CC BY
47
С. С. Скорвид (Москва)
О «культурных диалектах» и переселенческих говорах чехов на Черноморском побережье Северного Кавказа
В статье обсуждается оправданность использования термина «культурные диалекты» применительно к чешской общине на Северном Кавказе, возникшей здесь с конца 1860-х годов. Характеризуя чешские говоры, сохраняющиеся в ряде населенных пунктов в окрестностях Анапы, Новороссийска и Ге -ленджика, с одной стороны, и восточнее, под Туапсе, с другой, автор показывает, что хотя предки их современных носителей прибывали из разных мест, у них в первом случае развился интердиалект на юго-западно-чешской диалектной базе, тогда как более изолированный туапсинский говор с преобладанием северо-восточночешских черт остался в стороне от данного процесса. Это различие сказывается и в культурной сфере.* Ключевые слова: чешская община на Северном Кавказе, переселение крестьян, юго-западный и северо-восточный чешские диалекты, интердиалект, языковой контакт
Недавно в краснодарском ежегоднике «Мир славян Северного Кавказа» вышла статья (Бондарь 2013), ставящая своей целью подвести итоги полутора десятилетий изучения чешской общины в данном регионе. В статье констатируется многогранность изысканий в этой области, предпринимаемых с конца 1990-х гг. уже целым рядом кубанских исследователей. Одна из первых попыток «комплексной характеристики культуры чехов» Северного Кавказа была представлена в очерках (Кузнецов 1998; Кузнецов 1999); правда, по мнению Н. И. Бондаря, «скудость фактологического материала, неравномерная изученность локальных северокавказских чешских традиций, а на тот момент почти полная неизученность большинства из них делали такую работу преждевременной» (Бондарь 2013: 220). Возразив на это, что первый опыт всегда так или иначе ценен, в остальном соглашусь: в тексте И. В. Кузнецова действительно немало суждений
Работа выполнена при поддержке Фонда фундаментальных лингвистических исследований (http://www.ffli.ru), проект № А-54 «Славянские переселенческие говоры в России (чешские, польские, украинские)».
и выводов, проистекающих из недостаточности сведений о чехах на Северном Кавказе и в России вообще, какие имелись тогда в распоряжении ученого. Так, неточна вторая часть его утверждения, что «в России чехи проживают дисперсными группами в крупных городах, а сельское компактное население образуют ныне только в пределах Северного Кавказа»; не настолько неизвестны, как это казалось автору, даты основания чешских сел на Кавказе и «районы Чехии, откуда шла миграция». Наконец, в наши дни уже не отражает объективного положения дел констатация, что «говоры (диалекты) чехов Кавказа совершенно не изучены» (Кузнецов 1999: 116, 117).
Изучение северокавказских чешских говоров под Новороссийском и Анапой было развернуто рабочей группой РГГУ в 2009 г. Спустя три года география ее полевых исследований расширилась: кроме Северного Кавказа, компактное чешское население обнаружилось еще в трех деревнях в Среднем Прииртышье, на территории Омской области в Западной Сибири, причем между обеими чешскими общинами были выявлены даже отдаленные, опосредованные исторические связи. Лингвистические результаты предпринятых за пять лет экспедиций отражены в ряде статей, в частности (Скорвид, Третьякова 2009; Скорвид, Поляков 2013; Скорвид 2013; Скорвид 2014; Поляков 2014). Представленную в них картину позволила существенно дополнить недавняя экспедиция на Черноморское побережье Северного Кавказа, в ходе которой удалось записать образцы речи одной из последних носительниц чешского говора села Тешебс в окрестностях Геленджика, который был, по всей видимости, весьма близок новороссийско-анапскому идиому, а кроме того, зафиксировать заметно отличный от него - и, напротив, сходный со среднеприиртышским - говор села Анастасиевка под Туапсе. Ввиду недостаточности собранного материала, относящегося к этому говору, который можно условно назвать восточносеверокавказским, в противоположность распространенным между Анапой и Геленджиком западносеверокавказским, он в настоящей статье будет принят во внимание лишь ограниченно. Учитывать его, однако, необходимо, особенно ввиду того факта, что с собственно диалектными (внутриязыковыми) различиями между обоими идиомами оказываются связаны и некоторые культурные особенности.
