CC BY
77
УДК 39
А.Е. ЗАГРЕБИН
ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ ТЕКСТ И ПРОСВЕТИТЕЛЬСКИЙ ПРОЕКТ: АВТОРСКИЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ*
В статье рассматриваются особенности этнографических описаний народов Среднего Поволжья и Приуралья в эпоху Просвещения на примере сочинения Г.Ф. Миллера «Описание трех языческих народов в Казанской губернии, а имянно черемисов, чувашей и вотяков» (1756 г.).
Ключевые слова: просвещение, этнография, текст, автор, политическое письмо, акустическая экзотика.
Просветительские преобразования в области «книжного учения» находили благожелательный отклик со стороны как прозападно настроенной русской элиты, так и самого Запада, интеллектуальные круги которого с интересом следили за превращением жителей самых отдаленных уголков Московии в население регулярного устроенного светского государства [1]. Один из последовательных сторонников этой линии, русский историк и политик В.Н. Татищев считал важнейшей задачей правительства просвещение народов Урало-Поволжья и Сибири. С одобрением он отзывался о Швеции, где «.. .для лапландцев книги на их языке напечатаны». И продолжал: «Лапландцы, что у нас и гораздо дичее, нежели Мордва, Чюваша, Черемиса, Вотяки, Тунгусы и прочие», и последних «весьма легче научить». Он предлагал создать сеть школ для изучения «нужнейших языков» (в Санкт-Петербурге, Казани, Оренбурге, Астрахани, Архангельске, Тобольске и т.д.) [2].
Одну из таких миссионерских школ при Зилантовском монастыре в Казани посетили в 1733 г. участники Великой Северной экспедиции профессора Г.Ф. Миллер и И.Г. Гмелин, причем последний описал ее устройство с поистине свифтов-ским сарказмом [3]. В более сдержанных формах путешественники восприняли
* Статья подготовлена в рамках Интеграционного проекта Президиума Уральского отделения РАН № 09-И-7-2001 «Пути развития пермских литератур в общероссийском историко-культурном контексте (XVIII - начала XX в.)».
информацию о миссионерских проектах казанских властей, предполагавших учредить еще четыре школы для обучения будущих проповедников христианства среди инородческого населения губернии. Иронию ученых можно списать на их молодость, но при желании в ней можно разглядеть зарождающееся в ученом сообществе сомнение в способности государственных органов, с их жесткостью и механицизмом, придать импульсы развития и обновления традиционному обществу. Тем не менее, при всем несовершенстве обучающих технологий миссионеров, практическая значимость их опытов проявляется в приобщении ранее бесписьменных народов к книжной культуре [4]. Так, текст эпического сказания, обычая и обряда начинал сосуществовать с текстами Закона Божьего и закона государственного.
Первым отечественным историком, обратившимся к возможностям периодической печати, был Герард Фридрих Миллер (1705-1783) [5]. Приехав в Россию начинающим ученым, он старался привнести в нарождающийся российский академизм дух европейского свободомыслия и «журнализма», предложив совмещение строгого научного знания с популярной формой изложения. Определяющую роль в этом стремлении сыграло редактирование им в 1728-1730 гг. «Санкт-Петербургских ведомостей» с «Примечаниями» на русском и немецком языках [6]. Умение подать новости, интерпретировать светские толки и при этом постепенно приобщать общество к восприятию культурной информации пригодится ему при дальнейшем вращении в элитарных и интеллектуальных кругах.
Научная командировка заграницу подтолкнула Г.Ф. Миллера к внедрению еще одной новации, а именно: издания, начиная с 1732 г., специализированного исторического журнала «Sammlung Russischer Geschichte / Собрание российских историй» [7]. Публиковавшийся на немецком языке, журнал был одной из немногих в стране легальных трибун отечественной просвещенческой мысли и средством распространения достоверных сведений о России среди читающей европейской публики.
