CC BY
59
ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЗИЯ И ЗАКАВКАЗЬЕ
2013.03.006. ГОЛДЕН П.Б. ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЗИЯ ВО ВСЕМИРНОЙ ИСТОРИИ.
GOLDEN P.B. Central Asia in world history. - Oxford etc.: Oxford univ. press, 2011. - XI, 178 p.: ill.
Питер Б. Голден, профессор и руководитель программы ближневосточных исследований университета Ратджерс (Нью-Джерси, США), ставит своей задачей дать обзор истории Цен-тральноазиатского региона на протяжении без малого трех тысячелетий - начиная с возникновения кочевого скотоводства и кончая эрой модерна.
Исторически народы Центральной Азии не выработали всеобъемлющего обозначения ни для региона, ни для его жителей. Первичными слагаемыми в самоотождествлении местного населения были узы родовой, племенной, статусной, религиозной или местнической солидарности, которые нередко накладывались друг на друга. Для присутствовавшего здесь многочисленного кочевого элемента межгосударственные разграничения не имели особой важности. Контроль над людьми означал контроль над территорией.
Тысячи лет этот край представлял собой мост между Западом и Востоком, а на его судьбы влияли Китай, Индия, Иран, Средиземноморье, здесь встречались шаманы, буддисты, зороастрийцы, иудеи, христиане, мусульмане и др. Изменчивые этнические, лингвистические, государственные и культурные границы охватывали зоны двух взаимосвязанных, но в корне различных хозяйственных типов, каждый из которых помещался в собственной экологической нише - оседлые обитатели оазисов и номады степей. Древние и средневековые наблюдатели считали эти страны маргинальными по отношению к «цивилизации», но современные политологи видят в них «ось» или «сердцевину» (хартленд) евразийской истории, где
зародились величайшие империи, которые только знало человечество до наступления Нового времени.
Центральная Азия занимает приблизительно 1/7 всей поверхности суши. В настоящее время западная ее половина, с подавляющим большинством мусульманского населения, состоит из государств, образовавшихся после развала СССР, которые в совокупности можно обозначить как Западный Туркестан. Советская политика определила названия и рубежи наций современности, впервые в истории попытавшись привязать здесь политически выделенные территории к конкретным этнолингвистическим группам (Казахстан, Узбекистан, Кыргызстан, Туркменистан, Таджикистан). Мусульманская часть Центральноазиатского региона включает также Синьцзян (Восточный Туркестан) в составе КНР с его автохтонным тюркоязычным населением - уйгурами и др. В настоящее время в большей части районов между Амударьёй и Синь-цзяном, где некогда преобладали иранские языки, доминирует тюркская речь - результат лингвистического сдвига, происходившего в течение последних полутора тысяч лет и породившего «тюрко-персидский» культурный синтез. С юга к ним примыкает Афганистан, народы которого, связанные со своими северными соседями этническим и языковым родством, являют собой своеобразный микрокосм, отражающий это пестрое смешение.
Восточная половина Центральной Азии, в значительной мере буддийская, состоит из Монголии, ныне разделенной на Монгольскую Республику и автономный район Внутренняя Монголия в КНР, и Маньчжурии. Тибет, с этноязыковой точки зрения отличный от других центральноазиатских стран, не раз играл решающую роль в судьбах региона. Лесостепная полоса от Волги до Западной Сибири также отчасти заселена тюркоязычными мусульманами, поддерживавшими историко-культурные связи с Центральной Азией. Кроме того, регион, как своего рода «экспортер народов» (с. 3), простерся отчасти также на восточноевропейские и ближневосточные земли.
Великая степь - перемежающиеся травянистые и полупустынные просторы, которые растянулись от Венгрии до Алтайских гор и маньчжурских лесов, а на юге сменяются жаркими пустынями, испещренными оазисами, - определяет главные черты цен-тральноазиатского ландшафта. Ее сочные пастбища, даже притом
что более трети года их покрывает снег, позволяют содержать громадные стада. Таяние снежной шапки горных хребтов порождает речные потоки, которые летний зной обращает в лужи или растрескавшиеся русла. Неизменный бич здешнего климата - эрозия и обезвоживание почвы.
