CC BY
46
Вестник ПСТГУ
III: Филология
2016. Вып. 1 (46). С. 15-23
Ранчин Андрей Михайлович, д-р филол. наук, МГУ им. М. В. Ломоносова [email protected]
Об одном возможном подтексте стихотворения Б. Пастернака «Метель»1
А. М. Ранчин
В статье высказывается гипотеза, что среди литературных подтекстов стихотворения Бориса Пастернака «Метель» есть два сказания из Повести временных лет. Одно из них — «Повесть об ослеплении Василька Теребовльского», которая включена в летописи под 6605/1097 годом. Совпадают мотив перемещения на телеге, локализация происходящего за мостом, «душегубство», предательство. Вечная тьма, в которую погружен «посад» у Пастернака, ассоциируется с утратой зрения, с «незрячестью» несчастного князя-жертвы. Вторым подтекстом является фрагмент летописной статьи под 6600/1092 годом, в ней сообщается о душегубстве, которое будто бы совершали не-люди-бесы в Полоцке.
Несмотря на затемненный смысл пастернаковского стихотворения, отличающегося нарушением семантических, а отчасти и грамматических связей2 («ни зги не видать» — до некоторой степени автометаописание этого текста), лирическая ситуация в общих чертах может быть реконструирована достаточно определенно: герой заблудился в ночном посаде — месте выморочном, где не было и нет людей, кроме кудесницы-«ворожеи». Там он встречает своего двойника-«вестового», также сбившегося с пути и оказавшегося в этом пустынном и гиблом месте.
Автобиографическая основа стихотворения восстанавливается достаточно легко: оно было «написано под впечатлением поздних прогулок в Замоскворе-
1 Понятие подтекст употребляется в значении, принятом в работах К. Ф. Тарановского и О. Ронена: «источник повторяемого элемента ... текст, диахронически соотнесенный с исследуемым» (Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама // Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002. С. 26; см. также с. 27—28).
2 Прежде всего это первая строфа, представляющая собой сложноподчиненное предложение, в котором главная часть лишена предиката, и содержащая аграмматизм «где и то», а также синтаксически и семантически «ущербная» конструкция «Я тоже какой-то...». Неясен адресат императивных высказываний «Постой» и «Послушай»: им может быть как сам герой (в таком случае это пример автокоммуникации), так и «вестовой» (если считать, что он отличен от героя). Также неизвестно, является ли «осиновый лист»-«вестник» атрибутом лирического «я» или же метафорой «вестового». При иной трактовке именно «вестовой» может быть понят как метафорическое именование листа. Так или иначе, возникает сближение оксюмо-ронной природы: лист, который «безгласен» и «безгубый», словно наделен речью («шепнул»). Не очевидно также, как соотносятся «в полночь забредший / Гость», герой — лирическое «я» стихотворения и «вестовой». Допустимо предположить, что «гость» — адресат речи лирического «я» и что он может соотноситься с «вестовым»; одновременно он, как «в полночь забредший», — двойник лирического «я».
чье, где жили сестры Синяковы»3. Однако Замоскворечье в «Метели» менее всего может быть понято как конкретный, единичный локус, а его выморочные, грозящие гибелью и полуинфернальные свойства никак не соотносятся ни с этой частью Москвы, ни с пастернаковскими знакомыми. Как справедливо заметил И. П. Смирнов, автор единственного обстоятельного разбора этого текста, «"[п]осад", который мог восприниматься как определенный участок пространства, локализуется одновременно в нескольких точках картины мира ("Замоскворечье, Замостье и прочая")»4. Это место, в котором невозможно движение, направленное к какой-либо цели: «... [П]осад предполагает лишь движение, приводящее к той же точке, откуда оно было начато»5. Причем «[единственное, что не вызывает сомнения, — это само пребывание лирического героя в "посаде", в чуждом и незнакомом пространстве»6.