На волне признания Г.Ф. Миллер предложил реализовать в стране широкую программу популяризации исторических знаний, согласно которой необходимо было писать труды по отечественной истории, публиковать уже написанные, комментировать выходящие за рубежом книги о России, а также всячески поощрять местных энтузиастов, работающих над историко-географическими описаниями отдельных регионов, что было особенно ценно для развития этнографии. Он регулярно предоставлял место для публикаций такого рода в редактируемых им с 1755 г. «Ежемесячных сочинениях к пользе и увеселению служащих», где печатались работы П.И. Рычкова об Оренбургском крае и другие регионовед-ческие штудии [8]. Должность государственного историографа предоставляла ему свободный доступ ко всем необходимым источникам, но и принуждала занимать весьма взвешенную позицию, учитывающую мнение носителей властных полномочий. Несмотря на бдительность недоброжелателей и природную осторожность, профессору Миллеру удалось найти, вернее, самому создать канал для трансляции собственного видения острых вопросов современности -при помощи периодических изданий. Одной из важных проблем российской истории, потребовавшей от него определения гражданской позиции, стала тема
крепостничества, рассматриваемая в контексте просветительской дискуссии о свободе и несвободе человека.
Достижением Г.Ф. Миллера в области этнографии стала публикация материалов его полевых исследований в ходе Великой Северной экспедиции 1733-1744 гг., известных как «Описание трех языческих народов, а имянно черемисов, чувашей и вотяков». Работа была опубликована в «Ежемесячных сочинениях.» в 1756 г., то есть 23 года спустя после знакомства автора с Урало-Поволжским регионом и его жителями [9]. Не случайно сам путешественник просит читателей: «... чтоб ему в вину ставлено не было, ежели перемены такия примечены будут, о которых он в толь давнем расстоянии ныне проведать не мог» [10].
В структурном отношении текст Г.Ф. Миллера из восьми глав на первый взгляд представляет собой сравнительно-этнографическое описание в духе европейской литературы об экзотической ойкумене, получившей распространение в эпоху Просвещения. Стилистическая и языковая символика текста фиксирует расположение автора по отношению к описываемым событиям и артефактам, позволяя установить тщательное наблюдение за его движением в исследуемом пространстве. А самому повествованию придает необходимую образность, привязку к месту и времени, в свою очередь, предоставляя возможность автору описать результаты своих поисков в «... гладких нейтральных и надежных словах» [11]. Слово ученого, наряду с констатацией эмпирического материала, также проявляется в отрывках, определяемых Р. Бартом в качестве «политического письма», заявляющего о коренной причастности автора к конкретному социальному слою или, проще говоря, принуждая его вставать на сторону тех, в чьих руках власть [12]. Особые отношения с властью в целом станут одной из характерных черт в организации полевых исследований в России, и горизонт языка, с помощью которого интерпретировались полученные сведения, будет служить своеобразной меткой-ярлыком социальной благонадежности. Миллеровский текст в этом отношении почти безупречен, оговаривая авторские дерзания соображениями государственной пользы. Вместе с тем, Г.Ф. Миллер не мог не позаботиться о форме изложения, учитывая, что его публикация должна была послужить и увеселению. Таким образом, произведение в идеале должно было совместить академичность стиля и увлекательность языка, при этом автор должен был недвусмысленно подчеркнуть научную правоту своих рассуждений.