Н. И. Бондарь на страницах указанной публикации выступает за «территориальный подход в изучении культуры чехов, да и иных малых этнических групп Северного Кавказа, Кубани», каковой «позволит выявить диалектные культурные различия между отдельными
чешскими поселениями или группами родственных сел» и вместе с тем «создаст базу последующих сравнительных исследований и определения метропольных областей Чехии, откуда шло переселение». Разумеется, понятие «культурные диалекты» автор использует не в лингвистическом смысле, понимая под ним территориальные варианты культурной традиции, игнорирование которых в прошлом создавало «ситуацию, когда отдельно зафиксированный факт (например, освящение урожая или "казнь петуха") начинал восприниматься как признак чешской культуры в целом» (Бондарь 2013: 220, 221). Действительно, в той части полевых материалов из сел Варваровка и Павловка под Анапой, которая в цитированной статье вводится в научный оборот, не отражен обычай «казни петуха», упоминаемый без конкретной локализации в работе (Кузнецов 1999: 122), а позже в книге В. С. Пу-киша «Чехи Северного Кавказа» - с оговоркой, что выросшая в Варва-ровке А. П. Сланец (1913-2010) «лишь смутно припоминает эту традицию», зато она засвидетельствована двумя уроженцами Кирилловки под Новороссийском (Пукиш 2010: 238-239)1. Следует ли усматривать в этом черту своеобразия «культурного диалекта» Варваровки и Павловки, который Н. И. Бондарь, судя по всему, трактует как единый, хотя первые насельники этих соседних деревень, согласно устному преданию, происходили из разных мест Чехии?
В монографии В. С. Пукиша со слов старожила Павловки В. Я. Швеца (1917-2012) говорится, что ее основали поселенцы из окрестностей города Ческе-Будеёвице в Южной Чехии, тогда как Варваровку - выходцы из западночешских местечек Клатовы и Су-шице (Пукиш 2010: 28). Н. И. Бондарь сетует, что «у автора не содержится должной и четкой документации» этих сведений, но в целом подтверждает их, ссылаясь на запись своей беседы с В. Я. Швецом 1997 г., в «первичной расшифровке» которой название города Клатовы передано неточно: «из Клопыла» (Бондарь 2013: 223). Добавлю, что в 2008 г. с этим информантом и еще некоторыми представителями северокавказских чехов беседовал сотрудник чешского интернет-архива устной истории «Память народа» Марек Гавличек. Тогда В. Я. Швец сказал ему (по-русски) следующее: «В Варваровке, вот тут село ниже, там чехи с Клатова, а мы... нет, с Будеё... мы с Будеёвиц чехи, павловские, а Варваровка с Клатова» (к сожалению, при расшифровке записи интервьюером смысл этого несколько сбивчивого сообщения изменился на противоположный)2. В то же время окрестности Будеёвиц в качестве «прародины» своих предков с уверенностью называли в беседах с М. Гавличеком и в 2009-2010 гг.
с нами уроженка Мефодиевки, ныне вошедшей в черту Новороссийска, Э. И. Краль (1928-2013) и жительница Кирилловки М. В. Сисель (Чехова), родившаяся в 1925 г. в соседней Борисовке.
С другой стороны, живущая в Кирилловке М. В. Коваль, которая родилась в 1935 г. в Варваровке, рассказывала нам в интервью 2009 г., что одна из ее бабушек по фамилии Пехачек приехала со своей семьей из Моравии, конкретно из Брно. Аналогично В. П. Каб-рда (1931 г. р.) из Кирилловки убежден, что его дед был из Моравии (Von esce spivalpisn 'icku: [...] Savlenka brousena na obje dvje strani, ona mn 'e viseka s Uhr do Moravi 'Он еще пел песню: Сабелька, заточенная с обеих сторон, она проложит путь мне из Венгрии в Моравию' -запись 2009 г.). Недавно его дочь И. В. Третьякова установила, что его дед Франц родился в 1852 г. в местечке Ямы близ города Ждяр-над-Сазавоу на Высочине, которая связывает юго-восток Чехии с юго-западом Моравии (причем Ямы находятся с моравской стороны бывшей границы этих земель). Сохранилось Прошение о принятии в российское подданство от 5.3.1896 г., в котором австрийскоподдан-ный чех Франц Кабрда указывает: «Проживаю в России уже около 20-ти лет, и с 1890 года я водворен в России. [.] Со времени водворения моего я живу в деревне Кирилловке Новороссийского участка Черноморского округа.»3 Возможно, что до водворения в Кирил-ловке, основанной в 1869 г. переселенцами «первой волны», он жил в Глебовке под Новороссийском, где в 1887 г. были похоронены его родители FRANC i KATERINA KABRDA (надгробие с этой надписью уцелело до наших дней).
