CC BY
130
Г.М. ВАСИЛЬЕВА (Новосибирск)
ОБРАЗ И.В. ГЁТЕ В ПРОЗЕ И.А. ГОНЧАРОВА
Исследуется проблема восприятия Гончаровым творчества Гёте. И.А. Гончаров испытывает тягу к философской традиции и контекстам, которые связаны с формотворчеством. Русский писатель читает и оценивает произведения Гёте как единый развертывающийся текст, "work in progress".
Ключевые слова: образ, усвоение, энергия, тавтология, целостный.
Вопрос о восприятии Гончаровым творчества Гёте можно отнести к числу сравнительно новых - во всяком случае, он начал ставиться позднее выделения гонча-рововедения в относительно независимую историко-филологическую дисциплину. Прежде этого выделения и в первый период самостоятельного существования данного раздела филологии даже общих работ об усвоении Гончаровым европейских классиков не было. С 70-х гг. XX в. публикации становятся сравнительно регулярными, но эта тема занимает вполне маргинальное положение [8]. Работы в основном посвящены проблеме «романа школы Вильгельма Мейстера», Bildungsroman, на русской почве [5]. Утверждение о влиянии немецкого писателя на европейскую культуру стало академической условностью, и предположить что-либо иное уже невозможно [6]. Оно несет в себе некоторую долю упрощения, раскрывает односторонность подобного взгляда. Это была бы не реальная история, а своего рода агиография, ориентированная на создание иератического лика. Так, Е.А. Краснощекова, говоря о связи Гончарова с традицией Гёте, отмечает, что «сравнения индивидуальности Гончарова с гётевской не раз мелькали в печати». Исследовательница с сочувствием цитирует слова В. Азбукина, автора книги «И.А. Гончаров в русской критике» (1847 - 1912): «По своему изящному, холодному квиетизму, по неприязненному отношению к проявлению пафоса и лиризма, по нежеланию выйти из своего душевного спокойствия, по индифферент-
ности, уравновешенности и оптимистической цельности Гончаров - русский Гёте» [4, с. 364].
Гончаров хорошо знал немецкий язык и, по его свидетельству, «много переводил из Шиллера, Гёте (прозаические сочинения), также из Винкельмана» [1, т. 7, с. 219]. Но большая часть упоминаний Гёте в произведениях и письмах русского писателя не указывает на близкое знакомство с ним. Иногда это размышление о переводе. Так, в письме И.С. Тургеневу 10 / 22 февраля 1868 г. Гончаров замечает об Алексее Толстом: «Толстой перевел отлично две баллады Гёте, между прочим «Коринфскую невесту» (Там же, т. 8, с. 323). Порой это аллюзия, как в очерке «Иван савич Под-жабрин»: «Что должность? Сухая материя! Надо жуировать жизнию. Жизнь коротка, сказал не помню какой философ» (Там же, т. 1, с. 432). Имеются в виду слова Мефистофеля: Doch nur vor Einem ist mir bang: / Die Zeit ist kurz, die Kunst ist lang [7, с. 182].
Необходимо отметить, что имя Гёте постоянно возникает в школьном или историко-литературном перечне. Например, рассуждая о реализме, Гончаров отмечает: «А Аристофан, а римские комики, средневековый Дант, потом Сервантес, шекспир - до Гёте и нашего диккенса - Пушкина!» [1, т. 8, с. 439]. В романе «Обломов» есть своеобразный генеалогический экскурс в излюбленное школьногимназическое чтение. Штольц обращает Илье Ильичу слова: «Ты ли это, Илья? - говорил Андрей. - А помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике... ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гёте, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Кот-тень, Жанлис <...> важничал перед ними, хотел очистить их вкус?» [2, с. 144]. Здесь составлена некая умозрительная мировая поэтическая библиотека «всех времен и народов», «храм бессмертия», по слову Гончарова [1, т. 8, с. 18]. Имя Гёте возникает в историческом порядке, в логической и телеологической последовательности ряда. И все же это очевидное видимое различие не было существенным. Образ Гёте, создаваемый Гончаровым, стремится к слиянию с образами Шекспира, Шиллера, Байрона.
