CC BY
180
УДК 82:801; 398:801
О ПРИВИДЕНИЯХ, СНОВИДЕНИЯХ И ВИДЕНИЯХ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.
ТАНАТОПОЭТИКА: ПОГРАНИЧНЫЕ СОСТОЯНИЯ
М.А. Галиева
Данная статья посвящена изучению мортальных образов, эйдологии «иного царства» в поэтике русской литературы XIX -XX в. Большое внимание уделено вопросам, связанным с мистическими настроениями в XIX в.; подробно рассматривается поздняя статья В.А. Жуковского «Нечто о привидениях». Проводится небольшой обзор фольклорных формул, связанных с «пограничным» состоянием человека и нашедших свое преломление в русской литературе.
Ключевые слова: литература, поэтика, сон, привидение, фольклор, Жуковский, Пушкин
Откуда взялась столь странная тема в контексте нашей проблемы? Казалось бы, мортальная проблематика предполагает разговор о конкретных проявлениях смерти (физической, духовной) в произведении. Также возможен архетипический подход к изучению фигур танатоса. Р.К. Красильников, подробно классифицировавший литературоведческие опыты в области танатологии и типы мортальных элементов в поэтике, также обратил внимание на теорию архетипов К. Юнга и фрейдистское учение о бессознательном, которые позволяют подойти к вопросам танатопоэтики с точки зрения архетипов, в первую очередь, Матери, Тени, анима [9]. Однако, выходя за пределы этих концепций, отметим, что архетипическое несут в себе и миф, и фольклор, где влечение к иному царству является не столько бессознательным (в психоанализе это влечение к Танатосу воспринимается именно так), сколько обусловленным необходимостью поиска чего-либо: вещей невесты, волшебного предмета, добыванием сакральной информации [3, с. 42 - 50]. Но эйдосы иного царства, во-первых, проявляются в архаических пластах разных фольклорных жанров (сказки, заговоры, загадки); во-вторых, само пороговое состояние достигается разными способами. В фольклорной эстетике, в первую очередь, таким состоянием перехода является сон, воспринимаемый как временная смерть [15, с. 303 - 310]. Однако стоит сказать о летаргическом сне, о состоянии обмирания.
Разговор о нарративах о встречи человека с потусторонним достаточно не прост, так как здесь возникает вопрос об их классификации: легенды-«былички», легенды-«видения», легенды-«обмирания», легенды-«встречи» [18, с. 52 - 57]. Но в данном случае нас интересует само пограничное состояние, в котором оказывается герой. И в обмирании скрыты и сон, и видение одновременно: человек находится на пороге онного. Теперь обратимся к теме нашей статьи. Если со снами, на первый взгляд, все понятно (сон - характерный прием для поэтики русской литературы), то с «привидениями» и «видениями» возникает много сложностей, связанных во многом с их генезисом. По замечаниям специалистов, «народный фантастический мир является базисом, предшественником русского мистицизма, который в России конца XIX в. поднялся из сферы народных представлений на уровень философского осмысления, нашедшего отражение в учениях и трудах русских мистиков конца XIX - XX в.: Е.П. Блаватской, П.Д. Успенского, Г.И. Гурджиева» [12, с. 5]. Этот ряд имен необходимо дополнить именем В.А. Жуковского, который в поздний период творчества пишет трактат «Нечто о привидениях», где поднимаются вопросы о существовании привидений, видений и отношения к этому. По всей видимости, лично поэт сомневается в существовании подобного, но, описывая разные случаи встречи с неизведанным из жизни М. Дружинина, Н. Муравьева, королей, делает одно тонкое наблюдение, касающееся восприятия действительности в целом: «Неоспоримое свидетельство утверждает действительность сего события, и все, что оно пророчествовало, совершилось; но само по себе оно навсегда останется непостижимым для нашего разума <...> является, видимо, образ чего-то не бывшего, а только возможного, что-то символическое приемлет характер вещественного, это дух происшествия, цельный образ чего-то сборного, никакой личности не имеющего, это воздушная картина, соединяющая в одних рамах портреты, списанные кем-то с лиц, которых еще нет и которые когда-то будут» [8]. По существу, Жуковский пишет о мистическом предчувствовании, предвидении, которое дает возможность постижения действительности не бытовым, а имагинативным путем. Вспомним здесь старого Финна из «Руслана и Людмилы», предвидевшего историю двух влюбленных задолго до случившегося:
Уж двадцать лет я здесь один
Во мраке старой жизни вяну;
Но наконец дождался дня,
Давно предвиденного мною. [13, с. 14]
Вспомним и письмо Татьяны, в котором она признается не просто в любви Онегину, но и говорит о таинственной связи между ними. Также в поэтике Ф.М. Достоевского сон занимает особое место, он выступает неким посредником между героями - например, между князем Мышкиным и Настасьей Филипповной: «Я ваши глаза точно где-то видел... да этого быть не может! Это я так... Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне...» [2, с. 122, т. 6]. Такое видение героев является характерной чертой художественного мышления Достоевского [10]. Речь идет в данном случае не о сне как таковом, а о видении наяву, об измененном сознании - сюда же можно отнести и известное видение на Неве из повести «Слабое сердце»: «Подойдя к Неве, он остановился на
минуту и бросил пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль <...>» [2, с. 560, т. 1]. Аркадию Ивановичу приоткрывается иная действительность, не физическая, а метафизическая. В это время герой как бы выпадает из линейного времени. Тоже самое происходит и с Васей: «Он как будто только теперь понял всю эту тревогу и узнал, отчего сошел с ума его бедный, не вынесший своего счастия Вася. Губы его задрожали, глаза вспыхнули, он побледнел и как будто прозрел во что-то новое в эту минуту...» [2, с. 561, т. 1]. Именно герои «не от мира сего», больные, кривобокие (Вася кривобок) сопричастны знаниям другого порядка; они являются носителями «внесоциального», онтологического опыта [5, с. 87 - 89].
Эти небольшие отступления и попутные комментарии к повести Достоевского необходимы в рамках нашей проблемы, так как мортальные образы или, лучше сказать, эйдосы проявляются не только открыто, но и имплицитно. Привидения, видения, снотворческие состояния вступают в парадигматические отношения, и не случайно Жуковский в своей заметке ставит в один ряд эти явления: «Бывают сны наяву, которые весьма близко подходят к тому, что мы назвали привидением» [8]. В поэтике и эстетике русской литературы эти явления неразрывно связаны между собой. В этом отношении особенно показательна литература начала XX в. Так, лирический герой С.А. Есенина пребывает в пограничном состоянии, которое, стоит отметить, не обусловлено ни болезненным восприятием, ни состоянием алкогольного опьянения. В раннем стихотворении «Я по первому снегу бреду» ситуация порога выражена в следующей метафоре: Я не знаю — то свет или мрак? В чаще ветер поет иль петух? Может, вместо зимы на полях, Это лебеди сели на луг. [6, с. 125, т. 1]
И этот принцип восприятия действительности возникнет и в «Черном человеке»: То ли ветер свистит Над пустым и безлюдным полем, То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь. [6, с. 188, т. 3]
Более того, ритуальный подтекст именно этих строк позволяет прояснить и смысл сложной, как бы не разрешимой метафоры о голове-птице. В этой метафоре заложена фольклорная формула (возможно, паремио-логическая), потенциально связанная с обрядово-погребальным комплексом: тело человека оптичивается; душа умершего является птицей [20, с. 159 - 172] - таковы представления народной антропологии, представления о том свете и контактах с ним. Однако эта формула начинает работать только в контексте ритуального орнамента поэмы и первых строчек, задающих с самого начала иномирный тон. Имманентное восприятие фольклорных кодов в есенинской поэтике позволяет иначе подойти и к устройству его метафоры, обладающей свойствами мнимой простоты [11, с. 49].