Итак, в нашем распоряжении записанные от нескольких информантов устные - пока только в одном случае подкрепленные документально - свидетельства того, что массовое, в конце 1860-х гг., а позже и индивидуальное переселение чешских крестьян в названные деревни под Анапой и Новороссийском происходило из разных местностей Чехии и даже из Моравии. Между тем сколько-нибудь заметные «диалектные культурные различия» между гипотетически западночешской, по происхождению первопоселенцев, Варваровкой и остальными, по преимуществу очевидно южночешскими, поселениями в обоих районах не прослеживаются. Скорее речь может идти о том, что один и тот же набор культурно значимых признаков фиксируется в отдельных населенных пунктах с разной полнотой. То же относится к особенностям говора старших поколений чехов, живущих в окрестностях Новороссийска и Анапы, которые находились в центре внимания исследовательской группы РГГУ.
Существует устойчивое убеждение самих носителей чешского языка в указанных местностях, что Варваровка отличалась особым выговором. Так, И. В. Кузнецов писал: «Информанты отмечают, что речь жителей с. Варваровка более протяжна и медлительна, чем жителей соседнего с. Павловка» (Кузнецов 1999: 117). В 2009 г. в беседе с нами это подтвердила М. В. Малик, родившаяся в 1931 г. в Варва-ровке, но вскоре вместе с матерью, А. П. Сланец, перебравшаяся в Павловку: V Уагуаго/св, (ат шрпас т1иу/в/1, (ат (о (аЪпои 'в Варва-ровке, там уже по-другому говорят, там тянут'. Почти теми же словами это повторил нам в 2010 г. В. П. Кабрда из Кирилловки. Для примера он даже произнес «по-варваровски» некогда известный в Чехии шутливый диалог крестьянок, растягивая слоги в конце реплик: Капов! БИа я па/ипшии? 'Нана! Ты была на похоронах?' и т. д. В 2011 г. в Варваровке мы зафиксировали подобное растягивание конечных слогов, в частности, в речи М. И. Белоконь (девичья фамилия Машек, 1931 г. р.). С другой стороны, в записи М. Гавличека так же говорит по-русски уроженец Павловки В. Я. Швец: «с Клатоваа» (при ударении на первом слоге) и т. п. В юго-западных чешских говорах, во всяком случае по их состоянию на сегодняшний день, это фразовое продление конечного слога прямой опоры не находит. Скорее всего, перед нами идиолектное явление (если можно понимать под идиолектом совокупность языковых особенностей не только отдельного человека, но и группы лиц), которое распространилось в Варваровке и стало восприниматься как ее яркая речевая характеристика жителями других чешских поселений, где такой выговор представлен не был.
Какие-либо другие «способы маркировки диалектной специфики речи соседних деревень», как это назвал И. В. Кузнецов, у чехов анапской и новороссийской групп не наблюдаются. Можно утверждать, что здесь сформировался достаточно единообразный идиом, в основных чертах возводящийся к южночешскому диалекту - или, шире, с учетом вероятного происхождения по крайней мере части жителей Варваровки из окрестностей Клатов, к юго-западно-чешскому. При этом в речи жителей и уроженцев Варваровки не фиксируются какие-либо специфически западночешские признаки, которые отсутствовали бы у других информантов. Так, в Варваровке не засвидетельствованы преимущественно западночешские наименования семьи (и отдельных ее членов) на -о/с, а употребительны южночешские формы на -и/-и; ср. в беседе с М. И. Белоконь: оп 'I ЪШ ЫаШи 'они были Машек (по фамилии)' и т. п. Ожидаемая форма на
-ojc встретилась только один раз в записи беседы с Е. Т. Ружечко (1926 г. р.) из Кирилловки, причем эта форма обозначает принадлежность к семье одного из ее членов: ja sem Dusankojc 'я - Душанек'; ср., однако, из разговора 2011 г. с И. К. Викторой (1946-2014) в Ки-рилловке: Dusanku strejcek, Josi Dusanku tata 'дядя Душанек(ов), Ёси Душанека отец'. В Чешском языковом атласе также отмечено лишь спорадическое проникновение форм на -ojc на территорию южночешских говоров (CJA 4: 328-333, в том числе карты 222, 223).
