Научная статья на тему 'Литературный слог как черта речевого портрета подпольного парадоксалиста (Достоевский «Записки из подполья»)'

Литературный слог как черта речевого портрета подпольного парадоксалиста (Достоевский «Записки из подполья») Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
918
121
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
АНТИГЕРОЙ / ЛИТЕРАТУРНЫЙ СЛОГ / АНТИЭСТЕТИЗАЦИЯ СОБСТВЕННОГО СЛОВА / ИСПОВЕДАЛЬНОСТЬ СОЗНАНИЯ ГЕРОЯ / CONFESSIONALITY OF A CHARACTER'S CONSCIOUSNESS / ANTICHARACTER / LITERARY STYLE / DISFIGUREMENT OF A WORD

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Честнова Наталья Юрьевна

Статья посвящена природе слова подпольного парадоксалиста героя повести Ф.М. Достоевского «Записки из подполья». Предпринимается попытка определить психологические причины стремления подпольного героя к литературности собственного слога.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

The article is dedicated to the nature of underground paradoxalists word. The author of the article attempts to determine the psychological reasons of the underground mans aspiration to the literary style.

Текст научной работы на тему «Литературный слог как черта речевого портрета подпольного парадоксалиста (Достоевский «Записки из подполья»)»

ряд, связанный с музыкой: «музыка - Психея -Сад - чудо - смысл - круг - язык - Бог», реализующейся в целом корпусе ее стихотворений.

Значение элементов этого ряда можно реконструировать только в общей совокупности. Поэтому со всем правом к творческому методу

О. Седаковой можно применить высказывание П. Флоренского о музыке и смысле: «Как шум отдаленного прибоя, звучит автору его ритмическое единство. <...> Темы набегают друг на друга, нагоняют друг друга, оттесняют друг друга, чтобы, отзвучав, уступить потом место новым темам. Но в новых - звучат старые, уже бывшие. Возникая в еще неслыханных развитиях, разнообразно переплетаясь между собою, они подобны тканям организма, разнородным, но образу-

ющим единое тело: так и темы диалектически раскрывают своими связями и перекликами единство первичного созерцания.» [3, с. 15].

Библиографический список

1. Лосев А.Ф. О бесконечной смысловой валентности языкового знака // Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. - М.: Изд-во Московского ун-та, 1982.

2. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. - М.: Искусство, 1995.

3. Флоренский П. У водоразделов мысли. - М.: Изд-во «Правда», 1990.

4. Фрейденберг О. Введение в теорию античного фольклора // Фрейденберг О. Миф и литература древности. - М.: Восточная литература, 1998. - С. 29.

Н.Ю. Честнова

ЛИТЕРАТУРНЫЙ СЛОГ КАК ЧЕРТА РЕЧЕВОГО ПОРТРЕТА ПОДПОЛЬНОГО ПАРАДОКСАЛИСТА (Достоевский «Записки из подполья»)

Статья посвящена природе слова подпольного парадоксалиста — героя повести Ф.М. Достоевского «Записки из подполья». Предпринимается попытка определить психологические причины стремления подпольного героя к литературности собственного слога.

Ключевые слова: антигерой, литературный слог, антиэстетизация собственного слова, исповедальность сознания героя.

Л ля осмысления образа героя «Записок из подполья» анализ его речи чрезвычайно важен по ряду причин. Во-пер-I изображения человека через его слово занимает важнейшее место в творчестве Достоевского: в частности, это центральный художественный прием первого произведения писателя - романа «Бедные люди». Затем яркий речевой портрет героя появляется в повести «Двойник». Что объединяет эти два произведения с «Записками из подполья», созданными уже в 60-е годы? Прежде всего, повествование от первого лица, довлеющее себе слово героя. Отсюда - важность речевого портрета в «Записках». На эту важность указывал М.М. Бахтин в «Проблемах поэтики Достоевского: «Герой Достоевского не объектный образ, а полновесное слово, чистый голос; мы его не видим, мы его слышим» [2, с. 62]. Описание внешности героя появляется в повести только один раз, причем дается его собственными глазами. Во время первой встречи с Лизой, подпольный «случайно» смотрится в зеркало:

«Взбудораженное лицо мое мне показалось до крайности отвратительным: бледное, злое, подлое, с лохматыми волосами» [1, с. 151]. Нагромождение однотипных определений внешности героя подчеркивает, что подпольный пристально рассматривает свое лицо, однако конкретной внешности мы не видим - мы видим лишь выражение лица, гримасу. Восприятие собственной внешности подпольным парадоксалистом крайне субъективно. Так, герой предвкушает, что покажется Лизе отвратительным, но ни подлости, ни злобы в его лице она не замечает, иначе бы не смогла потом доверить ему свое самое сокровенное - надежду на то, что она еще может уйти из публичного дома. Заметим также, что описание расплывающейся гримасы подпольного ярко контрастирует с четким портретом Лизы, который мгновенно запечатлевается в сознании героя: «Передо мной мелькнуло свежее, молодое, несколько бледное лицо, с прямыми темными бровями, с серьезным и как бы несколько удивленным взглядом... она не могла назваться кра-

