CC BY-NC-ND
35
И.Б. Антонова
О ПОЛИТИЧЕСКИХ ПОНЯТИЯХ И ЦЕННОСТЯХ: СОВМЕСТНОЕ И НЕСОВМЕСТНОЕ В СОВРЕМЕННОМ ДИСКУРСЕ ВЛАСТИ
В статье анализируется природа современного политического дискурса, в том числе и те общегосударственные и общечеловеческие понятия, которые актуализируют его, формируя и/или изменяя общественное сознание. Частое несоответствие между истинными и навязанными властью значениями одного и того же понятия, равно как и изначальное несоответствие понимания общечеловеческих и общегосударственных понятий властью и обществом, провоцирует властные структуры к созданию многочисленных технологий манипулирования общественным сознанием, что приводит к отмиранию основополагающих институтов общественной жизни и, в первую очередь, института демократии.
Ключевые слова: политический дискурс, понятие общечеловеческих и государственных ценностей, «игра в понятия», «борьба за понятия», языковая политика
Хрестоматийным считается утверждение о том, что условием существования всякой власти является ее выражение в языке. Конечным результатом такого выражения выступает политический дискурс (далее - ПД). В задачи настоящей статьи входит: определение и краткий экскурс в историю зарождения и становления понятия «политический дискурс»; риторическая характеристика понятий общечеловеческих и государственных ценностей в ПД; анализ целого ряда несоответствий в понимании концептов национальных ценностей властью и обществом, а именно:
- традиционного несоответствия между истинными, исходными и навязанными властью значениями одного и того же понятия;
© Антонова И.Б., 2012
- частого несоответствия содержания и стиля ПД топосфере массовой аудитории;
- локального (характерного только для бывшего Советского Союза) несоответствия между высоким официальным стилем государственного языка и низким стилем бытовой разговорной речи;
- локального (характерного только для США) несоответствия политической риторики верховной власти США политическим действиям этой власти на фоне очевидного соответствия понятий национальных ценностей американскому массовому сознанию.
Итак, трактовка дискурса вообще и политического дискурса в частности выходит далеко за рамки лингвистического (дискурсом называется все, что «выше предложения») или лингвокоммуни-кативного (дискурс - разновидность речевой коммуникации) подходов, приближаясь к предельно широкому его пониманию как способа конструирования мира и/или сообразуясь с максимой Ж. Дерриды «Всё есть дискурс». Аналогично широкой может выступать и трактовка текста: «Мир - текст. Он представляет собой осмысленное сообщение (создателем текста могут выступать Бог, естественные законы природы, абсолютная идея и т. п.). Культурное освоение мира человеком - изучение его языка, дешифровка этого текста, перевод его на доступный человеческий язык. В этой связи можно было бы указать на устойчивый образ природы как книги, а постижение ее загадок как чтения в текстах...»1. Сравнения по типу «Природа - книга/текст», «Постижение природы - чтение текста», «Освоение мира - перевод текста» обобщают и упрощают наше представление о таких объектах, как «мир» и «природа», но никак не проясняют само понимание текста и/или дискурса. Более того, определения типа «Текст - это мир» или «Дискурс - это всё» носят умозрительный характер, поскольку предельность по типу «всё» и «ничто» лишена в контексте наших рассуждений какого-либо смысла. Тем более что в качестве примера, подтверждающего верность заявленных тезисов («Мир - текст», «Всё есть дискурс»), выступают не аргументы в защиту метафорического представления об освоении мира как о чтении Великой Книги, а вполне конкретный факт из истории языка (а не из истории мира вообще!) о ран-несредневековом представлении, основанном на том, что «принятие христианства (приобщение к истине) связано с переводом священных книг на национальный язык»2. Сам собой напрашивается вывод о том, что и трактовка дискурса отнюдь не претендует на научное определение, а лишь предлагает один из способов отношения к окружающему нас миру как к дискурсу.