Если мы заговорили об эстетике Серебряного века, то необходимо сказать и об особой энтелехийной силе этого некалендарного времени. А. Белый, активно разрабатывавший теорию символа, указывал на необходимость художнику слова обращаться к разным эпохам: «То действительно новое, что пленяет нас в символизме, есть попытка осветить глубочайшие противоречия современной культуры цветными лучами многообразных культур; мы ныне как бы переживаем все прошлое: Индия, Персия, Египет, как и Греция, как и Средневековье, - оживают, проносятся мимо нас, как проносятся мимо нас эпохи, нам более близкие» [1, с. 57 - 58]. Какая семантическая наполняемость глагола «проносятся»? Проносятся - видятся, ощущается наяву то, что давно сбылось, то есть поэт должен вглядываться вглубь времен. Подобную мысль мы найдем и у В. Хлебникова, завещавшего поэтам и человечеству искать прозрения современности в сказках, в архаике: «Тысячелетие, десятки столетий будущее тлело в сказочном мире и вдруг стало сегодняшним днем жизни» [16, с. 594]. Однако какое это имеет отношение к привидениям, сновидениям и видениям? С одной стороны, эти явления вполне разводимы: привидения (как художественный объект) относимы к фантастическому пространству, сны и видения как бы более реальны, реалистичны. С другой стороны, допустимо говорить, во-первых, об измененном сознании, о преломлении действительности, об аурном/аретном взгляде на творчество; во-вторых, генезис этих явлений главным образом уходит в эстетику фольклора и законы мифа с их имагинативным архетипическим наполнением, где фигуры Танатоса проявляются совершенно в разных формах. И не смотря на то, что тема привидений/видений в русской литературе стала актуальной благодаря переводам Жуковского [14, с. 33 - 37], его «Лесному царю», русский фольклор с его эйдологией иного царства, характерной для волшебной сказки, заговоров и заклинаний, на которые обратил свое зоркое поэтическое внимание А. Блок, дал не меньше русской словесности в этом отношении.
«Лесной царь» Жуковского представляет собой не только вольный перевод немецкого классика, но и произведение, наполненное строго русским аксиологическим смыслом. М.И. Цветаева, сравнившая двух «Лесных царей», права в том, что произведения вышли совершенно разными: «Вещи равновелики. Лучше перевести "Лесного Царя", чем это сделал Жуковский, — нельзя. И не должно пытаться. За столетие давности это уже не перевод, а подлинник. Это просто другой "Лесной Царь". Русский "Лесной Царь" — из хрестоматии и страшных детских снов. Вещи равновелики. И совершенно разны. Два "Лесных Царя"» [17, с. 432 - 433]. Однако в этом наблюдении
есть и еще одна тонкость: Лесной царь Жуковского - из страшных снов. При чем поэт это оговаривает дважды в ходе сопоставительного анализа: «<...> вся вещь Жуковского на пороге жизни и сна» [17, с. 433]. Для Цветаевой в этом русский перевод уступает, однако в данном случае нас интересует не столько творческая личностная оценка, сколько точность в определении природы образа и самого перевода в целом. Да, у Гете Лесной царь - реальность для ребенка и всадника; у Жуковского - сон наяву, лихорадка, но только для младенца. И в этом также состоит особенность национального самосознания, уловленная поэтом, вероятно, на творческом бессознательном уровне.
