CC BY
28
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И МЕТОДИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ В АРХЕОЛОГИИ
М.Ф. Косарев Институт археологии РАН, Москва ОБ ЭТНОГРАФИЧЕСКОМ МОДЕЛИРОВАНИИ В АРХЕОЛОГИИ (социальный аспект)
Вопрос о правилах и возможностях палеоэтнографического (этноархеологическо-го) подхода в историко-археологическом исследовании давно рассматривается и дискутируется в специальной литературе (см., например, многотомную научную серию «Интеграция археологических и этнографических исследований», издаваемую с 1993 г. по инициативе и под руководством профессора Омского государственного университета H.A. Томи-лова). При этом и археологи, и этнографы признают правомерность и необходимость палеоэтнографического подхода в историко-археологических построениях. Суть разногласий сводится в основном к разному пониманию и неоднозначной оценке возможностей названного метода.
В палеоэтнографическом подходе, широко практикуемом при реконструкции явлений археологической действительности, выделяются в зависимости от поставленных целей и задач три главных исследовательских аспекта: экономический, социальный и мировоззренческий. Каждый из них заслуживает отдельного рассмотрения. Ниже я остановлюсь преимущественно на социальной стороне проблемы.
Социальный аспект археолого-этнографического исследования невозможен вне учета экономического аспекта. Они столь тесно переплетены и столь органично взаимообусловлены, что воспринимаются обычно в русле единой причинно-следственной направленности социально-экономического процесса. При этом необходимо иметь в виду, что обращение археолога к этнографии в изучении древних социально-экономических состояний наиболее оправдано тогда, когда сопоставляемые археологические и этнографические явления отражают их сходную экологическую обусловленность.
Вместе с тем экологический ракурс этнографического моделирования в археологии, обязательный в палеоэкономических и палеосоциальных реконструкциях, при исследовании древней и традиционной духовной культуры, в особенности мировоззренческих комплексов, выглядит не столь значимым и как бы отодвигается на второй план, что наиболее явственно прослеживается на территории Сибири. На первое место выдвигается иной методологический инструментарий, учитывающий прежде всего архетипическую заданность основ сибирско-языческого миропонимания и непреходящее стремление сибирских аборигенов следовать обычаям и заветам предков. Этим, видимо, и объясняется общесибирский (обычно воспринимаемый как конвергентный) характер основополагающих сибирско-языческих мировоззренческих сюжетов, связанных с представлениями о «душе», о космологическом начале, о структуре Мироздания, о жизненном круговороте, о пространстве-времени и т.д.
Сибирские археолого-этнографические материалы свидетельствуют о «неровном» развитии здешних аборигенных обществ - со «взлетами» и «падениями» на эпохальных и региональных уровнях (при смене историко-археологических эпох, ландшафтно-климатических колебаниях, перемещениях тех или иных коллективов из одной природной зоны в другую и т.д.) (Косарев М.Ф., 2004, 2005). Как «позитивные», так и «негативные» социально-экономические трансформации случались во все времена, и не только в Сибири, о чем говорят, в частности, неоднократно возникавшие в прошлом, начиная с палеолита, региональные «забегания вперед» и «отступания назад» (Вишняцкий Л.Б., 1993; Косарев М.Ф., 2004, 2005).
То же самое мы наблюдаем, опять же на локальных уровнях, в более поздние эпохи. Анализируя причины внезапного расцвета на Чукотке древнеэскимосской культуры
в XII-XV вв. н.э., особенно ярко проявившегося в монументальном культовом сооружении «Китовая аллея», С.А. Арутюнов и его коллеги констатируют: «В определенных специфических условиях при огромном изобилии рыбы или зверя появление имущественного расслоения, усложненной социальной организации и соответствующих надстроечных категорий возможно и в рамках присваивающего хозяйства» (Арутюнов С.А., Крупник И.И., Членов М.А., 1981). Напомним в связи с вышесказанным, что носители древнеэскимосской культуры жили по существу в условиях каменного века - на стадии так называемого пережиточного неолита.
Мы до сих пор несколько недооцениваем социальный потенциал древнего таежного и тундрового населения, предпочитая исходить из традиционного и в значительной мере априорного мнения, декларирующего повсеместное господство в каменном веке Северной Евразии архаичного родового строя, в котором еще не сложились подходящие условия для имущественного и социального расслоения. Между тем, согласно имеющимся ар-хеолого-этнографическим материалам, с древних пор, во всяком случае с верхнего палеолита до этнографической современности, во всех оседлых обществах, чем бы эта оседлость ни обеспечивалась - охотой на мамонтовую фауну, рыболовством, морским зверобойным промыслом и пр., запас социокультурного развития был выше, чем у номадов - бродячих собирателей, подвижных охотников, тундровых оленеводов и степных скотоводов.
