CC BY
38
И С Т О Р И Я, А Р Х Е О Л О Г И Я, Э Т Н О Г Р А Ф И Я УДК 39(=511.1)"17"
А. Е. Загребин
О ЯЗЫКЕ ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVIII ВЕКА (НА ПРИМЕРЕ ОПИСАНИЯ ФИННО-УГОРСКИХ НАРОДОВ РОССИИ И. Г. ГЕОРГИ)*
В статье анализируется текст этнографического описания финно-угорских народов России, принадлежащий участнику Физической экспедиции Санкт-Петербургской академии наук И. Г. Георги (1729-1802). Особое внимание уделяется идеологии и стилю авторского письма.
Ключевые слова: финно-угры, этнографический текст, автор, классификации, идентичность.
На протяжении многих лет образцовым в искусстве изложения этнографическим текстом эпохи Просвещения считается труд Иоганна Готлиба Георги «Описание всех в Российском государстве обитающих народов, также их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей» [3]. Химик по образованию, И. Г. Георги не только привнес в отечественную науку о народах и культурах важные в методологическом отношении приемы, но и прошел по тонкой линии политического письма, сумев и соблюсти интересы заказчика, и не сильно покривить душой против истины.
Предыстория текста
Полученные в ходе академических экспедиций XVIII в. накопления этнографических фактов и артефактов должны были найти логическое продолжение в публикациях обобщающего характера [4]. Первоначально необходимо было определиться с названиями народов (внутренними и внешними), которые могли бы указать направление этногенетических поисков. Затем следовало очертить этническую территорию, занимаемую народами в прошлом и в настоящем, что
* Статья подготовлена в рамках Интеграционного проекта Президиума Уральского отделения РАН № 09-И-7-2001 «Пути развития пермских литератур в общероссийском историко-культурном контексте (ХУШ - начала XX в.)».
могло дать ключ к пониманию такого параметра культуры, как тип хозяйственных занятий. Описание традиционных обычаев и обрядов, в свою очередь, подводило к тонким сферам жизни - таким, как народные нравы и поведенческие стереотипы, где субъективный фактор становился доминирующим. Соотношение общего и особенного при анализе народной одежды, домостроительства, пищи и транспортных средств указывало на возможные межэтнические связи и контакты. Завершить иерархию народных ценностей следовало характеристикой бытующих религиозных верований и суеверий. Соответственно, опыты первичной каталогизации должны были перерасти в масштабные издательские проекты, иллюстрирующие этническое многообразие Российской империи.
Более значимые обстоятельства появления своего труда И. Г. Георги раскрывает в предисловии, говоря о том, что, несмотря на длительность этнических контактов, взаимовлияний и миграций, народы России сохранили свои культурно-бытовые особенности, но точных знаний об этих народах было недостаточно, так как они стали накапливаться лишь в ходе поездок ученых, командированных Санкт-Петербургской Академией наук. Теперь, говорит автор, пришла пора систематизировать накопленные сведения, тем более что быт народов под влиянием соприкосновения с русскими, принятия христианства и других факторов все более меняется.
История текста
Публикация «Описания...» осуществлялась с 1776 по 1780 год одновременно на немецком (в четырех частях) и русском языках (в трех частях) [10]. Книга была посвящена Екатерине II, «при кротком правлении» которой столь благополучно народы «жизнь свою препровождают». Работа встретила благосклонное внимание императрицы, отметившей автора золотой табакеркой. В новое царствование книга выдержала еще одно издание на русском языке, расширенное и уточненное, теперь уже с посвящением императору Павлу I [1]. В наши дни работа И. Г. Георги была еще один раз переиздана, что свидетельствует о качестве текста [2]. Дело в том, что первая сводная этнографическая работа о народах России была построена на солидной научной базе [2. С. 37]. Написанная умом и пером И. Г. Георги, она вполне может считаться продуктом коллективного творчества ученых-путешественников XVIII века.
И. Г. Георги и этнография финно-угорских народов (текст и контекст)
Финно-угроведение как специальное направление исследований не было для И. Г. Георги предметом его непосредственных научных занятий, поскольку на тот момент степень дифференциации в сфере народоведения находилась в зачаточном состоянии. Однако предпринятая им попытка создания обобщенной этнографической классификации народов России должна была иметь некий отправной пункт. Да и сама логика работы подсказывала - рассмотрение системы этнических групп следовало бы начать с народов, являвшихся наследниками древнейшего населения страны.
Финно-угорский мир И. Г. Георги открывают саамы (в тексте - Лопари), географически самый северный в Европе народ, к тому же ведущий преимущественно кочевой образ жизни, что для ученого человека эпохи Просвещения само по себе вызывает интерес: «По причине не плодородия тамошних гор и суровости воздуха, так, как и потому живут почти зверообразно, не может сей народ соответственно обширности занимаемой ими страны быть многолюден» [2. С. 49]. Значимость для автора климатических и экологических факторов сопровождает его рассуждения по проблемам этногенеза: «Лопари суть финский народ. Они назывались еще за шесть сот лет до наших времен стрикофиннами (беглыми финнами) и вероятнее кажется, что нынешние финны отщетясь от них, переселились в привольные места для спокойнейшей и выгоднешней жизни... » [2. С. 49]. Демонстрируя приверженность «концепции Миллера-Фишера» о возникновении отдельных «финских» народов путем постепенного выделения из материнского этноса отдельных групп, автор выдвигает гипотезу возникновения современных финнов путем выделения из саамской этнической общности и последующей миграции на юг, в более приспособленные для жизни места.