Растительность выживает даже в пустынной местности, расцветая весной и прозябая в течение долгого летнего и зимнего сезонов. Сельское хозяйство развивается в оазисах, напоенных реками, которые могут частично замерзать в холодное время года на шесть и более месяцев. Крупнейшие из них - Зеравшан, Сырдарья и Амударья (последние две впадают в Аральское море - обширное озеро, акватория которого заметно сузилась вследствие экологической катастрофы). В отличие от великих цивилизаций Китая, Индии, Месопотамии и Египта, речные берега заселены слабо и не служат артериями в торговле и коммуникациях: доныне их форсируют при помощи понтонов, изготовленных из надувных бурдюков. Монгольские потоки Орхон, Селенга и Керулен, в бассейне которых также зарождались могучие кочевые державы, никогда не играли важной экономической роли: номады использовали их воды только для рыбной ловли.
Представления науки о Центральной Азии сформировались не в последнюю очередь под впечатлением от взаимодействия степняков с соседними государствами, опиравшимися на аграрную экономику. Описания, появившиеся в социокультурной среде оседлых, предвзяты к кочевникам, обитающим в «негостеприимных варварских областях». Старинное персидское предание сталкивает Туран - яростный кочевой мир ираноязычных (позднее тюркоя-зычных) племен по ту сторону Амударьи - с Ираном (за которым исторически закрепилось наименование «Персия») как злое начало -с добрым, в неизбывном противоборстве. Многие китайские лексемы, относящиеся к этим народностям, традиционно переводятся на европейские языки как «варвары». На деле они куда более нюансированы, варьируя по смыслу от «иноземец» и «подвластный» до не столь снисходительного «дикарь». Тем не менее летописцы-китайцы не скрывали своего отвращения к «первобытным» обычаям и кухне номадов, их одеждам из звериных шкур, мехов и войлока.
Однако археологические находки наглядно демонстрируют, что некоторые из номадов жили богато, даже в роскоши, чем,
правда, заслуживали столь же презрительные отзывы современников: меховые облачения, столь необходимые в холодном климате, подбивались шелком, полученным из Срединной империи, и другими драгоценными тканями, доставлявшимися из Ирана. Предметы из желтого металла (или покрытые позолотой) широко использовались в церемониальных облачениях (характерный пример -знаменитый «Золотой человек» из юго-восточного Казахстана, чье драгоценное одеяние - от высокой шапки до мельчайших деталей брони - отнюдь не производит впечатление «примитивного»: останки, возможно, принадлежат жрице-воительнице кочевавшего здесь народа саков). Существовала у номадов и богатая традиция устной поэзии, песни и музыки. Аргументированные гипотезы приписывают им изобретение струнных музыкальных инструментов скрипичного типа, представителем которых является нынешний кобыз, столь популярный у казахов и киргизов, или монгольская «конеголовая скрипка» (морин хуур), зафиксированная в воинских захоронениях еще VII в.
Темы «варварства» и «благородного дикаря» - общее место в писаниях древних и средневековых авторов, живописавших чуждый им мир. В действительности кочевники были не более кровожадны или алчны до золота и шелков, чем их «цивилизованные» соседи. Жизнь в степи была суровой, но многие номады чувствовали, что их образ жизни выше, чем у тех, кто вынужден влачить свое существование в изнурительном труде, обрабатывая землю. Города Центральной Азии с их богатой и космополитической культурой, аграрной и коммерчески ориентированной экономикой поддерживали с соседними кочевьями символические взаимоотношения, зачастую выступая как связующее звено между степняком и пахарем.
Лейтмотив центральноазиатской истории - это движение народов и языков и возникновение новых этнических единиц. Наречия и диалекты, носители которых отнюдь не всегда находились друг с другом в биологическом родстве, объединялись в семьи: индоевропейская и алтайская доминировали в историческом прошлом и настоящем региона.
Индоевропейцы как лингвистическая общность существовали в причерноморских степях во второй половине V тысячелетия до н.э., а в первой половине III тысячелетия до н.э. распад этой общности повлек за собой перемещение ее составных частей по
Центральной, Южной и Западной Азии и по северным берегам Средиземного моря, так что в данный момент представители этой семьи заселяют как индо-пакистанский субконтинент, Иран и Афганистан (хинди-урду, панджаби, персидский, пушту), так и всю Европу (кроме Финляндии, Эстонии и Венгрии, а также Страны Басков).
Древнейшие алтайцы локализовались в Южной Сибири, Восточной Монголии и Маньчжурии. В настоящее время данная семья подразделяется на тюркскую (от турецкого до узбекского, уйгурского и казахского) и монгольскую (различные диалекты Внешней и Внутренней Монголии и прилегающих районов России, а также калмыцкий) группы. Отдельное целое составляют малые тунгусские языки Дальнего Востока и Сибири и практически вымерший маньчжурский. Лингвисты далеки от компромисса. Одни присоединяют к алтайским корейский и японский языки. Другие отвергают сам факт существования подобной общности, считая, что параллели между различными ветвями этой «семьи» вызваны только многовековым взаимовлиянием и лексическими заимствованиями.
