CC BY
33
УДК 821.161.09(092) ББК 83.3(2), 4
ОБРАЗ ВЛАДИМИРА СОЛОВЬЕВА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ХХ-ХХ1 ВЕКОВ
Л.Л. АВДЕЙЧИК
Белорусский государственный университет, пр. Независимости, 4, 220030, г. Минск, Республика Беларусь E-mail: milar25@gmail.com
Исследуются разные типы литературной рецепции образа Владимира Соловьева в текстах XX-XXI вв. На примере творчества А. Блока, А. Белого, К. Бальмонта, П. Флоренского анализируются модернистские способы мифологизации загадочного образа поэта-философа в культуре Серебряного века. Сакрализация образа Вл. Соловьева рассматривается на примере мистико-философского романа Д. Андреева «Роза мира», написанного в середине XX века. Раскрываются различные пути трансформации образа философа в пространстве постмодернистских текстов рубежа веков - от деконструкции мифа о Соловьеве-пророке в книге Д. Галковско-го «Бесконечный тупик» (1997 г.) до креативной рецепции жизни и творчества поэта-визионера в романе А. Таврова «Матрос на мачте» (2009 г.). Дан анализ оригинальных подходов русских писателей к осмыслению жизни и творчества Соловьева, раскрываются особенности художественного мифотворчества, прослеживается постепенное расширение возможностей рецептивной эстетики в течение XX века на фоне непреходящего интереса в русской литературе к образу поэта-философа.
Ключевые слова: образ Вл. Соловьева в русской литературе, художественная рецепция, сакрализация, поэзия Серебряного века, русский философский роман XX века, мифокритика, мифотворчество
VLADIMIR SOLOVYOV'S IMAGE IN THE RUSSIAN LITERATURE OF THE XX - XXI CENTURIES
L.L. AVDEICHIK
Belarusian State University, Prospekt Nezavisimosti, 4, 220030, Minsk, Republic of Belarus E-mail: milar25@gmail.com
This article describes different types of literary reception of Vladimir Solovyov's image in the texts of the XX - XXI centuries. The works ofA. Blok, A. Bely, K. Balmont, P. Florensky are analyzed as examples of the modernist ways of mythologizing the mysterious image of the poet and philosopher in the culture of the Silver Age. The article studies D. Andreyev's mystical and philosophical novel "Rose of the World" as an example of the works that sacralize Vladimir Solovyov's image. The author distinguishes various ways of transformation of the philosopher's image in the space ofpostmodernist texts of the turn of the century - from the deconstruction of the myth of Solovyov as a prophet in D. Galkovsky's book "Endless Impasse" (1997) to the creative artistic reception of the life and work of the poet-visionary in A. Tavrov's novel "The Sailor on the Mast" (2009). Thus, the article consistently analyzes the original approaches of Russian writers to understanding Solovyov's life and work, reveals the features of artistic myth-making, traces the gradual expansion of receptive aesthetics during the twentieth century against the background of the enduring interest in the image of the poet-philosopher in Russian literature.
Key words: Vladimir Solovyov's image in Russian Literature, artistic reception, sacralization, poetry of the Silver Age, Russian philosophical novel of the XXth century, myth-critique, myth-making.
.. .Дай Бог - и станет слышно Слово: О вечном, женственном, нетленном Напомнит призрак Соловьева.
Любовь Турбина
Сложная, многогранная и загадочная личность Владимира Соловьева (1853-1900), его судьба, овеянная таинственной дымкой, и его философско-поэтическое творчество, наполненное мистическими откровениями, видениями и предсказаниями, наконец, его экстраординарная внешность «пророка» еще при его жизни привлекали поклонников и последователей, число которых со временем только множилось. Образ поэта-мыслителя, пополнивший ряды писателей-духовидцев и учителей русской культуры XIX века, актуализировался, прежде всего, в культуре Серебряного века, которая нуждалась в своих авторитетах: личность Вл. Соловьева как нельзя лучше подходила для выражения характера рубежной эпохи, и потому его жизнь и творчество автоматически включились в литературное и культурное пространство начинающегося XX века. Об этом свидетельствовали повышенный интересе к наследию Соловьева, издание и переиздание его трудов, организация сообществ, празднование юбилеев, многочисленные публикации воспоминаний о нем. Более того, в начале XX века довольно серьезно обсуждался вопрос о возможной канонизации Владимира Соловьева, а местом особого паломничества стала могила философа на кладбище Новодевичьего монастыря.
В литературе русского модернизма мифотворчество было одним из ведущих способов художественного отражения реальности и самовыражения. Сразу после смерти Соловьева стали появляться суждения молодых поэтов-символистов, в описаниях которых вся жизнь, творчество, сама фигура почившего мыслителя мифологизировалась, обрастая неким романтическим ореолом святого, пророка, наставника, монаха, рыцаря Вечной Женственности, певца Софии, небесного учителя и идейного вдохновителя Новой эры.
