CC BY
22
Ю. Н. Солонин
профессор, декан факультета философии и политологии Санкт-Петербургского государственного университета
НЫНЕШНЕЕ НАШЕ ФИЛОСОФСТВОВАНИЕ ОТМЕЧЕНО ГЛУБОКИМ АНАХРОНИЗМОМ
Сначала небольшое предуведомление читателям. Мои ответы и то, что в них содержится, относятся только к моему пониманию философской ситуации в России и никоим образом не представляет «позицию философского сообщества университета», не потому, что такой позиции нет вообще, а потому, что она многообразна и я не уполномочен ее представлять.
Философское сообщество факультета философии и политологии СПбГУ уже давно не является идеологически консолидированным и вследствие этого внутри него существует интеллектуальное напряжение, впрочем, не всегда и не всеми ясно осознаваемое. Оно лишь изредка разряжается искрами дискуссий, но обычно сохраняется в незримой внутренней интеллектуальной жизни.
1. Внешне это состояние может показаться вполне благополучным. Философские разделы крупнейших книжных магазинов обеих столиц заставлены разнообразнейшей философской литературой. При поверхностном восприятии они мало чем отличимы от таких же разделов книжных магазинов Европы, в которых, наверно, многим довелось уже бывать. В некоторых случаях у нас литература даже побогаче, чем в книжных магазинах западных стран, особенно по части религиознофилософских книг ортодоксального направления. Текстов восточной патристики, позднеэллинистического неоплатонизма изрядно. Но таково впечатление именно при поверхностном взгляде. Чуть более внимательное рассмотрение обнаруживает подавляющее преобладание специфической классики, например, бесконечных переизданий Ницше, даже Шпенглера, и русских религиозных философов, длинный ряд французских постмодернистов. Я беру эти примеры наудачу. Но очень мало оригинальных работ современных русских или, правильнее, российских философов, то есть моих коллег, живущих и работающих рядом со мною и в других университетах. Большое количество книг М. Мамардашвили, едва ли не единственного из числа так называемых советских философов, ставшего чем-то вроде классика, нельзя отнести к разряду современной философской мысли России. При жизни он
публиковался крайне мало и теперь то, что выходит, по большей части составляет реконструкции его рукописей и устных выступлений, относящихся к 60-70-м годам.
Но вернусь к началу. Обзор философской литературы приводит к нескольким выводам относительно состояния текущей философской мысли, если считать, что между этими положениями вещей существует корреляция. Нынешнее наше философствование отмечено глубоко въевшимся в его ткань анахронизмом. Я под этим термином понимаю ориентированность внимания основной массы философского сообщества на мыслителей и идеи, появлявшиеся несколько десятилетий тому назад, даже и более — столетия. Стало быть, мы размышляем или попросту усваиваем то, что пережила, чем жила интеллектуальная Европа, и философский мир, вообще два-три умственных поколения тому назад. Причем это касается как западных философских источников, так и российских. Вот пример для последних: И. А. Ильин. Сейчас его книги — самая заметная позиция на книжном философском рынке. Идет издание полного собрания сочинений. Возможно, это идеологический симптом того вектора структурирования политического строя, который исподволь у нас происходит. Ведь Ильин, будучи глубоко конфессиональным мыслителем, предложил модель государственной системы для России, сочетающей своеобразно понимаемую демократию с весьма повелительной авторитарной властью. К тому же он мыслитель скорее консервативного толка, в распоряжении которого представления об аристократии, праве, духе и морали, скрытый, но все же довольно надежно вычленяемый теократизм, сакрализация России и русского народа. Трудно сказать, насколько долго продержится актуализация Ильина, думаю, не очень. Мое внимание привлекал давно Шпет, он сам и рецепция его философии сейчас. Полагаю, это один из немногих русских философов, вполне отвечавший всем возможным критериям профессионального философа европейской мерки. Я знаю многих восторженных поклонников его философии, но серьезных аналитиков — нет. Доныне нет ясного представления, в каком направлении шла осуществляемая им модификация (или развитие) феноменологии. Обычно серьезному отношению к русским мыслителям мешает трагическая судьба многих из них. Это парадоксально. Сказывается некого рода моральная стеснительность при сущностном рассмотрении их идей, предполагающем критическую аналитику. Все кажется, что посягаешь на их благородный образ, нарушаешь деликатную грань благодарного почитания. И как следствие — изучение идей уступает место бесчисленным публикациям апологетического свойства и кропотливому собиранию трагических свидетельств их мученической жизни здесь ли, в Советской России, или там, в эмиграции. Так обстоит дело с Г. Шпетом, так было и есть с Л. Карсавиным, Н. Лосским, да и со всеми, кто познал пореволюционную реальность.