64

Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2009

© Н.Ю. Честнова, 2009

савицей, хоть и была высокого роста, сильна, хорошо сложена. Одета чрезвычайно просто» [1, с. 151]. Подпольный парадоксалист дает вполне конкретно описание чужой внешности, а, смотря на собственное лицо, будто бы старается не фокусировать взгляд на его чертах. Причиной тому является психологическая установка героя: в зеркале он видит не себя, а слово о себе: ряд субъективных оценочных определений. Следовательно, речевой портрет - единственный возможный портрет подпольного парадоксалиста.

Мы не ставим перед собой цели дать полный речевой портрет героя повести. Остановимся лишь на одной его черте - осознанном усиленном стремлении подпольного парадоксалиста к литературности собственного слога. На наличие этой черты указывает уже сам выбор героем жанра для воплощения своей исповеди. Становление текстуального бытия записок осуществляется между двумя полярными типами наррации: повестью - результатом творческого акта, зафиксированным на бумаге, - и дневником, не предполагающим контроля со стороны творческого сознания. Подпольный парадоксалист сам поясняет свой выбор: «На бумаге оно выйдет как-то торжественнее. В этом есть что-то внушающее, суда больше над собой будет, слогу прибавится. Кроме того: может быть, я от записывания действительно получу облегчение» [1, с. 123]. Герой формулирует два главных требования к слову записок: литературность, выражаемая во внешней торжественности, эффектности, с одной стороны, и способность разрешить человека от бремени мысли - с другой. При этом подпольный четко осознает, что эти требования противоречат друг другу: «Мне было стыдно, все время как я писал эту повесть: стало быть, этоуж не литература, а исправительное наказание. Ведь рассказывать, например, длинные повести о том, как я манкировал свою жизнь нравственным растлением в углу, недостатком среды, отвычкой от живого и тщеславной злобой в подполье, - ей-богу, не интересно; в романе надо героя» [1, с. 178]. Кто такой «герой романа»? Если самого себя подпольный парадоксалист определяет как антигероя, следовательно, «герой романа» - один из его антиподов*. Это некий благородный, «идеальный» герой, которому неведомы сомнения и унижения, тот, кем парадоксалист не является и никогда не станет. Несмотря на то, что к «герою романа» подпольный относится скептически, имен-

но ему антигерой стремится подражать. Так, в процитированном выше фрагменте, равно как и во всем тексте повести, слог литературы как «романа с героем» наслаивается на слог литературы как «исправительного наказания». Унижение от признания в стыде тут же компенсируется фразой «я манкировал свою жизнь нравственным растлением в углу». Парадоксалист любит лите-ратурствование - торжественное, вычурное слово, - потому что это слово о «герое романа» и оно для подпольного подобно обезболивающему средству (вспомним его сравнение своих собственных рассуждений с зубной болью). Однако природа феномена литературствования в «Записках из подполья» и психологический комплекс причин, вынуждающих подпольного человека литературствовать, сложнее.

Во-первых, герой склонен к литературности не только «на бумаге». Для героя важно, чтобы любое его слово - и написанное для себя самого (у записок не будет читателей), и произнесенное в интимной беседе - было литературным. Вспомним его первый разговор с Лизой: он представляет ей возможные варианты ее будущего в «картинках». Первый ряд «картинок» выполнен в духе очерка натуральной школы: описание пьяной избитой проститутки, которая сидит на каменной лестнице, колотит по ступеням соленой рыбой и причитает про свою «учась»; или сцена похорон девушки из публичного дома, гроб которой опускают в сырую могилу. Но подпольный создает и антитезу этому ряду образов - сентиментальную сцену счастливой семейной жизни. Этот разговор вызывает у подпольного противоречивые ощущения: он сознается себе в том, что искренен с Лизой до того, что краснеет, но в равной степени он признается в том, что это всего лишь игра. Позиция «играющего», на первый взгляд, должна давать ему чувство превосходства над Лизой, но герой боится: «А ну если она вдруг расхохочется, куда я тогда полезу?» [1, с. 158] Что, по мнению подпольного, должно вызвать смех Лизы? Лиза - «молодая душа», герой чувствует ее готовность открыться ему, поэтому над его искренностью она расхохотаться не может. В подпольном зарождается стремление к просветлению, готовность к исповеди, желание говорить о сокровенном, но подходящего способа говорить о сокровенном он не находит. Сентиментальный слог «картинок» чужд ему, и этой сентиментальности герой стыдится. Смех вызывает не сущ-

Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2009

65

ность - смех вызывает форма. Опасения подпольного не напрасны: Лиза невольно уличает его в литературствовании: «Что-то вы... точно как по книге, - сказала она, и что-то как будто насмешливое вдруг опять послышалось в ее голосе» [1, с. 159]. С чем же связано в данном случае вторжение инородного слога в речь подпольного? На наш взгляд, причина кроется в одном из важнейших свойств его личности - постоянном желании казаться не самим собой. С этим желанием он не может справиться и в момент духовного просветления, готовности к исповеди. Первая встреча героя с Лизой объясняет сложную природу исповедальной ситуации, складывающейся во время их второго свидания. Подпольный парадоксалист, открывающий героине самое дурное в себе, испытывает чувство вины и чувство ответственности не только за свою сущность, но за произнесенное о ней слово.