Разумеется, признавая единство западносеверокавказского чешского идиома в его новороссийской и анапской локальных манифестациях, нельзя исключать идиолектного варьирования внутри него как на уровне звукового облика определенных слов или форм, так и в употреблении отдельных лексем. Эти идиолектные различия могут быть связаны с происхождением предков того или иного информанта, но могут объясняться также иначе. Например, только у А. П. Сланец записан глагол znout 'жать' в форме на -l с сохранением дифтонга перед этим формантом: taji znouli skompiji 'тут собирали скумпию' (в Чешском языковом атласе такие формы отмечены в нескольких населенных пунктах на юго-западе Чехии, в том числе в районе Кла-тов, см. CJA 4: 565, карта 401); только у Э. И. Краль выступает форма повелительного наклонения глагола bat se 'бояться' с гласным u в корне: nebujte se 'не бойтесь' (граница распространения этой скорее западночешской формы, по данным Чешского языкового атласа, доходит до района Будеёвиц, см. CJA 5: 205, карта 198); только М. В. Си-сель, в отличие от других информантов новороссийской и анапской групп, употребляет формы модального глагола muset 'быть должным' последовательно с согласным -s- в основе (у остальных чаще с -s-: musim 'я должен / должна', musel 'должен был' и др.). Из лексики, например, только у В. П. Кабрды зафиксирован южночешский германизм sreka 'канава' < нем. Schräge 'скос, уклон' (CJA 2: 333, карта 146); другой частый в его речи германизм bajzik 'собака' < нем. beißen 'кусать' знаком лишь немногим жителям Кирилловки / Мефо-диевки, в Варваровке же он известен с другим суффиксом: bajzek; ср. на территории Чехии bajzek (Janeckova 1995: 21) иpajsek (CJA 3: 479, карта 217). Интересно при этом, что ареалы бытования слов sreka и pajsek в Чешском языковом атласе не совпадают: первое отмечается северо-западнее, в районе города Писек, а второе юго-восточнее, в широких окрестностях Будеёвиц до района города Йиндржихув-Гра-дец. Конечно, в период переселения предков нынешних северокавказских чехов со старой родины распространение отдельных лексем
в говорах Чехии могло довольно значительно отличаться от современного. С другой стороны, в ряде случаев речь идет, по-видимому, об устойчивых лексических вариантах, которые издавна характеризовали различные микроареалы в Чехии либо даже Моравии, откуда они могли быть перенесены на Северный Кавказ разными группами переселенцев. Здесь такие гетерогенные лексические единицы могли становиться частью идиолектного или более общего узуса.
Так, в основном в районе города Йиндржихув-Градец и еще восточнее, вплоть до Высочины, в Чешском языковом атласе фиксируется обычное в Кирилловке слово со значением 'ветка', выступающее в виде у/'е(1е; название же распространенного в округе растения тМеНсЪшек (мужского рода) 'чабрец', а также ставшее для местных жителей именем собственным название заболоченного места в горах Ъагг8кв, по данным атласа, вообще предстают как моравские лексемы, характерные для окрестностей Брно (СМ. 2: 195, 249, 311, карты 76, 105, 136). То же следует сказать о слове ЪаЪгпка в значении 'повитуха', которое отмечено в речи В. П. Кабрды; в Чешском языковом атласе оно же засвидетельствовано в виде ЪаЪгпка с обычным значением 'бабушка' в ареале от Йиглавы до Брно в Моравии (СЛ 1: 79, карта 7)4. В Варваровке под Анапой Н. И. Бондарь записал соответствующее слово в более чешском звуковом облике: бабИчка (Бондарь 2013: 225). Оба варианта демонстрируют юго-западно-чешский перенос ударения на предпоследний слог (ср. СЛ 5: 502-503, карта 369), в первом случае, если счесть вариант ЪаЪгпка моравизмом, наступивший, по-видимому, уже на Северном Кавказе.
Соглашаясь с критическим суждением Н. И. Бондаря, что высказанное некогда И. В. Кузнецовым «предположение о Моравии как "прародине" кубанских чехов и их культурной (диалектной) близости с такой этнографической группой, как ганаки, является ошибочным» (Бондарь 2013: 221), отмечу тем не менее, что указанные и, вероятно, некоторые иные лексемы могли запечатлеть «моравский след» в западносеверокавказском чешском говоре, хотя и практически теряющийся на фоне юго-западно-чешских черт, которые в нем, безусловно, преобладают.