Это, в частности, объясняется тем, что оседлый быт создавал лучшие возможности для повышения производительности труда, а также численности и плотности населения, что в свою очередь влекло за собою существенное усложнение структуры власти и создание более надежной системы жизнеобеспечения. По данным, опубликованным в зарубежной этнологической литературе, оседлые рыболовы Южной Флориды сумели разработать политическую систему типа государства, а культура оседлых рыболовов Нигера и Конго «не уступала по сложности культурам оседлых земледельцев» (Murdock G.P., 1968).
Алеуты (коренное население Алеутских островов), занимавшиеся в основном морским зверобойным промыслом и жившие, как считается, на стадии каменного века, в каждом островном сообществе четко делились на четыре социальные группы: 1) родовая знать во главе с родовым старейшиной (тоэном); 2) почетные; 3) простолюдины; 4) рабы. Некоторые почетные имели до 20 рабов. Над родовыми тоэнами стоял главный тоэн острова. Власть его была наследственной, а за неимением достойного наследника он избирался из родовых тоэнов. Большое место в жизни островных алеутских обществ занимали грабительские набеги на соседние острова; при этом тоэны выступали здесь как военачальники, а почетные - как воины. Родовой тоэн не мог решать важные вопросы, не испросив мнения почетных. Он также не имел права начать войну с соседними островами «без согласия других тоэнов, живущих на том же острове и без позволения старшего из них» (Вениаминов И., 1840).
Как нетрудно заметить, по всем своим функциональным и структурным проявлениям алеутское общество предстает как военная демократия, хотя алеуты вели присваивающее хозяйство и жили в условиях пережиточного неолита. В связи с этим вполне допустимо, что верхнепалеолитические коллективы, оставившие такие яркие долговременные памятники, как поселения костенковской культуры на верхнем Дону, Зарайская стоянка на юге Московской обл., Сунгирьская под Владимиром, Мальтинская на Ангаре и др., могли принадлежать оседлым группам, стоявшим по своему социокультурному уровню не ниже этнографически известных алеутов и археологически выявленных строителей знаменитой «Китовой аллеи».
Еще более значительным был социальный потенциал оседлых и полуоседлых пас-тухов-земледельцев андроновско-карасукского времени в южносибирских степях (II - начало I тыс. до н.э.), особенно в сравнении со сменившими их здесь на рубеже бронзового и железного веков кочевниками-скотоводами.
Если отвлечься от некоторых полезных демографических последствий перехода от пастушеско-земледельческого хозяйства на юге Сибири к кочевому скотоводству (выход за пределы речных пойм, освоение ранее незаселенных и огромных междуречных про-
странств, временное решение проблемы перенаселенности), придется признать, что во многих других отношениях этот переход вряд ли был «шагом вперед». Дело в том, что пойменное пастушеско-земледельческое хозяйство степняков-«андроновцев» было по своему содержанию сродни оазисному и несло в зародыше ряд социокультурных элементов, свойственных южным древнеземледельческим цивилизациям.
Мы продолжаем путать два разных понятия: прогрессивность и рациональность. В сложившейся к концу бронзового века на юге Сибири ландшафтно-климатической ситуации переход от преимущественно оседлого пастушеско-земледельческого образа жизни к кочевому был не столько прогрессивным, сколько наиболее логичным, а потому самым рациональным в условиях того времени вариантом выживания. При иных экологических обстоятельствах могло иметь место возвращение от кочевого скотоводства к былому пастушеско-земледельческому состоянию, что порою и случалось в южносибирских степях - правда, как правило, на недолгое время и на локальных уровнях.
Давая сравнительную оценку потенциальных возможностей оседлости и номадизма, особо отметим, что номадизм во всех своих проявлениях никогда не мог дорасти до сколько-нибудь высокого и сколько-нибудь стабильного социально-политического состояния. Низкая плотность населения, подвижный быт, разобщенность, односторонняя направленность хозяйства, ненадежная система жизнеобеспечения мешали возникновению и тем более длительному существованию у степных кочевников и тундровых оленеводов (не говоря уже об охотниках) сколько-нибудь прочных основ государственности.
Из вышеперечисленных сдерживающих факторов особенно значим сравнительный лимит плотности населения. Известно, что вплоть до нового времени плотность кочевников-скотоводов в казахстанских степях даже в самые благополучные периоды не могла быть более 2 чел. на 1 кв. км. Иная картина наблюдается в земледельческих областях Средней Азии. По подсчетам Г.Н. Лисицыной, плотность древних земледельцев Южной Туркмении изменялась примерно следующим образом: в неолите и в начале энеолита (VI - середина V тыс. до н.э.), когда еще не применялось искусственное орошение, -10 чел. на 1 кв. км; в периоды развитого, позднего энеолита и ранней бронзы (середина IV - начало II тыс. до н.э) - 25 чел. на 1 кв. км; в периоды развитой, поздней бронзы и раннего железа (II - начало I тыс. до н.э.) - 80-90 чел. на 1 кв. км (Лисицына Г.Н., 1972). Эти данные показывают, что оседлые земледельческие общества в сравнении с кочевыми имели многократно больший резерв увеличения численности населения и, соответственно, более высокие возможности социального развития.