Второй аспект, касающийся литературствова-ния героя, состоит в том, что литературным должно быть не только слово, но и жест подпольного парадоксалиста, его внешний облик, любое его действие. Рассмотрим еще два эпизода повести. Для того чтобы отомстить оскорбившему его офицеру, он покупает «порядочную шляпу», черные перчатки, хорошую рубашку с белыми костяными запонками. Не меньше, чем акт будущей мести офицеру, подпольного занимает потенциальное слово об этом акте. Это должно быть слово повести о благородном дворянине. Фабулу подобной повести он придумывает в другом эпизоде. Отправляясь в погоню за бывшими школьными товарищами, чтобы вызвать одного из них на дуэль, подпольный сочиняет невероятную историю, к которой дуэль может привести:

«Меня схватят, меня будут судить, меня выгонят из службы, посадят в острог, пошлют в Сибирь, на поселение. Нужды нет! Через пятнадцать лет я потащусь за ним в рубище, нищим, когда меня выпустят из острога. Я отыщу его где-нибудь в губернском городе. Он будет женат и счастлив. У него будет взрослая дочь... Я скажу: “Смотри, изверг, смотри на мои ввалившиеся щеки и на мое рубище! Я потерял все - карьеру, счастье, искусство, науку, любимую женщину, и все из-за тебя. Вот пистолеты. Я пришел разрядить свой пистолет и... и прощаю тебя”. Тут я выстрелю на воздух, и обо мне ни слуху ни духу...» [1, с. 150]

Подпольный прекрасно понимает, что сочинил бульварную вариацию на тему пушкинского

«Выстрела» («Все это из Сильвио и из Маскарада», - говорит он). Таким образом, важнейший для героя критерий литературного слова - торжественность - доводится им до крайней возможной степени - до вульгарности. В этом сказывается проявление очень важного качества героя - стремления к антиэстетизации собственного слова.

В «Проблемах поэтики Достоевского» Бахтин пишет о том, что подпольный парадоксалист «намеренно делает свое слово о себе неблагообразным» [2, с. 274]. Обратим внимание на то, что, как правило, к низким образам, вызывающим неприятные ассоциации, подпольный обращается, когда логика его рассуждений приводит его к идее «прекрасного и высокого», в те моменты, когда его диалог с вымышленными «господами» выходит на уровень философского спора с миром. Характер этого философского спора отмечен исследователем Апрадом Ковачем. Ученый говорит об активном цитировании подпольным парадоксалистом философских идей своей эпохи в первой части повести, сменяющимся во второй части литературными цитатами. Ковач видит в цитировании «элемент творческого интеллекта», признак «становления памяти» героя как «структурного принципа» «Записок» [3, с. 81]. Для нас важно то, что цитирование для героя является также способом литературствования, но литературствования другого уровня. В данном случае подпольный не подражает тому или иному слогу, не действует в соответствии с узнаваемой фабулой, но включает свое сознание в мировой культурный опыт и обособляет его там. Способ такого обособления - обезображивание цитаты. Так возникает образ «лентяя и обжоры» с «сандальным носом», пьющего за все «прекрасное и высокое». Также возникает образ курятника, который герой готов предпочесть «хрустальному зданию» - воплощению идеи «прекрасного и высокого» - только потому, что это здание «нельзя будет языком подразнить». Форма обособленного бытия сознания подпольного в мировом культурном опыте - «повесть об антигерое», слово ее должно соответствовать ее главному персонажу - быть уродливым. Но подпольный - не только как персонаж своей повести, но и как ее автор - обладает и обостренным чувством слова, поэтому процесс создания безобразного текста для него болезнен. Это - знак того же чувства ответственности за собственное слово, которое он испытывает при общении с Ли-

66

Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2009

зой. Теперь эта ответственность проявляется на общем нарративном уровне «Записок из подполья» как неотъемлемое свойство исповедального сознания героя.

Примечание

* Под другими антиподами мы подразумеваем «господ», к которым подпольный обращается, людей, пасующих перед «стеной», - всех, кого герой противопоставляет себе.

Библиографический список

1. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Т. 5. - Л.: Наука, 1973.

2. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М., 1979.

3. Ковач А. Память как принцип сюжетного повествования. «Записки из подполья» Достоевского // Wiener Slawistischer Almanach. - Band 16. -1985.

Вестник КГУ им. НА. Некрасова ♦ № 4, 2009

67

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.