И. В. Кузнецов утверждал, что о близости северокавказских чехов с населением Моравии говорят «этнографические особенности чехов двух наиболее изученных групп - анапской и геленджикской» (Кузнецов 1999: 116). К сожалению, с диалектологической точки зрения об отличительных признаках речи чехов геленджикской группы уже трудно судить. Впрочем, запись беседы с одной из послед-
них чешскоговорящих жительниц села Тешебс К. Ф. Овсюк (урожд. Крейчик, 1926 г. р.) свидетельствует о принадлежности этого говора к западносеверокавказскому типу; при этом показательно, что даже характерная для ее идиолекта адвербиальная лексема nejckin 'сейчас', неизвестная в говорах под Анапой и Новороссийском, имеет южночешское происхождение (ср. CJA 5, 537, карта 388). Чешский говор еще одного села геленджикской группы - Текос - давно исчез. В. С. Пукиш со ссылкой на материалы экспедиции Геленджикского этнографического музея 1992 г. сообщает, что «до 1870 г. в Текосе было поселено 15 семейств чешских и польских славян из Моравии», которые «заселили нынешнюю улицу Заречную, правую сторону -чехи, левую - поляки» (Пукиш 2010: 32). Более подробную версию колонизации Текоса со слов его уроженки А. И. Малиборской-Пети-ной изложила в газетной заметке журналист Е. Лазуткина: «Здесь, в долине горной речки, в 1867 г. поселились семь семей чехов и семь семей поляков. Все они были выходцами из Моравии. А переехали в Текос с Кубани, со станицы Крымской, где пять лет работали по найму у зажиточных казаков»5. Конечно, поляки в Текосе не могли быть родом из Моравии, для чехов же это не исключено. В любом случае можно констатировать сосуществование представителей обоих этих народов и даже вступление их в межэтнические браки, причем не только в Текосе, но изредка и в других селениях (в частности, отец причисляющей себя к чешской общине М. П. Копервас из Варваров-ки был поляком). Ввиду этого нельзя безоговорочно отрицать, как это делает Н. И. Бондарь, предполагаемое И. В. Кузнецовым в отношении чешских переселенцев «сближение с другими группами, исповедующими католицизм, например, поляками», хотя, разумеется, это не было сближение «на религиозной платформе», тем более на почве неприязни между католиками и «русским православным большинством» (Кузнецов 1999: 119; Бондарь 2013: 223). Не имело национальной подоплеки и раскулачивание их потомков в 1930-е гг., в результате которого как чешская, так и польская речь в Текосе постепенно перестала звучать.
В справке Государственного архива Краснодарского края за № 26/1-П от 16.08.2011 г., которую получила в ответ на свой запрос А. Н. Платонова, внучка текосского поляка Франца Войтеховича Маркса и чешки Анны Иосифовны Кучеры, сообщается, что «в поселенных списках домохозяев села Текос Джубгской волости Туапсинско-го отдела Кубано-Черноморской области по итогам переписи 1920 г. имеются сведения о домохозяйствах Маркса Войтеха Никол. (так в
документе) и Кучера Ив. Антонов. (так в документе)»; в том числе указан родной язык обоих: у первого - польский, у второго - чешский. В хранящемся в Архивном отделе Администрации г. Геленджика «Личном деле выселяемого N° 97», заведенном в апреле 1933 г. одновременно на Маркса Иосифа Войтеховича и Маркса Франца Во-йтеховича, родной язык в анкете не приводится - только национальность и подданство («поляк, подд. СССР»). В деле же Кучеры Иосифа Ивановича на основании приложенного донесения «с/о Сидорова» записано, что Кучера «в 1933 году как классово чуждый исключен из колхоза, настроен к соввласти крайне враждебно, был старостой поселка при белых, имел тесную связь с контр-разведкой, выдавал красно-зеленых партизан, использовал постоянно наемную силу, к батракам относился зверски, систематически ведет а/с агитацию, но осторожно, злостно саботирует все хозполиткампании»6. Раскулаченные и сосланные в Сибирь как «классово чуждые», многие жители Текоса были впоследствии репрессированы вторично - и эти дела уже приобретали национальную окраску. Так, согласно базе данных «Жертвы политического террора в СССР», в 1938 г. проживавшие на поселении в Томской области Иосиф Иосифович Кучера и его брат Адольф были расстреляны по обвинению в принадлежности к контрреволюционной националистической шпионско-диверсионной немецкой (!) организации, а Иосиф Войтехович Маркс и еще семеро поляков из Текоса - как члены польской организации «Войсковая». В 1957-1958 гг. все они были реабилитированы7.
В составленном В. С. Пукишем списке наиболее частых фамилий северокавказских чехов для села Текос наряду с чешскими приводятся и польские, в том числе значащиеся в вышеназванной базе данных: Маркс, Малиборский, Слива, Томасик (Пукиш 2010: 302). Остальные, собственно чешские, фамилии не позволяют с определенностью проследить, откуда прибыли в Россию их носители. В современной Чешской Республике, по данным сайта http://www. kdejsme.cz/, некоторые из них - не самые распространенные - действительно встречаются скорее в Моравии, но также на юге, а иногда даже на севере Чехии. Практически исключительно в Моравии представлена лишь одна из этих фамилий: Квгаска, происходящая, видимо, от юго-западноморавского названия плода репейника (СЛ 2: 281, карта 118). Характерно, что в России произошло переоформление этой фамилии по более привычной «украинской» деривационной модели на -ко: Котачко. Носитель данной фамилии Котачко Василий Васильевич, родившийся в 1899 г. в Текосе Азово-Черно-
морского края и сосланный на поселение в Томскую область, чех, в 1938 г. также был расстрелян по обвинению в принадлежности к контрреволюционной националистической шпионско-диверсионной немецкой организации8. Остается добавить, что русским именем Василий у северокавказских чехов еще в царский период заменялось по созвучию исконное имя Вацлав.