Насколько, однако, пережитое увлечение русской философией было конструктивно, ответ на этот вопрос доныне не прозвучал. Что в этом увлечении настораживает. Именно то, что современные проблемы нынешней нашей жизни мы решаем средствами старых смысловых и понятийных формул. Мы полагаем невольно, что высказанное корифеями нашей философии сто лет тому назад о нашей сущности, диагноз, данный ими о том, что с Россией произошло, и предвиденье того, что будет, существенны, а главное — адекватны осуществившемуся. Но это иллюзия. Возможно, их обобщенные формулировки и таят желаемый нами сокровенный смысл, но извлечение его — сомнительная герменевтическая практика. Видеть в философах прошлой России пророков и духовных вождей нынешнего общества —
заранее проигранная позиция. Слишком резкий и капитальный разрыв между тем миром и той духовностью, которые были даны им, в которых они мыслили, и которые они расширяли, и тем, какими они стали для нас. Жить под обаянием якобы незыблемых констант русской души и духовности, исконно неколебимых наших ценностей и к тому же считать их совершенным изложением в нравственной публицистике Достоевского или Леонтьева, значит, кажется мне, обрекать себя на малопривлекательную роль философских мумий. Я постоянно испытываю смущение, если не стыд, когда присутствую при разглагольствованиях о нашей исключительной духовности, что только в России жива еще культура, что в ней миру открывается его спасительная перспектива, а наша нравственность и ценности — живые эталоны для духовно и морально обнищавшей Европы. Равно и православие я не считаю хранителем того, через что можно соприкоснуться с абсолютным добром и почуять исцеляющее дуновение полноценной благодетельной жизни. Судьба страны и ее народы трагична и героична. Но не стал ли народ сам себе палачом? Не вырастало ли его мужество из отчаяния, а трагедии гражданской резни и последующего лагерного безволия из той нерассудительности, падкости на мечтательную созерцательность и веры в незримую попечительность, всяко выводящую нас к лучшему, то есть из тех национальных черт, которые столь усердно выпестовывались русской литературой, органичной частью которой долго оставалась и наша философия.
Русская классическая философия в части своего культур-философского теоретизирования, в своих социально-философских теориях и учениях о человеке развила утопическую идею России и русского человека, внешне исходя из иных традиций, иных усмотрений смысла истории, но предложила не менее утопическую конструкцию сущности исторической перспективы, чем ее оппонент. Она вся была пропитана духом избранничества, отводившего России особенное место в историческом бытии народов. И в этой мессианистической установке нельзя не видеть одну из причин ослабления интереса к породившей ее философии и утверждения мнения о локальном значении последней, то есть целиком оправданной специфически российскими условиями жизни и истории. Трудно представить себе возможность ее значительного влияния на мировую философскую мысль. И внутри нашей духовной жизни она постепенно превращается в источник поучительного, но фрагментарного ad hoc цитирования, но мало имеет ее твердых ревнителей и продолжателей.
