CC BY
173
облема вымысла: между фантазией и реальностью
Е. В. ЗОЛОТУХИНА-АБОЛИНА
Рассматривается понятие вымысла (фикциональности), весьма размытого и имеющего неоднозначные толкования в литературе. Автор также обращается к разным видам опыта сознания, где вымысел оказывается неизбежным элементом нашего восприятия мира и его трудно отличить от достоверных характеристик реальности. В качестве примеров таких видов опыта автор рассматривает опыт оценочных суждений, самоописания, описания чужого Я и опыт измененных состояний сознания.
Ключевые понятия: реальность (фак-туальность), вымысел (фикциональность), субъективное, объективное, интерсубъективное.
Данная статья преследует две основные цели: во-первых, рассмотреть понятие вымысла (фикциональности), весьма размытое и имеющее неоднозначные толкования в литературе, и во-вторых, определившись со значением понятия, попытаться обратиться к разным видам опыта сознания, где вымысел оказывается неизбежным элементом нашего восприятия мира.
Проблема вымысла, поставленная в начале XX в. в книге Ганса Файхингера «Философия как если бы» (Die Philosophie Als Ob), по сей день периодически привлекает к себе внимание исследователей, вызывая к жизни различные версии и те-
мы, и ее решения. Такой интерес не случаен. Вопрос о фикциях, циркулирующих в текстовом поле культуры, - это вопрос о «реальном», с одной стороны, и «фикциональном», «ирреальном», «обманном», «лживом», «фантазийном» - с другой. Можно сказать, что по существу анализ миров «как если бы» - это вариант прочтения темы истины в рамках рассмотрения коммуникации через призму дискурса. Что есть «настоящее», подлинное в наших культурных и повседневных текстах? Что соответствует картине мира и картине событий, а что - вольное или невольное искажение, кривое зеркало, намеренная выдумка? Возможно, выдумка полезная, прагматически оправданная, весьма практичная, но все же выдумка... Чему верить, чему не верить? На что можно положиться, а что поместить в разряд искусных фикций, прекрасных для развлечения и поучения, но эфемерных, теряющих свой онтологический «вес» при сличении их с тем, что рассматривается как реально существующее?
Как видим, вопросов здесь больше, чем ответов. Фактуальность, придающая бытийную достоверность содержанию текста, несомненно, отличается от фикциональности, только не совсем ясно, что означает каждое из этих понятий, ибо у разных авторов тема получает разные трактовки. Что понимается под фикцией? О каких фактах идет речь? И, таким образом, где критерии вымышленного и существуют ли они вообще?
Эти вопросы важны для нашего рассмотрения в силу того, что нас в данном случае интересуют как раз те ситуации в обычной жизни и в сфере документов духа, когда границы фактуального (реального) и фикцио-нального размыты и следует искать особый эпистемологический и коммуникативный инструментарий, который позволил бы с некоторой долей уверенности судить о достоверности рассказанного (описанного). Однако к ним мы сможем обратиться, предварительно разобравшись в методологических позициях исследователей и выбрав свои собственные.
Различные подходы к пониманию вымысла
Итак, какое понимание фикционального и фактуального можно принять, чтобы различать их в психологических документах и текстах культуры?
Прежде всего нужно заметить, что позиция основателя «философии как если бы» Ганса Файхингера помещает в «фикциональный мир» львиную долю феноменов внутренней жизни и культуры. Характеризуя книгу Файхингера, которая была переиздана в Германии в 2007 г., Д. Смилянич пишет, что после общих замечаний в тексте «Философии как если бы» следует распределение фикций по 18 главам. Среди них можно найти такие понятия, как бесконечность, атом, вещь в себе и абсолют. Научные фикции _ отделены от эстетических (оценочные критерии при этом различаются: истина в одной стороне, красота - в другой), устанавливается различие Ф между гипотезой и фикцией. По поводу такого расширения поля фикцио-нальности В. Изер замечает: «Файхингеру пришлось написать весьма объ- О емную книгу, чтобы едва ли не всем мыслям философии и науки дать обо- ^
значение того, что они являются "вымыслом"»1. Однако если к фикциям мы относим научные абстракции, идеальные объекты, ценности, идеалы, то «фикция» попросту оказывается приравнена практически ко всей сфере идеального, к сознанию как таковому. В этом случае стоит говорить уже о феноменах идеального, а не о «фикциях», ибо трудно согласиться, что, к примеру, интерсубъективные ценностные представления являются «фикциями»: они выражают реальные отношения значимости, спонтанно исторически складываются и отнюдь не «вымышлены», не есть просто плод фантазии.