Сама лексема «посад» очевидным образом отсылает к древнерусской старине: «...[И]менуя место действия "посадом", Пастернак наделяет данный образ таким свойством, которое отодвигает его в прошлое, поскольку лексема "посад" в речевой традиции обозначена признаком известной архаичности. Ощущение древности пространственного участка усиливается благодаря антропоморфиза-ции владеющих им природных сил ("вьюги ступала нога") и введению "чудесного" начала ("ворожея") ...»7.
В образе посада акцентированы такие черты, как непроницаемая ночная темнота («ни зги не видать»), способность навевать беспробудный сон, подобный смерти («Где и то, как убитые, спят снега»), угроза жизни (в посаде, оказывается, вроде бы все-таки есть люди, но это скорее нелюди — «одни душегубы»), предательство («осиновый лист», осина, по народным поверьям, дерево, на котором удавился Иуда8).
3 Баевский В. С., Пастернак Е. В. Примечания // Пастернак Б. Полное собрание стихотворений и поэм / В. Н. Альфонсов, вступ. ст.; В. С. Баевский и Е. В. Пастернак, сост., подгот. текста и примеч. СПб., 2003. С. 684.
4 Смирнов И. П. Б. Пастернак. «Метель» // Поэтический строй русской лирики / Г. М. Фридлендер, отв. ред. Л., 1973. С. 237.
5 Там же. С. 239.
6 Там же. С. 249.
7 Там же. С. 240.
8 На соотнесенность осины с Иудой указал И. П. Смирнов, однако интерпретировал ее иначе: «Прилагательному "осиновый" передается в контексте оттенок значения "живой" — двойник сопротивляется миру "душегубов", пытается вырваться из него наружу, но ... движение ... не приносит желаемого освобождения. Вместе с тем вестник-лист связывается с понятием смерти — см. особенно последнее двустишие строфы 4, происходит актуализация этимологического значения словоформы "смерчом" (нужно учитывать, между прочим, что осина, по преданию, — дерево, на котором повесился Иуда)», — там же, с. 242. Правда, предложенному мною толкованию как будто бы противоречит соотнесенность «осинового листа» не с предателем, а с героем и с вестником — с теми, кто как будто бы являются (возможными) жертвами предательства. Однако, поскольку художественный мир «Метели» строится на амбивалентности и на принципе противоречий («Вся эта суть явлений и не поддается расшифровке, раскрытию в контексте "Метели", поскольку воссозданная Пастернаком действительность имеет тенденцию постоянно порождать все новые и новые знаковые ситуации», — там же, с. 246), такая интерпретация представляется вполне возможной.
Что касается ночи, то она, по-видимому, царит в посаде вечно: «Соответствующее "посаду" время суток — ночь, причем "гость", забредая в "посад", попадает и в "полночь". Можно предположить, что ночь вообще не сменяется днем в этом локусе — ведь между пространством города и временем суток устанавливается полная тождественность: "не тот это город" = "и полночь не та". Тем самым еще сильнее подчеркивается панхронность изображаемого мира»9.
«Метель» была впервые опубликована в сборнике «Весеннее контрагентство муз» (М.: Студия Д. Бурлюка и С. Вермель, 1915), без заглавия, затем — с заглавием «Метель» и также вне цикла — в книге Пастернака «Поверх барьеров: Вторая книга стихов» (М.: Центрифуга, 1917) и в сборнике Пастернака «Избранные стихи» (М.: Узел, 1926), где под стихотворением поставлена дата «1914». В пастернаковской книге «Поверх барьеров: Стихи разных лет» (М.; Л.: ГИЗ, 1929) стихотворение было напечатано без заглавия как первое стихотворение цикла-двойчатки, к которому перешло название «Метель»; вторым стихотворением двойчатки в книге 1929 года стало «Все в крестиках двери, как в Варфо-ломееву...», в «Поверх барьеров» 1917 года напечатанное в ранней редакции под названием «Сочельник» как отдельный текст10.
Вот текст стихотворения в редакции сборника 1929 г.:
Все в крестиках двери, как в Варфоломееву Ночь. Распоряженья пурги-заговорщицы: Заваливай окна и рамы заклеивай, Там детство рождественской елью топорщится.
