CC BY
216
2018.01.020. РОМАНЫ «ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ», «ОБЛОМОВ», «ОБРЫВ» И.А. ГОНЧАРОВА В КОНТЕКСТЕ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. (Обзор).
Ключевые слова: И.А. Гончаров; трилогия; реминисценции; Библия; «Божественная комедия» Данте; мировая художественная литература.
«Творческое наследие И.А. Гончарова и в ХХ1 в. остается одним из самых сложных для понимания, несмотря на богатую и долгую историю его изучения» (3, с. 6), - считает доктор филоло-гич. наук И. А. Беляева.
«Реминисценции в произведениях Гончарова почти всегда неявны, глубоко спрятаны, переплавлены в нечто органическое собственному стилю» (1, с. 4), - замечает доктор филологических наук В.И. Мельник.
В.И. Мельник и И.А. Беляева настаивают на восприятии трех романов Гончарова («Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв») как единого целого, трилогии. Сам Гончаров признавался: «Только когда я закончил свои работы, отошел от них на некоторое расстояние и время, - тогда стал понятен мне вполне и скрытый в них смысл, их значение - идея. Напрасно я ждал, что кто-нибудь и кроме меня прочтет между строками и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое»1.
В.И. Мельник соотносит проблематику трилогии с библейской, прослеживает связи Гончарова с античной и фольклорной традициями, с творчеством классиков мировой (Ж.-Ж. Руссо, И.-В. Гёте, И.Ф. Шиллер, Д. Байрон, Ч. Диккенс, В. Скотт) и русской (А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой) литературы, И.А. Беляева предлагает исследование дантовского интертекста.
По мнению В. И. Мельника, знатоки творчества Гончарова на протяжении двух столетий замечали только одну поставленную им проблему - цивилизационную - и совершенно не видели второй -религиозной. Интересно, что 1840-х годах романист не только создает и публикует «Обыкновенную историю» и «Сон Обломова» (как увертюру будущего романа), но и разрабатывает план «Обры-
1 Цит. по: 2, с. 121
ва». Во всех трех гончаровских романах заметно противопоставление патриархального романтика (Александр Адуев, Илья Обломов, Райский) прагматичному буржуа (Петр Иванович, Штольц, Тушин), однако мифологической и всеопределяющей, универсальной является оппозиция «ада» и «рая»: «Человек в гончаровских романах, несмотря на практически полное отсутствие в этих романах церковной лексики, получает как личность религиозную оценку» (2, с. 120). На единство религиозного плана романов указывают и фамилии главных героев (Лдуевы в «Обыкновенной истории», Райский в «Обрыве»).
Проблематика «Обыкновенной истории» восходит к Библии. Не случайно старшего Адуева зовут Петр, что в переводе с греческого означает «камень». Это образ сливается с каменным Петербургом, со статуей Медного всадника, с петербургской деловитостью и холодностью. В конечной точке этот ассоциативный ряд приводит к основателю города - Петру Великому. Слова Христа: «И Я говорю тебе: ты - Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою»1 - ассоциируются с фактом построения города на Неве, изменившим историческую судьбу России, ознаменовавшим поворот к цивилизации и просвещению. Однако в этом процессе, как и в поведении Петра Адуева, есть и другая сторона. В финале романа обнаруживается связь с другим евангельским упоминанием: «Итак, всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое»2. Петр Адуев «слушал и не исполнял» слов Христа, имел каменное сердце и потерпел «падение великое». По Гончарову, нравственные истины не зависят от прогресса. Зерно живой «младенческой веры» должно сохраняться в любом социальном сословии, на любом уровне социального развития. Возможность соединить «младенческие верования» с цивилизационными
1 Мф., 7:24.
2 Мф., 7: 24-27.