Несколько иной взгляд на вымысел излагает в своих статьях Изер. Его волнует не столько размежевание вымышленного и реального, сколько процесс создания вымысла из материала реальной жизни и благодаря способностям человека. В частности, эти идеи он развивает в статье «Акты вымысла, или Что фиктивно в фикциональном тексте». По Изеру, фикцио-нальный текст возникает тогда, когда удвоенная в тексте реальность начинает означать сама себя, отсылает к своим собственным смыслам и при этом воображаемое (а это и есть работа фантазии) начинает обретать определенную форму. Вымысел создается, согласно Изеру, с помощью селекции, когда мы выбираем из материала жизни то, что станет содержанием текста, и комбинируем эти фрагменты в соответствии с собственными задачами и по своему усмотрению. При этом Изер различает тексты, маскирующие свой вымысел, и тексты открыто закавыченные. В первом случае, полагает он, маскировка совершается с целью оставить непотревоженными естественные представления, чтобы можно было понять вымысел как реальность, стремящуюся объяснить реальность (например, в философ-ско-идеалистических текстах). Во втором случае, когда, как в художественном тексте, условность дана прямо, выявляется цель, ради которой создан вымысел, ибо он всегда создается ради прагматического употребления. Изображенный в тексте мир обнаруживает тогда себя как мир условный, это в чистом виде «как если бы», важное для прагматики. «Через обозначаемую кавычками целостность вызываются к жизни точки зрения на изображаемое положение вещей»2. Таким образом, Изера интересует прежде всего открыто фикциональный текст, который не представляет собой проблему для различения реального и вымышленного.
Открыто фикциональный текст, не являющийся познавательной загадкой в отношении измысленного и реального в нем, описывает и Вольф Шмид в своей книге «Нарратология». «Один из признаков повествовательного художественного текста, - пишет он, - это его фикционалъностъ, т.е. то обстоятельство, что изображаемый в тексте мир является фиктивным, вымышленным. В то время как термин "фикциональный" характеризует специфику текста, понятие "фиктивный" (или "вымышленный") относится к онтологическому статусу изображаемого в фикциональном тексте»3. Шмид г-3 пишет далее, что один из спорных вопросов, связанных с фикциональным
2 _
Ф I
^ 1 Изер В. Акты вымысла, или Что фиктивно в фикциональном тексте // Немецкое
философское литературоведение наших дней. СПб., 2001. С. 200.
О» 2 Там же. С. 209.
^ 3 Шмид В. Нарратология. М., 2008. С. 27.
текстом, состоит в определении инстанции, принимающей решение о фик-циональности. Так, Кэти Хамбургер полагает, что о фикциональности свидетельствует сам текст. Для демонстрации этого она называет ряд черт, свойственных, с ее точки зрения, именно фикциональному тексту (использование прошедшего нарративного времени, соотнесение повествуемого с экзистенциальными координатами вымышленных персонажей, употребление глаголов, выражающих внутренние процессы). В противоположность ей, отмечает Шмид, Джон Серль считает, что текст не указывает на фикцио-нальность. Главное здесь - намерение автора. Однако, пишет Шмид, «по мнению другой группы теоретиков, фикциональность является свойством относительным и прагматическим. Рассматривается ли данный текст как фикциональный или как фактуальный - это, по их мнению, результат фактического приписывания функции со стороны реципиентов, обусловленного их историческим и социальным контекстом и принятыми в этом контексте представлениями о действительности» .