«Описание.» вбирает в себя этническую территорию марийцев, чувашей и удмуртов, определяемую автором с помощью нескольких ключевых топонимов и гидронимов. Во-первых, это административный центр губернии - Казань. Во-вторых - бассейн р. Волги (в случае с удмуртами делается оговорка, указывающая на тяготение их поселений к реке Вятке), организующей одомашненное, но до поры скрытое от непосвященного наблюдателя пространство, ибо: «множество находящихся в сих местах лесов есть тому причиною, что все вышепомянутые народы жилища имеют или в лесах, или междо лесами, и к поселению своему выбирали такия места, что каждая деревня построена при нарочитой реке, или речке, или озере... » [13]. Склонность путешествующего к рациональному восприятию и освоению окружающего проявляется в специальном абзаце, посвященном региональным мерам расстояния: «Между Волгою и Камою реками по
дороге от Казани до Осы, и от Осы до Соликамской и до Чердыня, разстояния мест числятся не верстами, как обыкновенно в России, но Чумкасами» [14]. Причем слово «Чумкас», как и многие другие выделяемые по смыслу понятия и термины, пишется автором с большой буквы, что может указывать на «вы-деленность» этого нового понятия из общего повествовательного контекста, как и на общую «выделенность» региона из общероссийской пространственно-географической среды. В связи с этим, очевидно, неслучаен в тексте следующий отрывок: «Можно Чумкас без дальнейшей ошибки сравнить с немецкой милею, коих 15 содержится в градусе Екватора» [15].
Поселенческая структура трех описываемых народов рассматривается в связи миграционными процессами в крае, где чересполосное расселение уже давно стало реальностью, и лишь удмурты «...столь не обходительны, что с помянутыми народами сообщения не имеют, но живут везде особо» [16]. Миллер примечает также, что к названиям некоторых деревень удмурты «... прибавляют слово Пилга, а к другим не прибавляют, чему они причины показать, ни слово Пилга изъяснить не могут: но только объявляют, что оныя места их предками так прозваны» [17]. Осмелюсь предположить, что родовое имя «Пель-га», действительно нередко встречающееся в этнокультурном ареале удмуртов, дает некий намек на отмеченную автором «не обходительность» удмуртов [18]: в условиях усиливающейся миссионерской деятельности русской православной церкви составные элементы традиционной религии по возможности скрывались [19]. Соответственно, консервация могла иметь место и в тесно связанной с ней поселенческой структуре.
От наблюдателя не укрылось вялое течение урбанизационных устремлений «трех языческих народов в Казанской губернии», которые, в отличие от татар, не живут вместе с русскими ни в городах, ни в слободах. Тем не менее, структурообразующий импульс государства, строящего иерархическую вертикаль посредством приобщения к городской культуре, находит свое отображение в системах власти, где имперский интерес сочетается с элементами местного самоуправления: «Все вышеописанные народы состоят в команде у градских командиров; но им дозволено выбирать из своей братьи сотников, выборных, старост и десятников для суда и расправы в их деревнях...; а буде явится кто в важном каком преступлении, то такого отсылают в город за караулом» [20]. Рядом с модернистскими тенденциями Г.Ф. Миллер отмечает распространенную у марийцев и удмуртов традицию к перемене места жительства по причине неудовлетворенности ранее сделанным выбором. С несвойственной для него легкостью он выводит ее из «бродячего» прошлого народов, правда, с некоторой долей «кажимости» пишет, что «... сие обыкновение переселения с места на место осталось еще от древних Гамаксобитов, которому последуют и ныне во всем Калмыки, Мунгалы и другие кочующие народы» [21].
Природно-географический и хозяйственный детерминизм служит для автора свидетельством наличия определенной рациональности в жизнеустройстве местных народов, в частности, в определении размеров и численности своих поселений. Таким образом, культурный ландшафт представляется Г.Ф. Миллером как освоенная еще с давних пор территория, весьма неравномерно удостоенная
историческими памятниками. В «Описании.» практически отсутствует тема любования местными красотами, но ощущения сухости также нет, поскольку автор с самого начала берет на себя роль проводника, ведущего читателя по логически осваиваемому пространству. Спокойное и пластичное повествование может объясняться еще тем, что анализируемый текст был опубликован более чем через двадцать лет после осуществленного путешествия.