Не менее широкой является и трактовка политического дискурса. С одной стороны, это дискурс, в основании которого лежит политический язык и который восходит к идеологии, а значит, вмещает в себя всё, что можно отнести к политике. С другой - обоснованием связи языка и идеологии выступает традиционное теперь уже рассмотрение последней как дискурса, «в основании которого лежит политический язык»3, т. е. идеология нередко приравнивается к ПД. Исходя из этого, непременным свойством ПД становится привнесение в него идеологической компоненты, которая предполагает наличие в нем «устойчивого набора высказываний на темы важнейших общественных категорий, норм, ценностей и теорий, используемого для публичного объяснения намерений и действий элиты того или иного общества»4. То, что актуализатором «общественных категорий, норм, ценностей и т. д.» становится политическая элита, делает дискурс официальным. Политическая элита всегда персонифицирована (президент, председатель правительства и т. д.), из чего следует, что эта часть языкового коллектива (в лице, например, президента) отличается от всех прочих носителей языка наличием властных полномочий, которые распространяются не только на социум, но и на язык: «Конкретная политическая идеология/концепция возникает и существует благодаря наличию субъективной персонифицированной точки зрения в руководстве страны, партии, государства. Персонификация в политике придает статус легитимации конкретной должностной персоне или группе должностных лиц»5, что превращает их официальный ПД в «мощный инструмент, регулирующий правовые, экономические, социальные направления тактического и стратегического развития»6. Давая оценку феномену языковой власти, Р. Барт определяет в качестве объекта, «в котором от начала времен гнездится власть», саму языковую деятельность «или точнее, ее обязательное выражение - язык»7.
Возникновение и становление официального ПД в России берет свое начало в Х1Х в., когда на политическую арену выходят идеологии консерватизма, либерализма, социализма и коммунизма. Язык политики того времени - это язык открытой конфронтации, в котором как никогда впоследствии сталкивались противоречивые интересы буржуазии и пролетариата.
К середине XX в. проводником господствующей идеологии становится мощная индустрия массмедиа, которая делает ПД более разговорным, а значит, более упрощенным и уплощенным для массового читателя/слушателя/зрителя (косвенным объяснением использования именно такого языка можно считать тот факт, что, как утверждает А. Богданов, «толпу можно выровнять только по низшим реакциям, поскольку высшие реакции у всех разные»8.
С политической арены позднего модерна уходит традиционное для модерна раннего деление на «буржуазию» и «пролетариат», а это значит, что и в политике, и в языке политики начинается процесс абстрагирования от идеологических противоречий, а по основным вопросам развития цивилизации устанавливается «виртуальный, но все-таки консенсус»9. Для актуализации последнего в речи ведущих политических лидеров все чаще используются отдельные понятия, связанные с общечеловеческими ценностями и обозначающие позитивные символы прогрессивной политики (солидарность, дружба, сотрудничество и т. д.). Перечисленные концепты многократно актуализируются в речи ведущими политиками страны - президентом или его окружением, - предлагая, а иногда и просто навязывая массовому сознанию определенную точку зрения или целый сценарий, позволяющий заданным образом интерпретировать, а иногда и реинтерпретировать политическую реальность. Актуализация такого дискурса требует от политика не только и не столько спорадического использования единичных смысловых концептов, даже и представленных в различных языковых рядопо-ложениях. Необходима твердая опора на тщательно отобранную политическую лексику, которая ориентируется на аудиторию, повод, место и топику ПД. Все это способствует массовой концептуализации окружающего мира в соответствии с выбранной политической стратегией: собранные в единый фрейм (термин Дж. Лакоффа), концепты прогрессивной политики (одновременно выражающие общечеловеческие ценности) воспринимаются массовым сознанием как некие традиционно позитивные и единогласно принятые единицы политического языка. Однако употребление этих же концептов, но в других контекстах приводит к несовместимости дискурса власти и плюралистических интересов массового сознания. Природу подобной несовместимости английские исследователи речевых практик Джойет и О'Доннел объясняют более чем банальной причиной: «Люди не склонны менять свои убеждения, а тем более - менять свое поведение даже под речевым воздействием политического лидера; поэтому, чтобы убедить их сделать это, оратору необходимо соотнести это изменение с чем-то, во что безоговорочно верит аудитория»10. Хрестоматийный пример совместности ПД и массового сознания (а точнее - с уже имеющимся в массовом сознании фреймом) - это словосочетание «освобождение от налогового бремени», анализ которого свидетельствует о его «уживчивости» с одними контекстами и сопротивлении другим, вплоть до рефрейминга, т. е. полного изменения видения политической реальности и ее реинтерпретации. Рефрейминг как процесс плохо совмещается с уже имеющимися в массовом сознании понятиями и ценностями. Действительно, отри-