Как исчерпывающие демонстрирует история Центральной Азии, «народы» Средних веков и Нового времени часто являются производным множества этнических и лингвистических пластов, смешавшихся с течением времени и соединенных не в последнюю очередь политическим расчетом, что особенно характерно для современности. Пути, по которым происходит распространение языка, до сих пор не вполне ясны. Одна из моделей - это завоевание, массовая миграция и полное вытеснение одного народа другим. Другая - это постепенная инфильтрация, взаимодействие и, как следствие, билингвизм. Мигрирующие группы сами по себе зачастую являются результатом широкого слияния разных этнолингвистических элементов. С каждым следующим напластованием этноним и связанный с ним язык, который сам находится в процессе изменения, переходят к другой группировке, словно по эстафете. В итоге народы, носящие одно и то же название и говорящие на различных формах одного общего языка, могут иметь разное и весьма неоднородное происхождение. Этнические переселения порождают запутанную мозаику. Та этноязыковая карта, которую мы наблюдаем в настоящий момент, - это всего лишь застывшее в
конкретный момент мгновение в многотысячелетней истории смешений. Возникновение новых народов есть процесс непрерывный.
Homo sapiens sapiens, двигаясь из Африки, проник в Цент-ральноазиатский регион порядка 40 тысяч лет назад, в ледниковый период, возможно, перемещаясь вслед за крупным зверем. Около XI-IX тысячелетий до н.э., когда климатические условия уже напоминали нынешние, из общей гипотетически вычисляемой популяции человека разумного примерно в 10 млн. особей предположительно полмиллиона приходилось на Центральную Азию и Сибирь. Здесь пролегало несколько миграционных маршрутов, одни - через Средний Восток, другие - в Восточную Азию, третьи - между востоком и центром материка. К VI тысячелетию до н.э. здесь, на юго-западе современного Туркменистана, зародилось производящее хозяйство, основанное на выращивании пшеницы и ячменя, которое могло также иметь и экзогенное происхождение (перемещение земледельцев из других районов, в частности Европы и ближневосточных стран). Однако его эволюция была дискретна: поселения впоследствии оказались заброшены.
Тремя тысячелетиями позже проведение оросительных каналов обеспечило более надежную опору для сельского хозяйства и дальнейшего роста населения. Развивались контакты с Эламом (юго-западный Иран) и шумерским Двуречьем к западу, с нынешними Афганистаном и Индией - к востоку. Некоторые населенные пункты, как представляется, поддерживали связи, а возможно, и являли собой часть Хараппской цивилизации III тысячелетия до н.э. в долине Инда (ныне Пакистан). Дравидские народности, ныне сосредоточенные в южной Индии, расселялись, согласно одной из наиболее популярных, хотя и спорных гипотез, по южной кромке Центральной Азии, создав целый ряд протогородских образований, разбросанных по всему Иранскому плато, вплоть до Элама. Даже в настоящее время реликтом этого доисторического про-тодравидского слоя в характерной для региона этнической мозаике считаются брахуи (более 1 млн. человек) в пакистанском Белуджистане. На этих обширных пространствах, вне всякого сомнения, обитали и иные, все еще неизвестные народы. Так, лингвистические факты свидетельствуют, что язык бурушаски, удержавшийся на севере Пакистана и неродственный ни одному из окружающих диалектов, может быть гипотетически связан с восточнокавказской
группой северокавказской языковой семьи. Этническая предыстория центральноазиатских земель и их положение в системе межрегионального взаимодействия Южной и Западной Азии изучена еще не до конца, прежде всего в том, что касается товарообмена, проходившего по определенным трассам, связывавшим селения на пути из Индостана в Месопотамию. В конце III тысячелетия до н.э. на территории современного Туркменистана выросли города, жители которых занимались ирригационным земледелием, ремеслом и металлообработкой. Они выработали организованные формы религиозных институтов, существование которых подтверждается наличием храма-зиккурата в честь лунного бога в Алтын-Депе (на юго-восток от Ашгабата). Образчики древнего письма, сформировавшегося под влиянием Шумера, Элама и Хараппы, обнаружены на цилиндрах, предназначавшихся для запечатывания предметов, использовавшихся царями и жрецами. Эта раннегородская культура, письменная и социально стратифицированная, пришла в упадок на рубеже I тысячелетия до н.э. предположительно в связи с истощением почв или климатической катастрофой. В те же столетия сюда, скорее всего, из причерноморских степей или северной части Центральной Азии мигрировали иранские народности.