В то время как русификация чешских имен и фамилий в России осуществлялась официальным путем, «сверху», сами по себе северокавказские чешские говоры по мере их становления на новой родине переселенцев естественным образом воспринимали многое из языка окружения. Кроме собственно русского языка не столько в его литературной форме, сколько, несомненно, в интердиалектной южной разновидности, свое влияние на них, по-видимому, оказывал распространенный на Черноморском побережье Кавказа и на Кубани смешанный украинско-южнорусский идиом, известный под названием «балачка». Следует полагать, что именно из «балачки» во всяком случае в западносеверокавказские чешские говоры проникали такие фонетические черты, как 1) частая реализация фонемы /1/ после губных согласных и /1/ в виде русского [ы] или, не только в этой позиции, в виде верхне-среднего - «украинского» типа - [I], колеблющегося между [Iе] и [е1] (вплоть до совпадения с [е]), и 2) губно-губная реализация фонемы /у/, приводящая к отождествлению с /у/ второй части чешского дифтонга [ои]. Обе эти черты отражены в записях этнографически значимых чешских слов как у И. В. Кузнецова (коЫекг 'пирожки с мясом', ко$е!е 'длинная рубаха со стоячим воротником' -чешск. коЪИЬу 'пончики', коЫе 'рубашка, сорочка', Кузнецов 1999: 120), так и у Н. И. Бондаря: (в) ковтку 'в углу' - чешск. предл. п. ед. ч. V койки; клыкАнь 'колокольный звон' - чешск. Мекат 'оповещение звоном о времени молитвы', от к1ека 'преклонять колени'; в кошылы 'в рубашке' - чешск. V коЫг; лышко/лишко - чешск. зват. форма 1г$ко 'лиса' (Бондарь 2013: 225, 228-229)9.
Анализируя начинающуюся с обращения «лышко» ритуальную фразу, которую в Варваровке принято было произносить в связи с выпадением первого молочного зуба у ребенка, Н. И. Бондарь рассуждает: «Для славянской и, шире, индоевропейской мифологии характерно отправление первого выпавшего (нечеловеческого) зуба в нечеловеческое пространство, как правило, животным (мышке, сверчку и т. п.). Вместе с тем его могут переадресовать к мифологическим персонажам: Бабе, Бабе Яге. Судя по всему, это более древние представления-образы. Не исключено, что и в случае с чехами Куба-
ни, особенно в контексте проблемы генезиса образа, мы имеем дело не с лисой, а с "Лышком", Лихом» (Бондарь 2013: 229). Между тем в книге В. С. Пукиша - однозначное прочтение которым данной фразы как обращенной к лисе Н. И. Бондарь ставит под сомнение - эта трактовка, с одной стороны, основательно документирована ссылками на чешские источники, а с другой - подкреплена также восточнославянскими параллелями, в том числе и кубанскими, причем с опорой на работу Н. И. Бондаря 1998 г. (Пукиш 2010: 241-242)10. У восточных славян обращение к Лиху нигде не зафиксировано, на чешской же почве оно не могло возникнуть самостоятельно (в чешском языке корень *lich- не развил значений 'плохой' и 'злосчастный'). В. С. Пукиш, указывая на созвучие чешского слова liska (особенно при произнесении /i/ после /1/ как [ы]) и русского мышка, рассматривает весь этот ритуал как пример интерференции долго сохранявшихся у северокавказских чехов элементов традиционной обрядности, перенесенной ими со старой родины, с новыми обычаями, перенятыми у соседних этнических групп, живущих на Кавказе. Думается, речь здесь может идти только о межъязыковой интерференции на уровне фонетики.