принципами, благодаря которой роман приобрел бы смысловые рамки притчи о блудном сыне, выпадает племяннику Петра Адуева Александру. Однако никакого синтеза «христианства» и «деятельности» не происходит. У героя не оказывается должного мужества, чтобы выстроить личную жизненную философию, противостоять соблазнам окружающей среды: «"Обыкновенная история" потому и обыкновенна, что она повествует о человеке, выбравшем торную дорогу: от одних иллюзий к другим, от тезы к антитезе, минуя "синтез"» (2, с. 130).
Считая «Обыкновенную историю» своеобразной модификацией притчи о блудном сыне, «Обломова» В.И. Мельник связывает с евангельским сюжетом о зарытом таланте. Обломов - самый одаренный из всех героев романа, однако свои таланты он закапывает в землю, духовно гибнет. Вместе с тем Гончаров оставляет Илье Ильичу надежду на спасение души, не случайно упоминая о «чистом сердце» героя (среди евангельских блаженств упомянуто и это: «Блажени чисти сердцем, яко тии Бога узрят»1), о его «детской» душе («... аще не обратитеся, и будете яко дети, не внидете в царство небесное...»2), голубиной кротости («Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби»3, «блаженны кротции, яко тии наследят зем-лю»4), о том, что он тоскует о правде («Блажени алчущи и жажду-щии правды, яко тии насытятся»5), а в самые патетические минуты своей жизни плачет («Блажени плачущие, яко тии утешатся»6). Жизнь Обломова только с первого взгляда не имеет никаких результатов, однако он воздействует на окружающую жизнь самим фактом своего существования, «золотым сердцем», кротостью и душевностью. После его смерти Штольца, Ольгу и Агафью Матвеевну «связывала одна общая симпатия, одна память о чистой, как хрусталь, душе покойника»7. Обломов и погибает иначе, чем Адуев. Он не «человек-стереотип», «человек-толпа», как герой первого
1 Мф., 5:8.
2 Мф., 18: 1-4.
3 Мф., 10: 16.
4 Мф., 5: 5.
5 Мф., 5:6.
6 Мф., 5: 4.
7 Цит. по: 2, с. 230.
романа, а «выдающийся чудак, Гамлет и Дон Кихот вместе»: «Обломов еще не Райский, с его постоянной работой души, но уже и не Адуев, который спит гораздо более беспробудным нравственным сном, чем Илья Ильич» (2, с. 223).
В.И. Мельник подчеркивает, что особенность художественного мышления Гончарова состоит в способности «переплавлять» и «уравновешивать» в своих текстах самые различные литературные традиции.
Поэтому в его произведениях можно найти синтез идей и эстетических принципов Античности, Возрождения, Просвещения.
Большое значение имеет тема «Гончаров и античная литература», поскольку от начала и до конца своей творческой деятельности «писатель был несомненным "антиком"» (1, с. 34). Эллинизм Гончарова, наряду с христианством, был доминантой его эстетики. Это проявлялось в спокойном, неторопливом, «гомеровском» повествовании, исполненном эпического духа и объективности; во внимании к мельчайшим деталям быта, преображающимся под его пером в символы бытия; в восприятии мировой цельности, одухотворенной пластичности и гармонии.
У античных авторов (Саллюстий, Корнелий Непот, Плутарх, Тит Ливий, Гай Корнелий Тацит) Гончаров почерпнул не только представление о древней цивилизации, но и тяготение к жанру жизнеописания, стремление к исторической объективности.
Если первые произведения Гончарова («Лихая бедность», «Иван Савич Поджабрин», «Обыкновенная история») внешним образом не выдают в авторе приверженца Античности, то в романах «Обломов» и «Обрыв» она является постоянным историческим и нравственным фоном всего происходящего. «Сон Обломова» проникнут духом гомеровского эпоса. В «Обрыве» тема концентрированно выражена в образе Леонтия Козлова, с его абсолютизацией идеалов и исторического опыта античной эпохи. Об эстетизации жизни много размышляет и другой герой «Обрыва» - Райский. В сюжетной линии Бориса Райского и Софьи Беловодовой важное значение приобретает античный миф о Пигмалионе и Галатее, сводящий основное содержание романа к идее духовного преображения. В.И. Мельник полагает, что «в конечном итоге целью "античных штудий" писателя была современность и идеал современного человека» (1, с. 72).