В УНУ тысячелетиях до н.э. в поясе, протянувшемся на север от зоны аграрной протоцивилизации, доминировало преимущественно присваивающее хозяйство. Простиравшиеся здесь обширные травянистые равнины все больше манили тех ранних земледельцев, которые делали упор на скотоводство. Процесс изменения экономической ориентации по мере продвижения вглубь новых земель почти невозможно проследить ввиду крайней скудости данных. Поворотным моментом, почти наверняка, послужило одомашнение лошади, скорее всего, в черноморско-каспийских степях не раньше начала У тысячелетия до н.э., первоначально в качестве мясного скота. На пороге IV тысячелетия до н.э. пастухи-потребители уже обрели новые навыки гораздо более широкого хозяйственного применения лошади, используя ее шкуры при изготовлении одежды и жилищ и задействуя ее силу как вьючного животного. Чуть позже они стали пользоваться конем для езды верхом и тогда же начали приносить его в жертву своим божествам. К III тысячелетию до н.э. группы, среди которых земледелие сохранялось как уклад, стали испытывать все большую, в ряде случаев всеобъемлю-
щую зависимость от своих стад, вовлекаясь в сезонные миграции по определенным степным летовьям и зимовьям. Так родился пастушеский номадизм. Многие племена вместе с тем сохранили и иные технологические приемы, агрикультуру, ирригацию и металлургию (последняя была особо продвинута на Урале и в некоторых других районах). Выстроилась адаптивная шкала низких и высших технологий, варьировавшаяся в зависимости от обстоятельств и удержавшаяся у номадов-пастухов вплоть до настоящего времени.
Если верить ряду трактовок, переход к кочевничеству у скотоводов произошел в западной половине степного пояса. Согласно другим аргументациям, он осуществился независимо и параллельно как на западе, так и на востоке, или же среди оленеводов южносибирской и маньчжурской тайги, которые приспособили свои пастушеские навыки к жизни на открытых пространствах. Наше представление об этих процессах постоянно меняется по мере новых археологических открытий и зачастую противоречивых интерпретаций выявленных артефактов. Никто не в силах с полной уверенностью указать место или причины зарождения чистого кочевничества как хозяйственно-культурного типа. Свою роль могли сыграть климатические перемены, растущие потребности в животном сырье, соображения безопасности и новые технологии. К исходу III тысячелетия до н.э. численность скотоводов и их стад заметно выросла. Они продвигались все дальше в степи, и пастушество превратилось в их основное занятие. Охота, разумеется, оставалась важным источником пропитания в течение столетий. Высокоорганизованные облавы выступали как форма военной подготовки. Уже в XVII-XVI вв. до н.э. среди ряда сообществ подвижных степняков отчетливо выделились группы конных наездников. Лошади и волы влекли за собой телеги и повозки, куда в ходе перемещений вместе с табунами и отарами с одного выпаса на другой погружались их переносные дома. Изменился и состав стада, большее предпочтение отдавалось овце, лучше приспособленной к дальним перегонам. Конское поголовье теперь составляло до 1/3 от общего числа скота.
Освоение лошадиной силы имело и более тревожные последствия: начался бурный период степных переселений индоевропейцев, которые несли с собой военные приемы, опирающиеся на наездничество. Этот сдвиг разворачивался в две стадии. На первой
стадии появились колесные повозки, а затем боевые колесницы, родиной которых, скорее всего, стала как раз Центральная Азия. Ранние образцы рубежа III-II тысячелетий до н.э. были обнаружены в пределах южноуральского археологического комплекса Син-ташта - Аркаим - Петровка («Страна городов», по определению советских археологов), который с его мощными укреплениями и высокоразвитой металлургией (предположительно ориентированной и на изготовление оружия и доспехов) был частью разраставшейся сети поселений городского типа в этой зоне степного мира. За последующие столетия тяжелые колесницы проложили себе дорогу в Китай и на Средний Восток. Вторая стадия связана с изобретением сложного лука, составленного из деталей, изготовленных из дерева, рога и сухожилий. Это орудие произвело революцию в военном деле степняков, потому что отличалось мощной убойной силой, компактными габаритами и, что немаловажно, удобством при стрельбе с седла во всех направлениях. Происхождение его связывают с Египтом начала III тысячелетия до н.э., но предлагались и более поздние датировки. Так, в последние века II тысячелетия до н.э. на евразийских просторах неорганизованные верховые дружины превратились в дисциплинированную кавалерию, соединявшуюся в армии, в рядах которых вырабатывалась своеобразная идеология, превозносившая воина как звено в особо обученном подразделении, но не как отдельного бойца - искателя славы (хотя и в последних недостатка не наблюдалось). Колесница отошла в прошлое, а сопутствовавшее всему этому распространение железного вооружения стимулировало учащение конных налетов тяжеловооруженных верховых на соседние племена и роды и их растущее стремление получить доступ к произведениям оседлого мира. Война, требовавшая теперь более систематического подхода к организации, вела к появлению широких племенных объединений.