цательная коннотация понятия «бремя» автоматически предполагает негативный смысл и самого понятия «налоги», а все сочетание «налоговое бремя» позитивно воспринимается только при условии непременного освобождения от него. Помещенное в негативный контекст («необходимость платить налоги»), традиционно непопулярное понятие «налоги» отторгается массовым сознанием, и требуются время и дополнительные языковые усилия для создания и закрепления нового фрейма, т. е. требуется рефрейминг. Но если понятию «освобождение от налогов» возможно противопоставить прямо противоположный контекст («необходимость платить налоги») и создание (хотя и не без дополнительных языковых усилий) нового фрейма, то какому рефреймингу подлежат неоспоримые, с точки зрения нравственности, концепты прогрессивной политики и «вечные» государственные ценности? Да простит меня читатель за тавтологию, но неоспоримость любых, даже самых абсолютных ценностей, оспорима, ибо контекстуально субъективна, а значит, и неоднозначна их интерпретация разными адресантами и восприятие разными реципиентами. Данные слова подтверждаются пророческим выводом, сделанным К. Поппером еще в конце прошлого столетия, но до сих пор вызывающим общественное беспокойство (по причине полного соответствия данного пророчества исторической реальности): «Среди всех политических идеалов желание сделать людей счастливыми является самым опасным. Такое желание сводится к непосредственным попыткам навязать другим людям свое понимание высших ценностей, чтобы создать такое представление о вещах, которое казалось бы им для понимания собственного счастья самым важным»11. Обязательным свойством любой тоталитарной системы Поппер считает наличие в ней таких политических идеалов, которые в силу «существования единого, центрального и монополизированного субъекта всякой правды и власти» теряют иммунитет против критики (именно по этой причине современную риторику вообще и политическую в частности обвиняют в неисторичности, некритичности и нейтральности).
Власть не просто тщательно отбирает и провозглашает свои политические ценности, но и привязывает их к определенным политическим контекстам, закрепляя впоследствии в массовом сознании. Закрепление подобного рода почти всегда носит характер навязывания (создания фреймов, по Лакоффу, или риторических прецедентов, по Хазагерову) либо через принуждение (тоталитарное государство), либо через манипулирование (демократическое общество). И в том и в другом случаях мы нередко имеем дело с изначальным несоответствием понимания концептов национальных ценностей властью и обществом: «.существует индивидуальная и
общенациональная концептуальные системы, которые различаются в представлении индивида и коллектива»12. Чувствуя несоответствия и нюансировки смыслов внутри большого количества понятий такого рода, специалисты речевых практик США предприняли ряд попыток по внедрению в массовое сознание тех концептов, которые бы способствовали формированию необходимых политических смыслов. Одной из таких попыток стала разработка списков слов, заменяющих те, которые, в силу их несоответствия массовому восприятию, использовать вообще не стоит. Так, вместо приватизация рекомендуется использовать слово «персонализация», вместо глобальная экономика - экономика свободного рынка, вместо иностранная торговля - свободная торговля и т. д. Такие замены были вызваны разными обстоятельствами: например, пользоваться словом «глобализация» не рекомендуется, поскольку оно ассоциируется у американцев с чем-то далеким, а слово «иностранный» (иностранная торговля) изначально несет в себе отрицательное к нему отношение и т. д.
Замены такого рода могут касаться и слов, находящихся в смысловой оппозиции друг к другу, образуя сентенции типа «Война -это мир», «Социализм - это свобода», «Свобода - это рабство», «Незнание - это сила» и т. д. Цель этих парадоксов - не столько укрепление своей собственной смысловой конструкции, сколько ниспровержение идеологического противника, а точнее - языка противника, ибо ниспровержение идеологического противника есть ниспровержение его языка и обеспечение себе «привилегий в интерпретации» действительности, которое (обеспечение) также достигается языковыми средствами: «Насильственное занятие цитаделей государственной власти не является более предпосылкой для революций. Сегодня революции осуществляются другим способом. Вместо зданий правительств захватывается понятийный аппарат, присваиваются понятия, которыми мы описываем наш государственный порядок, наши права и обязательства, наши институты власти»13. Н.А. Кащей использует здесь слова Биденкопфа, чтобы проиллюстрировать «борьбу за понятия», предпринятую консерваторами против «левых языковых стратегий» в 70-е годы прошлого столетия. Со временем поле «борьбы за понятия» значительно расширилось, перекинулось и на другие политические силы, а запоминающаяся воинственная метафорика типа «оккупация понятий», «освобождение понятий от незаконных владельцев», «ликвидация языковых барьеров» и т. д. стала общеупотребительной для ПД любой политической группы или партии.
