CC BY
43
Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 6, 2003, вып. 4 (№30)
Ю. М. Шилков
О ВЫМЫСЛЕ И ЛОГИКЕ ПРИТВОРСТВА
Использование философии в качестве инструмента познания сегодняшней жизни демонстрирует ее слабую практическую эффективность (может быть, за частичным исключением этики и эстетики). Это особенно заметно при сопоставлении инструментальных способностей философии с инструментальными ресурсами научного знания. Философия не столько откликается на запросы познания, общения и практической жизни, сколько ведет свое историко-философское затворничество. Конечно, разве может когда-нибудь устареть и утратить свою ценность классический опыт философского познания и комментария культурной истории во всем разнообразии ее значений. Но если слабость философии как инструмента познания жизни столь ощутима, а когнитивный ресурс несопоставим с познавательным потенциалом науки, то изучение природы вымысла, его средств, форм, приемов (обладающих неограниченными возможностями) превращается в одну из ее актуальных и плодотворных стратегий. В результате интенсивного развития информационно-коммуникационных технологий люди оказались в ситуации, когда трудно провести границы между миром действительности и миром вымышленной (виртуальной) реальности. Различие между планом действительности и планом фикции (значение термина «АсЬю» точнее всего передается русским словом «вымысел») нивелировалось. Более того, вымысел стал непременным гарантом определения действительности.
Вымысел как проблема длительное время находился на периферии философских интересов, начиная с античности и вплоть до XX в. Античная философия начинала «работать» с понятием мимезиса, с которым ассоциировалось банальное предположение о том, что язык философского рассуждения способен копировать реальность. Так, Платон весьма скептически относился к мимезису. Он полагал, что миметические приемы позволяют представить копию как оригинал, пренебрегая истиной. Аристотель расширил содержание понятия мимезиса, связав с ним любую подражательную деятельность. Мимезис философского рассуждения — способность создавать референци-альную иллюзию на основе его отношений с реальностью. Дальнейшая эволюция понятия вымысла связана с отказом от идеи миметического подражания и утверждением его способности репрезентировать что-либо (от «представляемого» к «представляющему»). Обычно традиционная философия (от У. Оккама через Ф. Бэкона и Р.Декарта к И. Канту) использовала понятие фикции в качестве иллюстрации идеальных референтов (например, «кентавр», «вещь в себе», «Бог», «добро» или «зло»). Их связи с реальным (действительным) миром представлялись весьма проблематичными. Об этом, в частности, свидетельствует фраза Вольтера о том, что «если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». С ней перекликаются рассуждения Канта о регулятивной и эвристической роли фикций в познании и поведении людей. В «Критике практического разума» он пишет о том, что люди должны вести себя так, «как если бы» Бог существовал. Мы должны постулировать Бога, чтобы приобрести уверенность в том, что все будет хорошо даже в том случае, если наше поведение не согласуется с нормами морали. Среди современных теоретиков фикции следует упомянуть имена А. Шопенгауэра, Г. Файхингера, Ф. Ницше, Ю. Хабермаса, Дж. Серла и многих других1. По мере нарас-
© Ю. М. Шилков, 2003
тания философского интереса к когнитивным и коммуникативным возможностям вымысла его проблематика перекочевывает с философской периферии в центр. Понятие вымысла из маргинальной проблемы превращается в одну из ключевых проблем современной философии, обрастая признаками притворства, игры, иллюзии, условности, произвола и конвенции.
В частности, этимологическая близость слова «притворство» к слову «творчество» демонстрирует общие смысловые механизмы вымысла, продуцирующего действия человека, акты речи или суждения. Но действия притворяющегося человека напоминают не столько вымысел, сколько обман. С первого взгляда синонимичность обмана и притворства не позволяет почувствовать разницу между ними. Приставка «при-» указывает на этимологическую спецификацию слов «притворство», «притворяться», выражая условность скрывающихся за ними действий и дискурсов. Именно модальность суждений вида «как если бы», «как будто бы» и подобных им условных форм выражает принципиальную смысловую общность притворства и обмана. По своей семантике слово «притворство» обладает гораздо большей неопределенностью, чем слово «обман». Это связано с разнообразием коммуникативных назначений притворства как вербального, так и невербального характера. Ведь притворные действия, речи и суждения человека адресуются другим людям. Очень трудно, например, представить человека, притворяющегося для себя самого. Но обманывать самого себя вполне возможно (например, эффекты обмана самого себя наподобие иллюзий, грез, утопий; «обманываться рад», — писал А. С. Пушкин). Обман не только коммуникативен, но и саморефлексивен. Обманываться —• значит прибегать к актам саморефлексии, тогда как притворство по природе коммуникативно. Конечно, притворяться — надо уметь. Мимика лица, жесты, позы, пантомимы и другие телесные действия человека позволяют добиться коммуникативных эффектов притворства благодаря своим невербальным семиотическим качествам. Их природа столь же конвенциональна, произвольна и условна, сколь и особенности любого вербального дискурса. Поэтому можно было бы говорить о логико-языковой концептуализации актов притворства в гораздо большем смысловом объеме, включая притворные акты, выражающие жесты, позы, пантомимы в человеческом поведении и общении. Люди часто используют невербальные семиотические свойства тела и сознания в целях общения, стремятся обмануть собеседника, произвести на него нужное впечатление. Дискурсивный строй актов притворной речи трудно отличить от обычной речевой коммуникации без привлечения необходимых средств их распознавания. Притворное поведение сопровождается соответствующими актами речи и притворными суждениями.