Политическая составляющая отражается в тексте следующим замечанием: «Они издревле жили на своих горах и управляемы были своими владельцами: но напоследок покорены шведами; и теперь нет у них и памяти дворянских семей» [2. С. 49]. Элемент «скотландизации» саамской истории заметен также в сентенции о горной уединенной жизни под началом местных властителей, нарушенной вторжением извне, тогда как использование понятия «дворянство» может трактоваться в качестве дани духу времени, когда наличие собственной знати служило одним из факторов суверенности.
Занимательно изложенные данные по саамской антропометрии сменяются столь любимой просветителями темой «О разуме». Оказывается, что «разум у них (саамов. - А. З.) обыкновенный простонародный» [2. С. 49]. Это не мешает его обладателям демонстрировать сложную гамму чувственных проявлений, варьирующих от миролюбия и постоянства до недоверчивости и склонности к плутовству в торговле. Тем не менее, автор находит ключевой пункт, как мы бы сейчас сказали, «саамской идентичности» в редкой до самоотверженности любви к родине и мироустройству: «Об отечестве своем и общежительствен-ном устроении очень много думают, и столько как иными так и самими собою пленены, что будут вне отечества, умирают больше от сокрушения своего по родине» [2. С. 50]. Следующий по степени важности этнодифференцирующий признак - это язык, происхождение которого от «финского», то есть в нашем понимании от языка-основы, не подлежит обсуждению, так же, как и наличие множества саамских диалектов, разнящихся настолько, что «... и сами лопари с трудом всех своих одноплеменников слова разумеют» [2. С. 50]. Фиксация слабой языковой консолидации только подкрепляет факт отсутствия у саамов письменности в общепринятом ее понимании, когда слова составляются из букв, а не из рисунков.
Тайные или явные просветительские настроения не затмевают для автора такого социально значимого явления, как далеко зашедшее имущественное неравенство, царящее в саамском обществе. Рассеянные по тексту свидетельства
о местной «жадности к богатству», «корыстолюбию», «зарыванию денег в землю», нежелании и невозможности платить подати должны были, тем не менее, найти какое-либо объяснение. Ответ автора лежит скорее в области экологического и географического детерминизма. С некоторым удивлением для себя он отмечает, что принятие «христианского закона» не привело здесь к переходу к оседлому образу жизни, да это было бы и трудно исполнимо, поскольку экономически невыгодно и противоречит местной природе. Тогда как столь нелюбимое просветителями кочевание, наоборот, приносит наибольшую прибыль саамам-оленеводам, рыбакам и охотникам за «мягкой рухлядишкой». С другой стороны, дикостью края можно было объяснить неглубокое проникновение христианства в саамское мировоззрение, отличавшееся двоеверием и приверженностью шаманским практикам.
Следующие в тексте за саамами финны выступают своеобразными антиподами первозданной дикости северных соседей: «Финны, от предков коих произошли почти все северные европейские народы, суть азиатцы, переселившиеся в древние невежеством помраченные времена из восточных своих стран в занимаемые ими теперь на западе земли» [2. С. 59]. Миграционная позиция автора исходит из довольно распространенного для той эпохи понимания исторического процесса, согласно которому пребывание на благословенном просвещенном Западе облагораживает даже самые суровые, закосневшие в неведении сердца вчерашних дикарей. Но в чем же конкретно повезло финнам и каковы предпосылки их нынешних успехов? Ответ в принципе предсказуем: «Они сообразны по своему произхождению, нраву и языку многим европейским и азиатским народам... но ни с кем столько не сходствуют, как с лопарями и пермянами. Кажется, что они отделились от лопарей не прежде, как в тринадцатом столетии, при разпространении христианской веры и утверждении жилищ на одном месте» [2. С. 59]. Придерживаясь избранной структуры изложения эмпирического материала, И. Г. Георги продолжает вести свою линию, не исключая таких, казалось бы, неидеологизированных тем, как народная антропометрия: «По наружному виду совершенно финны лопарям сообразны: но телесными и душевными добрыми качествами далеко от них отошли...» [2. С. 60]. Идеализация финнов одновременно с противопоставлением их язычествующим собратьям иллюстрируется рядом важных моментов, как-то: «говорят собственным языком, но пишут готскими буквами», то есть переход на латинскую графику не ведет к утрате языковой суверенности; напротив, культура письма предопределяет то, что финны имеют «разные частные и высшие училища; и нарочито успевают в различных художествах и науках». Правда, автор умалчивает, что образование и научные занятия финнов совсем не предполагают развития народного языка, исключая его из высших сфер общения в пользу политически доминирующего шведского и схоларной латыни. Для него гораздо более значимо показать европейские маркеры, приобретенные финнами на новых местах обитания. Лютеранский закон и христианское летоисчисление в этом случае выступают как универсальные ценности, закладывающие базу дальнейшего прогресса. Но кто в таком случае выступит в качестве катализатора поступательного движения? Ответ автора звучит практически в каждом абзаце: это - шведы, ибо «города
их подобны шведским», «хозяйство же свое ведут по шведскому обыкновению; да и домашняя у них утварь такая же, как и у шведов», «одеяние городских и чиновных людей ничем от шведской городской одежды не отменно. Да и мужики такое же точно платье носят, какое и шведские крестьяне». Мало того, даже те области Финляндии, что «....Российской покорены державе, пользуются шведскими правами и преимусчествами» [2. С. 60].
