CC BY
109
УДК 821
Честнова Наталья Юрьевна
Владимирский государственный гуманитарный университет
chestnut19@yandex.ru
О ДИАЛЕКТИЧНОСТИ ЖАНРОВОЙ ФОРМЫ «ЗАПИСОК ИЗ ПОДПОЛЬЯ» Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО
В статье рассматривается один из аспектов жанровой природы повести Достоевского «Записки из подполья». Сопоставляются два ракурса жанровых номинаций: авторский (внешний) ракурс и ракурс творчески активного героя-повествователя — подпольного парадоксалиста. Анализ взаимодействия этих двух жанровых ракурсов позволяет сделать вывод о диалектичности жанровой формы «Записок из подполья».
Ключевые слова: жанр, герой-повествователь.
В литературе о Достоевском не раз отмечалась сложность жанровой природы повести «Записки из подполья». О ней писали Н.М. Чирков [6], А.Б. Криницын [5], проблему жанра «Записок из подполья» затрагивал М.М. Бахтин [3]. В данной статье рассматривается один из аспектов данной проблемы, одна жанровая особенность повести. Отправной точкой исследования стало наблюдение, что в самом тексте «Записок» неоднократно встречаются характеристики его жанра и характеристики эти даны с двух разных точек зрения. Первая - точка зрения самого Достоевского, изложенная в предисловии и послесловии. С ней объединяются те определения, которые автор давал «Запискам» в процессе работы над ними. Но есть и второе мнение о жанровой природе повести - принадлежащее подпольному парадоксалисту. Обратим внимание на то, что в предисловии к «Запискам» Достоевский представляет его не просто как вымышленного героя, но и как вымышленного сочинителя. Подпольный наделен самостоятельной творческой инициативой, он остро переживает сам акт рождения записок. Они становятся для него единственным способом осмысления своего бытия, именно поэтому герою так важно определить статус собственного слова. (Заметим, что это общее свойство героев Достоевского, повествующих о самих себе. Таков, кроме подпольного парадоксалиста, герой романа «Подросток» Аркадий Долгорукий, таков Ипполит в «Идиоте», готовящийся прочесть свою исповедь.) Те определения, которые подпольный дает запискам, не менее важны для осмысления жанровой природы повести, чем те, которые дает им автор. Более того, при сопоставлении этих определений можно заметить, что точка зрения автора далеко не всегда совпадает с точкой зрения ге-
роя-нарратора. В повести создается два жанровых ракурса: внутренний и внешний - оба они воспринимаются читателем одновременно. Что они из себя представляют и как взаимодействуют? Об этом и пойдет речь далее.
Первый момент сопоставления жанровых ракурсов касается цельности текста «Записок». В предисловии Достоевский говорит, что перед нами два отрывка некого текста. В традиции русской литературы XIX века отрывок обособляется как самостоятельный жанр, в первую очередь лирический. По определению Г. А. Гуковского, он представляет собой не фрагмент текста, а фрагмент размышления лирического героя [4, с. 35]. В подобном виде Достоевский и представляет текст своей повести: это два фрагмента сознания подпольного парадоксалиста, причем качественно различные: «В этом отрывке, озаглавленном “Подполье”, это лицо рекомендует самого себя, свой взгляд, и как бы хочет выяснить те причины, по которым оно явилось и должно было явиться в нашей среде. В следующем отрывке придут уже настоящие “записки” этого лица о некоторых событиях его жизни» [1, с. 99]. Выбор публикуемых отрывков, таким образом, полностью находится в воле издателя, который якобы вычленяет их из куда более объемного текста как самые выразительные. Автор же дает каждому из отрывков заглавие. Озаглавленность подчеркивает качественное различие отрывков, а, сложенные вместе, они дают цельный портрет героя. В послесловии Достоевский подчеркивает, что образ подпольного в достаточной мере завершен: «Впрочем, здесь еще не кончаются “записки” этого парадоксалиста. Он не выдержал и продолжал далее. Но нам тоже кажется, что здесь можно и остановиться» [1, с. 179].