Бушует бульваров безлиственный заговор. Они поклялись извести человечество. На сборное место, город! За город! И вьюга дымится, как факел над нечистью.
Пушинки непрошенно валятся на руки. Мне страшно в безлюдьи пороши разнузданной. Снежинки снуют, как ручные фонарики. Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!
Дыра полыньи, и мерещится в музыке Пурги: — Колиньи, мы узнали твой адрес! — Секиры и крики: — Вы узнаны, узники Уюта! — и по двери мелом — крест-накрест.
Что лагерем стали, что подняты на ноги Подонки творенья, метели — сполагоря. Под праздник отправятся к праотцам правнуки. Ночь Варфоломеева. За город, за город!11
9 Смирнов И. П. Указ. соч. С. 240.
10 См.: Баевский В.С., Пастернак Е.В. Примечания. С. 684.
11 Пастернак Б. Полное собрание стихотворений и поэм. С. 84—85.
Позднейшее объединение двух разных текстов в цикл, конечно, не может служить бесспорным аргументом в пользу интерпретации «Метели» в редакции 1914 г. Тем не менее оно не может быть случайным. (Автобиографическая основа второго стихотворения — «Рождество 1914 г. у Синяковых в доме Коровина», о котором Пастернак вспоминал в автобиографической «Охранной грамоте»12, — таким образом, оба текста генетически связаны с пастернаковскими прогулками в Замоскворечье и с визитами к Синяковым.) Сближает два стихотворения не только образ метели/снегопада. «Все в крестиках двери, как в Варфоломее-ву...», несмотря на несоизмеримо более светлый эмоциональный тон в сравнении со зловещей «Метелью», развивает в метафорическом плане мотив заговора и убийств в городе, причем прямо названо конкретное историческое событие из западноевропейской истории — Варфоломеевская ночь. Соответственно, есть, по моему мнению, достаточные основания полагать, что и в первом стихотворении двойчатки изначально в качестве подтекста было зашифровано аналогичное событие — вероломное преступление. Но, учитывая «древнерусский» стилевой колорит «Метели» с ее «посадом», «ворожеей» и «шлеей», — уже из прошлого Руси.
Таким событием может быть ослепление князя Василька Теребовльского его родственниками волынским князем Давыдом Игоревичем и киевским правителем Святополком Изяславичем, описанное в так называемой Повести об ослеплении Василька Теребовльского, которая была включена под 6605/1097 годом в состав Повести временных лет.
Вот фрагмент, который перекликается с «Метелью». Ослепленного теребовльского князя перевозят во Владимир-Волынский: «И вземмьше и на коврЬ, узложиша и на кола яко мертва, и повезоша и Володимерю. И пришедъше, ста-ша с нимъ, перешедъше мостъ Въздвиженьскы, на торговищи, и сволъкоша с него сорочьку кроваву и вдаша попадьи опрати. Попадья же, оправъши, узво-лоче на нь, онЬмъ обЬдающимъ, и плакатися нача попадья оному, яко мертву сущю. Узбуди и плачь, и рече: "КдЬ се есмь?" Они же рекоша ему: "Въ ЗвЬждени градЬ". И въпроси воды, они же даша ему, и испи воды, и въступи во нь душа, и помянуся, и пощюпа сорочкы и рече: "Чему есте сняли с мене? Да быхъ в сЬй сорочици смерть приялъ и сталъ предъ Богомъ в кровавЬ сорочицЬ"»13.
Отмечу совпадающие смысловые точки стихотворения и летописной повести: князя-жертву везут на телеге («узложиша и на кола»), а в «Метели» упоминается деталь упряжи — шлея; Василько приходит в себя после пересечения Здвиженского моста, у Пастернака же одна из локализаций посада — «Замо-стье»; попадья словно считает князя мертвым, причем до того, как выпил воды, Василько как будто действительно мертв (только потом «въступи во нь душа»), в «Метели» же мотив смерти реализуется благодаря метафоре «как убитые, спят снега» и упоминанию «душегубов». Мотив предательства — доминанта в Повести (Василька вероломно заманивают на пир, потом ослепляют), в стихотворе-
12 Баевский В. С., Пастернак Е. В. Примечания. С. 684.