Однако путь в сообщество просвещенных наций был для финнов долог и тернист: так, не до конца еще изжиты в народе суеверия. И. Г. Георги, в частности, пишет, что древние финны были такими ревностными идолопоклонниками, что шведским королям и упсальским епископам пришлось употребить немало усилий для обращения упорствующих. Автор пытается не только констатировать успехи просвещения финнов, но и по возможности исследовать природу их былых верований. Он приходит к выводу, что «чрез толь долгое время сделались предания о древнем их богословии весьма недостаточными; в разсуждении же новейших времен сходствует оная в главных делах с законоучением лопарей и других от финнов произшедших народов» [2. С. 62]. Кроме того, кажется, что он находит некий общий момент, роднящий представления язычников о священном. Это - культ медведя: «Все в языческом суеверии утопающие северные и северовосточные народы почитают медведей очень важными зверьми, и думают, что души их так же, как и человеческие, безсмертны; а от сего и вошли в употребление при звериной их ловле, весьма многие суеверные забобоны» [2. С. 64]. Как доказательство он дает перевод текста финской ритуальной песни, связанной с почитанием медведя. В целом автор дает понять, что финны, безусловно, дальше своих собратьев продвинулись по пути цивилизации, но им еще много предстоит работать над собой.
Перемещая свой взор с Севера на южное побережье Балтики, И. Г. Георги обнаруживает среди здешнего коренного населения родственные финнам поколения, обозначенные как: Латыши, Есты и Ливонцы. Каким образом латыши оказались зачислены в ряд «финских народов», достойно специального рассмотрения.
Очевидно, что лингвистическая классификация имела для него первостепенное значение, и, будучи реалистом, И. Г. Георги понимал, что за многие столетия совместной жизни на территории Восточной Прибалтики местные народы тесно контактировали в языковом отношении. Вместе с тем, существенное отличие латышского языка от эстонского и ливского (чье финское происхождение было однозначно ясно) требовало от него более серьезной аргументации, связанной с этническими процессами в регионе. Он предлагает следующую схему: «латыши, кои обще с литвою и древними пруссами составляют один народ, суть смешанные с финнами славяне...» [2. С. 65]. Далее автор подключает миграционный и хозяйственно-культурный факторы, согласно которым латыши, издавна занимавшиеся земледелием в бассейне р. Вислы, переселились в Ливонскую землю, где уже кочевали финские народы, не претендующие на сельскохозяйственное освоение этих земель. Латыши, таким образом, мирно вошли в региональное «финское сообщество». Объединяла их также языческая вера, по мнению И. Г. Георги, мало отличавшаяся по природе своей от финской и саамской.
Еще более сплотила латышей, эстонцев и ливов совместная история, в которой самые темные времена связываются, как ни странно для авторской стилистики, не с языческими временами, а с приходом в край крестоносцев: «И, как в то время Курская и Ливонская земля завоевана Немецкими рыцарями, то все они вообще сделались Христианами и крепостными людьми чужестранного дворянства, в каковом состоянии и теперь находятся» [2. С. 65]. Даже антропометрия свидетельствовала о неблагополучии простого народа, среди которого было «великое множество печальнаго и сыраго сложения людей», «претерпевающих от помещиков угнетение», страдающих от «тягостных работ, недостатков и уничижения». Примечателен в этом отношении сюжет о том, что редкие счастливчики, которым удается скопить некоторую сумму, спешат зарыть свои деньги в землю «... и тем навсегда удаляют их из обращения» [2. С. 66]. Тема о «зарытых в землю талантах», по-видимому, была близка мировоззрению автора, синтезировавшему руссоистские настроения с протестантской религиозностью. Неприятие режима остзейского дворянства звучит еще в одном отрывке, где И. Г. Георги говорит о суевериях и неглубоком проникновении христианской морали в жизнь местных жителей, объясняя проблему следующим образом: «Начало обращению их к христианскому закону положили бременские купцы, коим последовали благом сим деле, употребляя однакож более оружие, нежели увещевание, меченосцы, а сим немецкие рыцари» [2. С. 67].