Вся метафорика, связанная с «борьбой за понятия», существует как отдельный фрейм, формулируя при этом ряд методов, необхо-
димых для ведения языковой политики государства (термин «языковая политика» был введен Ф. Кайнцем в 1965 г.). В тоталитарных системах языковая политика, как правило, сводится к запрету на свободу слова, а в демократических - к «политическому препирательству», т. е. к «идеологической борьбе за понятия». Господство в этой борьбе получает тот, кто «в состоянии находить ключевые понятия и эксплуатировать в них величайшие потрясения времени или страсти поколений»14. Именно такую языковую ситуацию переживала Россия в 1917 г., когда в ленинской риторике эксплуатировались ключевые понятия, по природе своей совместные с рабоче-крестьянским сознанием того времени и по этой причине предопределившие победу большевиков за власть. Каталог понятий, оформленных в виде большевистских лозунгов, невелик, и ключевыми, идеологически узаконившими будущий режим концептами стали прежде всего слова «свобода», «власть», «правда», «государство». «Эксплуатация» этих понятий была характерна для политической борьбы за власть во все времена, но именно в советской России навязанное властью содержание понятия изменяло его подлинное значение на прямо противоположное, что обнаруживало вопиющее несоответствие между истинным, исходным и навязанным политической властью значениями одного и того же понятия: «Власть бюрократии называется властью народа; от имени рабочего класса порабощен рабочий класс; всеобъемлющее унижение человека декларируется как его окончательное освобождение; изоляция от информации выдается за доступ к информации; манипуляция властью называется общественным контролем власти, а произвол называется соблюдением правопорядка..»15 В качестве примера несоответствия (если не сказать противоречия) подобного рода выступает риторика многих ленинских статей и выступлений. Так, в работе В.И. Ленина «О государстве» автор. «противопоставляет понятие государства в обычном смысле слова государству пролетарскому, которое суть государство навыворот, государство для отмены государства. Другими словами, пролетарское государство должно было в конце концов ниспровергнуть власть, но в действительности революционные концепты политической символики стояли «на службе государственного строительства, а не ниспровержения власти»16. За счет такого «раздвоения» внутри одного и того же концепта последний терял признаки восприятия его как единого целого.
Ленинское понятие пролетарского государства, сталинское -ленинизма, хрущевское - культа личности, - все они (равно как и горбачевская «перестройка», и рейгановская «империя зла», и джонсоновская «война с бедностью») искусственно вбрасывались через СМИ, закреплялись в массовом сознании, актуализируя
новую, доселе не существующую реальность. На языковом уровне при создании нового концепта (состоящего, как правило, из двух имеющихся, например, «война с бедностью», «культ личности») или реинтерпретации имеющегося («кризис», «перестройка») его автор проделывает все то, что описал в своей книге «Партия, власть и риторика» Г.Г. Хазагеров: вначале выбранный в качестве концептуализируемого феномен получает имя, затем с ним связываются определенные словесные формулы и яркие образы, и наконец, создаются публичные тексты, которые надолго (если не навсегда) остаются в общественной памяти. Иногда новорожденный концепт должен быть немедленно соотнесен с некоторой политической ситуацией, которая, в случае успешной маркировки этим концептом, начинает восприниматься и интерпретироваться социумом как таковая. Иначе говоря, происходит соотнесение концептуализированной властью действительности с общественным сознанием. Именно таким был итог неоднократного маркирования ситуации как кризисной в эпоху правления Дж. Кеннеди или риторическое конструирование реальности, населенной врагами и шпионами, в эпоху Сталина. Навязывание массовому сознанию интерпретации политической реальности «глазами политического лидера» (вне зависимости от того, насколько точно эти интерпретации соответствуют исторической реальности) наводит на мысль о метафизической природе риторики власти в целом. Действительно, произнося речь, президент посредством своей риторики создает реальность, которая, по его мнению, требует с его стороны действий, а со стороны населения - поддержки этих действий (так было при Кеннеди, риторика которого вызвала к жизни новый пласт политического языка, называемого кризисной риторикой, под воздействием которой вся нация воспринимала окружающую жизнь как «жизнь в условиях кризиса»). Преобладание именно такого восприятия действительности целиком зависит от того, насколько искусно сконструирована, актуализирована и растиражирована концептуальная система власти и нет ли более искусно созданной концептуальной системы, рекламирующей контрдействительность. Отсутствие «более искусной...» вовсе не означает отсутствие оппозиции в этой борьбе. Более того, правящие и оппозиционные силы давно пришли к общему выводу о необходимости завоевания понятий, в которых только и может определяться и интерпретироваться демократическое общество.