Номады, в распоряжение которых попала львиная доля транспортных и военных ресурсов планеты, обратились в устрашающие вооруженные отряды, вселявшие в свои жертвы ужас молниеносными налетами и тучами стрел. Отныне их тактика и стратегия мало менялись с течением времени. В поход они выдвигались на пяти и более лошадях, часто меняя их в ходе сражения. Это нередко вводило противника в заблуждение относительно их подлинного числа и постоянно предоставляло свежие силы для на-
падения. Сталкиваясь с сильнейшим или даже сопоставимым по ударной мощи соперником, кочевники не стеснялись быстро покидать поле битвы, но даже в этом случае представляли нешуточную опасность своим мастерством в меткой стрельбе из лука, в том числе при отступлении; ложное бегство с последующим заманиванием в засаду считалось их излюбленной хитростью.
Такой военизированный социум имел стратегически выверенный фундамент и надежную скотоводческую базу, наличие которой предполагало продолжительные сезонные миграции. Наряду с чистыми номадами существовали полукочевники, в первую очередь земледельцы, вовлеченные в перекочевки с минимальной амплитудой. Эти пространственные перемещения отнюдь не были бесцельными скитаниями в поисках воды и трав (как это виделось сторонним наблюдателям), но, напротив, следовали тщательно продуманному плану, будучи призваны защищать конкретные маршруты и пастбища. Локальные особенности экологической ниши предопределяли не только численность стад и соотношение в них лошадей, крупного и мелкого рогатого скота, верблюдов и яков, но и величину распоряжавшегося ими сообщества. В отличие от оседлых способов производства, номадизм не трудоемок и не предполагает привлечения большого количества рабочих рук: одному-двумя пешим пастухам под силу справиться с отарой в несколько сот голов, а один всадник способен перегнать еще более внушительную массу скота или табун в 100 и более коней.
Кочевое хозяйство было семейным предприятием: поскольку животным требовались обширные выпасы, номады становились лагерем небольшими группами (обычно четыре-пять семейств, часто связанных родственными узами). Когда возникала необходимость в помощи, ее оказывали сородичи: рабовладение, известное кочевникам с древности, обычно ограничивалось немногими домашними рабами, как правило, полоняниками, захваченными в набегах. В настоящее время стада из 100 животных достаточно для поддержания среднестатистического кочевого домохозяйства, состоящего из пяти членов, что, скорее всего, верно и для всех минувших эпох. В противоположность античным и средневековым известиям, проливающим скудный свет на частную жизнь кочевника, современные этнографические описания рисуют весьма упо-
рядоченное, патриархальное общество со строгими социальными нормами поведения, распределяющими функции и роли его членов.
Состоятельные изредка подкармливали бедствующих сородичей, но если фортуна не благоволила последним, они либо превращались в зависимых соплеменников, либо оставляли кочевой образ жизни и оседали: переход к земледелию расценивался как серьезная статусная потеря, и лишившиеся надежд на поддержание своего общественного положения номады охотно пополняли собой воинственные шайки местных вождей. Богатство измерялось овцами и лошадьми: первые, формируя основу стада, отличались выносливостью и хорошей управляемостью и поставляли своим хозяевам предметы одежды, питания и материал для обустройства жилища, в то время как вторые, куда менее многочисленные, ценились выше, являясь универсальным средством передвижения, а кроме того, снабжали кочевника жидкой пищей (молоко). Сравнительно обычными в хозяйстве были двугорбые верблюды, превосходно подходившие для транспортировки грузов по пустынной и полупустынной местности. Козы, напротив, ценились гораздо ниже и ассоциировались с беднейшими номадами. Еще более редок был крупный рогатый скот. Эпизоотии и климатические потрясения, в частности джут (заморозки, следовавшие за оттепелью), могли выкосить поголовье, и хотя от 60 до 90% самок фертильного возраста ежегодно приносило потомство, смертность колебалась в весьма высоком диапазоне - от 30 до 60%. Избытки продукции номады обменивали у городского населения на те или иные статьи питания, одежду и оружие; для немногих существовала также возможность серьезной наживы.