В большей или меньшей степени все акты вымысла воплощают творческий потенциал человека, игровую активность его сознания с присущими ей когнитивными, ценностно-оценочными и коммуникативными чертами. Независимо от предметно-дис-циплинарных практик вымысел обладает способностью вызывать в человеке ощущение свободы, чувство незаинтересованного эстетического наслаждения и бескорыстного удовольствия. Художественный вымысел, в частности, отличается от других форм вымысла (математического, исторического, религиозного и т.п.) тем, что он не скрывает своих игровых качеств, но в других формах вымысла игра воображения может быть глубоко законспирирована. В научных практиках естествознания, математики, философии, социальном и гуманитарном знании или просто в повседневной жизни скрытые формы вымысла встречаются постоянно (вымышленные факты, идеализации, конструкты, гипотезы, догмы, слухи и т.п.). Замаскированный вымысел создает условие для лжи — столь «незаменимого» феномена бытия, тогда как открытая форма
вымысла позволяет судить о его правдоподобии, ставить вопрос об истине вымысла в отличие от «вымышленной истины» или лжи. Вымысел как игра превращается в жанр творчества, а ложь —нет. Именно поэтому вымышленные тексты, созданные на основе игрового принципа «как если бы... », и обычные суждения о действительности в форме «если..., то» обладают в равной мере значениями необходимости и всеобщности.
В своей статье «Логический статус художественного дискурса»2 Серль уточнил конвенциональный взгляд на природу фикции. Он обратил внимание на иллокутивные свойства речевых актов, например, приказы, вопросы, отрицания, просьбы или подтверждения выражаются в форме повелительных, вопросительных, отрицательных, изъявительных или утвердительных предложений. Следует обратить внимание на то, что правила иллокутивных актов описывают отношения между людьми, а обычные предложения подчиняются правилам, описывающим отношения между звуком, синтаксисом и семантикой. Поскольку риторические свойства вымысла связываются с искусством убеждать, постольку грамматика и риторика в иллокутивных актах взаимосвязаны. Фикциональные акты, по Серлю, — это притворные акты. Конечно, хотя с иллокутивной точки зрения вымысел — притворство, но сам акт произнесения того, что вымышлено, является реальным. Таким образом, притворное осуществление иллокутивных актов, составляющее сущность написания художественного произведения, заключается в реальном осуществлении актов произнесения с намерением соблюсти все конвенции.
Первая конвенция гласит, что тот, кто измышляет (например, художник), не имеет намерения обмануть. Вторая — предполагает условие искренности — тот, кто произносит, ручается за истинность своих высказываний и должен принять на себя обязательства говорить правду и только правду. Третья конвенция, отличающая вымысел от обмана или лжи, требует серьезности фикционального текста. Дело в том, что в художественных жанрах — в литературе, живописи и т. п. — всегда присутствуют признаки, указывающие на наличие в них фикций. В частности, художественный вымысел может отличаться признаками правдоподобия, если соотносить его с реальным миром. Во всяком случае, литератор, например, может декларировать то, что выдумано. Тем самым он дает понять, что читатель или слушатель будет иметь дело с вымыслом. Четвертая конвенция — правило ответственности, соблюдение которого означает, что автор вымысла способен чем-то подтвердить свои слова (ведь мы оцениваем и реагируем на фикциональный дискурс, даже если он ничего не репрезентирует и не имеет референтов) . За пятую конвенцию принимается правило интенциональности притворного акта. Серль заимствует его из феноменологической теории фикции. Здесь проблема фикции раскрывается в терминах интенциональных объектов. Используя интенциональный ресурс при характеристике притворного акта, Серль конкретизирует его когнитивные, коммуникативные, дейксические и силовые качества.