На первый взгляд может показаться, что борьба вокруг понятий есть борьба за истинную политическую интерпретацию действительности. Но зададимся вопросом, несут ли политические понятия только истинные значения (Г. Майер называет такие понятия за-
конными17 или их внутренний интерпретационный ресурс изначально выражает «пропасть между языком и реальностью» (по Майеру, критические понятия)? Другими словами, насколько достоверны политические понятия в описании и регистрации социального опыта (и то и другое, к слову сказать, выступает как критерий истинности понятий)? И не теряют ли они эти свойства, выступая больше как понятия ожидания и/или обещания? История языковой практики свидетельствует о такого рода потерях, и тем не менее есть надежда, что понятия смогут успешно осуществлять интерпретацию социальной действительности при условии их погружения во внутри-общественные аргументационные процессы. Г.Г. Хазагеров называет эти процессы политическими топосами и/или общеизвестными темами, «с помощью которых легко развертывать аргументацию», и призывает власть к обсуждению с социумом этих, как правило, болезненных тем, что само по себе «гораздо более естественный путь, чем пытаться внедрить в его сознание новый концепт»18. Считая политические топосы барометром, с помощью которого можно «гибко реагировать на движение общественных настроений», Хаза-геров высказывает мнение о несоответствии содержания и стиля ПД топосфере массовой аудитории: «Чем более однообразно поле СМИ (имеется в виду ПД, опосредованный массмедиа. - И. А.), тем менее важным материалом становится реальная топика, т. е. то, что находится вне этого поля, в зоне не услышанных дискуссий»19.
Как повлияли процессы создания новых и реинтерпретации старых концептов на языковое развитие той или иной страны? Очевидно, что процессы такого рода не затронули, да и не могли затронуть структуры языка и/или его системы. Речь может идти лишь «о трансформации самой проницаемой подсистемы языка - лекси-ки»20. Так, для советского официального ПД, «напичканного» понятиями о высших человеческих ценностях, характерно присутствие множества однотипных гиперболических эпитетов (небывалый, неслыханный, невиданный, недосягаемый, незабываемый и т. д.), в то время как речь населения изобиловала лексикой с уменьшительными суффиксами (сберкнижка, текучка, кремлевка, столовка, продленка и т. д.). Отсюда - несоответствие пафоса официальной риторики власти низкому стилю бытовой речи советских людей.
Тесная связь между риторикой и политикой существовала всегда, но значимость появившейся в 60-е годы прошлого века новой риторики (неориторики) в ее взаимодействии с политикой трудно переоценить: именно она в отличие от догматических риторик прошлого обладает мощным потенциалом, раскрывающим механизмы современного социально-политического взаимодействия. Справедливости ради следует сказать, что первая волна популярности
неориторики совпала с упрощенным пониманием ее как «техники речи», «универсальной техники», «социальной технологии», которыми можно овладеть как инструментами для дальнейшего использования в своей профессии. Если под профессией подразумевалась руководящая должность, то безусловным и непременным условием ее эффективной реализации становилось красноречие, владение словом («Слово является самым действенным средством в руководстве людьми» - именно такой или приблизительно такой была реклама риторических пособий этого периода). При этом само понятие «управление людьми» толковалось расширительно: от управления экономикой и армией до управления страной.
В таком, повторяем, упрощенном понимании риторики Ю. Ха-бермас увидел засилье «символической техники» вообще как веяние современности, заболевшей глобализацией: «Науки, изучающие деятельность, начинают выдвигать техники по управлению социальным действием, сродни естествознанию и его техникам освоения природы. Они становятся производительными силами технической научной цивилизации, которая развивается на чистом фундаменте нейтрализованной истории в глобальном масштабе». Следует расценивать как ошибочную попытку декларировать прямую зависимость социальной компетенции от компетенции риторической. Такой же ошибкой, продолжает Хабермас, следует считать обвинение в упадке политической стабильности и гармонии не социально-экономические условия и структуру их общественного существования, а риторическую дидактику и педагогику, которые не в состоянии «сделать будущего гражданина. искусным мастером применения своих демократических прав»21. От себя добавим, что не менее ошибочно объяснять общественные конфликты языковыми недоразумениями или оценивать политическую деятельность того или иного президента с точки зрения его умения пользоваться риторическими стратегиями, приписывая ему политические успехи исходя из преимуществ его риторики.