Огромное влияние оказали на Гончарова идеи европейского Просвещения XVIII в., которые не сводились для него к борьбе с религией и «политическими авторитетами»: «Ведь автор "Обломова" строит свои романы не на противопоставлении небесного и земного, а на их сочетании. Религия и высокие религиозные устремления, упование на действие Промысла Божиего в истории человечества органично (предвосхищая русскую религиозную философию Серебряного века) сочетаются у него с размышлениями о построении культуры и цивилизации» (1, с. 91). Идеи европейского просвещения Гончаров усваивает в основном через французскую литературу XVIII в. (Вольтер, Ж.-Ж. Руссо).
Немецкая литература для Гончарова - это прежде всего И.Ф. Шиллер и И.В. Гёте с их органичной тягой к античности. Гёте стремился перенести в современность идеал благородной патриархальной простоты, Шиллера более интересовали идеалы свободы и права. Близок русскому романисту шиллеровский мотив красоты как универсального средства оценки и преобразования человека. В «Письмах об эстетическом воспитании человека» Шиллер противопоставил античного и современного ему человека как «целое» и «обломок». У Гончарова «человек-обломок» - не только Обломов, но и Волков, Судьбинский, Тарантьев, Алексеев и даже Штольц. Писатель показывает «лишь раздробленность человека (не социальную, так нравственную), лишь "обломки" еще не приобретенного, не выработанного жизнью и уже утраченного на ином уровне исторического развития человеческого целого» (1, с. 119).
Еще дореволюционной критикой отмечались черты, сближающие Гончарова и Гёте. В «Обыкновенной истории» прослеживается связь с воспитательным романом Гёте «Вильгельм Мейстер», в «Обломове» актуализирован «Фауст». Версию В.И. Кулешова, полагающего, что роли Фауста и Мефистофеля распределены между Обломовым и «искушающим» его Штольцем, В.И. Мельник принимает, но не считает ее исчерпывающей для понимания причин прямого упоминания Фауста в романе. Штольц, «в итоге отбирающий Ольгу у созерцательно-неподвижного Ильи Обломова, является тем Фаустом, который получает жизненные блага, но лишь в результате некоей нравственной потери, как бы некоего "договора". Но с кем? С "духом времени"» (1, с. 121).
В романе «Обрыв» звучит фаустовский мотив скуки. Если в «Фаусте» он носит концептуально-философский и абсолютный характер, то скука Райского иного рода. Как и Фауст, Райский отравлен «ядом познания», его тяготит разочарование в конкретной деятельности. Однако войдя в провинциальный мир бабушки Бережковой, Веры, Марфиньки, он приобретает некий «евангельский» навык смирения: «Его духовные и душевные порывы в эпилоге романа - это совсем не та "скука", которая вела его на первых страницах романа. В мечтах и стремлениях Райского появляются человеческая теплота, мудрое осознание ограниченности своих возможностей. Из его духовного облика уходят резкость, отчаяние, бесплодный сплин» (1, с. 128).
Второй, после России, любовью Гончарова была Англия. Наибольшее впечатление из новейших английских авторов произвел на Гончарова близкий ему по духу Ч. Диккенс, из поэтов -Д. Байрон. Как романист Гончаров многому учился у Вальтера Скотта: постигал азы архитектоники романа, искусство повествования, порою заимствовал мотивы и образы, перерабатывая их в своей творческой лаборатории. Следы влияния В. Скотта обнаруживаются уже в замысле первого, несостоявшегося романа «Старики», заметны они и в «Обыкновенной истории», и в «Обломове». Изображая обломовского слугу Захара, Гончаров проводит невидимую параллель с образом Калеба Бальдерстона из «Ламмермур-ской невесты». Финал романа В. Скотта, как и финал «Обломова», посвящен судьбе слуги после кончины господина. Подобно Обло-мову Захару нет места в новой социальной действительности, однако в его судьбе «обломовщина» выражается еще более гипертрофированно и с оттенком пародийности, что отличает его от Калеба Бальдерстона.
