CC BY
73
УДК 811.133.1 (075.8)
З. Н. Афинская
кандидат филологических наук, доцент;
доцент каф. французского языка и культуры факультета иностранных языков и регионоведения Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова; e-maiL: afin-zn@maiL.ru
О ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ ЭМИГРАНТА
Языковая личность - понятие в значительной мере собирательное и абстрактное, отчасти противостоит понятию личности, несущему в себе представление о неповторимости индивидуального облика. Языковая личность связана с национальной культурой. Цель статьи - выяснить особенности влияния на национальную языковую личность чужого языка и культуры в условиях эмиграции. Материалом исследования послужили произведения Гайто Газданова.
Ключевые слова: личность; родной язык; чужой язык; языковые навыки; культура; общение; эмиграция.
Z. N. Afinskaya
PhD (PhiLoLogy), Associate Professor at the Department of the French Language and cuLture, FacuLty of Foreign Languages and RegionaL Studies, Lomonosov Moscow State University; e-maiL: afin-zn@maiL.ru
ON LANGUAGE IDENTITY OF THE IMMIGRANT
Language identity is a concept to a Large extent coLLective and abstract. It partLy opposes the concept of identity, which carries the idea of the individuaL uniqueness. The Language identity is connected with nationaL cuLture. The purpose of the articLe is to find out how Living in emigration in the atmosphere of a foreign Language and cuLture affects the nationaL Language identity. The materiaL for the study incLudes works by Gaito Gazdanov.
Key words: identity; native Language; foreign Language; Language skiLLs; cuLture; communication; emigration.
Отражение французских реалий и французской речи в прозе Гайто Газданова позволяет, на наш взгляд, обратиться к проблеме языковой личности и ее культуры в условиях вынужденной эмиграции. И то, что на первый взгляд кажется ясным и логичным (национальный язык включен в национальную культуру), обретает сложную конфигурацию в случае двуязычия. Билингвом будем считать, согласно А. Ж. Доса-новой, «личность, варьирующую средства двух языков в зависимости
от своей компетенции» [Досанова 2015, с. 33]. Эта языковая ситуация в качестве острой социокультурной проблемы проявляется особенно отчетливо в условиях эмиграции, когда представители одной национальной культуры должны вписаться в новую для них социально-культурную и языковую среду.
Сам концепт языковой личности, довольно новый в современной лингвистике, получил особое звучание под влиянием работ Ю. Н. Ка-раулова. Языковая личность - понятие в значительной мере собирательное и абстрактное, отчасти противостоит понятию личности, несущему в себе представление о неповторимости индивидуального облика. Языковая личность связана не столько с индивидуальным характером человека, сколько с национальной культурой. В этом ракурсе не вызывает сомнений тезис о том, что проживание на определенной территории (в условиях определенного языка и культуры) неизбежно влияет на национальный характер.
Категории языковая личность и национальный характер, полагает Ю. Н. Караулов (равно как и национальная культура), - при всей взаимосвязанности - в определенных условиях обнаруживают ослабление жесткой корреляции между собой. Действительно, «с каким национальным прилагательным должна сопрягаться многоязычная личность и каков ее национальный характер?» [Караулов 2010, с. 47]. В своем эссе Ю. Н. Караулов затронул одну из сложнейших проблем в рамках исследований языка и личности - роль и значение родной культуры и языка, с одной стороны, и благоприобретенных культур и языков в течение всей жизни человека. Даже обладая знанием иностранного языка, но выученного в родной стране согласно требованиям школьной нормы, эмигрант, попадая в иную культурную среду, с трудом преодолевает разрыв между своими представлениями, почерпнутыми из учебников, относительно этой культуры и реальным окружением, в том числе и языковым. Ограниченная в учебниках рамками абстрактной, схематической и обезличенной языковой личности, реальная национальная многоликая культура пугает своей недоступностью и неприступностью.
Газданов очень внимательно прислушивался к нюансам французской речи своих соотечественников и тем самым оставил своим читателям возможность увидеть градации языковой и культурной ассимиляции.