Эта позиция, которая представляется нам эвристически ценной, получила развитие в работе Нельсона Гудмена «Способы создания миров». Описывая прежде всего факты восприятия и факты научных теорий, Гуд-мен подчеркивает, что истолкование их как вымышленных или реальных зависит от точки зрения, контекста и прагматической применимости знания, а также от степени их правдоподобия и приблизительности, а вовсе не от прямого соответствия их реальности, которое тоже может пониматься по-разному. «Является ли увиденный стол, - пишет он, - тем же, что и скопление молекул? Подобные вопросы подробно обсуждались в философской литературе, и я подозреваю, что ответ на них - твердое да и твердое нет. Реалист будет сопротивляться заключению о том, что мир не существует; идеалист будет сопротивляться заключению о том, что все противоречивые версии описывают различные миры. Что касается меня, то я нахожу эти представления одинаково восхитительными и одинаково прискорбными, поскольку в конце концов различие между ними носит исключительно конвенциональный характер!»5
В яркой форме идею о конвенциональности оппозиции вымышленное-реальное (фикциональное-фактуальное) излагают отечественные исследователи И.М. Савельева и А.В. Полетаев. Они пишут: «"Существование" - это только модус человеческого мышления, как ни тяжело с этим смириться. Более того, "существование" - это всего лишь понятие, которое человек относит к определенной части мыслимого. Однако, хотя все "существующее" - только представления о нем, это не значит, что все представления однотипны и равнозначны. Соответственно "существующему" (представлениям о существующем) придаются разные статусы. Эти статусы формируются на коллективном уровне и затем проецируются на индивидуальное сознание, в котором они приобретают субъективный, индивидуализированный характер. Ключевым элементом типоло- _ гии представлений о "существующем" является их разделение на реальность или действительность (существующее на самом деле) и вымысел Ф
4 Шмид В. Указ. соч. С. 32. в^
5 Гудмен Н. Способы создания миров. М., 2001. С. 234. ~—
(как бы существующее)»6. Далее авторы подчеркивают, что различие между вымыслом и реальностью социально обусловлено и терминологически удобней разделять не реальность и вымысел, а два типа реальностей - действительную и вымышленную. По сути дела, каждое общество по-своему классифицирует дискурсы, подразделяя их на описания действительной реальности и вымышленной.
Фикциональность в повседневных текстах: постановка проблемы
Примем в качестве основной описанную выше конвенциалистскую установку. Она предполагает понимание реальности как культурной «разделяемой реальности», однако с небольшой поправкой: при всем влиянии конкретной культуры реальным практически всегда считается то, что соответствует обыденному опыту. Это то, что выступает эмпирически очевидным, другими словами, те факты, которые если и нельзя «пощупать», то можно как-то проверить в опыте - увидеть, услышать, совместно пережить. Иначе гооря, это «объективные» и в крайнем случае «интерсубъективные» факты, не только принадлежащие к «единой системе фантазии» (термин Р. Лэйнга), но и воспроизводимые, повторяемые. Собственно, на таком понимании реальности основаны представления в науке об объективно существующих законах. Но что делать с человеческой субъективностью, с индивидуальным внутренним миром, который тоже выступает как особого рода реальность, в чем может убедиться каждый, закрыв глаза и оказавшись среди собственных мыслей, образов и переживаний? Ее называют субъективной реальностью. Впрочем, обретя такое название, она не обнаруживает для нас видимой и внятной границы между «реальным» и «нереальным» (фантазийным, вымышленным, фиктивным) в ней самой. А когда такая субъективная реальность выражается в тексте, который читают или слышат другие, то у них может возникать и возникает вопрос: что здесь «фактуально» (соответствует той самой разделяемой интерсубъективной или объективной реальности), а что вымышлено и соответствует только иллюзии или прихоти автора? Путаница здесь возможна огромная, когда вымышленное принимают за самую что ни на есть реальность, а вполне реальное, но не объективируемое переживание считают ложью и обманом.
Обратимся к ряду проблемных примеров, в которых речь пойдет не о художественных произведениях, а о повседневных текстах, описаниях личного опыта и концептуальных интерпретациях, претендующих на открытие истины и соответствие положению дел. Художественный текст у не интересует нас потому, что он прямо и открыто фикционален. Автор £ знает, что в его произведении действуют вымышленные персонажи, хотя ££ и похожие на реальных людей, он прекрасно понимает, что с помощью
£
6 Савельева И.М., Полетаев A.B. Знание о прошлом: теория и история: В 2 т. Т. 1. Конструирование прошлого. СПб., 2003. С. 108.
этих персонажей и их поступков он желает утвердить (или опровергнуть) некие реальные ценности, которые вовсе не фикции, а смыслополагаю-щие моменты разделяемой (интерсубъективной) реальности. Поэтому с художественным текстом все ясно, он себя не скрывает, даже если, как у Х.Л. Борхеса, имитирует документы или исторические хроники. Нас интересуют тексты, претендующие на объективность, описывающие, по мнению авторов, «подлинную реальность». Это те случаи, когда автор, находясь за пределами искусства, в то же время не стремится никого обмануть. Он не стремится запутать, заморочить или солгать, а напротив, возможно, желает своему читателю «открыть глаза», показать ему «истину», «правду», «реальность». Именно поэтому мы в дальнейшем размышлении не опираемся на работы авторов, пишущих об обмане и лжи (Д.И. Дубровский, В.В. Знаков, В.И. Свинцов, Ю.В. Щербатых и др.). Разговор будет не об обмане.