Возвращаясь к статье «Нечто о привидениях», еще раз обратим внимание на сомнения самого автора, касающиеся вопроса контактов с неизведанным и их возможного толкования, но, тем не менее, поэт прямо говорит о лиминальном состоянии человека, погруженного в сон - несон: «Иногда еще глаза не закрылись, еще все окружающие нас предметы нам видимы, а уже сон овладел нами, и уже в сновидении, в которое мы перешли нечувствительно, совершается перед нами что-то, совсем отличное от того состояния, в котором мы были за минуту, что-то странное, всегда более или менее приводящее в ужас <...>» [8]. Итак, поэт признает возможность трансформации сознания, приводящей к видениям, снам наяву. Однако не каждый человек и не в любой час может познать иную действительность. Онный мир обладает определенной логикой выстраивания [12, с. 5] и своими законами. Про-фанному герою не доступны сакральные знания. Именно поэтому в переводе Жуковского один герой видит Лесного царя, а другой - нет, принимая его за шорох ветвей и туман. Для Цветаевой в этом заключается существенная разница между переводом и оригиналом. Но в этой разнице дана культурная дистанция между отцом, способным только к посредственному восприятию, и ребенком, способным увидеть другой мир, доступный только для чистого сознания. Также Цветаева обратила внимание на глагольные формы, использованные в русском переводе: Жуковский перевел настоящее время в будущее. «У Гёте между криком Лесного Царя — "силой возьму!" — и криком ребенка — "мне больно!" — ничего, кроме дважды повторенного: "Отец, отец", — и самого задыхания захвата, у Жуковского же — все отстояние намерения. У Жуковского Лесной Царь на загривке» [17, с. 432]. И в такой подаче образа есть своя особенность. У Гете важно само видение, у Жуковского - его пересказ. Здесь уместно вспомнить сказки А.С. Пушкина, где этот прием использован: Салтан сначала узнает о чудесном острове, прежде чем отправляется лично созерцать все диковинки и чудеса; Дадон сначала отправляет в путь своих сыновей, чтобы они узнали о происходящем. Важен сам момент описания, в котором заключается приглашение к онному. Суть вопроса состоит в том, примет или не примет это приглашение испытуемый, поймет или не поймет. Король наказан смертью младенца за свое неверие в Лесного царя, ребенок у Жуковского умер не от страха, а от непонимания, от неспособности отца увидеть другое. Ребенок у Гете умирает непосредственно от Лесного царя. Второй исход страшнее для Цветаевой, однако здесь возникает философский вопрос: что страшнее - сам факт или незнание, нежелание признать этот факт, то есть Лесного царя. Кроме того, на близость к поэтике русской волшебной сказки и обрядовой действительности, задающейся небесной символикой, указывает следующая деталь:
«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять». [7, с. 137]
У Гете дочери Лесного царя должны просто играть в чудесные игры с младенцем, а у Жуковского - играть и летать при месяце. Сам полет как таковой отсылает к иномирной поэтике в контексте мифологической действительности, а месяц, как и золотые чертоги, является символом переходным, указывающим на сакральный час.
В разных фольклорных жанрах «тот свет» описан по-разному: появление покойника перед живыми не желательно, но в причети особо выделяется мотив ожившего покойника, в котором раскрывается желаемость и намеренность контакта причитающего с тем миром [4]. Однако не смотря на многообразие формул «иного царства» в фольклоре, существуют устойчивые модели, которые указывают (в ритуальной ситуации, конечно) на состояние порога - это касается пространственных отношений того и этого света: «совокупный материал наиболее архаичных пластов фольклора различных жанров дает сведения о том, что мир предков, по представлениям славян, может находиться или ниже земли - в подземном царстве, или на небе, или где-то на земле, но вне ойкумены человека -на краю земли, там, где садится солнце, в лесу, за лесом» [12, с. 73]. Таким образом, лесной царь существо по сути иномирное, сам факт его появления/описания в русской литературе знаменателен уже тем, что художник слова мыслит искусство через возможность сновидения. Да, у Гете Лесной царь - имагинация, у Жуковского - полусон, сон наяву. У каждого автора свой категориальный аппарат, если так можно выразиться, важность которого несомненна при анализе текстов. Гете обладал особым видением, имагинативной способностью восприятия действительности, по тонкому наблюдению Р. Штайнера. В лекциях, посвященных мировоззрению Гете, Штейнер отмечает особенное духовидение, внутреннее око, развитое у поэта, которое отсутствует у естествоиспытателей, то есть людей материалистического толка: «У них отсутствует орган для идеального, и потому они не знают сферу его действия. Посредством того, что у Гете этот орган был особенно развит, он, исходя из своего общего мировоззрения, пришел к глубоким прозрениям в существо живого» [19, с.134]. Однако русская имагинация позволяет понять особенности национальной топики, укорененной в формулах простирающихся вдаль времен. Наш Лесной царь - из страшных снов и сказок, которые определили художественный мир большинства классиков.
This article is devoted to the study of mortal eudology images of "other kingdom" in Russian poetics at the turn of the 19th century. Much attention is paid to the issues related to the mystical mood in the 19th century, and there is, also discussed the article by V.A. Zhukovsky "Something about ghosts." A small survey of folk formulas associated with "borderline" state of man is conducted and their refraction in Russian literature are established. Keywords: literature, poetics, dream, ghost, folklore, Zhukovsky, Pushkin
Список литературы
1. Белый А. Эмблематика смысла // Белый Андрей Собр. соч. Символизм. Книга статей. М.: Культурная революция; Республика, 2010.
2. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 10т. М.: Худ. лит, 1957. Т.1, 6.
3. Елеонская Е.Н. Представление «того света» в сказочной традиции // Елеонская Е.Н. Сказка, заговор и колдовство в России. М.: Индрик, 1994.
4. Еремина В.И. Историко-этнографические истоки общих мест причитаний // Русский фольклор: поэтика фольклора. Л.: Наука, 1981. Т. 21.
5. Ермилова Г.Г. Мышкин и «миры иные» // Ермилова Г.Г. Тайна князя Мышкина. О романе Достоевского «Идиот». Иваново: Ивановский государственный университет, 1993.
6. Есенин С.А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М.: Наука, 1995 — 2002.
7. Жуковский В.А. Лесной царь // Жуковский В.А. Полн. собр. соч.: в 20 т. М.: Яз. рус. культуры, 2008. Т. 3.
8. Жуковский В.А. Нечто о привидениях [Электронный ресурс] // Жуковский В.А. - Режим доступа: http ://bookz .ru/authors/jukovskii-vasilii/j ukovv01/1-j ukovv01.html
9. Красильников Р.Л. Танатологические мотивы в художественной литературе (Введение в литературоведческую танатологию). М.: Языки славянской культуры, 2015.
10.Криницын А.Б. О специфике визуального мира у Достоевского и семантике «видений» в романе «Идиот» [Электронный ресурс] // Криницын А.Б. - Режим доступа: http://www.portal-slovo.ru/philology/41310.php
11.Марченко А.М. Поэтический мир Есенина. М.: Сов. пис., 1972.
12. Мифологические рассказы и легенды Русского Севера. СПб.: Изд-во С.-Петербург. ун-та, 1996.
13.Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л.: Наука, 1977—1979. Т. 4.
14. Салахутдинова Т.Ю. Мотив привидения в повести «Леди Макбет Мценского уезда» Н.С. Лескова // Вестник Томского государственного университета. 2011. № 348.
15. Толстой Н.И. Народные толкования снов и их мифологическая основа // Толстой Н.И. Очерки славянского язычества. М.: Индрик, 2003.
16.Хлебников В. О пользе изучения сказок // Творения. М.: Сов. пис., 1986.
17.Цветаева М.И. Собр. Соч.: В 7 Т. М.: Эллис Лак, 1994. Т. 5.
18.Шеваренкова Ю.М. Легенды-былички как жанровая разновидность фольклорной легенды // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Серия: Филология. 2003. №1.
19.Штейнер Р. Учение о метаморфозе // Штейнер Р. Мировоззрение Гете. СПб.: Деметра, 2011.
20.Югай Е.Ф. «Живое» и «мертвое» в похоронных и поминальных причетах Вологодской области // Мор-тальность в литературе и культуре: Сб. науч. трудов. М.: Новое литературное обозрение, 2015.
Об авторе
Галиева М.А. - аспирант, сотрудник филологического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова, marianna.galieva@yandex.ru
УДК 7 09
С.А. РАЧИНСКИЙ И ЕГО РОЛЬ В ИСТОРИИ РУССКОЙ МЫСЛИ (ПО МАТЕРИАЛАМ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОГО И ЭПИСТОЛЯРНОГО НАСЛЕДИЯ)
Н.И. Кабанова
Статья выполнена при поддержке гранта РГНФ № 15-04-00168
Статья посвящена известному педагогу, общественному деятелю и ученому естественнику Сергею Александровичу Рачин-скому. По материалам переписок с В. В. Розановым и С. В. Смоленским рассматривается его отношение к вопросам литературы, философии, музыкального искусства.
Ключевые слова: эпистолярное наследие, народная школа, собрание рукописей, древнерусское искусство, хоровое многоголосие, литература, живопись.
Своеобразное достоинство эпистолярного жанра очень точно определил в письме к В. В. Розанову отец Павел Флоренский: «Единственный вид литературы, который я признавать стал - это Письма. Даже в "дневнике"