Андрей Белый, много слышавший о Соловьеве с раннего детства и несколько раз видевший Владимира Сергеевича в доме своих родителей, в воспоминаниях подробно описывает то необычайное впечатление, которое сохранилось в его сознании и воспроизводит облик философа в сказочно -мифопоэтическом, «гофмановском» стиле: «Помню, однажды раздался звонок. Отца не было дома. К нам вошел, как мне казалось, кто-то сухой, длинный, черный, согбенный, с волосами, падающими на плечи, с длинной черно-серой бородой, с изможденным лицом и серыми глубокими глазами. Сел - и показался добрым и маленьким, потому что длинны были его ноги; сидел с высоко поднятыми коленками и смеялся большим-большим ртом, протягивая мне свою костлявую, но какую-то бессильную, длинную руку. Посидел и исчез. Из разговора матери с
отцом я понял, что это был Владимир Соловьев. Приходил по какому-то делу, но мне он явился, как являются сказочные незнакомцы из Гофмана. Взрослые говорили, что в пустыне его приняли за черта. Мне казалось, что он вышел из смерчей, самума, пришел к нам; а когда вышел за дверь, то смерчем расклубился, метелью пронесся. Греза стала реальнее» [1, с. 295-296].
Поэтика мемуарной прозы Белого-символиста подразумевает значительную роль субъективного восприятия в его автобиографических произведениях и очевидный синтез прозаического и поэтического начал. Воспоминания Белого - это высокохудожественные тексты, отсюда и столь разветвленная образность, символизация деталей, мифологизация личностей. В облике Соловьева Белый неизменно подчеркивает «сверхъестественные» черты, выделяющие его из толпы: огромный рост («гигант»), длинные ноги и длинные руки, «громадные очарованные одухотворенные глаза», смеющийся «большой-большой рот», «львиные космы волос», «в жесткой думе сожженное лицо среди благообразных, довольных лиц окружающих». При этом облик Соловьева у Белого «двоится», в нем нарочито подчеркиваются некоторые «странности», автор воспоминаний так заявляет о философе: «...сколько было в облике Соловьева неверного и двойственного!»1. Тем самым Белый в этой ироничной и гротескной «карнавализации» жизни стремится доказать, что не внешние атрибуты и не поверхностные впечатления - главное.
За «странным» образом Соловьева-человека Белый угадывает Соловьева-пророка, который жил и творил «под знаком ему светивших зорь»: «Из зари вышла таинственная муза его мистической философии (она, как он называл ее)»2. И постепенно в мемуарном тексте Белого выкристаллизовывается иной образ Соловьева - появляется «странник, ходящий пред Богом», освещающий метафизической невидимой «большой коричневой египетской свечой» мир, одинокий, непонятый толпой «новый человек», который иногда «повертывался своим настоящим ликом»3. И вот этот лик время от времени угадывал молодой Белый, встречавший Вл. Соловьева в доме его брата М.С. Соловьева, слушавший его «Повесть об антихристе» как некое откровение.
В 1900 г., присутствовавший на чтении Соловьевым его последней работы «Три разговора», А. Белый описывает это событие и самого философа как нечто сверхъестественное: «Резко, отчетливо вырывались слова его брызгами молний, и молнии пронзили будущее; сердце пленялось тайной сладостью, когда он уютно склонял над рукописью свой лик библейского пророка.» [2, а 408].
Между А. Белым и Вл. Соловьевым осталась определенная недосказанность: они условились обязательно увидеться после лета 1900 года, но философ скоропостижно скончался, и несостоявшаяся встреча учителя и его ученика
1 См.: Белый А. Владимир Соловьев: Из воспоминаний // Вл. С. Соловьев: pro et contra: личность и творчество Владимира Соловьева в оценке мыслителей и исследователей: антология: в 2 т. СПб.: РХГИ, 2000. Т. 1. С. 296 [1].
2 Там же. С. 297.
3 Там же. С. 298.
была перенесена из реальности в пространство метафизических умопостроений и, конечно, символического творчества: «И не сказанное между нами слово стало для меня лозунгом, как стала для меня впоследствии лозунгом его могила, озаренная красной лампадкой.
Часто потом мне приходилось бывать в местах, где гостил Соловьев. Еще недавно смотрел я на белые колокольчики, пересаженные из Пустыньки, о которых сказал он: «"Сколько их расцветало недавно". Еще недавно надевал я в дождливые дни его необъятную непромокаемую крылатку. И дорогой образ в крылатке, на заре, склоненный над белыми колокольчиками, так отчетливо возник - образ вечного странника, уходящего прочь от ветхой земли в град новый» [1, с. 301].