Итак, в каких ситуациях граница между вымышленным и реальным оказывается невнятной и размытой?
Вымышленное и реальное в ситуации оценки
Первое, что нужно назвать, это описание любого рода событий и лиц с оценочной позиции. Конечно, ценности являются феноменом интерсубъективным и общезначимым. Даже конфликтуя между собой, они признаются как факт общественного сознания. Однако оценки, не совпадающие с нашими собственными, часто рассматриваются как чужой вымысел - несправедливый навет либо неправедное захваливание. Самый простой житейский пример - оценка внешности, отстраивающаяся от ценности красоты. В каждой культуре в конкретную эпоху существуют более или менее универсальные эталоны человеческой внешности, считаемые привлекательными, в наши дни даже создаются, хотя и весьма неудачно, компьютерные разработки, пытающиеся нарисовать «идеальное лицо». Эталоны привлекательности распространяются через телевидение и рекламу. В то же время оценка, характеристика конкретного человека - всегда открытый вопрос.
Не менее ярким примером неопределенности между реальным и вымышленным является полемика литературных критиков вокруг какого-нибудь широко известного текста. Например, романа Б. Акунина. В прессе мы можем найти и восхваления такого романа, где говорится об огромной эрудиции автора, о его тонких литературных аллюзиях, лихо закрученном сюжете и привлекательном главном герое, и явное поношение, указывающее на вторичность, пошлость, искусственность и тривиальность, а также на неточные исторические детали. Точно так же в одном случае мы увидим оценку этого произведения как «модернизированного продолжения русской классики», а в другом - как клевету на церковь и ненависть к российскому. Кто указывает здесь на истину и кто ее искажает, подменяя субъективной точкой зрения?
Здесь естественным образом возникает третий типичный пример: яростное столкновение политических идеологий. Для этого не обязатель-
V
01 N I О
и
но обращаться к истории, вспоминать Советский Союз и его идейные бои с буржуазным Западом. Стоит сегодня почитать так называемые «правые» и «левые» газеты, описывающие одни и те же события, и окажется, что мы получаем диаметрально противоположные оценки, в каждой из которых есть скорее всего немалая доля вымысла, приписывания, нелепых обвинений и пустых упреков. Мы найдем там яростные эмоции и фантастические версии, не имеющие отношения к реальному положению дел. Впрочем, чувствуя это интуитивно, мы, как правило, не можем с достоверностью говорить о мере этого «фиктивного» содержания в описываемых ситуациях.
Самоописание как область смешения правды и выдумки
Проблема соотношения реального и вымышленного возникает также при обращении к человеческому самоописанию - фиксации своих настоящих или прошедших переживаний, воспроизведении в тексте автобиографии - личной истории. Как известно, внутренняя жизнь человека принципиально недоступна для других людей, с чем была в свое время связана идея Э. Гуссерля о том, что Другого мы всегда постигаем по аналогии с собой. Душа Другого скрыта за его «экстерьером» - телесностью, и хотя есть шутка, что со временем внутреннее становится внешним -мысли и чувства проявляются в физическом облике, это не более чем остроумное замечание. Мы можем познать Другого через мимику и жесты, через тон и пантомиму, но все это требует истолкования. Прямым путем к внутреннему миру Другого можно считать диалог, слово, о чем прекрасно писал М.М. Бахтин. Однако слово, высказанное Другим о себе, тоже не выступает гарантией того, что узнанное нами достоверно, даже если это слово субъективно искренно. Примером являются автобиографии, которые, как показывают исследования, чаще всего оказываются в определенной степени вымыслом - мифом о себе. «Миф моей жизни», о котором так хорошо писал Я.Э. Голосовкер, присущ практически всем самоописаниям, попыткам просмотра собственной судьбы, выстраиваниям своего внутреннего, а то и внешнего портрета. Извне люди могут видеть нечто иное, нежели то, что человек сам думает о себе, создавая свой субъективный фантазийный образ. Этот образ может быть как самообвинительным, когда создатель автобиографии предъявляет себя как великого грешника, так и самовосхвалительным, где присутствуют вымышленные доблести. Но в любом случае грань между «реалистическим» описанием _ и «вымышленным» очень условна и разными наблюдателями извне мо-
жет восприниматься по-разному: одними - как реалистическая самооцен-Ф ка, другими - как самооговор или похвальба, т.е. характеристики, не соответствующие реальности. Можно сказать, следуя К.Г. Юнгу, что автор О собственной биографии постоянно преподносит себя идентифицирован-^ ным то с Персоной, которую должны принимать и одобрять окружаю-
щие, то с Тенью, началом сколь несчастным, столь и порочным, но подлинное Я постоянно ускользает, уступая место вымышленной фигуре.