Вершина мирового искусства для Гончарова - А. С. Пушкин: «Известно, что он наизусть знал практически всего Пушкина, беспрестанно цитировал его в своих письмах, статьях, очерках, романах» (1, с. 150). В «Обыкновенной истории» вся духовная эволюция Адуева сопровождается ссылками на Пушкина и цитированием его стихов. Адуев ведет свою родословную от Ленского: «Психологический рисунок Пушкина лаконичен и точен, Гончаров же как бы "вышивает" по пушкинской канве» (1, с. 187).
Не менее, а может быть, и более, чем в «Обыкновенной истории», ощутимо влияние Пушкина в «Обломове», просматривается общая схема «Евгения Онегина». Это принцип «парности» героев (Онегин - Ленский, Татьяна - Ольга; Обломов - Штольц, Агафья Пшеницына - Ольга Ильинская), оформление романа, в центре которого - любовь как поиск жизненной истины: «Гончаров, пишущий художественное капитальное аналитическое исследование об "обломовщине", в своем романе не только широко разворачивает пушкинский "конспект", но и, главное, аналитически "дробит" его, акцентируя причинно-следственные связи и выражая определенные дидактические намерения» (1, с. 206).
На пушкинских героинь сознательно ориентировано изображение женских характеров в «Обрыве», «причем не всегда это обусловленная опора на Пушкина, порою это и культурный диалог с ним» (1, с. 215).
М.Ю. Лермонтов и Н.В. Гоголь влияли на Гончарова, когда он «уже созревал.»: «Лермонтов и Гоголь не были соответственно моими учителями: я уже сам созревал тогда!»1
«Обрыв» показывает устойчивое и все более возрастающее внимание Гончарова к Лермонтову. Этот роман проникнут гораздо более тонким и драматическим психологизмом, чем прежние, в которых писатель изображал постепенные процессы изменения жизни: в «Обыкновенной истории» - постепенное опошление провинциального идеалиста, в «Обломове» - незаметное для глаза умирание человеческой души. И только в «Обрыве» Гончаров говорит о «катастрофе». Изображение «катастрофических» состояний привлекло внимание романиста к опыту Лермонтова, к его поэме «Демон»: «Лермонтовские мотивы вошли в роман Гончарова не в разрозненном виде, а как цельный библейский мифологический сюжет, воспроизводящий отношения Демона и Тамары. Задумав многоплановый роман, проникнутый мифологией Ветхого и Нового Заветов, Гончаров почувствовал близость к творческим поискам Лермонтова, исключительно глубоко и целеустремленно вводящего современную жизнь в рамки библейской мифологии» (1, с. 238).
Безусловным литературным авторитетом, «гигантом» был для Гончарова Н.В. Гоголь. Находясь под многосторонним и раз-
1 Гончаров И.А. Собр. соч: В 8 т. - М., 1952. - Т. 8. - С. 470.
нообразным влиянием Гоголя (от образов, мотивов, стиля, юмора до концептуального воздействия во взгляде на человека, на национальный менталитет, на Россию). Начиная с «Лихой болести» и «Счастливой ошибки», Гончаров ни в одном произведении не обходился без реминисценций из Гоголя, однако пережил в отношении гоголевского влияния определенную эволюцию, освобождаясь от него (особенно в изображении отрицательных явлений). Будучи глубоко религиозным человеком, Гончаров жестко оценивал попытки Гоголя соединить отрицание и морализм. Уже в «Обыкновенной истории» он умеренно пользуется гоголевскими приемами и стилистикой. Этот роман по духу пушкинский, в нем намечается отход от Гоголя.