Русские эмигранты, оказавшись волею судеб во Франции, столкнулись с реальной языковой ситуацией, которую им было трудно понять и принять. Французский язык предстал перед ними не в своем классическом литературном варианте, похожем на глянцевую открытку архитектурных памятников Парижа, а в незнакомом для них жаргоне городских окраин. Драматизм их положения заключался в том, что, оказавшись на территории культуры, о которой они составили себе представление из литературы, живописи и музыки, они не узнавали ее. Неприглядный облик «парижского дна», в котором они должны были существовать против своей воли, трагически не совпадал с их книжными представлениями. Их неспособность осознать себя представителем иного социального статуса проявлялась, среди прочего, в их манере разговаривать на академическом, нормированном, французском языке, языке Флобера и Мопассана. С пьяными безработными они изъясняются на «вежливом французском языке», вызывая у тех крайнюю степень удивления. Эмигранты оказались среди низших слоев общества, которые не имели доступа к европейской классической культуре и не стремились к ней. Как пишет Газданов, «все великолепие культуры, сокровища музеев, библиотек и консерваторий, тот условный и торжественный мир, который связывает людей, причастных ему и живущих за десятки тысяч километров друг от друга, эти имена - Джордано Бруно, Галилей, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Моцарт, Толстой, Бах, Бальзак, - всё это были напрасные усилия человеческого гения, - и вот прошли тысячи и сотни лет цивилизации, и снова, на рассвете зимнего или летнего дня, запряженный системой ремней, тот же вечный раб везет свою повозку» [Газданов 2006, с. 227].
Русские интеллигенты, ставшие простыми заводскими рабочими и таксистами в Париже, слышали в своем новом для них окружении тот вариант французского языка (в лингвистике он называется просторечием, социально сниженным стилем речи), который был им незнаком в своем лексическом (арго) и фонетическом обличье.
В представлении людей, не получивших хорошего образования, (среди эмигрантов было немало русских простого происхождения) знание иностранного языка - привилегия богатых. Для них невозможность общения с французами не является чем-то унизительным, потому что таков образовательный ценз всех людей их круга. Более того,
они стремились как можно быстрее ассимилироваться с новой окружающей их средой и заговорить по-французски, как говорят люди их круга. Презрительное отношение к ним французов не коробило их, не оскорбляло их достоинство, потому что они просто не понимали насмешек над собой.
Незнание языка, между тем, иногда спасает эмигранта от унижения. Так, один заводской рабочий, выпускник юридического факультета в России, поклонник Достоевского, стал объектом насмешек окружавших его рабочих, но не огорчался, так как не понимал французских жаргонных словечек.
Бывшие русские интеллигенты - журналисты, университетские профессора, инженеры - с трудом преодолевали языковой и культурный барьер, несмотря на богатство своих академических знаний. Они не могли общаться на разговорно-просторечном варианте французского языка сначала потому, что просто не владели им активно, а потом, чтобы окончательно не упасть в пространство «парижского дна», чтобы окончательно не утратить мечту об обретении былого социально-культурного статуса. Кроме того, русские, способные свободно говорить на французском языке, вызывали неоднозначную реакцию своих - кто-то ими восхищался, а иные подозревали их в забвении родных истоков.
Некий российский сановник довольно комфортно, в экономическом смысле этого слова, обосновался во Франции. Тем не менее даже ему не удалось «вписаться» в среду французского интеллектуального сообщества - в его речах звучала «политическая беззащитность, облеченная в фонетически торжественные архаизмы» [Газданов 2006, с. 229].
Принято считать, что использование разных стилевых вариантов литературного языка, а для некоторых людей разговорно-бытовой речи, свидетельствует о свободном владении иностранным языком. Но для образованного человека, оказавшегося в силу революционных потрясений таксистом в чужой стране, разговаривать на арго равносильно окончательному «спуску» по социальной лестнице. Вот почему рассказчик таксист (за образом которого стоит сам Газданов) сознательно использует нормативный вариант французского языка в общении с клиентами, пользуясь им как барьером на пути социальной катастрофы. Газданов тем самым невольно подтверждает постулат
лингвиста о взаимосвязанности личности и ее языкового выражения в определенных культурно-исторических условиях: «...выбор "вежливой" или "невежливой" формы и, шире, выбор той или иной формы или конструкции передает не только вкусы отдельных людей, но и языковые навыки отдельных классов общества или всего общества определенного исторического периода. Именно здесь, в в ы -боре структуры коммуникации, обнаруживается сложное взаимодействие сознательного и бессознательного "начал" в процессе языкового общения» [Будагов 1976, с. 136].