Описывая свои внутренние состояния, человек может сам заблуждаться на их счет. Он может давать им неверную оценку либо неточно выражать их смысл, может вообще не уметь адекватно их высказать, поэтому степень их достоверности оказывается проблематичной. Порой оказывается, что дающий описание своих чувств пациент психотерапевта употребляет в речи одни лишь абстракции, которые основатели нейро-лингвистического программирования Р. Бэндлер и Дж. Гриндер называют «номинализации». Что за ними стоит, вообще непонятно, и невыраженные содержания могут заменяться фантазиями, предположениями, заемными образами. Психотерапевту необходимо тратить много усилий для конкретного выяснения «подлинного переживания», и всегда остается вопрос, с чем мы имеем дело - с реальным субъективным состоянием или невольным вымыслом.
Люди могут иногда не только вымысливать характер своих внутренних состояний (которые не проверяемы в принципе) или давать себе гипертрофированные оценки, но и стихийно фантазировать о фактах, путать и недостоверно излагать события собственной жизни. Пока дело касается просто личной истории, это может не иметь существенного значения, и другой поворот события принимают тогда, когда речь идет о важном сви-детельствовании или обвинении. Здесь невольные «фантазийные воспоминания», достоверность которых не всегда может быть установлена, играют значительную роль. В. Нуркова пишет по этому поводу: «Существуют ли основания для разработки психологических критериев правдивости автобиографической продукции - признаний, показаний (свидетелей и потерпевших) или идентификаций? Проблема истинности свидетельств очевидцев и участников преступлений - часть более широкой проблемы: что есть истинность автобиографических воспоминаний, однородно ли это понятие? Безусловно, в обычных условиях каждый имеет "право выбора прошлого". Если в бытовых ситуациях включение фантазийного элемента -органичная часть продуцирования автобиографических рассказов, то в судебной практике оценка истинности приобретает первостепенное значение. В последние годы США сотрясают громкие процессы, инициированные женщинами против отцов и отчимов. Обычно во время психотерапевтических сеансов уже зрелые женщины внезапно вспоминают, что в раннем детстве подверглись сексуальному насилию со стороны членов своих семей. Иски подобного рода ставили присяжных в тупик. В. Вагнер, П. Дж. ван Копен и Х.Ф.М. Кромбаг называют тот минимум правил, которыми необходимо руководствоваться с целью отсечь безусловно ложные показания»7. Ситуации, где правда события и правда рассказа начинают путаться, достаточно распространены. «Право выбора прошлого», обоснованное Ж.П. Сартром в «Бытии и ничто», видение прошлого «в свете про- _ екта» оказываются силой, размывающей границы реального и вымышленного в разговоре о личной судьбе. Ф
7 Нуркова В. Свершенное продолжается. Психология автобиографической памяти личности. М., 2000. С. 202-203.
О
Фикциональность в описании чужого Я
Еще более проблематичной оказывается достоверность любых - устных или письменных - разговоров о чужом внутреннем мире. А между тем мы постоянно говорим и пишем о чужих переживаниях, чужих мотивах, чужой личности, будто прекрасно знаем ее изнутри. Часто такой разговор является нагромождением фикций - суждений и оценок, принадлежащих исключительно субъекту речи, но не объекту описания. В этом случае человек, которого описывают, соприкоснувшись с аналогичными текстами, может сказать: «Это не про меня. Вы меня вымысливаете». Так, собственно, порой и говорят. Подобный процесс является приписыванием, и его анализ необходим при конфликтах, возникающих в межличностной коммуникации (и во всякой иной тоже).