С помощью названных конвенций удается уточнить различие между буквальным или фигуральным смыслом высказываний. Так, если утверждение «Природа говорит с нами на языке математики» обладает метафорическим значением, то тогда оно истинно. Но как только это утверждение рассматривается буквально, оно оказывается ложным (ибо сама по себе природа не обладает способностью разговаривать на каком-либо языке). Но в первом случае соблюдаются игровые правила, и вымысел ассоциируется с истинным значением, во втором случае семантические требования нарушаются и вымысел превращается в ложь. Вообще говоря, чтобы легче разобраться с тем, где «вымысел-истина» и где «вымысел-ложь», надо использовать аналог отношений буквального и фигурального значений одного и того же предложения. Буквальное зна-
чение предложения имеет своим референтом действительность и в отличие от него фигурально обладает другими понятийными ресурсами. В свою очередь, фигуральное значение воплощает такой смысловой потенциал, истинность которого не совпадает с буквальным. Буквальные и фигуральные смыслы исключают друг друга. Тогда, когда буквальное значение истинно, фигуральное — ложно. И наоборот, истинность буквального значения влечет за собой ложность фигурального. Одно и то же предложение, обладающее буквальным и фигуральным значением, требует всегда уточнения контекста ситуации, в которой оно приобретает истинные свойства. Буквальное требует приостановки фигурального значения, а фигуральное значение — буквального. Метафора как фигуральный способ осмысления действительности предоставляет возможности для различения истинного и ложного значений текста. Благодаря вымыслу всегда можно произвести «обмен» фигуральных качеств на буквальные и обратно, истину на ложь и обратно, подставить одно вместо другого, оказаться во власти заблуждения и иллюзий. Если факты — «упрямая вещь», то метафоры упрямее фактов. Конечно, фикциональ-ный дискурс приостанавливает действие обычной логики и открывает путь к заблуждению. Фигуральные значения природного, культурного, исторического и социального миров инициируют работу фикциональных способностей человеческого воображения в естественных, гуманитарных и социальных науках, а также в художественном, техническом и повседневном познании. Как заметил Ф. Ницше, математика и логика вполне терпимо относятся к истинам вымысла.
Притворное поведение в самой общей целостно-связной совокупности своих проявлений регулируется базовыми нормативными суждениями, обусловленными коммуникативным контекстом. Можно говорить о пропозициональных установках, используемых в актах притворства, обусловливающих общезначимое впечатление, которое один человек хочет произвести на других людей. Коммуникативное притворство людей проявляется в риторических формах с их разнообразными прескриптивными и дескриптивными выражениями с использованием деонтической модальности. Мнимость притворных суждений может быть глубоко законспирирована. Независимо от способа (формы) выражения притворное рассуждение может заключать в себе вполне серьезное содержание (например, басня содержит моральную сентенцию). Притворство может маскироваться (подделываться) под любые обычные суждения. Дискурсивный строй притворных суждений может воплощать в себе двойную референцию, когда притворное высказывание, имея денотатом фиктивное явление, описывает его в качестве фактического. Подобная референция заставляет вспомнить смысловые прототипы вымысла, которые могут быть почерпнуты из действительности и иметь часто фактическую природу своего происхождения. Реальность (по своим информационным параметрам) может превосходить вымысел, а вымысел восприниматься лишь как преувеличение реальности.
Общим для фактических и притворных высказываний оказываются правила языка и логики. Между естественным языком и языком формальной логики нет однозначных соответствий. Известно, например, что модальные предикаты возможности выражаются в терминах деонтических, эпистемических и нормативно-оценочных значений. Более того, есть основания говорить, что эпистемическая возможность как модальный механизм притворства (обмана, вымысла, творчества) наделяется не только семантическими, но и прагматическими качествами. Дело в том, что слова, выражающие модальные механизмы возможности («как если бы», «как будто бы», «возможно», «может быть» и т.п.), как играют роль логико-эпистемических операторов, так и указывают на иллокутивные намерения притворяющегося человека. Тем самым нельзя недооценивать
модальные средства выражения притворства, существующие в естественных языках. Любой естественный язык обладает богатым набором значений слов (понятий) для выражений возможностей притворных суждений. Притворные суждения подчиняются обычным правилам индуктивной и дедуктивной систематизации, что свидетельствует о гораздо большей семантико-синтаксической определенности вербализованного строя притворства по сравнению с его невербальными способами представления.