Лирика, если в этом тексте вообще допустимо говорить об этом, содержится в тех отрывках, где автор дает антропологическую характеристику местным народам, в особенности представительницам женского пола. Примечательно, что для определения этнического образа, автор использует не просто традиционный в таких случаях сравнительно-сопоставительный подход, а вводит своего рода оценочные коэффициенты. Татары и Финны, словно два полюса, между которыми заключена антропометрия «трех языческих народов Казанской губернии». Г.Ф. Миллер пишет: «Черемисы и Чуваши много походят на Татар... », «А Вотяки могут уподоблены быть Финнам потому что волосы на голове и в бороде почти у всех рыжие, напротив чего у Черемисов и Чувашей оне большой части темно-русые» [22]. Интересно, по каким признакам автор соотнес удмуртов и их дальних языковых родственников, живущих, в отличие от татар, за тысячи километров от исследуемого региона? Рост, цвет и форма глаз - все является подчиненным по отношению к доминанте, которой выступает цвет волос. Следующая сентенция автора, касающаяся этнического образа, происходит из сферы более этнопсихологической нежели антропометрической: «У Вотяков примечается, что они пред прочими народами весьма упрямы и тем, равно как внешним видом, много сходствуют с Финскими крестьянами» [23].
Определяющими являются два структурно-оппозиционных блока авторского утверждения о том, что «мужской пол у сих народов носит платье почти такое же, как Русские крестьяне», тогда как женское платье серьезно дифференцировано по возрастным и статусным категориям. Данное наблюдение, не раз подтвержденное затем записками других путешественников XVIII в., указывает не только на больший консерватизм женского костюма, но и на большую социальную мобильность мужского населения края, чья одежда раньше испытывает на себе процессы стандартизации и унификации. Тот факт, что неким усредненным образцом в воспроизводстве основных элементов мужского костюма чувашей, марийцев и удмуртов становится одежда русских крестьян, может также интерпретироваться как проявление этнической мимикрии, связанной с желанием мужчин успешно функционировать в политически господствующей инокультурной среде. Выезд в город, на ярмарку, обращение к властям легче было осуществлять во внешней оболочке социальной благонадежности, и в формировании благожелательного образа одежда играла не последнюю роль.
Говоря далее о женской одежде, автор пишет, что наилучшее платье принадлежит замужним женщинам, но в качестве доминанты их облика он однозначно выделяет головной убор, сравнительно-сопоставительному описанию вариантов которого отведено едва ли не 2/3 главы. Женский головной убор в представлении Г.Ф. Миллера - это не только этнодифференцирующий признак, но и важнейший элемент женской чести, без которого замужняя женщина не воспринимается как
носительница наивысшего статуса в женской иерархии. Автор приводит любопытное наблюдение, сделанное им в удмуртских селениях: «Дивиться должно, что при приезде к Вотякам посторонняго человека, хотя и поздно ночью, однако жены их пробудившись от сна слазят с печи не в ином каком, как в вышепомянутом головном уборе, что неоднократно случалось мне видеть» [24]. Кроме того, как явление типологического сходства он подмечает протекание у трех описываемых народов обрядов перехода девушек в женское состояние, когда в ходе свадебной церемонии происходит торжественная замена круглой девичьей шапочки или платка на головной убор замужней женщины, чаще всего конусовидной формы [25].
Имперский дух эпохи проявлялся порой самым неожиданным образом, подчеркивая растущий разрыв между двумя профилирующими линиями культуры. Крестьянское, простонародное, инород(ное)ческое все чаще воспринималось и анализировалось пишущими сквозь призму мифов и церемоний европеизирующегося российского дворянства [26]. Национальные особенности становились ближе и понятнее, если их удавалось соотнести с почерпнутыми из книг универсальными ценностями, формулами плац-парадов и экзотическими вещами, увиденными на карнавалах.
