксируют так называемые «дневные записки» капитана Н. Рычкова, составленные адъюнктом императорской академии наук по следам его участия в экспедиции Палласа в Оренбургскую, Пермскую, Вятскую губернию, а также в Башкирию в 1769-1770 гг. В отличие от романтического Крыма с его «едемской» природой, воплотившего в себе политическую мечту русского человека о возвращении имперских амбиций, Россия, расширившаяся в восточные пределы Вятки и Башкирии, киргиз-кайсацких степей Оренбурга, предстает большой рабочей площадкой, кузницей, заводом, территорией, буквально реализующей мечту Ломоносова о прирастании российского государства полезными ископаемыми: «И се Минерва ударяет в верьхи Рифейские копием». Изображение нравов и жизни вятчан, черемисов, башкирцев, упоминание о ландшафте и природных особенностях существования той или иной территории соседствует с подробным рассказом о работе многочисленных заводов и рудников. Совершенно естественно, что подобного рода описание и было целью путешествия капитана Н. Рыч-кова, но обильное упоминание многочисленных производств, крупных и мелких, также работает на создание мифологемы мощного русского государства - России-завода. Вспомним, что образ России XVIII в., созданный будущим поколением писателей, воспроизводит, в том числе, и эти черты. Так, А. С. Пушкин в «Арапе Петра Великого» пишет: «Россия представлялась Ибрагиму огромной мастеровою, где движутся одни машины, где каждый работник, подчиненный заведенному порядку, занят своим делом. Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного станка... » [22].
Что же касается современников Рычкова, писавших в 1769-1770 гг., то здесь следует упомянуть все того же М. Д. Чулкова, для которого Россия - Москва, Петербург, Архангельск, Оло-
нец, Вологда, Тула - предстает большой ярмаркой, где кипит меркантильный дух, продают и покупают, в том числе и тульское оружие («Ружьем и шпагами - то Тула снабдевает») [23].
«Дневные записки» Н. П. Рычкова, не предназначенные для получения эстетического наслаждения, имеющие прагматическое назначение, все же воссоздают ритм трудовой жизни большой части неизведанной до конца страны - «мастеровой», завода, рудника. Перечисление многочисленных медных заводов и рудников невольно начинает осмысливаться как специфический прием: медный завод Ивана Осокина на речке Ки-даш, «в пяти верстах еще завод Нижним называемый»; «в вершинах реки Усеня, в шестидесяти верстах от сих заводов, есть еще медный завод его же Осокина и есть лучший изо всех вышеописанных» [24]; «в пятнадцати верстах от Мен-зелинска, в верх по реке Мензели, находится медный рудник, принадлежащий заводчику Ма-салову»; «в пятнадцати верстах от Нагайбак находится медный завод Казанского купца Еремеева, которого название Иштеряк, по имени реки тут текущей»; «проехав пятьдесят верст от На-гайбацкой крепости находился медный завод, принадлежащий Тульскому купцу Григорию Кра-сильникову...»; Халуницкий железный завод, заводчик Савва Сабакин, «стоящий в сороке верстах от города Слободской» [25]; «в десяти верстах от рудной горы, по пути, лежащему к реке Вятке, находится Ташевский медный завод, принадлежащий... Казанскому купцу Иоасафу Еремееву» [26].
«Геопоэтика» территорий, расположенных к северо-востоку от политического центра России, находит свое отражение в журнале Н. Рычкова. Она сочетает признаки уверенной поступи циви-лизационного начала и вместе с тем сохраняет эпическое течение глубинной жизни населяющих эти земли народов. Автор пристально вглядывается в нравы населения, подмечая в жизни, например, «вятчан» архетипические черты: «Во нравах, в житии и в самом языке обитателей Вятской провинции примечается все, что слышим мы по преданиям о нравах древних Славян, обитавших в Новгородских пределах. Остатки простоты того времени, изображающей нам приятное добронравие отцов наших, сохранены между вятчанами более всех других потомков сего народа» [27].