Однако эта внешне очевидная двучастность и фрагментарность повествования совершенно
© Честнова Н.Ю., 2010
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2010
113
не осознается самим подпольным, изнутри части записок прочно скреплены цельным сознанием нарратора. Каким образом происходит это скрепление? Обратим внимание на то, только в конце первой части - философских рассуждений - у подпольного начинается творческая рефлексия. Он задумывается о статусе собственных записок: «Клянусь же вам, господа, что я ни одному, ни одному-таки словечку не верю из того, что теперь настрочил! То есть я и верю, пожалуй, но в то же самое время, неизвестно почему, чувствую и подозреваю, что я вру как сапожник.
- Так для чего же писали все это? - говорите вы мне» [1, с. 121].
Подпольному необходимо дать ответ на этот вопрос, он хочет оправдать бытие своих записок и заявляет, что намерен записывать некоторые свои воспоминания, из тех, которые «человек открывает не всем..., которые даже себе .. .открывать боится» и которые сам он «только недавно решился припомнить ., а до сих пор всегда обходил их, даже с каким-то беспокойством» [1, с. 122]. Ранее подпольный ни словом не намекал на это свое намерение обратиться к воспоминаниям, сама логика записок не предполагала вторжения в них автобиографического повествования. Философская полемика с «господами» оборачивается исповедальным рассказом о прошлом героя потому, что ему «в голову пришла одна фантазия», потому, что «нынче» его «особенно давит одно давнишнее воспоминание», «как досадный музыкальный мотив, который не хочет отвязаться» [1, с. 122-123]. Подпольный утверждает свою авторскую свободу: «Я ничем не хочу стесняться в редакции моих записок. Порядка и системы заводить не буду. Что припомнится, то и запишу» [1, с. 122]. Таким образом, с точки зрения героя-нарратора, повествование в «Записках из подполья» заведомо бесформенно, оно должно двигаться исключительно волей самого подпольного, его сиюминутным желанием, его хотением. Свободное хотение - ключевое понятие философии подпольного. «Хотенье есть проявление всей жизни», - говорит он. Но если в жизни «хотенье» наталкивается на «стену», непреодолимые препятствия, если в жизни преодоление формулы «дважды два - четыре» невозможно, то в творческом процессе создания записок подпольный получает абсолютную свободу. «Хотенье» говорить о себе, воля к исповеди - движущая сила повествования. Она и создает внутреннее сцеп-
ление текста, сглаживает внешнюю фрагментарность.
А теперь сопоставим внешний и внутренний жанровые ракурсы повести. Они подчеркнуто различны. Со стороны автора - завершенная конструкция из двух продуманно сопоставленных «фрагментов сознания» героя, жанрово различных («рекомендация самого себя» и «настоящие записки .о некоторых событиях жизни» [1, с. 99]). Со стороны самого героя - заведомо бесформенное, сплошное, нефрагментарное повествование.
Следующий, второй, аспект сопоставления жанровых ракурсов касается непосредственно качественных жанровых характеристик текста «Записок». Начнем опять с внешнего ракурса. В одном из писем брату Достоевский пишет о своей повести: «В 1-й главе, по-видимому, болтовня, но вдруг эта болтовня в последних 2-х главах разрешается неожиданной катастрофой» [2, с. 85]. Болтовня - бесцельный, однообразный разговор. Достоевский отказывает своему герою в способности завершить свою философскую концепцию. Это качество текста «Записок» М. Бахтин назовет «дурной бесконечностью» [3, с. 268]. Кульминация же повести, по Достоевскому, сосредотачивается в катастрофе - знакомстве с Лизой, в приближении героя к просветлению и в разрушении им самим возможности просветления.
Подпольный же, в отличие от автора, не осознает собственной неспособности к завершению своей философской концепции. Более того, он вообще не переживает творение записок как длящийся акт. Времени наррации в повести не существует. На первый взгляд, записки подпольного близки к дневнику. Но дневник предполагает фиксирование событий и мыслей изо дня в день, подпольный же пишет свои записки будто бы разом. Очевидно, что создать текст такого объема единовременно невозможно. Подпольный сам дает объяснение этому. В полемике с вымышленными «господами», на одну из их реплик он отвечает: «Разумеется, все эти ваши слова я сам теперь сочинил. Это тоже из подполья. Я там сорок лет сряду к этим вашим словам в щелочку прислушивался. Я их сам выдумал, ведь только это и выдумывалось. Не мудрено, что наизусть заучилось и литературную форму приняло.» [1, с. 122] По сути своей диалог с «господами» не столько рождается в процессе творения записок, сколько воспроизводится. Готовый, осмысленный философ-
114
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2010
ский материал, равно как и нахлынувшие навязчивые воспоминания, ищут «литературную форму». Но найти ее не могут, потому что принцип авторского «свободного хотения» окончательную форму отрицает.