Маркирование пищевых предпочтений населения края начинается автором с интригующего высказывания о том, что больше всего любят они лошадиное мясо [27]. Чем можно объяснить такой оборот, нет ли здесь элемента завораживающей непосвященного читателя экзотики? Для народов, издавна ведущих оседлый образ жизни и традиционное земледельческое хозяйство (правда, с изрядной долей присваивающих элементов и лесных промыслов), эта форма питания выглядит, на первый взгляд, не совсем логично. Думается, что ответ заключен в последующих отрывках, где автор указывает: «Свиней хотя по примеру татар обыкновенно у себя не водят, однако бывая в городах, свиней у русских есть не отрицаются. А вотяки и охоту к свинине оказывают...» [28]. Известное в Европе еще с давних пор понимание всех восточных владений России как Татарии не могло не повлиять на мировосприятие Г.Ф. Миллера, использующего характеристики татаро-мусульманской культуры в качестве основного сравнительного элемента системы жизнеобеспечения описываемых этнических общностей региона. В этом случае удмурты, менее склонные придерживаться пищевого запрета на свиное мясо, видятся им как народ, в наименьшей степени испытавший тюркское влияние. Что касается склонности к употреблению лошадиного мяса, то некий намек на происхождение этого обычая автор дает в главах, посвященных язычеству, в частности, в отрывках описывающих обряды жертвоприношений, где жертвенным животным часто выступает лошадь [29].
Впервые столкнувшись с практически полным отсутствием привычных ему письменных текстов, за исключением довольно скудной архивной переписки, Г.Ф. Миллер осознает, что весь прежний опыт неэффективен и это расшатывает его уверенность. Признаться себе в этом трудно, поэтому автор с горечью восклицает: «Все сии народы препровождают житие свое в крайнем невежестве. Нет у них ни писем, ни книг... » [30]. Неслучаен интерес Миллера к надписям на татарском и армянском языках, обнаруженных им на развалинах столицы древнебулгарского государства [31], а также пристальное внимание к трудам
предшественников - итальянца А. Гванини, голландца Н. Витсена, и в особенности немцев - А. Олеария и Ф.И. Страленберга, в разное время побывавших в восточных областях России.
Скрывая постигшую его неудачу в попытках собрать местные исторические предания, Г.Ф. Миллер пишет: «Сперва думал было я получить от них какия нибудь хотя неясные и с баснословными обстоятельствами смешанные известия о состоянии их в древние времена, о происхождении их, о прежних их жилищах, о бывших у них войнах, и о прочем, что надлежит до их истории: но без успеху» [32]. Причины неудачи он видит в консервативно устроенных механизмах передачи исторической памяти, отвергающих все, что не связано с «языческим законом». Но далеко не с первого взгляда и, наверное, даже не со второго, открывается полевому исследователю сложный и многослойный мир религиозных верований и мифологических представлений этноса.
Заслуга и пионерская позиция Г.Ф. Миллера в освещении этого сюжета заключается в том, что он попытался вдумчиво подойти к выявленному им краеугольному камню региональной идентичности (рассмотрение дохристианских обычаев и обрядов марийцев, чувашей и удмуртов занимает около 60 % в объеме текста «Описания.»). Конечно, его дескрипция, под общим механистичным влиянием ранней компаративистики, излишне схематизирована: «У всех трех языческих народов языческой закон один, и обряды притом почти сходны» [33], но в целом она не препятствует развитию основной авторской мысли, к которой Миллер исподволь приводит заинтересованного читателя. Местная история существенным образом отличается от модели, принятой в европейской книжной традиции. Это не текст хронографа или послания, это текст живого разговорного языка, текст религиозного обряда и, наконец, это текст этнографического факта и артефакта. Постижение местной истории невозможно осуществить лишь силой разума, поэтому встреча с этнографической реальностью чрезвычайно важна для человека науки, давая ему возможность почувствовать себя первооткрывателем, казалось бы, уже давно известных истин, возвращая способность восприимчиво относиться к окружающему миру.