13 Текст цитируется по изданию Ипатьевского списка Повести временных лет, подготовленному О. В. Твороговым: Библиотека литературы Древней Руси: В 2 т. Т. 1: Х1—Х11 века. СПб.: Наука, 2000. С. 274.
нии он дан через отсылку к «Иудину древу» — осине. Князьям-преступникам соответствуют «душегубы» в «Метели».
Вечная тьма, в которую погружен «посад» у Пастернака, ассоциируется с утратой зрения, с «незрячестью» несчастного князя-жертвы14.
Мост из Повести мог ассоциироваться для Пастернака с границей между двумя мирами: миром жизни/людей и миром смерти/нелюдей, в котором словно оказывался бедный теребовльский князь, как бы соотносимый с мертвецом15. (К Васильку после проезда по мосту и остановки в Здвижене возвращается сознание — и сам он как будто бы возвращается из мира временной смерти в жизнь, однако эта жизнь для слепца, схваченного и окруженного людьми Да-выда и ожидающего предстать перед Богом, несет на себе неизгладимый отпечаток мертвенности, выморочности.) Ведь в «Метели» «"Замостье" сочетается с "Замоскворечьем" не только по общему признаку, перефразируемому в понятиях «находиться за некоей пространственной границей», но и в качестве его синонима»16.
Повесть об ослеплении Василька Теребовльского — один из хрестоматийных текстов древнерусской словесности, отличающийся исключительной эмоциональной силой, выразительностью деталей и описывающий трагическую коллизию, достойную шекспировского пера17. Пастернак мог познакомиться с нею, например, по изданию Ипатьевской летописи, которое вышло в 1908 г., за 6 лет до написания «Метели», в знаменитой серии «Полное собрание русских летописей». Мог он прочитать об этом событии и в сочинениях известных историков. Правда, у Н. М. Карамзина нет упоминания о телеге, о мосте и о том, что Василь-ко, выпив воды, как бы возвращается в мир живых: «Василько лежал на ковре без чувства. Злодеи отправились с ним во Владимир, приехали в город Здвиженск обедать и велели хозяйке вымыть окровавленную рубашку Князя. Жалостный вопль сей чувствительной женщины привел его в память. Он спросил: "где я?" <,> выпил свежей воды; ощупал свою рубашку и сказал: "начто вы сняли с меня
14 Кроме того, в Повести «значительное число событий происходит ночью, включая саму беседу автора с Васильком. Ночь в повествовании о злодействе играет особую роль ... Главный злодей, Давыд Игоревич, тоже совещается с дружиной среди ночи ...» (Пауткин А. А. «Повесть об ослеплении Василька Теребовольского»: культурно-исторический контекст и структура летописной статьи 6605 года // Герменевтика древнерусской литературы. Сб. 16—17 / М. В. Первушин, отв. ред. М., 2014. С. 807). Хотя прежде всего семантика ночи в пастернаков-ском стихотворении определяется смыслами этого слова в русской языковой картине мира. Ср.: «Сутки можно подразделить на день, когда осуществляется дневная деятельность, и ночь, представляющую собою "провал", перерыв в деятельности, когда люди спят (поэтому, например, выражение провести ночь с кем-то имеет несколько скабрезный оттенок: о человеке, засидевшемся в гостях до утра, не говорят, что он провел ночь с хозяевами» (Шмелев А. Д. Русский язык и внеязыковая действительность. М., 2002. С. 334).
15 Ср. мифологические и сказочные мотивы путешествия в иной мир, во время которого необходимо пересечь реку, охарактеризованные в классической работе: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. [3-е изд.] / Отв. ред. В. И. Еремина, Н. М. Герасимова. СПб., 1996. С. 202-263.
16 Смирнов И. П. Указ. соч. С. 241.