Через год после смерти Соловьева, по признанию самого Белого, год уникальный - «единственный год в своем роде: переживался он максимальнейшим напряжением», год невероятного «ожидания какого-то преображения светом», поэт-символист пишет во многом автобиографическую «Симфонию (2-ую, драматическую)» (1901 г.), в которой Белый несколько раз выводит художественно мистифицированный образ почившего философа. В пространстве поэтического символистского произведения Соловьев вновь оживает: подобно святому из средневековых готических легенд, он по ночам покидает свою могилу в Новодевичьем монастыре и, шагая по крышам московских домов, развеивает инфернальные полночные страхи. Почивший философ совершает свой метафизический обход все в той же запомнившейся Белому одежде путешественника XIX в. - серой крылатке и широкополой шляпе, - время от времени вынимая из кармана рожок, трубя в него и тем самым возвещая мистический восход нового «солнца любви»:
«.. .На крышах можно было заметить пророка.
Он совершал ночной обход над спящим городом, усмиряя страхи, изгоняя ужасы.
Серые глаза метали искры из-под черных, точно углем обведенных, ресниц. Седеющая борода развевалась по ветру.
Это был покойный Владимир Соловьев.
На нем была надета серая крылатка и большая, широкополая шляпа.
Иногда он вынимал из кармана крылатки рожок и трубил над спящим городом.
<...>
Соловьев то взывал к спящей Москве зычным рогом, то выкрикивал свое стихотворение:
«Зло позабытое Тонет в крови!.. Всходит омытое Солнце любви!..»
Хохотала красавица зорька, красная и безумная, прожигая яшмовую тучку» [3, с. 135].
Очень похожий синкретический образ готического святого, ветхозаветного пророка, путешественника и одновременно апокалиптического ангела, трубящего в рог, воплотился и в посвященном Соловьеву стихотворении. Произведение это было изначально написано в 1903 г., но повторно редактировалось в 1931 г., что говорит о значимости образа Соловьева на протяжении всего творчества А. Белого:
Тебе гремел - и горный гром Синая;
Тебе явился Бог.
Ты нас будил: рука твоя сквозная
Приподнимала рог. [4, с. 145].
В данном стихотворении «Владимиру Соловьеву» (1903 г., 1931 г.) Белый вновь называет поэта-философа своим «учителем дорогим», опять актуализирует топос могилы Соловьева, над которой возвышается «бедный», совсем простой крест, шумит седая береза и теплится, невзирая на снежные бури исторических катаклизмов, горит неизменный огонек лампады - символ духовных констант бытия:
Твой бедный крест, - здесь, под седой березой, -Из бледной бездны лет, -О камень бьет фарфоровою розой: «О Друг, - разлуки нет!»
И бледных лент муаровые складки. Как крылья, разовьет: Спокойно почивай: огонь твоей лампадки Мне сумрак разорвет [4, с. 146].
Павел Флоренский, близкий друг Андрея Белого и автор одной из первых рецензий на его «Симфонии», неслучайно связывает свою поэму «Святой Владимир» тоже с именем Владимира Соловьева.
Как справедливо заметила Е. В. Иванова, автор ряда статей о П. Флоренском, последний был вхож в «символистский круг» общения и с юных лет «его самоопределение протекало под знаком идей Владимира Соловьева»4. И, видимо, не только идей, но всего облика таинственного философа. Поэтому уже в заглавии поэмы «Святой Владимир» и на ее страницах затрагивается вопрос возможной канонизации Соловьева: в сложном многоголосии «толпы» (собирательного образа поэмы, передающего дух времени) периодически прорывается стремление современников из разных слоев общества - от простолюдинов до интеллигенции (это видно по речи персонажей) - к сакрализации его образа:
4 См.: Иванова Е.В. Комментарии // Павел Флоренский и символисты: Опыты литературные. Статьи. Переписка. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 312 [5].
«Был такой человек, он все напророчтил.
Вот, грит, Антихрист идет. Готовься, царь православный,
так государю сказал.» [5, с. 219].
Или:
«Некто» указывал на Соловьева -на Соловьева Владимира, говорил, что видит в нем святость -святость нового порядка [6, с. 225].
Но дается и альтернативное отношение одного из героев поэмы Белого - мистика, за маской которого скрывается, скорее всего, друг Флоренского А.С. Петровский, большой почитатель Серафима Саровского. К вопросу канонизации Белый-мистик подходит осторожно: он высоко ценит Владимира Соловьева и его учение, но видит в его образе жизни и мистических идеях значительные противоречия с учением ортодоксальной Церкви и несоответствия общепризнанным нормами святости в христианстве:
«Мистик белый» этого пугался - ведь Владимир.