М.М. Бахтин писал, что «автор должен быть, прежде всего, понят из события произведения как участник его, как авторитетный руководитель в нем читателя» [34]. В данном случае слово автора реализуется не только в способности «расколдовывания» для читателя малоизученного мира «трех языческих народов», но и в новизне самого подхода к исследуемому пространству. Труд Г.Ф. Миллера стал по сути первым опытом историко-географической и хозяйственно-культурной классификации народов края. Представленная точка зрения основывается на рассмотрении этнических культур в пределах культурного ландшафта, ранее освоенного местными народами и ныне осваиваемого путешественником. Подчеркиваемый автором синкретизм встреченных им культур найдет впоследствии немало критиков, особенно со стороны приверженцев лингвистического подхода, но и своих сторонников, справедливо указывающих на явления региональной идентичности и природно-экологической детерминированности. Правда, неясно осознавал ли сам автор принципиальную новизну своего подхода и степень собственного противопоставления авторитетам.
Как автор «Описания...» Г.Ф. Миллер держит в руках две книги - труды А. Олеария и Ф.И. Страленберга, сверяя по ним свой путь. Взятые в дорогу, по всей видимости, из академической библиотеки, они стали в буквальном смысле его проводниками на необъятных пространствах Восточной России [35]. С их помощью автор взвешивает личные наблюдения на образовавшихся историографических весах и тем самым пытается добиться объективизации фактов. Милле-ровское отношение к работам предшественников различно еще по той причине, что имевшиеся в его распоряжении тексты различны по своей языковой природе и по способности передавать авторскую мысль. Письмо А. Олеария нуждается скорее в комментировании, тогда как письмо Страленберга, практически его современника, уже достойно критики. Или, как замечает М. Фуко, критика судит и профанирует язык, комментарий фетишизирует текст [36]. Профессор Миллер, таким образом, пытается удержаться в рамках эрудитской традиции, предполагающей цитирование и комментирование текстов [37]. В этом отношении он часто отходит от воспринятой фольклорно-этнографической новизны в пользу аналитической весомости и критической направленности.
Давлению красочной эмпирики автор пытается противопоставить давно и прочно усвоенный постулат - верить, а тем более доверять можно лишь письменному тексту, в качестве которого здесь выступают труды предшественников и письменные памятники древности. Здесь мы видим ученого - представителя письменной культуры, оказавшегося в нестандартной ситуации «акустической экзотики» [38]. Вместе с тем, присущая Г.Ф. Миллеру острота исследовательского чувства позволила ему понять, что успех научного предприятия зависит также от умения работать в пограничных областях (по)знания.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См., например: Левин, Ю.Д. Английский журнал «Московит» (1714) // Восприятие русской культуры на Западе. - Л., 1975. - С. 7-23.
2. Цит. по: Степанов, Н.Н. В.Н. Татищев и русская этнография // Труды института этнографии АН СССР. - 1956. - Т. 30. - Вып. 1. - С. 79.
3. «Мы страстно хотели видеть его и скоро увидели: это была машина, имеющая вид цилиндра, на которой висел сюртук. Она имела голову с узким лбом, острым носом и бледными щеками. Около этой машины, которая вслед тем была выдана за философа, стояли чувашские, черемисские, мордовские, калмыцкие и татарские мальчики, которые этой машиной ежедневно наставляемы были в философии. Хотя они еще немного умели по-русски, но машина эта ухитрялась как-то вместе с языком (русским) сообщать им философию». Цит. по: Харлампович, К. Известия И. Гмелина о Казани и казанских инородцах (1733) // Известия общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете. - 1904. - Т. 19. - С. 260.
4. См., например: Красильников, А.Г. Этапы аккомодации удмуртской культуры к письму // Первой удмуртской грамматике 225 лет. - Ижевск, 2002. - С. 175-180.
5. Алпатов, М.А. Неутомимый труженик. О научной деятельности академика Г.-Ф. Миллера // Вестник Академии наук СССР. - 1982. - № 3. - С. 115- 117.
6. Алпатов, М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа. XVIII - первой половины XIX в. - М., 1985. - С. 19-27.
7. Примаковский, А.П. Первый научно-популярный журнал в России // Вестник АН СССР. - 1955. - № 5. - С. 64.