Древнее и новое соединено и в обыденной жизни заводчиков. В первой части записок Н. Рычков упоминает восторженные отзывы о качестве железа, производимого в Халуницком заводе: «Железо, делаемое в Халуницком заводе, есть преимущественнее из всех родов сего металла; ибо оно мягкостью своею подобно больше свинцу, нежели железу; а по тому сделанное
из него какого либо виду орудия признаваются от всех художников за самыя наилучшия» [28].
Заводчик Семен Красильников знаком с легендарными (мифопоэтическими) и историческими сведениями о жизни древних народов, населявших территории вблизи от Елабуги: «По известиям, которыя мне сообщил недалеко от Ела-буги живущий заводчик Семен Красильников, в сем месте бывал храм древних язычников, обитавших в сей стране. Он славен был вещуном или Оракулом, который будто бы в нем находился и ответы от него были столь почитаемы, что со всех сторон народ стекался к нему для вопрошения. Повествуют еще, что внутри храма сего обитал ужасной величины змей, которого бесчеловечные жрецы обыкновенно умилостивляли приношением ему в жертву иноплеменных, и сим его питали. Пред тем, как быть распущенну царству Болгарскому, сие чудовище неведомо куда пропало» [29].
Иногда в объективное повествование адъюнкта Рычкова вмешиваются и сугубо личностные интонации, оценки, как в записи от 2 сентября 1770 г. (село Нароб), где во времена Бориса Годунова в заключении пребывал боярин Михайла Никитич Романов, «брат светлейшего патриарха Филарета Никитича»: «Я с ужасом смотрел на тяжкие оковы, которыми обременен был сей не-щастный, и коми поныне еще хранятся во храме того села. Тягость их почти невместна носить силе человеческой... По сему можно вообразить, сколь жалко было состояние заключенного, и сколь велика была злоба сего царя противу истинного царского племени» [30].
Если в южных пределах России завоеванный Крым мыслился обретенной Византией, а пейзажные зарисовки С. Боброва и П. Сумарокова складывались в устойчивый образ райского места, то северо-восточные территории выглядели не столь идеальными. Экспедиция, направленная, дабы водворить на место сбежавших калмыков (II часть записок), нищета вятских земледельцев, голод в войсках - неотъемлемые черты современной Рычкову жизни. Однако и в этих условиях изобретательный ум русского человека преобразует окружающий его мир, создавая саму возможность рассмотреть в нем будущий «Едем-ский край». В дневнике от 25 августа 1770 г. автор описывает свои впечатления от знакомства с Троицким заводом, поселением и домом, принадлежащим титулярному советнику Тургенинову: «Собственный дом заводчика построенный в сем заводе можно назвать великолепным в сравнении со всеми строениями, находящимися в Соликамском. Пруды, наполненные различными рыбами, умножают приятность сего места: ибо в ведренной день, сидя на берегах сих прозрачных вод, можно видеть все действия тамо плавающих
рыб». Но образ настоящего райского сада появляется в связи с посещением автором на следующий день Александра Демидова и знакомством с причудливым увлечением хозяина, созданным вполне в духе века Просвещения: «На другой день довольствовался я зрением ботанического сада... находящегося в двух верстах от города при селе Красном. В нем можно было найти собрание большой части трав, растущих в Африке, в Америке, в Сибири и самых Камчатских пределах. Сад разделен на множество оранжерей и цветников, из которых каждый особливо заключает в себе растение других стран. Из овощей родятся там ананасы, лимоны, апельсины, померанцы, фиги, дули, груши и различных родов вишни и яблоки. Такой же сад разводят и в городском доме Турге-нинова» [31].