Особенно впечатлительно свидетельствовал об этом крах попыток заново сформулировать русскую идею — важнейший завет наших духовных учителей: корифеев славянофильства, Чаадаева, Достоевского, Соловьева, Данилевского и наших философов. Это не значит, что и поныне нет поборников этой задачи в ее радикальном выражении. Благородная мечта представить Россию как духовную водительницу и спасительницу человечества, захлебнувшегося материализмом и погрязшего в корысти, бездуховности и гибельном, разобщающем, индивидуалистическом соперничестве выглядит не только наивным национальным донкихотством, но свидетельствует о разительной ограниченности исторического мышления ее сторонников. Утверждать, что в исторической судьбе России выразилось ее высшее предназначение, засвидетельствованное теми претерпениями и катаклизмами, кои выпали на ее долю, что она призвана открыть человечеству высшие формы организации его жизни, а русский национальный характер хранит в себе прообраз истинной человечности, значит, своеобразно оправдать всю ту цепочку неудач, тупиков,
преступных массовых деяний, искренних или лукавых исторических заблуждений, политических притязаний, поглощавших национальную энергию и не дать возможность народу здраво определить свои насущные задачи и истинное место в международном сообществе.
Но, кроме этого запоздалого и безоглядного увлечения русской философской мыслью прошлого, нашей интеллектуальной среде пришлось отдать дань увлечения различными западными философскими течениями. Оно и поныне одна из доминант нашего философствования. Эта часть нашей философской жизни была необходимой. Речь шла о приобщении к мировой философской культуре, об отказе идеологического нигилизма советского периода. В этом деле, которое было призвано ликвидировать нашу философскую недообразованность, устранить фактор профессиональной некомпетентности, подняв уровень философской культуры, проявилась извечная российская особенность — склонность к безоглядной односторонности. Ее можно охарактеризовать по-разному: и как слепое доверчивое преклонение и как подражательство, как непомерное восхищение совершенной философской культурой, разительно контрастировавшей с упрощенным философским схематизмом официальной марксистско-ленинской философии. Возможно, что это и просто-напросто эпигонство, столь часто обнаруживавшееся в нашей духовной жизни и в прежние времена. За краткий период каких-то двух десятилетий наши философы пережили увлечение вновь кантизмом, феноменологией и экзистенциализмом в их классических формах. Затем наш восторг был перенесен на философский деконструктивизм, предложенный философией «постмодерна» — так и оставшейся непонятной в своем самоопределении. И это далеко не полный репертуар тех школ и направлений, которые волнами прокатывались по нашей интеллектуальной культуре. Нередко мы восторгались как новинками философскими явлениями полувековой давности, что соответствует отмеченной уже существенной черте нашего философствования, кроме склонности к эпигонству, извечному анахронизму. Как к этому относиться? Общий ответ, конечно, есть. Он в том, чтобы, не теряя неповторимой философской стилистики, выработанной в предшествующий период, выработать собственную рефлексию тех значимых проблем, которые открыла западная мысль. Но одновременно увидеть и то, чего та не заметила. Он в том, чтобы понять, как современный и прошлый философский опыт, в том числе других народов, может помочь в творении собственной философской культуры и тех инструментов философствования, которые адекватны культурно-исторической жизни России и входят органично в духовную деятельность ее народа. Мне кажется, мы стоим перед задачей понять, какое философское наследие отвечает нашим умственным задачам и какого рода философствование нужно современной России, чтобы его средствами, с помощью которых создается философия, она находила своевременно ответы на те вопросы, которые философия только и властна разрешить. А замкнуться в радужных представлениях о своей самобытности — последнее дело.