8. Матвиевский, П.Е., Ефремов, А.В. Петр Иванович Рычков (1712-1777). - М., 1991. - С. 53, 115-116.
9. Загребин, А.Е. Г.Ф. Миллер и его «Описание трех языческих народов в Казанской губернии.» // Hamburger Sibirische und Finno-Ugrische Materialien. - 2005. -Bd. 3. - S. 92-104.
10. Миллер, Г. Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии, а имянно черемисов, чувашей и вотяков // Ежемесячный сочинения к пользе и увеселению служа-щия, при Императорской Академии наук. - СПб., 1756. (июль) - С. 34.
11. Фуко, М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. - СПб., 1994. - С. 160.
12. Барт, Р. Нулевая степень письма // Семиотика. - М., 1983. - С. 315.
13. Миллер, Г.Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии... С. 36.
14. Там же. С. 37.
15. Там же.
16. Миллер, Г.Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии... С. 38.
17. Там же. С. 39.
18. Атаманов, М.Г. По следам удмуртских воршудов. - Ижевск, 2001. -С. 82-85.
19. Владыкин, В.Е. Религиозно-мифологическая картина мира удмуртов. - Ижевск, 1994. - С. 275-283.
20. Миллер, Г.Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии... С. 40.
21. Там же. С. 39.
22. Миллер, Г.Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии... С. 41-42.
23. Там же. С. 43-44.
24. Миллер, Г.Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии... С. 47-48.
25. Пожалуй, самое оригинальное сравнение данного типа головного убора, встречающегося как у западно-финских, так и у восточно-финских народов, было сделано русским путешественником Ф.О. Туманским, работавшим в конце XVIII в. среди води и ижоры в Ингерманландии и проведшим такую аналогию: «пайкас» вожанок - «шапка подобныя гренадерским...». См.: Шлыгина, Н.В. Архаические формы женской одежды води и ижоры // Древняя одежда народов Восточной Европы. - М., 1986. - С. 215.
26. См., например: Уортман, Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. - М., 2002. - Т. 1. - С. 390-434.
27. Миллер, Г.Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии... С. 49.
28. Миллер, Г.Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии... С. 49.
29. Культ коня, с давних пор распространенный среди народов Волго-Камья, за долгие годы своего существования, вероятно, приобрел и бытовые реминисценции, касающиеся пищевых и вкусовых предпочтений, не исключая, впрочем, возможных инноваций со стороны тюркской традиции. См., например: Худяков, М.Г. Культ коня в Прикамье // Известия Государственной академии истории материальной культуры. - 1933. - Вып. 100. - С. 251-280.
30. Миллер, Г.Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии... С. 54-55.
31. Там же. С. 36.
32. Там же. С. 55.
33. Миллер, Г.Ф. Описание трех языческих народов в Казанской губернии... С. 119.
34. Бахтин, М.М. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. -СПб., 2000. - С. 225-226.
35. Андреев, А.И. Труды Г.Ф. Миллера о Сибири // Миллер Г.Ф. История Сибири. -М.; Л., 1937. - Т. 1. - С. 61.
36. Фуко, М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. С. 113-114.
37. Барг, М.А. Эпохи и идеи. Становление историзма. С. 308.
38. Загребин, А.Е. Автор и авторитет(ы) в «Описании трех языческих народов в Казанской губернии...» Г.Ф. Миллера // Семиозис и культура. - Сыктывкар, 2005. -Вып. 1. - С. 101.
Поступила в редакцию 30.09.2010
A.E. Zagrebin
The Ethnographical Text and the Project of Enlightenment: authors interpretation
The article is devoted to the problem of specific in ethnographical description the people of Middle Volga and Pre-Ural region in the time of Enlightenment.
Key words: Enlightenment, ethnography, text, author, political writing, acoustical exotic.
Загребин Алексей Егорович
доктор исторических наук, профессор, Учреждение Российской академии наук Удмуртский институт истории, языка и литературы УрО РАН
г. Ижевск E-mail: zagreb72@izh.com