Двигаясь в своем повествовании по южному берегу Финского залива, И. Г. Георги приближается к окрестностям столичного города Санкт-Петербурга, где обнаруживает еще один финский народ - ижору, который, по его словам, «... как языком, так и нравами отменен был несколько от карельских финнов» [2. С. 68]. Примечательно, что ни ранее, ни далее в тексте он не выделяет карелов как особую этническую общность, по-видимому, считая их настолько близкими в языковом и культурном отношениях собственно финнам, что не видит необходимости в такого рода дифференциации. Кроме того, на этих землях он не выделил водь и финнов-ингерманландцев (эврэмэйсет и савакот). Вполне возможно, что тогда они соотносились с близкородственными эстонцами и финнами. Что касается ижоры, то автор не жалует их лестными эпитетами, подчеркивая неудовлетворительное состояние большинства хозяйств и склонность к легкой наживе вблизи «большой дороги». Может сложиться мнение, что в этом случае он отступает от той линии, что звучала в предыдущем разделе. Георги не упоминает о бедствиях, что выпадали на долю ижоры на протяжении всего средневековья и последующих лет, когда Ингерманландия многократно переходила из рук в руки, обезлюдевала и запустевала. Автор не пишет о скудости местных почв, нестабильности урожаев и эпидемиях, вызванных войнами. Столица империи способна снести «шалости» неразумных маргиналов, но усомниться в счастье последних под российским скипетром было бы слишком вызывающе. Однако, сквозь критику ижорской нерадивости и недоверчивости можно увидеть и другие факты, например, закрепощение ижоры, когда после освобождения края от шведов «немалое число Ижорцов раздарено по земскому обыкновению российским господам... » [2. С. 68]. Послевоенное запустение края Георги показывает через упоминание об обязательствах, взятых на себя русскими помещиками заселить
пустоши «переведенцами» из селений внутренних областей страны. В результате здесь сложилась этническая, языковая и культовая чересполосица. Автор дает понять, что долгие годы крещенная новгородцами ижора испытывала религиозный гнет со стороны шведской администрации, пытавшейся распространить в крае протестантизм. Вместе с тем, по оценкам обеих сторон, ижорцы оказывались «.чрезвычайно пристрастны к нелепым языческим мнениям, которыя и сопле-тают по тому с обрядами христианской веры» [2. С. 69].
Следующий раздел книги И. Г. Георги посвящает марийцам (в тексте -Черемисы). Очерчивая ареал их расселения, он указывает в качестве административных маркеров - земли Казанской и Нижегородской губерний, географического ориентира - р. Волгу (левый берег которой населен марийцами значительно больше, чем правый) и исторического восточного предела, где «жилища же их простираются до самой Пермии» [2. С. 71]. Рассмотренная в предыдущих разделах «этнографическая карта» Восточной Прибалтики смыкается в его представлении с картой Среднего Поволжья и Приуралья как в силу родства местного населения, «принадлежащего к породе Финской», так и периферийности этих территорий по отношению к этническому центру империи.
Ключом, подобранным И. Г. Георги к марийской антропометрии, становится не раз использованный путешественниками XVIII в. путь сравнения физических, ментальных и материальных характеристик нескольких народов, когда анализируемые факты помещаются как бы между двумя полюсами. Таковыми становятся русский и татарский этносы, когда марийцы: «По виду и росту своему могут они почесться средними между Россиянами и Татарами людьми» [2. С. 71]. Дальнейший текст наполнен множеством противоречий, вызванных особенностями «политического письма». Так, марийцы имели собственных ханов, но поколение их пресеклось при Адае, «... весьма приверженном и покорном российскому престолу, храбром владетеле; и теперь нет у них ни князей ни дворян » [2. С. 71]. Зато они совершили важнейший, с точки зрения просвещения, шаг вперед, а именно -посредством подражания русским и «по причине стеснения мест» перешли от занятий скотоводством к земледелию. Совершив данный цивилизационный шаг, марийцы не только «окрестьянились» и постепенно христианизировались, но приобрели также «... подобно Россиянам, миром выбранных сотников, десятников и старост» [2. С. 71]. Славяно-тюркские элементы и далее фиксируются автором во многих проявлениях внешнего быта марийцев, начиная от ведения хозяйства, заканчивая интерьером жилища, одеждой и налогообложением.
Дух времени отразился в своеобразном «догердерианском» понимании автором специфики народного творчества и этнической психологии. Марийцы, по И. Г. Георги, в делах своих положительно неторопливы и прилежны, однако «...по примеру других не просвещенных людей упрямы и недоверчивы», в городах не живут, время по годам и месяцам не считывают и даже преданий о приключениях предков не имеют. Из этого пассажа внимательному читателю не до конца ясно, откуда же автор и его предшественники узнали о местных правителях, миграциях и языческих верованиях, когда у марийцев: «.за не имением букв, нет... ни письменных, ни печатных дел» [2. С. 71]. Впорочем, его больше занимало исследование семейной обрядности и в особенности - марийского язычества,
сообщающего читающей публике информацию экзотического характера. В этих сюжетах можно найти ряд свидетельств, указывающих на способность этноса так или иначе трансформировать свою духовную жизнь, приспосабливаясь к новым временам. Например, отказываясь от «института посвященных», представленного профессиональными жрецами и гадателями, марийская вера приобретала большую социальность, ибо жреческие функции доверялись наиболее уважаемым, трезвым и домовитым крестьянам - картам, что в принципе могло быть близко религиозным воззрениям самого автора. Отметив здесь же значительный прирост новокрещенных в крае, этнограф пишет о тайном исполнении ими прежних обрядов, в надежде скрыться от преследований и истязаний властей.