Если под истинностью притворного суждения понимать соотнесенность дискурсивного строя и обозначаемых ими вещей, то рассуждать об истинности притворства не приходится, ибо в самом притворном суждении подобных «вещей» нет, они отсутствуют вовсе. Вместе с тем с логической точки зрения истина рассматривается в качестве требования когерентности, внутренней связности измышленного текста, притворных действий или повествований. Предположим, что в тексте мы встречаем высказывание «В комнате все сидели за столом», а затем выясняется, что в комнате стола вовсе не было. С точки зрения проверки истины данного высказывания с конкретной повествовательной ситуацией можно указать на его ложность. Но с логической точки зрения истинность данного высказывания не ставится под сомнение, ибо логическая истинность высказываний не имеет прямого отношения к познавательной характеристике истины. Логика бессильна продемонстрировать различия между притворными и обычными, фактическими, серьезными суждениями. Для разграничения сами ло- -гики привлекают онтологические средства. Например, такой логик, как Гектор-Нери Кастанеда, показал обязательность онтологических оснований для логической квалификации суждений притворства или вымысла, предложив целый ряд соответствующих им теоретических объяснений.
Можно сослаться на Аристотеля и схоластическую традицию различий, связанных с «modus essendi», — модус бытия как модус, который является одним и тем же в бытии, познании и в обозначении. Если суждение в терминах «modus essendi» будет означать то, каким образом некое сущее есть то, что оно собой представляет, то притворное суждение является конкретным способом выражения такого сущего. Логико-онтоло-гические основания различения фактического и притворного суждений связываются с различением «сущего как такового» и «сущего в том виде, каком оно выражается в конкретном языке логики». Если модус бытия соответствует вещи, или денотату, то модус притворства соответствует восприятию вещи, ее мысленному образу или понятию. Если в фактическом суждении фиксируется направленность рассуждения от вещи к понятию, то в притворном суждении выражается прямо противоположная направленность от мысли (понятия) к вещи. Но притворное суждение с логико-онтологической точки зрения способствует пониманию фактического положения вещей. Так, притворное суждение приобретает логический статус в терминах модуса обозначения («modus signandi») и модуса создания или выдумывания суждения («modus significare»). Именно последний модус выражает внутренний смысл притворного суждения. Только в этом качестве мы получаем собственно «modus fictio», в терминах которого реализуется последовательность притворного дискурса, обеспечивающего возможности познания, общения и понимания людей.
Завершая короткий очерк о вымысле и логике притворства, надо отметить, что его задачей было заинтересовать читателя-философа, намекнуть ему на излийшюю серьезность традиционного отношения к давно устоявшимся истинам философии и посеять зерна сомнения в их незыблемости. Фикциональность философского дискурса в этом отношении трудно переоценить. Именно в вымысле с наибольшей полнотой раскрываются особенности предметно-родовых признаков философии как «любви к мудрости,
любви к рассуждению». На путях такой когнитивной стратегии (с учетом особенностей своей лингвистической, логической и методологической оснащенности) философия может отвечать на вопросы о вымышленных референтах, о том, на что способно человеческое мышление и на что оно не способно. Философия предоставляет человеку возможность вымысла любых миров. Она в состоянии обсуждать те пути, по которым целесообразно или не целесообразно продвигаться людям, в этом пафос философии и принципиальная специфичность ее понятийно-дискурсивных ресурсов. Размышление в терминах фикциональных возможностей, т.е. в форме рассуждений вида «как если бы» или «как будто бы», ничем не ограничивает свободу философского дискурса. Философия, писал Б. Рассел, сильно увеличивает наше знание о том, какими могут быть вещи, она приводит нас в изумление, демонстрируя знакомые вещи с неизвестной стороны. Тот факт, что Э.Гуссерль предпочитал всегда онтологический примат виртуального измерения знания по сравнению с его актуальным измерением, не менее известное обстоятельство.
Несмотря на необычайное разнообразие современного философского письма, оно отличается общей уверенностью в перспективности и продуктивности изобретаемых и приобретаемых в нем фикций. Возможности вымысла обеспечивают те формы развития философской теории, которые не позволяют ей отставать от жизни. Столь же жизненно важными оказываются и функции притворства как способа рассуждения и поведения людей.
Summary
Fiction as a philosophical problem is discussed. An attempt is made to consider fictional behavior.
1 Шилков Ю.М. Чары вымысла// Вестн. С.-Петерб. ун-та. Сер. 6. 1999. Вып. 1 (№6). С. 30-34.
2 Серль Док.. Р. Логический статус художественного дискурса// Логос. 1999. №3 С. 34-47.
Статья поступила в редакцию 25 июня 2003 г.