В подтверждение этой мысли достаточно привести примеры чисто риторического президентства Дж. Кеннеди и Р. Рейгана. Первый, считаясь одним из самых публичных президентов Америки, рассматривал ПД в качестве приоритетного средства президентской коммуникации, а значит, и президентского правления. Второй не просто сохранил риторическую традицию своего предшественника, но и дополнил ее политическим спектаклем и свойственной любому спектаклю театрализацией. При этом и тот и другой благодаря своим риторическим умениям лишь создавали видимость успешного президентства, и это в буквальном смысле слова защищало их от политического скандала, а их администра-
цию - от обвинений в многочисленных политических ошибках. Перед нами налицо несовместность политической риторики верховной власти с политическими действиями этой власти. Наиболее ярко несовместность такого рода проявляется в броских запоминающихся фразах, которые лишь на первый взгляд выражают истинную позицию политических лидеров, их произносивших. Так, фраза Мартина Л. Кинга (ставшая хрестоматийной не только в США, но и за их пределами) «I Have a Dream» на самом деле не выступает в качестве ключевой и к логосу всей речи имеет более чем косвенное отношение. Главным требованием Кинга в этой речи была реализация обещания демократии, борьба за гражданские права в американском обществе. Сама же фраза служит не более чем эмоциональным компонентом, призванным романтизировать и идеализировать будущую демократию. Еще более противоречивой, с точки зрения интерпретации ее в ходе истории, является фраза, произнесенная Дж. Кеннеди во время инаугурации его в президенты: «Ask not what your country can do for you; ask what you can do for your country» («Не спрашивай, что твоя страна должна сделать для тебя, а скорее спроси, что ты можешь сделать для своей страны»). Прежде чем Кеннеди начал свое президентство с этой фразы, он пришел к выводу, что памятная риторика его предшественников Вудроу Вильсона и Франклина Рузвельта уже не имеет того воздействия, которое отличало ее на момент произнесения. Программа Вильсона «Новая свобода» обещала нации новую экономическую политику, а «Новый курс» Рузвельта - безопасность и помощь тем, кто в ней нуждался. Программа Кеннеди «Новая граница» (как и вся его инаугурационная речь) не была пакетом обещаний, скорее пакетом вызовов. Новый президент не предлагал народу ничего конкретного, а выражал намерение спросить с самих американцев. Но содержательная несовместимость этого памятного заявления с дальнейшими политическими шагами Кеннеди стала заметной чуть ли не с первых шагов его президентства, поскольку он сразу же заявил о себе как о яром стороннике федерализма, проповедующем принципы государственной поддержки и финансовой помощи. Действия, предпринимаемые Кеннеди впоследствии, не соответствовали принципу "Ask not ...", но это не помешало самой фразе остаться в анналах риторического президентства США, опровергнув тем самым утверждение спичрайтера Кеннеди Т. Соренсена о том, что «большая политика имеет потенциал стать великой речью, но речь по слабой и непоследовательной политике, независимо от словесного оформления, не выдержит испытания временем»22.
Риторизация института президентства не может не сказываться на стиле дискурса власти (и ПД в целом), лишая его того эстетического компонента, который необходим для создания сильного эмоционального воздействия на социум. Такая жертва (в виде потери стиля в ПД) вполне оправдана с точки зрения необходимости отвлекать (с помощью публичной риторики) внимание социума от фактических событий, инициируемых властью в политические будни. Именно цель отвлечения преследует публичная риторика, основанная на упрощенной символике и не говорящая ничего, что могло бы составить суть властных полномочий реальной политики государства. Для этого публичная риторика то и дело ссылается на понятия, выражающие «высшие ценности»: «Признание ценностей, которые, как правило, никто не ставит под сомнение, являются "любимым ребенком" политической риторики, так как они не указывают ни на какие фракции, ни на какие социальные группы, ни на какие интересы, ни на конкретных людей. ...Самое важное преимущество такой риторики заключается в ее бесспорности и общих пожеланиях. .Риторика, которая ссылается на эти ценности, не ставит вопрос об их практической совместимости или осуществимости, а только произносит слова "социальная рыночная экономика" или "экологическая безопасность" и т. д., не более того. Риторика о ценностях затемняет условия их реализации, так как детализация решений и преобразований позволила бы вновь расти разногласиям.»23.