Не подвергая сомнению гипотезу своих предшественников, профессоров Г. Ф. Миллера и И. Э. Фишера, о «финском происхождении» чувашей, И. Г. Георги, тем не менее, декларирует личную позицию, согласно которой: «Говорят они собственным от финского произшедшим языком... и хотя они очень много язык свой смешали с татарским, однако ж при всем том, прародительское наречие, также одеяние, нравы, обычаи и суеверия удержали» [2. С. 80]. Если же чуваши - народ финского корня, то логично было бы предположить, что где-то неподалеку должны быть его родственники. Автор действительно их находит в лице марийцев, используя в качестве доказательства перечисление сходных этнических признаков и социальных обязательств: «Они весьма походят на черемисов по телесному виду, по нравственным качествам, по разположению деревень, по сельским разпорядкам, по состоянию жилищ, по употребляемой ими в домашнем своем быту утвари, по разположению хозяйства и жизни, по пище, имению и податям, также по мужским и женским упражнениям» [2. С. 80]. Идентификационная способность перечисленных факторов, умноженная на близость, а кое-где и чересполосицу занимаемых территорий, стала не менее устойчивой частью авторской аргументации об общности марийцев и чувашей, чем языковая общность. Так, не покушаясь на авторитет языка как профилирующего средства в определении родства народов, Георги использует хозяйственно-культурные и психологические составляющие этнической идентификации. Несколько выбивается из общего контекста его оценка религиозной ситуации у чувашей, ориентированная скорее на руссоистские ценности, чем на клерикальное морализирование, звучащее в духе идей раннего немецкого Просвещения. Отмечая, что многие чуваши, крещенные еще в петровское время, держались прежних воззрений даже крепче, чем марийцы, он пишет: «При обращении их в 1723 году к христианскому закону нарочито они упрямились; а в нынешнее время, в которое без собственного удостоверения ни кого к принятию православной веры не принуждает и не отвлекает их никто от суеверия, да они и сами, в разсуждении тихомирного поведения, прилежания, верности и преданности своим начальникам, крестившимся ни мало не уступают» [2. С. 85].
Мордва представляется И. Г. Георги одним из народов, с древнейших времен населяющих бассейн р. Волги. В период, предшествующий татаро-монгольскому нашествию, мордовские поселения, по сведениям автора, располагались несколько севернее нынешних, вблизи таких городов, как Ярославль, Кострома и Галич. По-видимому, речь здесь идет о финноязычном племени меря, действи-
тельно занимавшем очерченный регион и в позднем средневековье в основном слившемся со славянами [6]. Дуальность структуры мордовского этноса, подразделяющегося на эрзю и мокшу, довольно четко фиксируется автором, лишь с той оговоркой, что «каратаи составляют еще и третье, но такое малое поколение, что в нескольких только казанских деревнях заключается» [2. С. 86]. Основным дифференцирующим признаком в данном случае выступает язык, который происходит непосредственно от «Финнов», но со значительной примесью татарского. Однако расхождения между мокшанским и эрзянским наречиями бывают столь существенны, пишет автор, что их можно принять за самостоятельные языки. Дополнительными факторами, подчеркивающими особенности эрзи и мокши, служат отмеченные в описании собственные ареалы расселения, покрой и отделка женского костюма, различия в названиях языческих божеств. Специально подчеркнутый автором момент, что мордва в меньшей степени привержена «звериному промыслу», исподволь дает понять общее направление цивилизационного вектора.
Более раннее, по сравнению с соседними народами, вхождение мордвы в орбиту русской культуры и политики, по мнению И. Г. Георги, предопределило, что: «Большая половина мордвы исповедует теперь христианскую веру и хотя они от языческого закона удалились уже больше, нежели черемисы и чуваши, однакож все еще великое имеют к оному пристрастие» [2. С. 89]. Религиозный синкретизм мордвы проявляется еще в том, что ей свойственно было смешивать христианские праздники и почитание православных святых с языческими жертвоприношениями. Так, «в первый день как Светлого Воскресения, так Рождества Христова жертвуют они неизвестным и самим им Российским святостям птиц, пирожное и напитки, дабы только иметь себе заступниками и Российских святых» [2. С. 90].