17 Ср. обзор характеристик «Повести» в исследовательской литературе и ее оценку: Пауткин А. А. Указ. соч. С. 797-804.
окровавленную? Я хотел стать в ней пред Судиею Всевышним"...»18. Д. И. Иловайский упоминает о телеге: «Замертво положили князя на телегу и повезли во Владимир Волынский. Когда проводники остановились обедать в местечке Здвиженье, они сняли с Василька сорочку и отдали вымыть попадье. Вымыв ее и надев опять на князя, попадья начала плакать по нем как по мертвом. От этого плача князь очнулся ...»19. А в «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева упомянуты и телега, и мост: «Его подняли вместе с ковром, положили на телегу, как мертвого, и повезли во Владимир; переехавши Вздвиженский мост, Сновид с товарищами остановились, сняли с Василька кровавую сорочку и отдали попадье вымыть, а сами сели обедать; попадья, вымывши сорочку, надела ее на Василька и стала плакаться над ним, как над мертвым, Василько очнулся и спросил: "Где я?" Попадья ответила: "В городе Вздвиженске". Тогда он спросил воды и, напившись, опамятовался совершенно; пощупал сорочку и сказал: "Зачем сняли ее с меня; пусть бы я в той кровавой сорочке смерть принял и стал перед [Б]огом"»20.
В конце концов не столь существенно, каким образом Пастернак мог познакомиться с летописной повестью, которая ко времени написания «Метели» была издана или пересказана множество раз. Важнее тот факт, что он ее несомненно должен был хорошо знать.
В «Метели» есть один не очень ясный мотив: непонятно, почему «прохожий» «отшатнулся» от героя. Как полагает И. П. Смирнов, «судя по всему, он (лирический герой — А. Р.) находится внутри посада». Жест отшатнувшегося от него «гостя» ничем не мотивирован»21. Но дальше дается возможное объяснение: «В последних стихах «Метели» весь трансформационный ряд ("гость" ^ "осиновый лист" ^ "призрак" ^ "вестник" полночи) отождествляется с автором. Отождествление идет по линии: автор заблудился в "посаде" так же, как и "вестовой"; он так же случайно попал в этот участок пространства, как и "вестовой". (В этой связи становится несколько яснее жест "гостя". Читателю предоставляется возможность мотивировать этот жест за счет темы двойничества. Но здесь уместны и другие подстановки.)»22. Однако при проекции «Метели» на текст Повести об ослеплении Василька Теребовльского возможно и еще одно объяснение, не отменяющее толкования, принадлежащего И. П. Смирнову, но его дополняющее. «Гость» встречает героя, наделенного чертами жертвы «душегубов», подобного слепцу (=Васильку) с вырезанными глазными яблоками.
В «Метели» нигде нет прямых отсылок к «Повести об ослеплении Василька Теребовльского», однако посредством этого факта нельзя отвести предположение о Повести как подтексте стихотворения: ведь для «Метели» характерна установка на «возможность двойных толкований» и «принцип неопределенности,
18 Карамзин Н. М. История государства Российского: В 12 т. / А. Н. Сахаров, ред. М., 1991. Т. 2-3. С. 76.
19 Иловайский Д. И. Становление Руси. М., 2005. С. 133.
20 Соловьев С. М. История России с древнейших времен: В 15 кн. / Л. В. Черепнин, отв. ред. Кн. 1 (т. 1-2). М., 1959. С. 386.
21 Смирнов И. П. Указ. соч. С. 241.
22 Там же. С. 241.
проведенный через весь текст»23. По словам исследователя, «Пастернак, если говорить метафорически, стремился создать иллюзию, что герой-автор заблудился не только в пространстве и времени, но и в пространстве текста»24. Блуждать в пространстве текста вынуждены и читатель, и интерпретатор. И всё же древнерусская летописная повесть — один из отнюдь не обманчивых ориентиров в мире этого стихотворения.