В рассказе о ночной жизни Парижа невозможно обойтись без реалий, трудно переводимых на иностранные языки. Мы обратимся непосредственно к парижской топонимике, где, на наш взгляд, она обнаруживает более ярко свое взаимодействие с родной и чужой культурой.
Герой романа «Ночные дороги», от чьего имени ведется повествование и за образом которого стоит сам автор, - шофер такси. Он много ездит по городу, поэтому появление названий улиц, кварталов на французском языке выглядит вполне естественно. Эти названия прочно вошли в его жизнь вследствие постоянного называния этих адресов его клиентами. Так, мы обнаруживаем avenue Henri Martin, кварталы Passy и Auteuil, rue de Belleville, Champs de Mars, авеню Foch, бульвар de la Gare, avenue de Versailles, avenue de Maine, канал St Martin, районы Menilmontant, Belleville, Porte de Clignancourt и др.
Однако с не меньшей частотой встречаются названия парижских адресов в русской орфоэпии: авеню Фош, Монпарнас, квартал Сен-Дэни, жуткая улочка возле Шатлэ, площадь Мобер, кафе на Терн, ресторан в Биянкуре, рабочем предместье Парижа, напротив моста Гренель, бульвар Осман, гостиница Клэридж.
Иногда французское и русское название одного и того же адреса «конкурируют» между собой, отражая коммуникативные и стилистические нормы речи. Так, знакомая француженка просит рассказчика отвезти ее домой на rue Rennequin, а когда он вспоминает об этой поездке, то называет тот же адрес по-другому - улица Ренекэн. Напоминая этой даме о состоявшемся знакомстве, автор называет ее адрес по-французски, но записывает его в русской орфоэпии - рю Ренекэн. Французское название оправдано коммуникативной ситуацией и напоминает читателю, что шофер такси то разговаривает
с француженкой, то вспоминает об этой встрече в своем воображении, где важен только его родной язык.
Некоторые топонимы известны русскому читателю именно в русском звучании: Латинский квартал, Лионский вокзал, Елисейские поля. Именно так они звучали и до сих пор звучат в устах русских туристов. В других случаях требовалось назвать имена собственные, содержащиеся в них, согласно русской культурной традиции - авеню Виктора Гюго, площадь Св. Августина вместо avenue Victor Hugo, place St. Augustin.
Иногда один и тот же адрес дается во французском варианте (b-d Sébastopol), в русском переводе (Севастопольский бульвар) и в некоем среднем варианте (бульвар Севастополь), хотя логичнее было бы назвать «бульвар Себастополь», наподобие того, как называется «авеню Версаль», а не соответствующее французской орфоэпии - «Версай». В одном адресе (в одной синтагме) могут объединяться французское и русское написание («на av. de Versailles, против моста Гренель», «Севастопольский бульвар с улицей St. Martin»), представляя собой некий синкретический вариант.
Некоторые топонимы могут быть непонятны русскому читателю, не владеющему французским языком. Так, «порт Сен-Клу» или «порт д'Орлеан» отнюдь не означают морской или речной порт. Французское существительное porte переводится как дверь, а весь адрес можно сравнить, например, с Покровскими воротами в Москве. Но если топоним Севастопольский бульвар может восприниматься как парижский адрес, то «Орлеанские ворота» звучал бы слишком по-московски.