Не будучи этнографом, не берусь окончательно ответить на вопрос, насколько возможно «создать "карту" чешских культурных диалектов Северного Кавказа» (Бондарь 2013: 230). Как лингвист, соприкоснувшийся с данной проблемой в процессе изучения за-падносеверокавказского чешского идиома в его сохраняющихся на сей день локальных манифестациях, прежде всего новороссийской и анапской, и пока лишь зондирования восточносеверокавказского чешского говора села Анастасиевка в окрестностях Туапсе, могу, однако, подтвердить, что постулируемые Н. И. Бондарем «культурные различия между отдельными чешскими поселениями» на Северном Кавказе существуют, хотя они, по-видимому, разделяют не относительно близкие друг к другу села западной группы, а противопоставляют всю эту группу более восточному ареалу. Например, в Ана-стасиевке при описании информантами народного обычая, связанного с Пасхой, был зафиксирован специфический глагол smerkuvat 'стегать', неизвестный - как и сам этот обычай - западносеверокав-казским чехам: smerkuvali - nu, gdiz je Paska... bicem, bicem vajicka hon 'ili 'стегали - ну, когда Пасха, кнутом, кнутом яйца перед собой гнали'. Аналогичное глагольное образование от существительного, обозначающего обычай стегания девушек прутиком в понедельник после Пасхи, которое по происхождению представляет собой типич-
но восточночешский германизм, отмечено в среднеприиртышском чешском говоре в Сибири: это лексема smrkustovat от smerküst / smer-kust < нем. Schmeckostern (ср. CJA 2, 456, 458, 461). Впрочем, как видим, восточносеверокавказский и среднеприиртышский глаголы не вполне совпадают по звучанию и по значению, как не совпадают и описываемые ими обычаи. Следует думать, что Анастасиевку (первоначальное ее название - Георгиевские хутора) заселяли выходцы из другой части Восточной Чехии, нежели переселенцы в Сибирь.
Что касается западносеверокавказского идиома, его южночешская или, шире, юго-западночешская основа не вызывает сомнений. То, что первые колонисты прибывали в окрестности Новороссийска и Анапы главным образом из Южной и Западной Чехии, подтверждают и устные семейные предания, передаваемые их потомками. С другой стороны, существуют также устные и отчасти даже документальные свидетельства того, что среди чешских переселенцев на Северный Кавказ были выходцы не только из указанных двух регионов Чехии, но и из Моравии. Можно предполагать, что в зависимости от преобладания в возникавших колониях крестьян из той или иной части метрополии говоры в них первоначально не были единообразными. Тем не менее следует заключить, что в условиях достаточно компактного совместного проживания выходцев из разных местностей Чехии и Моравии на территории от Анапы до Геленджика постепенно сложился своеобразный «микроинтердиалект», вобравший черты разных говоров, но с безусловным доминированием юго-за-падночешских признаков. В этом переселенческом интердиалекте не были полностью нивелированы идиолектные черты, проявляющиеся и поныне, однако развитие привело к установлению здесь в общем единого узуса.
Заметное влияние на его формирование и конечный облик оказало постоянное взаимодействие с языком окружения: южнорусским интердиалектным идиомом и кубанской «балачкой». Результаты этого взаимодействия, в особенности с «балачкой», которая сама по себе составляет важную часть языкового и культурного наследия региона, должны стать предметом пристального дальнейшего исследования.
ЛИТЕРАТУРА И ИСТОЧНИКИ
Бондарь 2013 - Бондарь Н. И. Материалы к устной истории и этнографии чехов Кубани (Кавказа) // Мир славян Северного Кавказа. Краснодар, 2013. Вып. 7. С. 219-233.
Кузнецов 1998 - Кузнецов И. В. Чехи (Материалы к изучению западноевропейских колонистов на Кавказе) // Археология и этнография Северного Кавказа. Краснодар, 1998. С. 394-401.
Кузнецов 1999 - Кузнецов И. Чехи Кавказа // Бюллетень Центра содействия развитию и правам расовых, этнических и лингвистических меньшинств. Краснодар, 1999. С. 116-122.
Поляков 2014 - Поляков Д. К. Интерференционные процессы и гибридизация в переселенческих говорах // Гибридные формы в славянских культурах. М., 2014. С. 132-147.
Пукиш 2010 - Пукиш В. Чехи Северного Кавказа: годы и судьбы. 1868-2010. Ростов-на-Дону, 2010.
Скорвид, Третьякова 2009 - Скорвид С. С., Третьякова И. В. «Тут жил Кирилл, а там - Мефодий...», или Чехи под Новороссийском // Язык, сознание, коммуникация. М., 2009. Вып. 38. С. 40-54.
Скорвид, Поляков 2013 - Скорвид С. С., Поляков Д. К. О проницаемости грамматической системы в ситуации межъязыковой интерференции в говоре потомков чешских переселенцев на Северном Кавказе // Исследования по славянской диалектологии. М., 2013. Вып. 16. С. 305-337.