Кроме того, в «Метели» есть еще одна перекличка с Повестью временных лет. «Посад» населен полуинфернальными «душегубами»: они не совсем люди или даже совсем не люди — ведь раньше было сказано, что в этот «посад» «ни одна нога / Не ступала», а в конце стихотворения говорится, что здесь не бывал «ни один двуногий». В «Повести временных лет» как раз есть фрагмент, где сообщается о душегубстве, которое совершали не-люди-бесы (по мнению же горожан — мертвецы) в Полоцке в 6600/1092 году — правда, не наяву, а в «мечьтЬ»: «Предивно бысть чюдо в ПолотьскЬ у мечьтЬ: и в нощи бывши тутенъ, стонаше полугощи, яко человЬци рыщуть бЬси по улици. Аще кто вылЬзяще ис хоромины, хотя видЬти, и абье уязвенъ бяше невидимо от бЬсовъ, и с того умираху, и не смЬяху излазити ис хоромъ. По сЬмь же начаша во дне являтися на конЬх, и не бЬ их видити самЬх, но кони ихъ видити копыта; и тако уязьвляху люди полотскыя и его область. ТЬмь и человЬци глаголаху, яко навье бьють полочаны»25.
Совпадения с пастернаковским стихотворением здесь разительные: бесы действуют преимущественно в городе, они — душегубы, но не люди, в городе словно никого нет (горожане прячутся по домам, а нечистая сила невидима), полоцкие «душегубы» не двуногие — они (их кони) оставляют след четырех копыт. Этот летописный подтекст по-новому может объяснить страх «пришельца» перед героем стихотворения: пришелец мог заподозрить в нем беса/мертвеца. Присутствие бесовской темы в «Метели» несомненно — едва ли не главным ее подтекстом являются «Бесы» Пушкина26. Лексема «душегубы» может быть с равным основанием отнесена как к разбойникам-убийцам (таково ее языковое, словарное значение), так и к бесам, пытающимся погубить именно душу человека, искушая его. Ср. речение Христа: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне» (Мф 10. 28).
Перекличка с летописным рассказом о бесчинствах бесов в Полоцке подкрепляет соотнесенность стихотворения с другим фрагментом Повести временных лет — с Повестью об ослеплении Василька Теребовльского.
Ключевые слова: Б. Пастернак, «Метель», литературный подтекст, интерпретация, Повесть временных лет, мотивы, художественная деталь, поэтика пространства, поэтика времени.
23 Смирнов И. П. Указ. соч. С. 241.
24 Там же. С. 250.
25 Библиотека литературы Древней Руси: В 20 т. Т. 1. С. 248.
26 См. об этом: Смирнов И. П. Указ. соч. С. 244.
On one of the possible subtexts of the poem «Metel'» by B. Pasternak
A. Ranchin
The paper deals with literary subtexts of the poem Метель ('Snowstorm') by Boris Pasternak. It puts forward a hypothesis that among these subtexts there are two narratives from the Tale of Bygone Years. In the collection Поверх барьеров: Стихи разных лет (1929), the Snowstorm was published untitled as the first poem in a diptych to which the title Snowstorm went over. The second poem came to be Все в крестиках двери, как в Варфоломееву... The two poems are drawn together not only by the motif of snowstorm and snowfall but also by the motif of conspiracy and massacre in the city. What is more, a concrete historical event is directly mentioned, namely St. Bartholomew's Day massacre. There is conclusive evidence that in the first poem of the diptych a similar event, i.e. a perfidious crime, is also encrypted. However, taking into account the Old Russian colour of the style of the Snowstorm with its посад, ворожея, шлея, this event may go back to the distant Russian past and may be the blinding of Vasil'ko Rostislavich, Prince of Terebovl', by his relatives Davyd Igorevich, Prince of Volyn', and the Kievan ruler Sviatopolk Iziaslavich. This event was described in the so-called Story of the blinding of Vasil'ko of Terebovl', which is included in the Tale of Bygone Years under the year 6605/1097. The coinciding points of the poem and the Tale are as follows: 1) The victim Prince is being brought in a cart (узложиша и на кола), while the Snowstorm mentions breeching (part of horse harness); 2) Vasil'ko regains consciousness after crossing Zdvizhensky bridge, while Pasternak's poem mentions За-мостье ('area beyond the bridge'); 3) It seems to the priest's wife that Vasil'ko is dead, and, in fact, before he drinks some water, Vasil'ko seems to be really dead (and only afterwards въступи во нь душа, i.e. the soul returned to his body). In the Snowstorm the motif of death is manifested through the metaphor как убитые, спят снега ('as if dead, the snows sleep') and through the mention of душегубы 'impious murderers'.