Как известно, каждый художественный жест (особенно если он удачен) включает-
© Васильева Г.М., 2010
ся в различные ассоциативные ряды и открывает почти бесконечное разнообразие возможных комментариев. Однако среди этого множества ассоциаций и комментариев всегда имеются один или два, которые приходят в голову в первую очередь. они обычно и бывают самыми интересными для размышления, поскольку имеют преимущество тривиальности, драматургии перекрестков (trivium). Тривиальные ассоциации лишь на первый взгляд обедняют восприятие искусства, на деле же они сообщают ему наибольшую энергию воздействия.
Гончаров редко прибегал к цитатам из Гёте. В утверждении, что с творчеством Гёте связан акт литературного самоопределения русского писателя, были бы очевидные признаки «непопадания» или «сильной» интерпретации. История взаимоотношений бедна фактами, во всяком случае, им в ней просторно. И создается впечатление, что в ней нет ничего лишнего и отягощающего. Основная презумпция может быть представлена так: идея прежде личности автора, события или литературного жанра. Именно авторитет является важнейшим конституирующим элементом. Речь идет о том, чтобы, не порывая с традицией, внести в изображение ту меру объективности, которую традиция способна «выдержать». Гончаров не столько читает Гёте, сколько пытается создать и удержать его «целостный» образ, поэтому главное для него - определенный пафос. В предисловии к роману «Обрыв» он замечал: «Еще более поглощал меня анализ натуры художника, с преобладанием над всеми органическими силами человеческой природы силы творческой фантазии. Этот этюд, может быть, мало удался мне по невозможности уследить за неуловимыми и капризными проявлениями этой силы - вне самого искусства. Это все равно, что следить за действием электричества вне применения к делу. Но я все-таки упорно предавался своему анализу, не смущаясь образцами попыток над подобными натурами знаменитых писателей, как, например, Гёте: меня уполномочивал на эту попытку и удалял всякое подражание знаменитостям склад и характер русского типа» [1, т. 6, с. 443 - 444]. Значимость высказывания, выраженного с аксиоматической четкостью, «ослепительна»: в нем и философский мотив, и эстетическое кредо, и клю-
чевая фраза ко всему роману, к его сюжету. Этот эффект не случаен. Гончаров задает инициирующий пафос, узнавание Гёте будет строиться у него и работать на поддержку основной философской интуиции.
Подобный пафос определяет высокую интенсивность возврата, необыкновенную тавтологичность мысли. Размышления Гончарова, как кажется, носят отпечаток тавтологической замкнутости. Когда писатель «работает» с темой Гёте, мы довольно быстро замечаем, что на самом деле попадаем в одну и ту же ситуацию. речь идет как бы все время об одном и том же. Гончаров, «двигаясь» в конкретном материале, передает прежде всего некоторое состояние. Тавтологичность мысли позволяет ему узнавать, например, Фауста в Обломове. А в предельном выражении - себя в Гёте. Читать Гёте - значит, по сути, читать в себе; немецкий поэт оказывается наделенным «гончаровской» онтологической интуицией.
Суждения Гончарова о Гёте разновременны. Его концепция творчества немецкого писателя разбросана, рассеяна вольными замечаниями по пространствам текстов. Собрана же (обыграем значение имени Фауст, «сжатые пальцы») в нескольких фразах романа «Обломов». И в центре его итоговой характеристики - образ. Ольга Ильинская вспоминает предсказание Штольца: «Вот когда заиграют все силы в вашем организме, тогда заиграет жизнь и вокруг вас, и вы увидите то, на что закрыты у вас глаза теперь, услышите, чего не слыхать вам: заиграет музыка нерв, услышите шум сфер, будете прислушиваться к росту травы. Погодите, не торопитесь, придет само!» - грозил он» [2, с. 352]. «рост травы», как известно, - реминисценция стихотворения Е.А. Боратынского «На смерть Гёте» («И чувствовал трав прозяба-нье»). Это не текстуальная, но смысловая цитата. Слова несут в себе не столько семантику, сколько позу. В подобных словах и фразах речь ускользает в осанку, в расположенность человеческого существа к вниканию. Здесь дано описание опыта экстаза и дивинации, которому сопутствует познание себя. Образы имеют похожий корневой вокализм, они вокативны и вовлекают читателя в свое семантическое поле. Последовательное единство не только точки зрения, но и «голоса» делает наиболее
естественным именно отождествление автора с персонажем.