По мере приближения к Уралу внимание исследователя привлекают удмурты (в тексте - Вотяки), чей этногенез И. Г. Георги очень осторожно связывает с живущими на Енисее аринцами, очевидно, памятуя о заочной дискуссии по этому поводу между Г. Ф. Миллером и Ф. И. Страленбергом [7. С. 185-187]. Не углубляясь в проблемы ранней этнической истории удмуртов, автор конструирует современный ему этнический образ, пытаясь обнаружить то зерно народной жизни, что позволяет удмуртам сохранять свою идентичность. Думается, он мог определить его в такой категории, как консерватизм, проявляющийся, прежде всего, в социальной структуре и семейно-родовой системе расселения. Даже тот фрагмент, где говорится, что удмурты «с виду походят на финнов больше, нежели все прочие единоплеменные им народы», можно при желании истолковать как мысль о вероятной близости этноса к некоему изначальному антропологическому типу [2. С. 91]. Закономерно возникает в связи с этим вопрос, что же обеспечивает удмуртам необходимые условия для консервации милой сердцу архаики. Ответ Георги опирается на успешное использование этносом географического фактора, благодаря чему большая часть удмуртов живет компактно в междуречье Вятки и Камы, имея, таким образом, свою собственную страну, некий «остров» аборигенной культуры. Иллюзию изолированности удмуртских земель автор усиливает примерами стереотипов поведения удмуртов: «Они больше всех народов убегают
обращения с иноплеменниками, и по тому не любят, чтоб в смежности с деревнями их были и чужие; не дают так же пришельцам в посадах своих строить дворов; да и при празднествах своих не терпят инородцев» [2. С. 92]. Еще один элемент стабильности «удмуртского острова» опирается на традиционную религию. При всем своем скептицизме по отношению к язычникам, Георги пишет об удмуртах не иначе, как о «благоговейных идолопоклонниках»: «Да и тем, которые крестились, можно свободно держаться прародительскаго своего суеверия, по тому, что живут они от других народов совсем особливо» [2. С. 99]. Признавая политическую зависимость сначала от татар, затем от русских, удмурты, по мнению исследователя, пытаются по возможности оставить за собой свободу действий на занимаемой территории.
Теперь важно, что увидел И. Г. Георги в этом максимально закрытом от внешних воздействий пространстве. Во-первых, это мир, лишь временами нарушаемый местными молодцами, похищающими невест у несговорчивых родителей. Во-вторых, экономическое равновесие, когда «богатых между ними мало, но напротив того, и вовсе нет чрезвычайно бедных». Интересно, что автор приводит своего рода шкалу, определяющую материальное благосостояние в удмуртском обществе: «У кого есть от пятнадцати до двадцати пяти десятин земли, да сверх того лошадей от двадцати до тридцати и другого скота соразмерное количество; тот занимает между богачами их первое место» [2. С. 92]. Безусловно, представленная схема удмуртского общежития не могла до конца использовать идею изоляционизма по причине множественности зафиксированных в различных источниках межэтнических контактов. Сам автор должен был отразить этот момент в тексте, тем более что этнокультурных схождений на деле оказывалось ничуть не меньше, если не больше, чем отличий. Тип расселения удмуртов был идентичен марийскому; мужская одежда подобна наряду «русских мужиков» и т.п.
Небольшую, но любопытную в теоретическом отношении главу И. Г. Георги посвящает тептярям - сложной по своему этническому составу сословно-территориальной группе, причисленной им к разряду «финских народов» [5]. Для начала автор указывает время и место зарождения данной общности, поименованной «сволочью»: «.которая в половине шестагонадесять столетия, по случаю причиненнаго Царем Иваном Васильевичем Казанскому царству разрушения, собралась из черемис, чуваш, вотяков и татар в Урале, а особливо в составляющей Башкирию и к Уфимской губернии принадлежащей онаго части, и весьма скоро стала многолюдна» [2. С. 100]. Понятно, что после взятия московскими войсками Казани и особенно после подавления казанского восстания, немало опасающихся за свою судьбу инсургентов поспешило укрыться в Закамье, на землях, формально принадлежащих кочевникам башкирам, но свободных от оседлых жителей. Георги указывает еще несколько причин переселения на башкирские земли: «Правда, что побегом своим в горы и прилеплением к башкирскому народу, освободилась сволочь эта от платежа податей... » [2. С. 100]. Этим же шагом было осуществлено бегство от христианизации, акт не менее предосудительный, по мнению автора, стремящегося отражать правительственную линию.
Наряду с рассмотрением истории формирования и социально-экономических условий жизни тептярского общества, И. Г. Георги открывает и свое этнологическое мировоззрение, основные положения которого, говоря на современном научном языке, состоят в следующем: этногенетические процессы, имевшие место у большинства народов в древности, вполне реальны и в современности. Новые этносы складываются из различных языковых и конфессиональных групп, объединенных судьбой, территорией и в конечном счете - идентичностью: «Сии люди, употребляя разные, по неодинаковой своей природе, языки, и при том, будучи между собою различны в нравах, а отчасти и в вере, перемешались, исключая татар, так что иногда и нарочито трудно дознаваться, от какого происходят они рода племени» [2. С. 100]. Тептяри представляются им как живое доказательство того, что «.в новейшие времена тому, что при государственных смете-нияхмогут новые народы и новые поселения получить свое бытие» [2. С. 100]. Автор приводит конкретные примеры культурного взаимодействия, когда, например, тептяри-марийцы начинают почитать удмуртскую святыню «мудор» (правда, именуя ее собственным названием), чего никогда не случалось с ними на этническом материке. Сохраняя родной язык, различные тептярские «поколения» включают в свои говоры множество слов и выражений, заимствованных от соседей, так как практикуют межэтнические браки. Но более всего смешение культур характеризует местная одежда.