The motif oftreachery is dominant in the Tale (Vasil'ko is perfidiously lured to a feast and then blinded). In the poem this motif is seen in the reference to the aspen, Judas' tree. The eternal darkness, into which Pasternak's Posad is immersed, is associated with the loss of sight and the blinding that the miserable Prince suffers.
There is one more parallel to the Tale of Bygone Years. Pasternak's Posad is infested with semi-infernal душегубы, who are not entirely humans, or rather are not humans at all. It had been mentioned that 'no foot has trodden the Posad', and at the end of the poem it is said that 'no biped has been here'. The Tale of Bygone Years contains a fragment which mentions murders committed by non-human evil spirits (the living dead, according to town residents) in Polotsk in the year 6600/1092, however not in reality but in a vision. Coincidences with the poem by Pasternak are striking: evil spirits act primarily in the city; they are murderers but not humans; the city seems to be empty (its residents hide in their homes, while the ghouls are invisible); murderers in Polotsk are not bipeds, they (or their horses) leave no hoof traces. This subtext of the Tale may explain the dread that the newcomer feels in front of the poem character: he probably suspects that the latter
is a ghoul. The theme of evil spirits is clearly visible in the Snowstorm. One of its main subtexts is Бесы by Pushkin, as I. P. Smirnov observed. The lexeme душегубы may with equal reason refer both to murdering robbers (which is its literal dictionary meaning), as well as to evil spirits who try to destroy the soul. Cf. Christ's words: «And fear not them which kill the body, but are not able to kill the soul: but rather fear him which is able to destroy both soul and body in hell» (Matthew 10:28).
Mythopoetical or potentially mythopoetical fragments from legends found in chronicles are manifested in the avant-garde poem by Pasternak, creating its subtext and appearing to be the key to its understanding.
Keywords: literary subtext, interpretation, Tale of Bygone Years, motifs, detail in fiction, poetics of space, poetics of time.
Список литературы:
1. Баевский В. С., Пастернак Е. В. Примечания // Пастернак Б. Полное собрание стихотворений и поэм / В. Н. Альфонсов, вступ. ст.; В. С. Баевский и Е. В. Пастернак, сост., подгот. текста и примеч. СПб., 2003.
2. Библиотека литературы Древней Руси: В 20 т. Т. 1: XI—XII века. СПб., 2000.
3. Иловайский Д. И. Становление Руси. М., 2005. С. 133.
4. Карамзин Н. М. История государства Российского: В 12 т. / А. Н. Сахаров, ред. Т. 2—3. М.: Наука, 1991. Пауткин А. А. «Повесть об ослеплении Василька Теребовольского»: культурно-исторический контекст и структура летописной статьи 6605 года // Герменевтика древнерусской литературы. Сб. 16—17 / М. В. Первушин, отв. ред. М., 2014. С. 797-827.
5. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. [3-е изд.] / В. И. Еремина, Н. М. Герасимова, отв. ред. СПб., 1996.
6. Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002.
7. Смирнов И. П. Б. Пастернак. «Метель» // Поэтический строй русской лирики / Г. М. Фридлендер, отв. ред. Л., 1973.
8. Соловьев С. М. История России с древнейших времен: В 15 кн. / Л. В. Черепнин, отв. ред. Кн. 1 (т. 1-2). М., 1959.
9. Шмелев А. Д. Русский язык и внеязыковая действительность. М., 2002.