В разнотипности названий парижских адресов отражаются сразу несколько лингвокультурологических тенденций. С одной стороны, автор уже в значительной мере ассимилировался с окружающей средой, поэтому адреса по-французски возникают естественно в его профессиональной речи; с другой - те же адреса по-русски отражают его культурную традицию, историю жизни, связанную с Россией. В-третьих, неустойчивость топонимических названий отражает также своего рода культурный переходный период, характерный для эмигранта, постепенно врастающего в новый для себя культурный ареал. В душе автора все еще значим его внутренний мир, созданный русской культурой, в котором, как пишет Вяч. Вс. Иванов, «значим только его родной язык» [Иванов 2004, с. 700].
В этом смысле показательна история существования в романе «Ночные дороги» названия самого большого парижского рынка -Les Halles, который за редким исключением («...он еще хотел ехать на Halles») звучит в переводе на русский язык - Центральный рынок. Дело в том, что в Париже нет рынка с названием Центральный (Central), такое название нехарактерно для французских рынков. Между тем, в каждом российском городе мы найдем, как правило, центральный рынок - название, типичное для русской культурной традиции. Видимо, писатель (как и многие его соотечественники, для которых он и писал свой роман) привык именно так называть знаменитый парижский рынок. К тому же русская транскрипция (Аль или Ле Аль) лишена той семантической наполненности, которой обладает для русского читателя название «Центральный рынок» - самый большой рынок города, место активной экономической городской жизни.
В русской культуре уже существовало другое название парижского рынка - «Чрево Парижа». Оно возникло в 70-е гг. XIX в. в переводах на русский язык известного романа Э. Золя «Чрево Парижа» (Le Ventre de Paris, 1873) с описанием жизни этого парижского квартала. Название-образ слишком «нагружено» литературными коннотациями и не годится в качестве рабочего адреса квартала. Проще и привычнее называть его Центральный рынок, тем более что в тексте романа Э. Золя звучит и такой топоним.
Такой синкретизм парижской топонимики в ее французском и русском вариантах отнюдь не является отражением плохого знания писателем французского языка (Газданов слушал курсы лекций в Сорбонне). В трансформации этой топонимики (совокупности географических названий, городских адресов) отражается вся хаотичность ментального поведения эмигранта, еще не вполне «вписавшегося» в новую культурную среду.
Париж выступает как символ, образ, семантическая единица в произведениях Газданова. Он воплощает французскую культуру, но и существует как призрак утраченной родины - отсюда стремление автора к бедным кварталам, которые должны рассказать о жизни нечто важное, что не обнаруживается в красоте архитектурных городских стилей. Город превращается в мифическое и враждебное существо, постоянно напоминая автору о том мире, из которого он пытается вырваться.
Газдановский Париж изображен в стиле французских романов XIX в., описывающих нищие кварталы, трущобы. Писатель окрашивает свою картину в довольно мрачные тона, в которых ощущается влияние эстетики натурализма в стиле Э. Золя. «Я работал в то время в небольшом гараже, - пишет Газданов, - который находился на глухой улице, недалеко от Bd de la Gare, и вдоль которой, с одной стороны, тянулась глухая темно-серая стена сахарной фабрики, с другой - жалкие одноэтажные дома, где люди жили в условиях семнадцатого столетия, - я неоднократно видел сквозь мутные стекла их окон желтый свет керосиновых ламп; летом на балюстрадах развешивалось мокрое белье, с крупными, видными за десяток метров заплатами; по утрам у дверей этих домов играли бедно одетые ребятишки, необыкновенно многочисленные; и когда они бегали, то был слышен быстрый звук их цокающих ботинок с гвоздями» [Газданов 2006, с. 220]. Сравнение с бытом XVII в., который был незнаком автору, выдает явное подражание французским романам XIX в. Но в какой-то мере автор здесь отдал дань русской реалистической литературе конца XIX - начала XX вв., где словосочетание «на дне» стало социальным и культурологическим понятием. Невзрачность тех парижских улиц и кварталов, о которых идет речь в «Ночных дорогах», связана, ко всему прочему, с местом проживания русских эмигрантов, что добавляет особую эмоциональность названиям обычных адресов - «русская зона» Парижа, где селились русские эмигранты, простиралась в рабочих предместьях, кардинально отличавшихся от так называемых beaux quartiers, слава об архитектуре которых простиралась по всей Европе.