Скорвид 2013 - Скорвид С. С. Говор потомков чешских переселенцев на Северном Кавказе как пример лингвоареального дрейфа // Славянское языкознание. XV Международный съезд славистов. Минск, 2013. Доклады российской делегации. М., 2013. С. 554-568.
Скорвид 2014 - Скорвид С. С. Чешские переселенческие говоры на Северном Кавказе и в Западной Сибири // Славяноведение. 2014. № 1. С. 44-58.
CJA 1 - Cesky jazykovy atlas 1 / Red. Jan Balhar a kol. Praha, 1992.
CJA 2 - Cesky jazykovy atlas 2 / Red. Jan Balhar a kol. Praha, 1997.
CJA 3 - Cesky jazykovy atlas 3 / Red. Jan Balhar a kol. Praha, 1999.
CJA 4 - Cesky jazykovy atlas 4 / Red. Jan Balhar a kol. Praha, 2002.
CJA 5 - Cesky jazykovy atlas 5 / Red. Jan Balhar a kol. Praha, 2005. S. 205 (карта 198).
Erben 1864 - Erben K. J. Prostonárodní ceské písne a ríkadla. Praha, 1864.
Janecková 1995 - Janecková M. Nemecké prejímky v jihozápadoceské nárecní oblasti // Sborník katedry ceského jazyka jihoceského regionu IV Ceské Budejovice, 1995.
Uherek a kol. 2003 - Uherek Z., Valäskovä N., Kuzel S., Dymes P. Cesi z Kazachstanu a jejich presidleni do Ceske republiky. Praha, 2003.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Добавлю, что обычай «казни петуха», по нашим полевым материалам, был известен до 1950-х годов также чехам в Омской области, а у чехов в Казахстане он сохранялся вплоть до середины 1990-х (Uherek a kol. 2003: 72-73).
2 Интервью М. Гавличека доступны на сайте http://www. pametnaroda.cz/category/detail/id/64 (в изложении по-чешски, в том числе расшифровка беседы с В. Я. Швецом - на странице pametnaroda.cz/ story/svec-vaclav-janovic-1917-456; зарегистрировавшиеся исследователи могут прослушать эти записи полностью).
3 РГИА. Ф. 1284. Оп. 128. Д. 390.
4 Лишь окказионально слово bäbinka зафиксировано также в значении 'повитуха', причем в районе города Либерец на севере Чехии (CJA 1: 92).
5 Официальный сайт геленджикской городской газеты «Прибой». 06.04.2009.
6 Архивный отдел Администрации г. Геленджика. Ф. 191. Оп. 1. Д. 210, 182.
7 http://lists.memo.ru/index11.htm, http://lists.memo.ru/index13.htm, http://lists.memo.ru/index13.htm, http://lists.memo.ru/index18.htm, http:// lists.memo.ru/index19.htm
8 http://lists.memo.ru/index11.htm
9 К сожалению, в опубликованных автором расшифровках записей очень много просто неточно расслышанных и воспроизведенных слов, в том числе этнографически значимых, ср.: «Девочки на этой же неделе делали куклу "Смертл" и с песней "Смэртл лазэ по воде, / Новли лито к нам едэ / ..." носили ее по селу» (Бондарь 2013: 228). В действительности этот персонаж называется Smrt (без конечного -l), а песня звучит так: Smrt plave po vode, novy lito k nam jede. «Смерть плывет по воде, а к нам едет "новое лето"» (фольклорное название зеленой ветки или деревца). Полностью эту песню в исполнении А. П. Сланец можно послушать на сайте http://www.pametnaroda.cz/witness/clip/id/972/clip/2612.
10 В дополнение укажу на вариант этой фразы с обращением Lis-ko! - при основном варианте Bäbo! - в сборнике К. Я. Эрбена «Простонародные чешские песни и пословицы» (Erben 1864: 5).
Skorvid S. S.
On «cultural dialects» and immigrant patois of Czechs on the Black Sea coast of the Northern Caucasus
The paper discusses the propriety of applying the term "cultural dialects" to the Northern Caucasus Czech community which appeared at the end of the 1860s. In the process, the author characterizes the Czech patois still spoken in several villages in the areas near Anapa, Novorossiysk and Gelendzhik, on the one hand, and near Tuapse, on the other. It is shown that, despite different origins of the 19th century Czech immigrants to the first area, there had developed an interdialectal koine with mainly Southwest Bohemian features. On the contrary, the patois near Tuapse which can be traced back to the Northeast Bohemian dialect remained apart from this process. This distinction has also certain cultural consequences. Key words: Czech community in the Northern Caucasus, rural migration, Southwest and Northeast Bohemian dialects, interdialect, language contact