«Фрегат "Паллада"» и «Обломов» связаны с именем Гоголя не только многочисленными внешними отсылками, но и на более глубоком уровне. «Сон Обломова» имеет множество сходных черт со «Старосветскими помещиками». Например, актуализация проблемы «природа и цивилизация», вопрос о гармонической человеческой личности, о его «живой» или «омертвелой» душе. В центре этой этической проблемы для обоих писателей оказываются понятия «покоя» и «страсти».
В «Обрыве» Гончаров использовал отдельные гоголевские темы и мотивы, в нем эпизодически мелькают фигурки «старосветских помещиков», черты Чичикова узнаются в Аянове, встречаются «чудовища»: гоголевский Вий, злой волшебник Марк. Между тем очевидно, что все эти параллели - всего лишь частности: «В самом деле, чем далее, тем более Гончаров размышлял о положительных поэтических фигурах русской жизни, и тем более он внутренно отходил от Гоголя, преклоняясь перед ним как перед великим художником с иной, чем у него самого, художнической задачей» (1, с. 265).
И. А. Беляева, исследуя дантовские параллели Гончарова, считает необходимым обратиться к «Мертвым душам» как к тексту-предшественнику в плане присутствия в нем основных мотив-но-образных элементов, восходящих к «Божественной комедии» Данте, отмечает также и то, что и Гоголь, и Гончаров независимо друг от друга испытывали серьезное влияние дантовских размышлений С.П. Шевырёва1.
1 Гончарова С.П. Шевырёв учил в Московском университете, а Гоголя знал лично, был его критиком, рецензентом и собеседником.
По мысли Шевырёва, Данте движим «религиозно-нравственной идеей» показать «спасение и апофеоз человека», «его грядущее»1 в аллегорических картинах, представляющих собой три состояния: ад, чистилище и рай.
Однако если Гоголь, задумавший «всеобъемлющую книгу о восстановлении падшего человека, где должна была явиться "вся Русь" именно в будущем своем великолепии, фактически отказался от Беатриче как спасительницы и путеводительницы героя. и в итоге не справился со своим грандиозным созданием, то Гончаров в полной мере реализовал этот мотив и создал разные образы-вариации "на тему" Беатриче» (3, с. 89).
Например, в «Обломове» - современной аллегории, созвучной дантовскому Чистилищу, - это образ Ольги Ильинской. Штольц, подобно Вергилию, вверяющему Данте в руки Беатриче, для пробуждения Обломова передает героя Ольге, которая должна вывести его к свету. Вместе с тем надмирность Ольги находится в гармонической соотнесенности с ее жизненностью, «телесностью». В этом, как отмечает И.А. Беляева, великое достижение Гончарова-романиста. Писатель полагал, что идеализация в художественном произведении должна идти рука об руку с иронией и со свойственной жизни противоречивостью. В противном случае с автором произойдет то, что произошло с Гоголем, когда он задумал написать образ, слишком идеальный для того, чтобы быть художественно убедительным.
В полной мере мотив Беатриче реализуется в заключительном романе трилогии, соотносимом с третьей кантикой «Божественной комедии». Вера оказывается центральной фигурой «Обрыва». Его стержнем, «ключом» и «смыслом». Оговариваясь, что образ совершенной Женщины не сводим к одному персонажу, исследовательница утверждает: «Все же именно Вере писатель доверяет быть его вершиной» (3, с. 105).
Таким образом, от романа к роману оформлялся и укрупнялся у Гончарова образ русской Беатриче. В «Обыкновенной истории» он еще слабо намечен и «фактически приглушен современным бездуховным веком»: «Да и вообще в аду - нет места
1 Шевырёв С.П. Дант и его век: Исследование о Божественной комедии // Ученые записки Императорского Московского университета. - М., 1834. - Ч. 3, № 7-9. - С. 346.