Мобильная экономика номада предусматривала смену экологических ниш в зависимости от времени года. Зимовье как самый рискованный этап должно было располагаться в естественных прибежищах, укрывавших человека и животных от натиска стихии (долины, подветренные склоны, участки у кромки лесов, которые в связи с этим порою считались священными и наделялись неприкосновенностью). Кочевья могли располагаться и по берегам рек, предоставляя временно находившимся в состоянии покоя единоплеменникам возможность промышлять рыболовством. Летовья обычно размещались на возвышенности, у истоков ручейков, которые высыхали, стекая в жаркие низменности. Общим направлением
перекочевок было север - юг зимой и юг - север летом, но расстояние, которое при этом покрывалось, варьировало. Имели место как «горизонтальные» миграции, заключавшиеся в прохождении нескольких сот километров по степному ландшафту, так и «вертикальные», значительно более скромные по дистанции, но основанные на перемещении вверх и вниз по склонам гор. Пути кочевий представляли собой неотъемлемую собственность того или иного коллектива, а распри за обладание ими зачастую вызывали своеобычный «эффект домино», выталкивавший те или иные племена в оседлый мир. Именно в подобные моменты они и попадали в поле зрения письменных источников.
Иноземные бытописатели не упускали случая высказаться об алчности и хищности номадов (за редким исключением игнорируя соответствующие устремления собственной элиты), но в действительности взаимоотношения кочевников с оседлыми никогда не отличалось неизбывной враждебностью или исключительно корыстными соображениями: порой они даже напоминали симбиоз. Хотя подвижные скотоводы могли обходиться мясомолочными продуктами собственного приготовления и плодами рудиментарного земледелия (в древности кочевое население, судя по всему, питалось в среднем лучше крестьян), они были заинтересованы и в продукции, которую могли предложить цивилизованные центры агрикультуры и ремесла. Речь не только об одежде, напитках и съестном, но и о ювелирных изделиях, а также о новых видах вооружения (хотя и здесь металлурги кочевых обществ мало чем уступали своим оседлым товарищам). Кроме того, технические изобретения и усовершенствования, появившиеся в оседлой среде, напрямую и благотворно воздействовали на весь образ жизни номада (достаточно назвать такие элементы конской сбруи, как подпруга и металлическое стремя). «С учетом всех перечисленных факторов, можно утверждать, что чистый кочевник часто был и бедным кочевником, по крайней мере в историческое время и за неимением доступа к оседлой цивилизации», который был «обычно обусловлен властными отношениями» (с. 15). Грабеж и торговля для номадов были чередующимися стратегиями, имевшими единую цель, и сменялись в зависимости от соотношения затрат и выигрыша. Соседние общества, в особенности Китай, пытались кон-
тролировать поведение кочевников, открывая или закрывая приграничные рынки.
Контакты с зоной великих цивилизаций предполагали наличие посредников и предводителей, которые могли бы представлять свои кровнородственные объединения перед лицом оседлых империй. Так, в обществах, лишенных постоянных пространственных границ, рождалась властная организация, черпавшая свою легитимность по преимуществу в сознании родства, реального или изобретенного. Номады сплачивались в «роды» и «племена», но те, кто наблюдал их извне, чаще всего превратно понимал связанную с этими единицами терминологию. Теоретически все члены рода или клана происходили от общего прародителя, и та же логика обозначала генеалогическую структуру племени (только здесь предок был еще более удален во времени от своих отпрысков). В действительности же такие узы были куда более текучими, создавались и забывались в зависимости от того, что диктовала политическая целесообразность. Племена часто формировали конфедерации, обычно принимавшие наименование господствующего союза. Когда же эти блоки дезинтегрировались, то нередко воссоздавались в несколько модифицированной конфигурации под именем нового племенного гегемона.