Художник варьировал тему, годами не расставаясь с замыслом. Реминисценция повторяется во «Фрегате “Паллада”», в пятой главе о вечере на Яве [1, т. 2, с. 253]. Повторение образа в двух разных текстах указывает на их обособленное положение: они обретают роль экзистенциальных выражений. Цитата Боратынского, заявленная или выделенная, отсылает не только к автору, но и к ее некоему общекультурному генезису. Здесь есть тот идеальный уровень, на котором Боратынским прочитано творчество Гёте: поверх сюжетной конкретности как гармоническая модель одновременно самой поэзии и самой жизни. Гончаров отвлекается от феноменальных признаков, от «материала». Речь идет не о религиозных исканиях. Поэтическая идея вечной жизни вообще тяготеет более к космогонии, нежели к теологии. Мерилом души часто представляется не степень ее совершенства, но скорее физическая (метафизическая) длительность и дальность ее странствий во времени.
В романе «Обломов» есть вопрос, который имеет историософское значение: относится к историософии самой поэзии и вообще к культуре. «Что ему делать теперь? Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского. Идти вперед - значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!» [2, с. 146]. В «Обрыве» этот же вопрос задает Райский [1, т. 6, с. 237 - 238]. Можно заметить два знаменательных мыслительных оборота. В них речевая императивность заключена в форму риторических вопросов. Обломов видит себя героем читаемых произведений, узнает себя в них и откликается на свое изображение в литературе всем существом. Нет границы между чтением и переживанием внутренних личных тем его пребывания в мире. У Гончарова вопросительная форма, отмеченная пунктуацией, обычно предполагает вполне определенный ответ. В утвердительных фразах часто слышится вопрос.
Испытание героев идет на фоне гамлетовского вопроса. «Быть или не быть» -не вопрос, а тавтология, если иметь в виду тот факт, что одно из двух решений всегда имеет место и всегда верно. Но про-
блема в том, какое из них выбрать. Гамлет решителен в жесте этого кардинального различения, он обсуждает оба решения, имеет своей целью выполнить сложное задание. Причем первый выбор сам состоит из двух: смириться или оказать сопротивление. Второе решение - не быть - в силу его неясности безальтернативно; точнее, не дает возможности таковые сформулировать. Автор реализует оппозитивный принцип, а исход борьбы определяется по принципу «или-или» - или победа, или поражение. Штольц на вопрос Ольги «Что ж делать? Поддаться и тосковать?» отвечает: «вооружаться твердостью и терпеливо, настойчиво идти своим путем. Мы не титаны с тобой <...> мы не пойдем, с Манфредами и Фаустами, на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять улыбнется жизнь, счастье...» [2, с. 358]. Здесь оппо-зитивные отношения отсутствуют, но происходит разыгрывание противопоставления активного и пассивного. Существенно, что эти две идеи - оппозитивности и персеверативности (повторение у человека образа, действия, высказывания) - не раз встречаются в мифах творения. Мир является в свете состоявшейся определенности: да, это так. Возникает область вопросов, где ответы - a priori - симметричны и объединены в какой-то завершенный, закономерный образ. Гончаров делает тавтологии безусловно очевидными; семантическая истинность и тавтология становятся равнозначными понятиями. Тавтология -единственная фигура, которая не нуждается в чем-либо другом для пояснения; не требует опоры, но обеспечивает сама себя. В таком случае тавтологией будут природа, сытость, достаток и то, что выводит человека из области заботы (этому слову здесь можно придать обломовский размах). В прозе Гончарова возникает постоянное соседство всеобщности и тавтологии, которая держится на тождестве - том же самом. «Всё» невозможно объяснить, представить, изобразить иначе как через всё. окончательная самодостаточность всего та же, что у тавтологии. Полнота видения нужна для счастья, а схемы мира дадут не более того, что дает описание отдельных случаев.