Беатриче» (3, с. 110). Наибольшей определенности он достигает в чертах Ильинской в «Обломове». А в «Обрыве» дан «мощно и широко в многогранной палитре современных красок» (там же).
В архитектонике гончаровской трилогии - Обыкновенная история, Сон, Пробуждение - третий период заключает в себе высшее состояние человека и мира. Как и у Данте, Пробуждение человека у Гончарова проходит через любовь, таит в себе радость прикосновения к вечной Красоте, оказывается торжеством Женщины. Пробуждение - самая сложная картина для художественного воплощения, не случайно и Данте, создавая свой «Рай», понимал, что пишет для «немногих», кто «к хлебу ангельскому склонен»1.
Тем не менее романная трилогия Гончарова - «не умозрительный проект проповеднического характера и не сверхтекст с претензией быть новой Книгой Бытия. Но такое художественное единство, в котором современному человеку поведано художником-романистом об удивительной возможности спасения: предложен и определен вектор новой жизни, которой нужно жить здесь и сейчас, описаны и все сложности восхождения по новой дороге» (3, с. 111).
И.А. Беляева убеждена, что в романах «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» Гончарову едва ли не единственному из русских романистов удалось на материале современной жизни, обращаясь к актуальным, злободневным вопросам, «создать национальную книгу общечеловеческого звучания, равновеликую по своему масштабу и художественному значению творению Данте» (3, с. 204).
К подобному выводу приходит и В.И. Мельник: «Творчество Гончарова отличается чрезвычайно высокой степенью "отзывчивости" на традиции мировой и русской классики... Гончаров изображает не только человека, но и человечество, с его судьбой - не исторической только, сложившейся с элементами случайности, но сакральной: перед лицом Творца. Это и есть основа гончаровского "мифа о человечестве"» (1, с. 353).
1 Данте Алигьери. Божественная комедия / Пер. Илюшина А. А. - М.: Дрофа, 2014. - С. 353.
Список литературы
1. Мельник В.И. И. А. Гончаров в контексте мировой литературы. - М.: ГАСК, 2012. - 335 с.
2. Мельник В.И. Гончаров. - М.: Вече, 2012. - 432 с.
3. Беляева И. А. И. А. Гончаров-романист: Дантовские параллели: Монография. -М.: МГПУ, 2016. - 216 с.
К.А. Жулькова
2018.01.021. ВЛИЯНИЕ ТВОРЧЕСТВА А.П. ЧЕХОВА НА РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ ХХ-ХХ1 вв. (Обзор).
Ключевые слова: А.П. Чехов; драматургия; претекст; постмодернизм; рецепция; ремейк.
Художественное наследие А.П. Чехова является одной из наиболее востребованных эстетических систем как в ХХ, так и в начале ХХ1 в.
У современников Чехова его произведения вызывали не только восхищение художественными открытиями, но и острое ощущение новизны и непохожести. Е.А. Петрунина (Саратов) в статье «"Новая драма" А.П. Чехова и ее влияние на складывание театрально-педагогической "системы" К.С. Станиславского» (1) акцентирует внимание на том, что Чехов стал провозвестником «новой драмы» в России. Вслед за Ибсеном он стоял у истоков направления, раскрывавшего внутренний мир человека. Преодолевая старый канон, схематизм в отображении быта, Чехов выстроил новаторские формы, которые существенным образом повлияли на театр.
Коренным образом пересматривали сложившийся в старом театре метод работы выдающиеся режиссеры К.С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко. Знаковой для театрально-педагогической «системы» Станиславского стала постановка в 1901 г. пьесы Чехова «Три сестры», написанная специально для Художественного театра.
Е.А. Петрунина отмечает, что Станиславский приложил все силы, чтобы показать «в "Трех сестрах" - с их звенящим ощущением кануна бури, близости перемен в стране - духовную стойкость человека, который проявляет героизм не в исключительных обстоятельствах, а в повседневной жизни» (1, с. 168). Именно работа над постановками чеховской «новой драмы» помогла сформиро-