Соловьев не признан Церковью.
Правда, - он сказал, - что в Соловьеве
было очень-очень много. но святой.
но святой . такое слово.
неужели можете ему молиться? [6, с. 226]
Несмотря на сложные противоречия выведенного в поэме образа Соловьева и толки вокруг его личности, поэма Флоренского «Святой Владимир» все-таки проникнута духом известного философа: в тексте неоднократно упоминаются и цитируются стихотворения и труды Соловьева («Милый друг, иль ты не видишь», «Краткая повесть об антихристе»), актуализируются его идеи Всеединства, теургии, Софии; о Владимире Соловьеве говорят и даже спорят на улицах и в кулуарах, в Москве и в Санкт-Петербурге, мужчины и женщины.
«Фиксируя факты жизни тех лет, Флоренский изображает их под "соло-вьевским" углом зрения. Реальность для него "просвечивает" сквозь обыденные события открывает некий сверхреальный смысл.», - отмечает Е. В. Иванова [5, с. 315]. Поэтому одним из ключевых эпизодов поэмы является прозрение главного персонажа «только контура» (за символическим именем угадывается сам Павел Флоренский) на могиле Владимира Соловьева, куда герой пришел в последний раз перед отъездом. «Только контур» глядит на «ласково теплящуюся лампадку», на крест и читает надпись на иконе Остробрамской Богоматери, которая была любимым образом Соловьева и долгое время стояла на его могиле: in memoria aeterna erit Justus («В вечной памяти будет праведник», Пс 111: 6). Слово Justus («Праведник») повторяется несколько раз в начале и в самом конце главы и, по сути, передает отношение Флоренского к Соловьеву.
Там, на могиле Новодевичьего монастыря происходит «чудо понимания» творчества почившего мыслителя и «метафизическое» общение с его духом: герой падает на зеленый дерн могилы у подножия креста и рыдает о несовершенстве мира, но «происходит нечто» сверхъестественное в этом общении - «что-то прошло из дерна в прижавшуюся к нему грудь» и «ноумельное зло отошло в сторону». Герой уходит обновленный, успокоенный и примиренный с жизнью, как после общения с праведным человеком. Это мистическое свидание с поэтом-философом раскрывает отношение молодого Павла Флоренского к Соловьеву: с его точки зрения, он не святой, но праведный, который «творит чудеса» и после смерти.
Однако поэма «Святой Владимир» осталась незавершенной, поскольку в скором времени Павел Флоренский резко меняет свою жизнь - поступает в Московскую духовную академию, переезжает в Сергиев Посад, постепенно расходится с символистами и избирает более «узкий» духовный путь священнического служения. Юношеская идеализация образа Соловьева постепенно уходит из его жизни и творчества, однако интерес к идеям и литературно-философскому наследию мыслителя остается с ним на всю жизнь.
В духе символистского мифотворчества переданы и воспоминания А.А. Блока, который лишь единожды на похоронах родственницы видел Владимира Соловьева, но запомнил эту встречу на всю жизнь, считая ее знаковой. К десятилетию со дня смерти мыслителя Блок в духе мистического символизма пишет эссе «Рыцарь-монах», в котором воплощает собственное понимание метафизической роли Соловьева в судьбе мира. Наделяя своего кумира возвышенно прекрасными чертами рыцаря-монаха, начавшего «дело освобождения пленной Царевны, Мировой Души», Блок призывает «устранить двойственность, забыть здешнего Соловьева»5 и воспринять как откровение идеальный образ иного бытия - «другого, нездешнего», «встающего из тьмы нового» Соловьева, с полной уверенностью, что это «не мечта, но действительность» .
Блоковский «рыцарь-монах» поэтическим сознанием Бальмонта трансформируется в образ «отшельника скромного, обожателя Бога, поэта-монаха»7, посмертный путь которого символизируется образом-символом из стихотворений Соловьева - «воздушной дорогой»:
Ты шествуешь теперь в долинах Бога,
О дух, приявший светлую печать.
Но так близка воздушная дорога,
Вот вижу взор твой - я с тобой - опять [8, c. 300].
5 См.: Блок А. Рыцарь-монах // Вл. С. Соловьев: pro et contra: личность и творчество Владимира Соловьева в оценке мыслителей и исследователей: антология: в 2 т. СПб.: РХГИ, 2000. Т. 1. С. 385 [7].
6 Там же. С. 386
7 См.: Бальмонт К. Избранное: Стихотворения. Переводы. Статьи / сост. Д.Г. Макогоненко. М.: Правда, 1991. С. 299 [8].