Продвигаясь далее на Восток по этнографическому пространству России, И. Г. Георги приближается к Уральским горам, по обеим сторонам которых живет народ манси (в тексте - Вогуличи). Как замечает автор, язык манси «... заимствует свое начало от финского», но имеет множество отличающихся наречий. Неопределенное состояние языка подчеркивается ссылкой на мнение «некоторых писателей», пытавшихся связать мансийский язык с древнеугорским, а через него -с современным венгерским. Пограничность мансийского языка, соединяясь с географическим положением, во многом предопределяет интерпретацию эмпирического материала, когда «житие их, между кочевым и одноместным, среднее» [2. С. 102]. В хозяйственном отношении «нет у них ни пашен, ни огородов, -но в то же время, - упражняются немного в скотоводстве и содержат по нескольку коров, овец и свиней; лошади же у них редки» [2. С. 103].
В целом, данному разделу присуща игра в «то есть, то нет», очевидно, нацеленная на то, чтобы еще раз подчеркнуть преимущества культурного импульса, идущего с Запада, против закосневшей в снегах и лесах сибирской архаики. Однако отмеченная линия, скорее всего, демонстрирует лишь лояльность автора к доминирующей идеологии, поскольку параллельно в тексте развиваются и другие мысли. Во-первых, это противопоставление Севера и Юга, где климат предопределяет образ жизни больше, нежели внешние культурные влияния. Во-вторых, обращает на себя внимание довольно сложная по набору качеств этнопсихологическая характеристика, данная им манси, которые «в поступках своих бодры, послушны, честны, рачительны, не глупы, но легкомысленны, к беспорядкам склонны, в гневе неукротимы, и не опрятны» [2. С. 102]. По-видимому, здесь сказывается, с одной стороны, желание передать те настроения, что вынесли из общения с этим народом ученые-путешественники; с другой - невозможность
обойти вниманием тот факт, что манси наиболее упорно сопротивлялись продвижению отрядов русских в Пермь, на Северный Урал и в Зауралье. Третий момент связан с фиксацией модернизационных явлений в мансийской жизни, как-то: рост частнособственнических настроений, когда одна семья (деревня) огораживает свой промысловый участок в 10-12 верст от посягательств соседей; технологические новшества, когда охотники-манси одновременно используют традиционный лук и стрелы и огнестрельное оружие. И, наконец, религиозная ситуация в мансийском обществе, характеризующаяся традиционным для народов Урало-Поволжья и Сибири «двоеверием». Причем, по сведениям автора, «пермские вогуличи приносят теперь жертвы не в священных пещерах, но в кереметях, кои. находятся в лесах. Они совершенно подобны черемисским и других народов кереметям, но иногда не бывает в них дерев» [2. С. 105].
Завершается этнографический обзор российских народов «финского племени» пространной статьей, посвященной хантам (в тексте - Отяки), с аргументацией того, что под этим названием скрываются, кроме собственно хантов, еще и некий «енисейский народ», родственный аринцам и коттам, а также «самоедские колена», живущие близь Сургута. Автор сообщает, что его описание будет сосредоточено на «обских отяках», подразделяющихся на южных -Асъях и северных - Хонди-Шуй. Этногенез хантов рассматривается им в связи с миграционными процессами в северо-западном Приуралье, активизировавшимися во второй половине XIV в. под влиянием миссионерской деятельности епископа Стефана Пермского. Именно нежелание принимать крещение, по мнению автора, побудило «... большую половину пермяков и зирян, в Великой Перми живших, покинуть привольные свои, на западной стороне Уральских гор, места и перейти в суровые северные, около реки Оби, страны, где они теперь от кондарей не отличаются, но вместе с оными называются отяками» [2. С. 107]. Эта несколько упрощенная схема позволяла еще раз указать на общий западный вектор развития цивилизации за Уралом, или, как отмечал по этому поводу С. А. Токарев, «.можно догадываться, что в таком искаженном виде до Георги дошло предположение, высказанное Г. И. Новицким в "Кратком описании о народе остяцком" о происхождении остяков от выходцев из Перми, материалами экспедиции И. И. Лепехина в этой части, видимо, он не сумел воспользоваться» [8. С. 120]. Для нас этот отрывок интересен еще тем, что Георги показывает себя сторонником идеи существования в западном Приуралье в прошлом мощного государственного объединения, чье население «древние пермяки и зиряне во всем сообразны финнам; язык их и все идолослужение малым чем отменны от финского. В самые древние времена славны они были по торговле, которую производили они с персиянами и подвластными Великому Моголу народами. Сии иностранцы привозили товары свои вверх по Волге и Каме в Чердынь, старинный, при Колве находившийся, торговый город. Пермяки же развозили как сии, так и собственные товары по Печоре и до самого Ледовитого моря и выменивали у тамошних народов как для восточных, так и для других обывателей, разную мягкую рухлядь. Остатки древних северной сей страны городов свидетельствуют и теперь о благополучном старинных жителей состоянии» [2. С. 107-108].