Государственность не является естественным условием существования степного социума. Политическая организация кочевников, складывавшаяся как реакция на военную агрессию или внутренний кризис, спровоцированный попытками соседних государств манипулировать их внутренними делами, с формальной точки зрения колебалась между империей и различными типами безгосударственной консолидации. Тенденцию к государствообра-зованию могли подстегивать как соблазн завладеть богатствами Китая, так и продвижение его военной мощи в глубь кочевого мира. Подобные стимулы отсутствовали в западной половине пояса степей, и неудивительно, что государственные образования оформлялись в основном в восточной его части. В доисламский период номады в большинстве случаев не жаждали покорить оседлое общество, и точно так же их соседи, прежде всего китайцы и иранцы, за редкими исключениями, не решались углубляться в степные просторы: воевать здесь было дорого и рискованно. Китайские ди-
настии и Византия предпочитали прибегать к подкупу, дипломатии и «отражать варваров при помощи самих варваров».
Когда же у кочевников все-таки получалось установить контроль над тем или иным участком аграрной ойкумены, из их среды выходили могущественные правящие дома, которые быстро поддавались обаянию династических империй и стремились преобразовать своих кочевых последователей в подданных, способствуя их оседанию, что вызывало естественный протест у рядовых номадов. Кочевое завоевание, в свою очередь, зачастую видоизменяло некоторые властные институты оседлого мира, так как элементы политической культуры, вызревшей в условиях номадизма, становились своего рода надстройкой над существовавшими ранее учреждениями покоренного социума.
Кочевые империи начинали с того, что подчиняли других номадов, инкорпорируя их, часто вполне произвольно, в племенные союзы. Этнически пестрые и многоязычные, эти политические образования разрывались многочисленными соперничающими силами: помимо деления на знать и простонародье, некоторые рода считались выше по статусу, чем иные, и родовой старейшина либо вождь племени должен был делиться частью своего состояния со своей «группой поддержки». Скаредный предводитель терял сторонников, а бывало, что и жизнь. Обычным делом были и восстания подвластных народов.
Еще одним объединяющим началом, сводившим людей на больших расстояниях, была торговля. Вхождение в состав древне-персидского царства Ахеменидов (УНУ вв. до н.э.) включило Цен-тральноазиатский регион в трансконтинентальный товарообмен Древнего мира. В раннее Средневековье он стал срединным звеном Шёлкового пути - сети постоянно перемещавшихся караванных маршрутов, соединявших между собой города Евразии. По ним китайская продукция, в частности шелк, перевозилась на запад, через Центральную Азию в Иран, где ее со значительной выгодой перепродавали в Средиземноморье. Китай, технологическое ядро досовременного мира, в свою очередь импортировал из западных краев экзотические товары (вроде знаменитых «золотых персиков Самарканда» и львов из Персии).
Номады Великой степи охраняли ключевые магистрали Евразии - опасные трассы, буквально выстланные скелетами людей и
животных, проходили через череду пустынь - монгольскую Гоби, синьцзянскую Такла-Макан (уступающую по площади только Сахаре) и туркменские Каракумы. Купцы и паломники со своими религиями, алфавитами, технологиями и прочим культурным багажом (развлечениями, драгоценностями, приспособлениями) курсировали по большим дорогам в западно-восточном направлении. Кочевники активно патронировали транзитную торговлю -как посредники они, помимо прочего, передавали окружающим народам элементы своей материальной культуры (например, некоторые виды одежды - покрой штанов, струнные музыкальные инструменты, принадлежности для верховой езды). Уже ранние контакты привели к тому, что степные народности фигурируют как участники прошлого Европы в этнографически фиксируемых легендах, уходящих глубоко в древность: так, заметная политическая роль женщины у степняков отразилась в сказаниях о женах-воительницах - амазонках греческих мифов.
Древнейшие номады видели в городских поселениях только источник желанных благ и удобств, но парадоксальным образом именно кочевой фактор работал на то, чтобы эти оазисные города-государства занимали почетное место в более обширных политических единицах. В иных условиях, при территориальной разбросанности и небезопасных путях сообщения, наиболее распространенной формой государственной организации здесь оставались бы рыхлые союзы. Оазисы в междуречье Амударьи и Сырдарьи (Трансоксианы) занимали стремившиеся к самостоятельности ку-печеско-аристократические княжества с ираноязычным населением: здесь властвовали правители, каждый из которых был всего лишь первым среди равных. Здесь создавалась полнокровная культура, отражавшая широчайшие контакты - как деловые, так и интеллектуальные. Здесь стремились не к политическому доминированию, а к обмену ценностями - материальными и духовными. Однако именно здешние торговцы, чиновники и религиозные деятели внесли основополагающий вклад в культурно-административную жизнь степных империй. По старинному речению, «не бывает тюрка без перса (тат - оседлого иранца), как шапки без головы». Эти отношения строились, очевидно, на взаимной выгоде.