Поиск литературной формы подпольным начинается в конце первой части повести. Он намерен создавать автобиографию-исповедь, содержанием ее должны стать «вещи., которые даже и себе человек открывать боится» [1, с. 122]. Здесь же подпольный упоминает «Исповедь» Руссо, канонический роман-исповедь, ставя ее своим ориентиром. Он утверждает, что «Руссо непременно налгал на себя в своей исповеди, и даже умышленно налгал, из тщеславия», потому что «иногда можно единственно из одного тщеславия наклепать на себя целые преступления» [1, с. 122]. Таким образом, подпольный ставит перед собой цель создать литературную исповедь, но исповедь максимально правдивую, откровенную. Выбор жанра, казалось бы, сделан, но принцип авторского «свободного хотения» приводит героя к оговорке. Исповедь потребует от него обязательного осознания собственной греховности, «суда над собой», а это может противоречить его «свободному хотению». Поэтому оговорка необходима. Рассказ о прошлом героя будет не чем иным, как анекдотом: «Мне кажется, я по поводу мокрого снега и припомнил тот анекдот, который не хочет теперь от меня отвязаться» [1, с. 123]. Важная жанровая черта анекдота заключается в том, что он далеко не всегда основан на реальных событиях, более того, он даже должен если не являться, то выглядеть неправдоподобным. Таким образом, подпольный ставит перед собой невыполнимую творческую задачу - написать исповедь-анекдот. Он хочет соединить два несовместимых жанра: один требует предельной откровенности, другой - насмешки, вульгарности и неправдоподобия. Именно эта внутренне противоречивая установка так и не позволяет запискам обрести конкретную литературную форму: воспоминания тяготеют то к предельной откровенности (таков рассказ об истерике героя во время второго свидания с Лизой), то к язвительной насмешке над самим собой, над вульгарностью ситуаций, в которые герой попадал. Подпольный прекрасно осознает, что его месть офицеру и вы-
сокомерие по отношению к школьным товарищам жалки, Лиза же для него остается «мерзавкой» из публичного дома. Именно поэтому записывание воспоминаний не приносит герою желанного облегчения. Его повесть не состоялась ни как исповедь с обязательным покаянием, ни как анекдот, потому что рассказ о катастрофе не может быть анекдотом. Установка на анекдотичность мешает герою осмыслить разрыв с Лизой, утраченную возможность просветления как собственную трагедию. В отличие от автора, герой не способен в полной мере понять подлинный смысл случившегося.
Вновь вернемся к вопросу о соотношении внешнего и внутреннего жанровых ракурсов повести. С позиции автора, первая часть «Записок» -«болтовня», демонстрация «бесцельной» философии, порожденной сознанием личности, особого современного писателю типа - подпольного человека. Вторая - непосредственно трагическая повесть о катастрофе, пережитой этой личностью. С позиции героя-нарратора, «Записки» в целом - поиск «литературной формы», попытка определить статус собственного текста - попытка, заведомо обреченная на неудачу.
Как мы видим, «Записки из подполья» обладают интересной особенностью: их жанр устойчив и закреплен автором - извне, но он постоянно разрушается героем - изнутри. Противоречащие друг другу жанровые ракурсы создают диа-лектичность, обеспечивающую стройность произведения и в то же время порождающую ощущение внутреннего хаоса.
Библиографический список
1. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Т. 5. - Л.: Наука, 1973.
2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Т. 28. Кн. 2. - Л.: Наука, 1985.
3. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М.: Советская Россия, 1979.
4. Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. - М.: Худож. лит., 1965.
5. Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Ф.М. Достоевского. - М.: МАКС Пресс, 2001.
6. Чирков Н.М. О стиле Достоевского. - М.: Наука, 1964.
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2010
115