Противоречивость социально-экономического содержания степного скотовод-ческо-кочевого уклада заключается, в частности, в том, что, с одной стороны, он явился (во всяком случае в южносибирских степях) логическим следствием развития пастушес-ко-земледельческого хозяйства, а с другой - «прогрессивное» развитие кочевого скотоводства всегда и везде приводило к оседлости (Толыбеков С.Е., 1971, с. 600), т.е. к тому же самому земледельческому и пастушеско-земледельческому состоянию.
Любопытна много раз наблюдавшаяся в казахстанских степях в новое время метаморфоза в психике кочевых семей или отдельных родов при вынужденном переходе к оседлости, что эпизодически случалось после жестоких зимних джутов. Потеряв скот и превратившись в оседлого земледельца, бывший кочевник, прежде воинственный и высокомерный, сразу становился смирным, угодливым, законопослушным и пребывал в таком качестве несколько лет - до тех пор, пока не удавалось обменять излишки собранного зерна на нужное количество скота. Обзаведясь достаточным стадом и вернувшись к кочевому быту, он тотчас обращался в прежнего «хозяина степи», разбойного и кичливого, презирающего оседлость и безжалостно разоряющего мирные земледельческие хозяйства.
Подобные психологические перемены имели место при сходных обстоятельствах не только у скотоводов и земледельцев, но везде, где сосуществовали бок о бок номадизм и оседлость (в тундре: «оленные» и «береговые» чукчи; в тайге: охотничьи и рыболовче-ские группы населения), что свидетельствует об извечном антагонизме и в то же время тесной взаимосвязи «бродячего» и «сидячего» хозяйственно-бытового укладов, в какой бы форме они ни проявлялись.
Для кочевых обществ с их консервативным образом жизни и особой социальной психологией возвращение к оседлости было самым неприемлемым из всех возможных вариантов выхода из кризисных ситуаций. Поэтому в критические для кочевничества моменты включался некий механизм самосохранения, особенно в периоды так называемых кочевых империй, чем собственно и объясняется их непрочность и недолгое существование. Я имею в виду такие во многом эфемерные образования, как «царство Аттилы» (V в. н.э), первые тюркские каганаты (раннее средневековье), «империя» Чингисхана (1-я треть XIII в.), «Золотая Орда» (XIII-XIV вв.) и др.
Вообще у степных номадов случаи социально-политической консолидации -до раннегосударственного уровня - имели место лишь в периоды экстремальных военнополитических ситуаций (возрастание внешней военной опасности, «великие переселения» и т.д.). Именно в этих условиях степные кочевые орды временами сплачивались в широкие, нередко разноэтничные военно-политические образования в виде грозных, но недолговечных «каганатов», «царств» и «империй». В этом отношении весьма показательны великие переселения. «Кочевое общество превращалось в непреодолимую силу, когда кочевой этнос, сплотившись воедино, переходил от общинно-кочевого (по терминологии Г.Е. Маркова (1976). - М.К.) состояния к военно-кочевому... Сила военно-кочевого состояния обусловливалась тем, что в нем милитаризм, экспансионизм и военная дисциплина органично сочетались с привычным хозяйственно-бытовым укладом: мужчины не порывали со своими семьями, своей материальной основой - все свое, так сказать, несли с собой. Кочевало общество в целом, причем кочевало целеустремленно, неотвратимо. Всесокрушающую волну такого однонаправленного кочевого потока азиатские и европейские страны в полной мере испытали в периоды гуннского и монгольского нашествий» (Косарев М.Ф., 1991, с. 96).
Похожие, но исторически менее зримые социально-политические «всплески» испытывало и жившее в близком соседстве со степным кочевым миром охотничье-рыболов-ческое население западносибирской тайги. Эти «всплески», как правило, тоже не перешагивали уровень «ранней государственности» типа военной демократии. Достигнув названного уровня, таежные (и тундровые?) общества, будучи не в силах перейти через эту планку, были вынуждены искать боковые пути развития или, что случалось чаще, отступать назад, в первобытность, чтобы получить новый запас движения. Судя по археологическим и фольклорно-былинным свидетельствам, в периоды социально-политических консолидаций в таежном Обь-Иртышье укреплялись старые городки (городища), строились новые, заключались военно-наступательные и оборонительные союзы, возрастала политическая роль вождя и военной знати («богатырей») (Патканов С., 1891; Бахрушин С.В., 1935).