Описание чужого внутреннего мира как достоверно известного является важнейшим признаком фикционального художественного текста. В частности, Шмид в своей «Нарратологии» отмечает, что К. Хамбургер считает это описание ведущим признаком фикциональности: если автор пишет о том, что «герой подумал то-то и то-то», то ни о какой фактуально-сти не может быть речи. Состояние чужого сознания не является для нас «фактом», который можно проверить, а обратившись к своему собственному, мы найдем лишь свое личное восприятие ситуации. Заметим, впрочем, что, толкуя предположительное состояние чужого сознания по аналогии с интерсубъективным эталоном, обращающимся в культуре («что и как надо чувствовать в подобном случае или что обычно чувствуют»), мы все равно не получим достоверного знания - индивидуальное переживание может быть иным.
Тем не менее мы не можем сделать ни шагу без предположений и даже уверенных утверждений о чужой субъективности. Без этого общение не могло бы состояться. Значит, наши представления - это не только наша выдумка, вымысел, фантазия, но и реальное понимание, реальное знание, на меру которого указывает успех в общении. Правда, здесь срабатывает в том числе описанное в феноменологической социологии правило взаимозаменяемости перспектив: мы можем представить себя на месте Другого, и различие наших внутренних миров окажется незначимым, если наша цель едина. Однако это означает лишь то, что, взаимодействуя практически, мы нередко игнорируем чужую душу и взаимно корректируем наши действия, оставаясь либо равнодушными, либо имея превратное представление о внутреннем мире Другого. Кстати, это превратное представление не всегда, но часто является результатом проекции - перенесения собственных установок и стремлений на Другого.
Таким образом, мы всегда отчасти знаем, отчасти не знаем чужой ггУ внутренний мир, балансируя на грани реального и фикционального, поэтому здесь нужны крайняя осторожность и деликатность. Однако в фиф лософских исследованиях, касающихся чужих биографий, порой можно встретить категоричные и самоуверенные суждения, автор которых ни-0 сколько не сомневается в реалистичности собственной трактовки внут-У реннего мира Другого. Примером такого вольного истолкования чужой
души является вышедшая несколько лет назад книга И. Жеребкиной «Страсть. Женское тело и женская сексуальность в России». Это рассмотрение судьбы и внутреннего мира ряда неординарных женщин: Аполлинарии Сусловой, Нины Петровской, Любови Менделеевой-Блок, Марины Цветаевой и т.д. Жеребкина не просто дает свою трактовку переживаний перечисленных женщин, она «прокручивает» их через концепцию Жака Лакана, предъявляя читателю свое концептуальное видение как глубинное разъяснение чужих душ. При этом всех упомянутых дам она квалифицирует как истеричек, а потом «разоблачает» их душевные механизмы. Например, сначала автор книги вопрошает: «Почему Аполлинария отказывает в любви Достоевскому, оказавшись самой большой травмой в его жизни..?» Затем пишет об Аполлинарии Сусловой: «Как было сказано, в структуре женской сексуальности Лакан различает два типа ее проявления: женское наслаждение (знаменитое jouissance) и женское желание. Истерия, по его мнению, представляет собой парадигмаль-ный случай функционирования "желания" как защиты против "наслаждения" (автоматически предполагающего ситуацию удовлетворения желания), потому что больше всего истерик боится реализации желания и его остановки... Поэтому больше всего на свете Аполлинария Суслова боится потери своего уникального желания (как желания всего) и, когда ей предлагают формы для его конкретной реализации - стабильные сексуальные отношения или брак с Достоевским, например, она воспринимает их как оскорбляющий ее личность конвенциональный суррогат»8. Думается, знаменитые женщины, чья внутренняя жизнь была подвергнута такого рода анализу, вряд ли согласились бы с Жеребкиной и одобрили ее тексты.