Однако было бы неправильно свести всю культуру и жизнь этого города к его «ночным дорогам» в том аспекте, который нарисовал писатель. Париж, как и французский язык, невозможно представить только в виде глянцевой открытки, нормы или, напротив, в неприглядном мрачном образе, только в стиле арго. Газдановский Париж, вследствие своей образности, навсегда приобрел особую значимость для русских. С этой точки зрения он сравним с Петербургом в русской литературе: «Теперь уже есть Париж Газданова, - убежден Ю. С. Степанов, и мы разделяем его мысли, - как раньше был обнаружен Петербург Гоголя, Петербург Достоевского, Петербург Андрея Белого» [Степанов 2010, с. 152].
Образ родины возникает в связи с названиями некоторых парижских улиц, о которых автор слышал еще в России. И в его воспоминаниях возникают полустанки, скудный свет железнодорожных фонарей, «в котором вился и сыпался мелкий снег - в морозном и единственном в мире воздухе моей родины» [Газданов 2006, с. 204]. Шум дождя вызывал в памяти «с необыкновенной ясностью ... дождливые вечера в России, влажные, утопающие в брызжущей тьме поля, поезда, далекий, раскачивающийся в черном воздухе фонарь сцепщика, ночной протяжный гудок паровоза» [Газданов 2006, с. 220].
Трудно дышать - вот обычное ощущение русского эмигранта. Воспоминания о России связаны с особым воздухом родины. «Иногда, раз в несколько лет, среди этого каменного пейзажа бывали вечера и ночи, полные того тревожного весеннего очарования, которое я почти забыл с тех пор, что уехал из России, и которому соответствовала особенная, прозрачная печать моих чувств, так резко отличная от моей постоянной густой тоски, смешанной с отвращением» [Газданов 2006, с. 341].
В заключение отметим следующее:
1. Писатель-эмигрант запечатлел тот образ города - в его топонимическом, культурном и языковом облике, который стал средой обитания русских эмигрантов. Париж в прозе Гайто Газданова выступает в качестве сложного символа. Он, с одной стороны, отражает французскую культуру, а с другой - возникает как призрак утраченной родины. Между тем родной язык по-прежнему остается источником вдохновения для писателя, несмотря на ограниченные возможности общения на нем. Он хочет отразить окружающий его мир во всех оттенках, некоторые из которых могут быть названы только словами чужого языка. В этих условиях формируется особая языковая личность, в орбиту которой вовлекается разное социально-культурное окружение, разные культуры и языки.
2. Школьные знания дают представление о классическом языке и классической культуре. Но реальность оказывается иной. Необходимо «вписаться» всем своим существом - психологией, языком, обычаями поведения - в среду, которая стоит гораздо ниже в социальной стратификации, чем та, которую они представляли себе на родине. Освоить это новое культурное и языковое пространство означает, как правило, сознательно понизить свой социальный статус, а иногда
и «опуститься на дно». «Врастание» в чужую культуру - длительный процесс, не лишенный, как полагает Н. Ф. Алефиренко, ущербности как в бытийном, так и в рефлексивном слое сознания [Алефиренко 2012, с. 157].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Алефиренко Н. Ф. Лингвокультурология: ценностно-смысловое пространство языка : учеб. пособие. 2-е изд. М., 2012. 288 с. Будагов Р. А. Человек и его язык. М. : Изд-во МГУ, 1976. 430 с. Газданов Г. Вечер у Клэр. Ночные дороги. СПб., 2006. 416 с. Досанова А. Ж. О формировании коммуникативных дискурсивных свойств
билингва // Вопросы когнитивной лингвистики. 2015. № 3. С. 33-39. Иванов Вяч. Вс. Русская диаспора: язык и литература / Избр. труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. М. : Языки русской культуры, 2000. 880 с.
Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. Изд. седьмое. М. : URSS, 2010. 264 с.
Степанов Ю. С. Мыслящий тростник. Книга о «Воображаемой словесности». Калуга : Эйдос, 2010. 168 с.