В мирные периоды стимулы, поддерживающие жизнь таких военно-политических объединений, затухали или вообще исчезали. Именно в силу этих обстоятельств в течение нескольких последних тысячелетий (видимо, начиная с бронзового века) процесс перехода от родового строя к ранней государственности в обь-иртышской тайге возобновлялся неоднократно, но в условиях присваивающей экономики и крайне низкой плотности населения не шел дальше этой переходной стадии. Главным сдерживающим обстоятельством вновь и вновь становился природно-климатический (экологический) фактор: здесь, в отличие от более южных областей Евразии, не могло по-настоящему утвердиться земледельческое или земледельческо-животноводческое хозяйство, не мог появиться постоянный и достаточно устойчивый прибавочный продукт, не могли возникнуть и процветать города как центры ремесла и торговли. Короче говоря, эпизодически утверждавшаяся в таежных (как и в степных) кочевых обществах «военная демократия» (или какое-то ее подобие) не была следствием высокого уровня развития производительных сил. Главной причиной возникновения там в прошлом предгосударственных и раннегосударственных образований было эпизодически возникавшее обострение внешней опасности - в условиях угрозы военно-политической экспансии враждебных обществ, активизации миграционных процессов и т.д.
Задача настоящего очерка - очередная попытка показать, что без обращения к исто-рико-этнографическим свидетельствам и былинно-эпическим сюжетам социальная реконструкция древних сибирских обществ практически невозможна - даже если горы накопленного археологического материала станут многократно выше.
Библиографический список
Арутюнов С.А., Крупник И.И., Членов М.А. Исторические закономерности и природная среда (на примере памятников древнеэскимосской культуры) // Вестник АН СССР. 1981. №2.
Бахрушин С.В. Остяцкие и вогульские княжества в XVI-XVII вв. // Изв. научно-исслед. ассоциаций Ин-та народов Севера. 1935. Вып. 3.
Вениаминов И. Записки об островах Уналашкинского отдела. СПб., 1840.
Вишняцкий Л.Б. «Забегание вперед» в развитии палеолитических индустрий: явление и интерпретация // Петербургский археологический вестник. СПб., 1993. №4.
Косарев М.Ф. Древняя история Западной Сибири: человек и природная среда. М., 1991.
Косарев М.Ф. Миграция как модель исторического процесса // Памятники археологии и древнего искусства Евразии. М., 2004.
Косарев М.Ф. О факторах и движущих силах развития древних и традиционных обществ // У истоков цивилизации. М., 2005.
Лисицына Г.Н. История орошаемого земледелия в Южной Туркмении // Успехи среднеазиатской археологии. Л., 1972. Вып. 1.
Марков Г.Е. Кочевники Азии. Структура хозяйства и общественной организации. М., 1976.
Патканов С. Стародавняя жизнь остяков и их богатырей по былинам и сказаниям // Живая Старина. 1991. Вып. Ill, IV.
Толыбеков С.Е. Кочевое общество казахов в XVII - начале XX вв. Алма-Ата, 1971.
Murdock G.P. The Current Status Worlds Hunting and Gathering Peoples // Man the Hunter. Chicago,
1968.
Т.Г. Горбунова, A.A. Тишкин Алтайский государственный университет, Барнаул МЕТОДИКА СИСТЕМНОГО ИЗУЧЕНИЯ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКОВ
Вещественные археологические источники являются благодатным материалом для осуществления различных культурно-исторических реконструкций. Для этого требуется всестороннее их изучение. В качестве наиболее эффективной формы выступает системный подход, состоящий в целостном рассмотрении определенной совокупности объектов, при котором выясняется, что их взаимосвязь приводит к появлению новых интегративных свойств системы (Рузавин Г.И., 1999, с. 276). Он также предполагает построение моделей систем и их свойств, включая модели динамики систем, их развития и иерархического строения (Блауберг И.В., 1997, с. 336-337). Применительно к археологическому материалу отдельные предметы и комплексы рассматриваются как обособленное и развивающееся целое, состоящее из согласованных, необходимых и достаточных элементов, каждый из которых обладает способностью к самостоятельному развитию при сохранении целост-ностных характеристик системы (Каган М.С., 1991, с. 19-21; Щапова Ю.Л., 1991, с. 125). Короче говоря, в основе рассматриваемого подхода лежит исследование объектов как систем (Блауберг И.В., Юдин Э.Г., 1989, с. 587). Практическое отражение указанных выше идей нашло отражение в работах Г.А. Федорова-Давыдова (1966), А.Н. Кирпичникова (1973), И.Л. Кызласова (1983), С.В. Неверова (1988), Ю.Ф. Кирюшина, A.A. Тишкина (1997),
‘Работа выполнена при поддержке РФФИ (проект №03-06-80384).