Это стихотворение «Воздушная дорога. Памяти Владимира Соловьева» (1903), как и некоторые другие произведения молодого поэта, свидетельствует о довольно сильном соловьевском влиянии на Бальмонта, о чем в литературоведении вспоминают довольно редко. Тем не менее А. Ф. Лосев не без основания утверждал: «Вл. Соловьев - первый подлинный и самый настоящий учитель Бальмонта, об этом не может быть никаких споров» [9, с. 584].
Традиция мифологизации, идеализации и сакрализации образа Владимира Соловьева, заложенная в эпоху Серебряного века, продолжилась в мистико-философском романе «Роза Мира» Даниила Андреева (1958 г.) - оригинального мыслителя середины ХХ века, во многом наследника соловьевской фило-софско-поэтической системы, представителя советского андеграунда. У Андреева «великий духовидец» Владимир Соловьев, прозревший Божественную Женственную сущность бытия, по своей метафизической посмертной роли оценивается выше многих деятелей мировой культуры: «Что в Синклите8 России могуч Пушкин, велик Достоевский, славен Лермонтов, подобен солнцу Толстой - это кажется естественным и закономерным. Как изумились бы миллионы и миллионы, если бы им было показано, что тот, кто был позабытым философом-идеалистом в России, теперь досягает и творит в таких мирах, куда еще не поднялись даже многие из светил Синклита» [10, с. 418].
Несмотря на долгий запрет в советские времена на религиозно-философский пласт русской культуры и попытку вычеркнуть из массового сознания многие имена, в том числе и имя Владимира Соловьева, полного забвения не происходит. Напротив, «подпольно» в среде русской интеллигенции продолжает существовать почитание Соловьева, и как только власть митрополии ослабевает, в литературу вновь возвращается образ таинственного поэта-философа. Его идеи вновь получают свое развитие и переосмысление, новое поколение писателей с ним то соглашается, то спорит, но интерес к творчеству Соловьева на рубеже ХХ-ХХ! вв. не исчезает. К примеру, метаморфозы «проекта Духа» интересным образом воплощаются в романе В. Шарова «До и во время» (1993 г.), эсхатологическое учение философа получает свое продолжение в романе П. Крусанова «Укус ангела» (1999 г.), учение Вл. Соловьева о Всеединстве трансформируется в новую космологическую модель мира в книге К. Кедрова «Инсайдаут» (2001). Своеобразно и противоречиво показаны личность Вл. Соловьева и отдельные аспекты его философского творчества в книге Дмитрия Галковского «Бесконечный тупик» (1997 г.).
Книга Галковского - это уже явление русской постмодернистской литературы: она необычна по форме, представляя собой метатекст - 949 примечаний к несуществующему тексту или к уже существующим примечаниям, и оригинальна по содержанию, являясь сплавом художественной образности и
8 Синклит - концепция рая у Д. Андреева, трансцендентные прекрасные миры, где обитают «сонмы просветленных человеческих душ» (см.: Андреев Д.Л. Роза Мира. М.: Ред. журн. «Урания», 1997. С. 593 [10]).
литературно-критических, культурофилософских и психоаналитических размышлений. В действительности, как отмечает исследовательница постмодернистской русской литературы И. С. Скоропанова, «Галковский вышел за границы как философии, так и литературы в некое пограничное пространство философии-литературы. <...> "Бесконечный тупик" мы вправе рассматривать как явление паралитературы» [11, с. 443-444].
На страницах «Бесконечного тупика» встречаются имена Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Л. Толстого, Чехова, М. Булгакова, Вл. Соловьева, Киреевского, Розанова, Бердяева, С. Булгакова, Ницше, Фрейда, Юнга и многих других. При этом более 40 примечаний, объем которых колеблется от нескольких строк до 15 страниц, посвящены рассмотрению загадочной личности Вл. Соловьева. В своей книге Галковский широко использует прием ми-фокритики, пытаясь детально проанализировать, а порою даже разоблачить во многом, по мнению автора, фальсифицированные черты образа известного философа.
Завораживающий мистически-притягательный образ Соловьева искажается в романе Галковского, как в кривом зеркале. Резкие перепады настроения Соловьева, которые нередко приписывались его отрешенности от земной реальности, Одиноков (герой - литературная маска Галковского) рассматривает как «позерство» и игру на публику; юношеский поиск Бога, приведший к временному нигилизму и атеизму, - не более как выходки «балованного, капризного ребенка»9; особое чувство уважения к евреям и их культуре - как крайнюю степень иудофильства; необычное чувство юмора именуется «тягой к идиотским розыгрышам, грубому зубоскальству и похабным анекдотам», а мистические видения - припадками «больного человека, причем не шизофреника, не маньяка и даже не алкоголика, а истерического психопата»10 и т.д.