Лишь немногие города сформировались в тюрко-монголь-ской среде; в большинстве своем они были результатом деятельно-
сти иранских народностей (об этом свидетельствует и характер заимствований из индоевропейских языков в алтайские). Перешедшим в монгольский язык тюркским термином орду обозначался первоначально государев лагерь, но впоследствии существительное расширило свое содержание до «столичного града», как правило окруженного расположением вооруженных сил (отсюда и «орда» в европейском ее понимании). Подобные «города» обычно состояли не столько из строений, выполненных из относительно долговечного материала (глины или кирпича), сколько из разнородных поселков самых различных групп жителей, включая иностранных купцов, которые размещались в шатрах у кочевников. Как следствие, такие населенные пункты довольно трудно отследить археологически.
Кочевые властители также контролировали города в собственном смысле этого слова, выраставшие из укрепленных оазисных селений, основанных более ранними иранскими племенами: некоторые из них перешли к оседлости уже в У^У вв. до н.э. Мусульманские географы и хронисты К-Х вв. описывают эти центры с их надежными стенами и воротами, разделяющими их расстояниями и остановками на путях между ними, мечетями и прочими сооружениями культурного и религиозного значения, местные произведения и все, что только могло интересовать читателя той эпохи. Уже многие годы продолжаются археологические обследования Бухары, Самарканда и Ташкента (древнего Чача), в значительной степени подтвердившие показания путешественников -арабов и китайцев.
Многие из этих городов развивались по схожим моделям. Они распадались на составные части, лучше известные под арабо-персидскими наименованиями. Арк (араб. кал'а), обычно возвышавшийся в самой середине застройки (зачастую даже в незначительных поселениях), представлял собой цитадель, где с личной стражей и военачальниками проживал правитель; здесь же размещались казна, канцелярия и даже тюрьма, а в доисламский период -храм локального божества. К тому времени, когда о них стали писать мусульманские авторы, немало из этих крепостей уже лежали в руинах (откуда и прижившееся за ними название кухандиз - «старый замок»). Наиболее энергичные из позднейших государей заново отстраивали их, что можно оценить как некое воплощение урбанистического возрождения, носившего, правда, элитарный
характер. Цитадель чаще всего окружал деловой центр города -шахристан (араб. мадина) (не так в Бухаре, где арк лежал за пределами шахристана, образуя самостоятельное военно-административно-политическое средоточие). Далее, за крепостным валом, протягивалось кольцо предместий - рабад. Эти урбанистические комплексы служили ядром более или менее обширных аграрных зон, освоенных сельскими жителями и именовавшихся рустак. Здесь выращивались плодо-овощные культуры, которые и прославили Центральноазиатский регион (фрукты, виноград, зерновые, зелень). Собственно городское производство состояло из текстиля, керамики, стеклодувного дела, изготовления широчайшего ассортимента утвари, принадлежностей и орудий - от кухонной посуды до оружия. Археологические находки на городищах Тараза и Самарканда (Афрасиаб) показали, что декор ювелирных украшений и печаток в равной мере отражал стилистические предпочтения соседних номадов и самих обитателей оазиса. Поселения, выстроенные неподалеку от богатых горнорудных месторождений, превращались в горнодобывающие очаги и металлургические центры, где работали по бронзе, железу, золоту и серебру.
Города были не просто перевалочными пунктами на Шёлковом пути, но и важнейшим источником товаров, которые растекались по степям. Здешние купцы быстро богатели и отстраивали вместительные дома, под стать оазисным владетелям, назойливо демонстрировавшим свое благополучие. Преемственность урбанистического развития ярко иллюстрирует Самарканд, основание которого восходит, скорее всего, в VI в. до н.э.
Городской и сельский социум Центральной Азии знал различные общественные группы - аристократов и общинников. Когда в Ш-ГУ вв. тюркоязычные номады вытеснили своих предшественников - кочевых иранцев, к этому разлому добавилась и лингвистическая разница. Несмотря ни на что, города адаптировались к этому. Номады были им нужны, чтобы облегчить свою торговлю и защищаться от других номадов. «Именно такое взаимодействие на всех уровнях политической, экономической, социокультурной жизни составляет устойчивую тему центрально-азиатской истории» (с. 20).
Т.К. Кораев