Противоположным примером, показывающим необходимость самокритики при стремлении понять чужую субъективность, является новелла психотерапевта Ирвина Ялома «Две улыбки». Ялом описывает ситуацию, когда он, полагая, что хорошо знает свою пациентку, истолковал две ее улыбки при терапевтической беседе с другим специалистом, но затем, поговорив об этом с пациенткой, убедился, что понял ее реакцию неверно, сам придумал ее содержание, хотя его вымысел выглядел вполне правдоподобно. В «Эпилоге» новеллы автор говорит о некоторых причинах, не позволяющих нам адекватно постигать чужую субъективность. Он называет барьер между образами и языком, при котором путь от образа к языку очень коварен, ибо несет в себе потерю яркости, пластичности и текучести образа. В качестве причины он называет также субъективность нашего выбора при характеристике чужого внутреннего мира: мы можем воспроизвести лишь фрагмент того, что человек мог бы сам сказать о себе. Говоря о другом пациенте, Ялом пишет: «Однажды я работал в группе с пациентом, который в течение двух лет терапии редко обращался ко мне прямо. Однажды Джей удивил меня и других членов _ группы, объявив ("признавшись", как он выразился), что все, когда-либо сказанное им в группе - его обратная связь с другими, его самораскрытие, Ф все его сердитые или утешающие слова, на самом деле говорилось ради
О
8 Жеребкина И. Страсть. СПб., 2001. С. 45-46.
меня... Хотя он делал вид, что говорит с другими членами группы, он говорил через них со мной, постоянно ища моего одобрения и поддержки. После этого признания все мои представления о Джее были взорваны. Я думал, что хорошо знаю его, неделю, месяц, шесть месяцев назад. Но я никогда не знал подлинного, тайного Джея и после этого признания был вынужден перестроить его образ, сложившийся в моем сознании, и приписать новый смысл прошлым впечатлениям»9. Таким образом, никто из нас не застрахован от вымысла, когда мы обращены к глубине чужого Я.
Измененные состояния сознания: реальность или фантазия?
Наконец, сферой, где внешний наблюдатель чаще всего склонен видеть исключительно вымысел, является сфера паранормального опыта. Однако люди, обладающие таким опытом, который порой настигает их в гуще повседневности, напротив, утверждают, что происходящее с ними вполне реально. Причем реально не только в смысле переживания, но и в том отношении, что они не считают пережитое сном, мороком, бредом, но, напротив, соприкосновением с вполне реальными пластами действительности. Порой эти пласты по характеру их переживания называют даже «более реальными», чем повседневная эмпирическая жизнь, с которой как с эталоном мы сверяем всякий свой опыт. Внешний наблюдатель настаивает на вымысле, сотоварищ по «духовным путешествиям» утверждает о реальности происходящего - реальности изменения пространственно-временных форм, самоотождествления с сознанием других людей, душами животных и растений, на действительной встрече с архетипическими формами и развоплощенными духами. Примером текстов о паранормальном опыте являются широко изданные Трансперсональным институтом книга С. Грофа, К. Уилбера, а также книги Р. Монро и ряда других авторов.
Понимание подобных текстов и отнесение их к классу «реальных» или «фикциональных» (в данном случае - намеренно обманных, сфантазированных ради успеха на рынке) зависит в первую очередь от характера личного опыта читателя. Если у него случались разного рода мистические «приходы» или если эта тема его лично волнует, он принимает их как честные свидетельства об опыте прорыва за грань ограниченной эмпирической реальности. Если он «материалист и прагматик», в опыте которого не было никаких мистических событий, разве что голова болела после выпивки, то он рассматривает эти тексты как вымысел, ерунду и сказки.
Кроме того, большое влияние на восприятие таких текстов как реали--у стических или фикциональных, несомненно, оказывает культура. В тра-& диционном обществе, где властвовала религия, паранормальный опыт и £! его описание считались не глупостью и бредом, а пусть мимолетным, но
£
9 Ялом И. Лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы. М., 2008. С. 190-191.
взглядом за границу земного мира. Однако у одних народов это одобрялось и поддерживалось, а у других - запрещалось и каралось (как в христианстве), причем это был запрет серьезной и реальной акции и тексты о мистическом опыте изымались как ведущие по скверному пути, но не как нелепая выдумка. В современной культуре, культуре модерна и постмодерна, где властвует практический и безрелигиозный взгляд на мир, тексты о паранормальном опыте трактуются как заведомо ложные, как выдумка, достойная насмешки: «такого опыта не может быть, потому что его не может быть никогда». Видимо, более серьезное и вдумчивое отношение к ним возможно лишь при серьезном пересмотре как научной парадигмы, так и стереотипов оценки, характерных для массового сознания.
Завершая свое небольшое размышление о вымысле и реалистическом описании, я хотела бы подчеркнуть, что определение фикциональ-ного и реального в повседневных текстах и текстах культуры - всегда конкретная задача, для решения которой нет единого шаблона.