То же происходит и со «стройной биографией-житием» Соловьева, которая в ироничной интерпретации Одинокова приобретает самые неожиданные смыслы: успешная учеба в университете трактуется как безделье профессорского сына, которого все время «тянули за уши», чтобы «оформить диплом»11; неожиданное возвращение в Москву из Болгарии, куда молодой Соловьев был назначен военным корреспондентом во время русско-турецкой войны, расценивается как дезертирство, предательство Родины; знаменитая речь 28 марта 1881 г. о помиловании преступников-цареубийц - вовсе не акт христианского милосердия, как это принято считать, а заведомо продуманный шаг к «оглушительному, дразняще «запрещенному» успеху»12 и т. д.
Идеализированная личность и приукрашенная биография философа, считает Одиноков, не более чем «жульничество», обман, причем как со стороны
9 См.: Галковский Д.Е. Бесконечный тупик. М.: Самиздат, 1997. С. 280 [12].
10 Там же. С. 325.
11 Там же. С. 281.
12 См.: Галковский Д.Е. Бесконечный тупик. С. 284.
Соловьева, так в неменьшей степени и со стороны тех, кто сотворил из него себе «кумира». Впрочем, попытка разоблачения - это продолжение все той же игры, только в новом формате. Галковский отмечает, что и его выводы - это всего лишь гипотеза («Соловьев предположил. Трубецкой тоже предположил. И я "предположу"»13). И это предположение тоже имеет право на существование наравне со всеми остальными в мире-тексте, где уже нет строгой иерархии: «А все-таки можно и обобщить - "Жулики". Я сам жулик. Наклеил фразы из воспоминаний о Соловьеве на клеточки кубика Рубика и давай его крутить туда-сюда. Нехорошо, нечестно. Но тогда надо признать, что все воспоминания о Соловьеве это тоже "кубик Рубика". И сама жизнь Соловьева такой кубик. Слишком легко трансформируются все факты его биографии. Может быть составить его цельную жизнь так же невозможно, как невозможно воссоздать биографию актера, исходя исключительно из анализа ролей, сыгранных им на сцене» [12, с. 287].
Галковский, прячась в постмодернистской писательской игре за маской Одинокова, пытается активно развенчать, разоблачить, практически уничтожить красивый миф о Соловьеве-пророке. Зачем? Сам писатель неоднозначно отвечает на этот вопрос: «Дело, конечно, не в дискредитации Соловьева. Скорее я хочу возвеличить Соловьева, придать его личности масштаб, который и не снился его современникам. Или, может быть, цель и не в этом, а в дискредитации всей русской культуры, в универсуме которой такие люди, как Соловьев, становятся гениями» [12, с. 283]. Задача Галковского - демифологизировать слишком идеализированный, по его мнению, образ гения, чтобы поиграть со смыслами, расширить сознание современников, предложить альтернативный, хотя, в сущности, тоже предельно субъективный взгляд на жизнь и творчество Соловьева.
Наконец, весьма оригинально осмысляется и художественно трансформируется образ Владимира Соловьева в постмодернистском романе Андрея Таврова «Матрос на мачте» (2009 г.). Тавров обращается к многомерной рецепции жизни и творчества Соловьева: поэт-философ становится одним из героев произведения, ключевым персонажем, связанным с другими действующими лицами и с концепцией всего романа, при этом Тавров актуализирует и интериоризирует несколько концептуальных идей философии Соловьева (Всеединство, София, двоемирие,), периодически цитирует на страницах своего романа стихотворения философа и его поэму «Три свидания».
Линия Соловьева в романе Таврова выстраивается по принципу альтернативной биографии и мистификации. Включая в роман некоторые факты из биографии Вл. Соловьева (в форме фальсифицированных дневников Софьи Мартыновой), он их по своему интерпретирует и домысливает.
Главный эпизод из жизни Соловьева - видение Софии в пустыне близ Каира - при всей загадочности и мистичности обрастает в романе неожидан-
13 Там же. С. 279.
ными деталями: «Перед отъездом из Лондона он (Соловьев) зашел в лавочку древностей и купил веер. Продавец, похожий на диккенсовского персонажа ., не торопясь и степенно объяснил ему, что вещь эта старинная и привезена с Востока. Он развернул веер, и на зеленый шелк взлетел алый дракон. Владимир Сергеевич вспомнил, что едет в страны жаркие, и веер купил» [13].