Как на пережиток былого могущества И. Г. Георги указывает на существование у хантов собственной знати: «были у них собственные владельцы коих потомки и теперь еще почитаются благородными, и избираются в начальники поколений, на которые народ сей разделяется» [2. С. 108]. Еще один важный аспект хантыйской идентичности видится автору в строгом следовании религиозной традиции, особенно прочно сохраняемой северными хантами, живущими на нижней Оби. Здешние ханты сохранили жертвенные места с установленными в них идолами: «В 1771 году стояли оба знатнейшие Отякские идолы, которым также и семояды поклонялись, в западной стороне Обскаго залива, в семидесети верстах ниже Обдорска, в лесу, по близости воксарских жилищ. Один из них представляет мужеское, а другой женское подобие» [2. С. 115].
Значение труда И. Г. Георги
Значимость работы академика И. Г. Георги состоит, кроме многих содержательных достоинств, в том, что им была выработана схема (рецептура) группировки и текстуализации этнокультурного материала, ставшей своеобразной вершиной ранних классификационных опытов. Распределяя народы на группы, автор руководствовался в основном лингвистическим, или точнее -историко-лингвистическим принципом, часто комбинируя его с географическим подходом. Сложность научной задачи, стоявшей перед исследователем, заключалась в том, что ему предстояло дать максимально подкрепленный источниками очерк ранней этнической истории «финских народов» [9]. Накопленный к тому времени отечественной наукой этнокультурный материал вольно или невольно побуждал автора вырабатывать некую систему изложения, наблюдение за которой может многое сказать нам о стиле письма и мышления пишущего.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Георги И. Г. Описание всех обитающих в Российском государстве народов. Их житейских обрядов, обыкновений, одежд, жилищ, забав, вероисповеданий и других достопамятностей. СПб., 1799.
2. Георги И. Г. Описание всех обитающих в Российском государстве народов: их житейских обрядов, обыкновений, одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других достопамятностей. СПб.: Русская симфония, 2007.
3. Загребин А. Е. И. Г. Георги и первая сводная монография по этнографии народов России // Вопросы истории. 2007. № 6. С. 155-159.
4. Загребин А. Е. Этнографический текст и просветительский проект: авторские интерпретации // Ежегодник финно-угорских исследований. 2010. Вып. 3. С. 85-94.
5. Исхаков Д. М. Тептяри: опыт этностатистического анализа // Советская этнография. 1979. № 4. С. 29-42.
6. Леонтьев А. Е. Меря // Финно-угры Поволжья и Приуралья в средние века. Ижевск: УИИЯЛ УрО РАН, 1999. С. 18-66; Ткаченко О. Б. Мерянский язык. Киев: Наукова думка, 1985.
7. Миллер Г. Ф. История Сибири. М.: Л.: Изд-во АН СССР, 1937. Т. 1.
8. Токарев С. А. Первая сводная этнографическая работа о народах России (из истории русской этнографии XVIII в.) // Вестник Московского университета. Историко-филологическая серия. 1958. № 4. С. 113-128.
9. Haltsonen S. J. G. Georgi suomenheimoisten kuvajana // Virittäjä. 1970. S. 64-67.
10. Georgi J. G. Beschreibung aller Nationen des Russischen Reichs, ihrer Lebensart, Religionen, Gebrauche, Wohnungen, Kleidungen und übrigen Merkwürdigkeiten. I-IV. St.-Petersburg, 1776-1780; Описание всех в Российском государстве обитающих народов, также их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей. Ч. 1-3. СПб., 1776-1778.
Поступила в редакцию 15.08.2011
A. E. Zagrebin
About the language of ethnographical texts in the second part of 18th
(on example of J. G. Georgi's describing of the Finno-Ugric People of Russia)
The text of ethnographical description of the Finno-Ugric people in Russia is analyzed in the article. This text belonged to the Physical expedition member of the St. Petersburg Academy of Sciences J. G. Georgi (1729-1802). Special attention is given to the ideology and style of the author's writing.
Keywords: Finno-Ugrians, ethnographical text, author, classification, identity.
Загребин Алексей Егорович,
доктор исторических наук, профессор, Учреждение Российской академии наук Удмуртский институт истории, языка и литературы УрО РАН
г. Ижевск E-mail: [email protected]
Zagrebin Aleksey Egorovich,
Doctor of History, professor, Udmurt institute of history, language and literature Ural branch of the Russian Academy of Sciences
Izhevsk
E-mail: [email protected]