Две границы исторического периода - начало и финал последней трети XVIII в. - 70-е и конец 90-х - отражают пульсацию устойчивых образов национальной жизни российского государства в художественных текстах и сочинениях, находящихся на границах собственно эстетического освоения окружающего мира: представляют динамику ее идеологем (возвращение; просвещенная страна; страна-завод), маркируют ми-фопоэтический сюжет обозначенного отрезка развития русской культуры («едемский край»; райское место). Вместе с тем образная система названных нами текстов откликается на характерные для предромантической поэтики изменения в способах освоения окружающего мира: игра воображения, усиление интереса к вымыслу, моделирование вымышленного пространства (театрализация истории; видение окружающего мира как театрального пространства); поиски собственной «античности»; движение от современности к древности; в целом, смещение интереса от центра к периферии.
Примечания
1. Билинкис М. Я. Спор о первенстве, или Основание мифа // Имя - сюжет - миф. СПб.: С.-Петерб. гос. ун-т, 1996. С. 39.
2. Левшин В. А. Русские сказки // Библиотека русской фантастики. Т. 3. Старинные диковинки. Кн. I. Волшебно-богатырские повести XVIII века. М.: Сов. Россия, 1991. С. 256.
3. Попов М. И. Славенские древности, или Приключения славенских князей. Ч. I—III. СПб.: Тип. Морск. кад. корпуса, 1770—1771. Ч. III. С. 10, 12.
4. Стенник Ю. В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII — начала XIX века. СПб.: Наука, 2004. С. 101.
5. Попов М. И. Указ. соч. Ч. II. С. 69, 71.
6. Гончарова О. М. Крым как Византия (вторая половина XVIII века) // Крымский текст русской культуры: материалы междунар. конф. СПб.: ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН, 2008. С. 7—22.
7. Люсый А. П. Крымский текст в русской культуре. СПб.: Алетейя, 2003; Гончарова О. М. Указ. соч.; Дайс Е., Сид И. Переизбыток писем на воде. Крым в истории русской литературы // Нева. 2011. № 3. URL: http://www.magazines.russ.rU/neva/2011/3 (дата обращения: 16.10.2012).
8. Бобров С. С. Таврида, или Мой летний день в Таврическом Херсонисе. Лиро-эпическое песнотворе-ние соч. капитаном Семеном Бобровым. Николаев: В Черноморской адмиралтейской Типографии, 1798. С. 1—2, 25.
9. Там же. С. 164.
10. Там же. С. 78.
11. Там же. С. 185.
12. Там же. С. 187.
13. Там же. С. 188.
14. Сумароков П. И. Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 году, Павлом Сумароковым; с Историческим и Топографическим описанием всех мест. М.: Тип. Ун-та у Ридигера и Клаудия, 1800. С. 92— 93.
15. Попов М. И. Указ. соч. Ч. I. С. 100—101.
16. Сумароков П. И. Указ. соч. С. 91—92.
17. Там же. С. 100.
18. Там же. С. 125.
19. Чулков М. Д. Пересмешник, или Славенские сказки. Изд. 3-е с поправлением. М.: Тип. Пономарева, 1789. Ч. V. С. 15.
20. Там же.
21. Чулков М. Д. Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины. СПб.: Тип. Морск. кад. корп., 1770. С. 39.
22. Пушкин А. С. Арап Петра Великого // Драматические произведения. Проза. М.: Худож. лит., 1980. С. 173.
23. Чулков М. Д. Стихи на семик (1769) // Поэты XVIII века. Л.: Сов. писатель, 1958. Т. I. С. 435.
24. Рычков Н. П. Журнал, или Дневные записки путешествия капитана Рычкова по разным провинциям российскаго государства в 1769 и 1770 году: в 2 ч. СПб.: Тип. Академии наук, 1770. Ч. I. С. 102, 103.
25. Там же. Ч. I. С. 58, 62, 72, 75.
26. Там же. Ч. II. С. 9.
27. Там же. Ч. I. С. 51.
28. Там же. С. 59.
29. Там же. С. 45.
30. Там же. С. 123.
31. Там же. С. 100.