Веер, который в романе связан с японским театром Но, становится главным атрибутом мистического каирского приключения. Этот предмет философ, согласно логике повествования, берет с собой в пустыню и кладет под голову, когда вынужден заночевать на песке вдалеке от цивилизации. Однако все происходящее с Соловьевым для Таврова не условность и не театр, а, скорее сложный сценарий реальности, за которым стоит необычный метафизический сюжет: «Поскольку то, что произошло дальше, является никакой не выдумкой, а чистой правдой, но обычными словами изложено быть не может, то мы для того, чтобы хотя бы попытаться быть понятыми, перестанем рассказывать сказки и байки про масонские ложи и каббалистические секреты, а вместе с философом поднимем веер. <...> Но как только мы поднимаем веер, приходят в движение ангелы.» [13].
Момент видения Софии, имевший значение скорее в сфере Духа, нежели в материальной реальности, впоследствии, по мнению Таврова, кардинальным образом меняет не только жизнь самого философа, но и вектор развития всей русской культуры: «Когда Она появилась, он (Соловьев) не успел заплакать от радости и красоты, потому что плакал уже задолго до этого, всю оставшуюся в прошлом вечность, предшествующую этому мигу. Он жил лишь потому, что этот миг в пустыне в дальнейшем наступил, и, наступив, разбежался, словно круг от брошенного камня, во все стороны времени и пространства, в прошлое и будущее» [13].
Несмотря на очевидную постмодернистскую игру, Тавров очень аккуратно обходится с жизнеописанием Соловьева. Тавров не идет по пути десакрали-зации и демифологизации авторитетов, но при этом и не прибегает к безусловной идеализации Соловьева. Он, скорее, обращается к популяризации своей концепции бытия, которая сложилась под значительным влиянием Соловьева, на что обращает внимание Елена Эберле: «Всем своим творчеством - поэзией, прозой, эссеистикой - осмыслением своего жизненного пути Андрей Тавров непреклонно утверждает родственный Соловьеву примат духовного. И мне представляется, что роман "Матрос на мачте" - это поэтическое олицетворение не только основного смыслового содержания философии Владимира Сергеевича Соловьева, но и мировоззрения самого Андрея Таврова» [14].
Таким образом, в мемуарных, поэтических и прозаических текстах ХХ-ХХ! вв. представлены разные типы литературной рецепции образа Владимира Соловьева. В модернистской культуре Серебряного века, в частности в творчестве А. Белого, П. Флоренского А. Блока, К. Бальмонта, происходит мифологизация образа поэта-философа, его идеологизация, вплоть до художественной канонизации: Соловьев выводится как «новый» святой, мистическим
образом невидимо «соприсутствующий» в мире людей и помогающий всем, кто к нему обращается, преобразующий земное бытие даже после своей смерти. В середине ХХ века продолжается сакрализация образа Владимира Соловьева в мистико-философском романе Д. Андреева «Роза мира», но это произведение подпольной литературы - единичный случай на фоне массового забвения жизни и творчества поэта-философа в официальной советской культуре. Наконец, в свободном пространстве современных постмодернистских текстов происходит обновление и трансформация образа философа: от деконструкции мифа о Соловьеве-пророке в книге Дм. Галковского «Бесконечный тупик» (1997 г.) до креативной рецепции жизни и творчества поэта-визионера в романе А. Таврова «Матрос на мачте» (2009 г.).
На протяжении более 100 лет прослеживается особый интерес отдельных русских писателей к жизни и творчеству Владимира Соловьева, который находит все более оригинальные формы художественного воплощения, обогащает русскую культуру новыми смыслами и расширяет металитературное пространство. Все это свидетельствует одновременно и о глубокой преемственности эпох, несмотря на прерванность традиции после 1917 года, и, конечно, о масштабе личности Соловьева.
Список литературы
1. Белый А. Владимир Соловьев: Из воспоминаний // Вл. С. Соловьев: pro et contra: личность и творчество Владимира Соловьева в оценке мыслителей и исследователей: антология: в 2 т. СПб.: РХГИ, 2000. Т. 1. С. 295-301.
2. Белый А. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994. 528 с.
3. Белый А. Симфонии. Л.: Худож. лит., 1991. 526 с.
4. Белый А. Незнакомый друг. Стихотворения 1898-1931 гг. М.: Центр-100, 1996. 256 с.
5. Иванова Е.В. Комментарии // Павел Флоренский и символисты: Опыты литературные. Статьи. Переписка. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 310-322.
6. Флоренский П. Святой Владимир // Павел Флоренский и символисты: Опыты литературные. Статьи. Переписка. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 213-309.
7. Блок А. Рыцарь-монах // Вл. С. Соловьев: pro et contra: личность и творчество Владимира Соловьева в оценке мыслителей и исследователей: антология: в 2 т. СПб.: РХГИ, 2000. Т. 1. С. 382-388.
8. Бальмонт К. Избранное: Стихотворения. Переводы. Статьи / сост. Д.Г. Макогоненко. М.: Правда, 1991. 608 с.