Хотя риторика многих писем Гончарова весьма моралистична, внутренний кри-
тический импульс диктовался в конечном счете гедонизмом. Намерением дать всему этому сказаться объясняется нарочитая декларативность. Например, слова из письма к С.А. Никитенко: «Да позвольте: ведь творчество - своего рода эпикуреизм; наслаждения искусства суть тоже чувственные наслаждения - как Вы ни оспаривайте: творчество - это высшее раздражение нервной системы, охмеление мозга и напряженное состояние всего организма» [1, т. 8, с. 285].
Подведем итоги сказанному. Известно, что Гончаров обращался к Гёте, и его интерес засвидетельствован документально. Под обращениями следует понимать и упоминания, и аллюзии. Предлагаемая статья задумывалась для того, чтобы подробнее изучить эту предположительную близость. Естественно было бы поставить вопрос, избегая аргументов типа circulus vi-tiosus: доказательства, предпосылки которых уже содержат то, что должно быть доказано.
упоминания из Гёте, будь они главным свидетельством знакомства Гончарова с поэтом, говорили бы скорее о знакомстве с непространным набором цитат, почти утративших связь с источником. В любом случае нет поводов предполагать, что его знания Гёте обновлялись и углублялись последующим чтением. Выскажем осторожные сомнения. Гончарову тексты Гёте не понадобились. Но тема, предложенная в заглавии статьи, не надуманная. Гончаров мыслит всем его творчеством в целом. творчество Гёте следует читать и оценивать не с точки зрения «единицы поэтического мышления» - стихотворения, не как последовательность разрозненных произведений, но как единое развертывающееся произведение, "work in progress". И оно завершается со смертью поэта. По типу философствования, по внутренней национальной ориентации (которую писатель не сводит к нации, но чувствует и несет в себе) Гончаров, конечно, человек формы. Форма - это нечто другое, чем упорядочение готового материала. для формы важны моралистическая и сотериоло-гическая стороны. И.А. Гончаров испытывает тягу к философской традиции и контекстам, которые связаны с формотворчеством, - к имени Гёте. Он отталкивается от тех культурных традиций, в которых не ви-
дит такого внутреннего собирания: «Всего страннее, необъяснимее кажется в этом процессе то, что иногда мелкие, аксессуарные явления и детали, представляющиеся в дальней перспективе общего плана отрывочно и отдельно, в лицах, в сценах, по-видимому не вяжущихся друг с другом, потом как бы сами собой группируются около главного события и сливаются в общем строе жизни» [3, с. 90]. Форма всегда стремится к другой форме, чтобы превратить литературу в драму слова, имеющего внутреннюю историю. Логос, одновременно мысль и слово, легко переходил из молчаливой в произнесенную форму. Но в нем предполагалась и борьба за слово: не там, где подыскиваются средства выражения, а там, где складывается или не складывается мысль (все равно, звучащая или нет).
Литература
1. Гончаров И.А. Собрание сочинений : в 8 т. М. : Худож. лит., 1978 - 1980.
2. Гончаров И.А. Обломов. Л. : Наука, 1987.
3. Гончаров И.А. На родине / сост. В.А. Недзвецкий. М., 1987.
4. Краснощекова Е.А. И.А. Гончаров. Мир творчества. СПб. : Пушкинский фонд, 1997.
5. Краснощекова Е.А. И.А. Гончаров: Bildungsroman на русской почве // Гончаров И.А. : материалы Междунар. науч. конф., по-свящ. 190-летию со дня рождения И.А. Гончарова / сост. М.Б. Жданова, А.В. Лобкарева, И.В. Смирнова. Ульяновск : Корпорация технологий продвижения, 2003. С. 7 - 25.
6. Отрадин М.В. Проза И.А. Гончарова в литературном контексте. СПб. : Изд-во СПбГу, 1994.
7. Goethe I.W. Faust. Im Insel-Verlag, 1962.
8. Goethe und die Welt der Slawen / Forträge der 1. internazionalen Konferenz des Slavenkomi-tees im Goethe-Museum. Düsseldorf. 18 - 22 September 1979. Giessen, 1981.
J.W. Goethe’s image in the prose by I.V. Goncharov
There is researched the issue of Goethe in Goncharov’s view. I.V. Goncharov has a tendency for philosophic tradition and context which are connected with form creation. The Russian writer reads and evaluates Goethe’s works as an integrated text, «work in progress».
Key words: image, mastering, energy, tautology, integrated.