В продолжение этой мысли добавим, что большинство исследователей речевых практик видят за риторикой о ценностях «охоту за голосами», т. е. предвыборную риторику, которую невозможно ни принять, ни отклонить. Сдвиг в сторону предвыборной риторики автоматически означает отход от риторики правления внутри ПД и чреват, во-первых, опасностью превращения процесса правления в предвыборную кампанию (т.е. в инструмент, предназначенный для поддержания популярности президента, но не более) и, во-вторых, угрозой потери риторической поддержки непопулярных мер24. И если для предвыборной риторики свойственны многочисленные ссылки на понятия о высших ценностях, то ПД, посвященный принятию важных политических решений (риторика правления), должен быть полностью освобожден от «игры в понятия», поскольку последние не являются риторическими предпосылками для принятия таких решений. Модальность «должен быть» не выражает реального положения вещей: тяготеющий к предвыборной риторике ПД вновь и вновь возвращается к одним и тем же бесспорным общим понятиям, так что их наличие может выступать критерием определения его как предвыборного дискур-
са, а отнюдь не дискурса власти, который призван беспокоиться о доказательстве благоразумия и своевременности предпринимаемых шагов: «публика в этом смысле идет по той же тропинке, что и политик: она требует правильности, полезности, разумности и справедливости в политических действиях; она жаждет их резонности и надеется, что, может, наконец в политических дискуссиях найдет согласие»25, и в этом нам видится общность соответствия политической рефлексии власти и общества. Несмотря на это, не стоит забывать об опасности, связанной с неизменным присутствием в современном ПД понятий общечеловеческих и государственных ценностей. Занимая доминантное положение в процессе формирования массового сознания, данные понятия автоматически превращают дискурс власти в предвыборный популистский дискурс, «убивающий» демократический характер большинства политических и общественных институтов.
Примечания
3
1 Лотман Ю.М. Чему учатся люди. М.: Центр книги ВГБИЛ им. М.И. Рудомино, 2010. С. 61.
2 Там же.
Кологривова И.В. Политический язык как идеологический компонент политического процесса в современной России: Автореф. дис. ... канд. полит. наук. Воронеж, 2009. С. 16.
Негров Е.О. Трансформация официального политического дискурса в современной России: Автореф. дис. ... канд. полит. наук. СПб., 2008. С. 18. Клюев Ю.В. Политический дискурс в массовой коммуникации. СПб., 2010. С. 31.
6 Там же.
7 Цит. по: Наумов В.В. Государство и язык. М.: КомКнига, 2010. С. 11. Цит. по: Почепцов Г.Г. Стратегические коммуникации в политике, бизнесе и государственном управлении. Киев: Альтерпрес, 2008. С. 56. Кологривова И.В. Указ. соч. С. 14.
Цит. по: Charteris-BlackJ. Politicians and Rhetoric. Basingstoke; N. Y., 2005. P. 10. Цит. по: Кащей Н.А. Риторика и политика в современном обществе / НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород, 2005. С. 33-34. 12 Клюев Ю.В. Указ. соч. С. 42.
Цит. по: Кащей. Н.А. Указ. соч. С. 67. Кащей Н.А. Указ. соч. С. 69. Цит по: Кащей Н.А. Указ. соч. С. 70.
Хазагеров Г.Г. Политическая риторика. М.: Николо-Медиа, 2002. С. 194. См. Кащей Н.А. Указ. соч. С. 73.
5
18 Хазагеров Г.Г. Почва для диалога: Политика речи и риторика новой власти. Русский журнал. 2008. № 2. Лето. С. 118.
19 Там же. С. 119-120.
20 Наумов В.В. Указ. соч. С. 144.
21 Цит. по: Кащей Н.А. Указ. соч. С. 20.
22 Цит. по: Почепцов Г.Г. Указ. соч. С. 192-193.
23 Кащей Н.А. Указ. соч. С. 96.
24 См.: Хазагеров Г.Г. Партия, власть и риторика. М.: Европа, 2006. С. 16-17.
25 Кащей Н.А. Указ. соч. С. 100.