9. Лосев А.Ф. Вл. Соловьев и его время. М.: Прогресс, 1990. 719 с.
10. Андреев Д.Л. Роза Мира. М.: Ред. журн. «Урания», 1997. 608 с.
11. Скоропанова И. С. Русская постмодернистская литература: учеб. пособие для студентов филологических специальностей вузов. М.: Флинта: Наука, 2000. 608 с.
12. Галковский Д.Е. Бесконечный тупик. М.: Самиздат, 1997. 708 с.
13. Тавров А. Матрос на мачте // Журн. «Урал», 2009. № 5 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/ural/2009/5/ta3.html. Дата доступа: 11.11.2018.
14. Эберле Е. Уроки небыстрого чтения: о романе А. Таврова «Матрос на мачте» // Русский журнал [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.russ.ru/pole/Uroki-nebystrogo-chteniya-o-romane-Andreya-Tavrova-Matros-na-machte. Дата доступа: 12.11.2018.
References
1. Belyy, A. Vladimir Solov'ev: Iz vospominaniy [Vladimir Solovyov: From memories], in Vl.S. Solov'ev: pro et contra: lichnost' i tvorchestvo Vladimira Solov'eva v otsenke mysliteley i issledovateley: antologiya. V 2 t., t. 1 [Vl. S. Solovyov: pro et contra: Vladimir Solovyov's personality and creative works in the assessment of thinkers and researchers: an anthology. In 2 vol., vol. 1]. Saint-Petersburg: RKhGI, 2000, pp. 295-301.
2. Belyy, A. Simvolizm kakmiroponimanie [Symbolism as a world view]. Moscow: Respublika, 1994. 528 p.
3. Belyy, A. Simfonii [Symphonies]. Leningrad: Khudozhestvennaya literatura, 1991. 526 p.
4. Belyy, A. Neznakomyy drug. Stikhotvoreniya 1898-1931 [An unknown friend. Poems of 1898 - 1931]. Moscow: Tsentr-100, 1996. 256 p.
5. Ivanova, E.V. Kommentarii [Comments], in PavelFlorenskiy i simvolisty: Opyty literaturnye. Stat'i. Perepiska [Pavel Florensky and the Symbolists: Literary Experiences. Articles. Correspondence]. Moscow: Yazyki slavyanskoy kul'tury, 2004, pp. 310-322.
6. Florenskiy, P. Svyatoy Vladimir [St. Vladimir], in Pavel Florenskiy i simvolisty: Opyty literaturnye. Stat'i. Perepiska [Pavel Florensky and the Symbolists: Literary Experiences. Articles. Correspondence]. Moscow: Yazyki slavyanskoy kul'tury, 2004, pp. 213-309.
7. Blok, A. Rytsar'-monakh [The Knight-Monk], in Vl.S. Solov'ev: pro et contra: lichnost' i tvorchestvo Vladimira Solov'eva v otsenke mysliteley i issledovateley: antologiya. V 2 t., t. 1 [Vl.S. Solovyov: pro et contra: Vladimir Solovyov's personality and creative works in the assessment of thinkers and researchers: an anthology. In 2 vol., vol. 1]. Saint-Petersburg: RKhGI, 2000, pp. 382-388.
8. Bal'mont, K. Izbrannoe: Stikhotvoreniya. Perevody. Stat'i [The Favorites: Poems. Translations. Articles]. Moscow: Pravda, 1991. 608 p.
9. Losev, A.F. Vl. Solov'ev i ego vremya [Vl. Solovyov and his time]. Moscow: Progress, 1990.
719 p.
10. Andreev, D.L. Roza Mira [Rose of the World]. Moscow: Redaktsiya zhurnala «Uraniya», 1997. 608 p.
11. Skoropanova, I.S. Russkaya postmodernistskaya literature [The Russian post-modern literature]. Moscow: Flinta: Nauka, 2000. 608 p.
12. Galkovskiy, D.E. Beskonechnyy tupik [Endless Impasse]. Moscow: Samizdat, 1997. 708 p.
13. Tavrov, A. Matros na machte [The Sailor on the Mast], in Zhurnal «Ural», 2009, no. 5. Available at: http://magazines.russ.ru/ural/2009/5/ta3.html. Access Date: 11/11/2018.
14. Eberle, E. Uroki nebystrogo chteniya: o romane A. Tavrova «Matros na machte» [Slow reading lessons: on A. Tavrov's novel «The Sailor on the Mast»], in Russkiy zhurnal [Electronic resource]. Available at: http://www.russ.ru/pole/Uroki-nebystrogo-chteniya-o-romane-Andreya-Tavrova-Matros-na-machte. Access Date: 12/11/2018.