В какой же философии нуждается Россия? Переход от философского унитаризма прежнего времени в виде господства марксизма к идейному плюрализму, казалось бы, сделал этот вопрос бессмысленным. Философия расщеплена на школы, тенденции, течения и национальная унификация противна ее природе. Затем многие склонны считать, что истинно философский процесс движим только имманентными толчками, порождаемыми собственно философскими силами. Филосо-
фия сама рождает свои проблемы. Поэтому ставить философии задачи, возникающие вне ее тела, кажется кому-то противоречащим самому принципу философствования. Итак, вот формула: философия сама порождает свое содержание и его те-матизирует, а истинный модус наличного бытования философии в ее многообразии. Не буду оспаривать последнее мнение — в нем много правды, если не делать из многообразия искусственного культа. Но школы строго философствования по различным основаниям у нас как-то не выпестовались. А вот первый тезис представляется сомнительным, причем не в том смысле, что собственных проблем, обеспечивающих саморазвитие философии, не существует. Саморазвитие философии — одна из удивительнейших ее способностей. Но и опыт истории философии говорит, что источник проблем философии, причем самых фундаментальных, покоится вне ее самой: в науке, в социально-культурных запросах, в сфере устремленностей человека, возникающих вовсе не по философским соображениям. И спорить с этим пустое занятие. Но именно в философию переводятся вопросы мира и человека, а нередко и просто в ней адекватно конституируются, проясняя человеку, нации их собственное положение и направление действий. Вот почему я полагаю, что Россия мучима проблемами, адресованными философии. И если последняя бесчувственна к ним, уклоняется от их восприятия или ее ответы рождают в обществе разочарование, значит, скорее всего, мы имеем дело с философией, не отвечающей и своей предназначенности, и ожиданиям российской действительности. А именно таким является удел философии анахроничной, эпигонской и ориентированной на отвлеченное самоуглубление. Думаю, всем этим мы заражены.
Относительно же того, какие школы философствования сложились в нашей стране, я не имею ясного мнения. Знаю тех, кто следует за феноменологическими установками в духе Хайдеггера, даже Гуссерля, но школа ли это? Есть масса поклонников французской школы философствования от Фуко, Дерриды, Рикера и далее. Но чаще всего это философские игры, манерничанье и имитации, чем серьезный дискурс. Плохие времена не только для марксизма в его аутентичной проблематике и категориальности, но и для рациональной философии с ее прозрачной структурой и строгой аргументированностью. Поскольку по массиву нашей философии, как я сказал, судорогами пробегают массовые увлечения философскими новинками, то следует ли считать каждое из них школой?
2. Вопрос о марксизме для русских навсегда останется их сокровенностью. Пока еще мы пребываем в фазе интеллектуальной патологии. Поэтому все опыты прояснить его, делаемые ныне, неадекватны и касаются не столько марксизма как социально-политического явления и духовного состояния России, сколько формулы «я и (или в) марксизме». Для людей моего возраста, погруженных в него и профессионально и интеллектуально, проведение расчетов с прошлым, если «пересмотры» становятся частью духовного, в том числе нравственного самоопределения, процесс очень сокровенный. И разглагольствования на сей счет — это этически недоброкачественная позиция. Хулители марксизма, большая часть которых «прозрела» в одночасье, для меня категория лиц «non grata». Молодые критики, не зная о нем ничего, кроме пары утрированных якобы марксовых тезисов, мною в расчет вовсе не берутся. Люди, достигшие высот карьеры, взбираясь по лестнице партийногосударственной иерархии, но оказывается «всегда» знавшие» ложь» марксизма, вообще презренный сорт. Не могу ни читать, ни слушать, например, Ципко, бала-
ганного идеолога, который все еще «имеет что сказать». Но то, что я сейчас сказал, не ответ на вопрос, конечно. Этот ответ — дело будущего. Я могу только предположить, что под наш извечный национальный способ строить нравственносоциальные утопии, марксизм, казалось, подложил надежный фундамент науки и рациональный прогноз. Он также предложил иллюзорно простой и доступный арсенал средств и технику реализации этого будущего как систему контролируемых рассчитанных действий. При том доверии к западному продуктивному мышлению, какое господствовало в «базаровской» линии нашей интеллигенции, эти достоинства марксизма были восприняты безоговорочно. Но все дело в том, что был воспринят не марксов строй мыслей с их текстами и контекстами, а их редуцированная к русскому образу мышления модель. Весьма вероятно, если иметь в виду мыслителей рода Бердяева или Булгакова, религиозных по сути их ментальности, в социализме они увидели доступную рационализацию великого идеала Царства Божия по мере земных человеческих сил. Но это оказалось обманкой, подобно иллюзорным красотам и перспективам европейских садов XVIII века. Как скоро их внутренняя духовная аналитика это постигла, они перешли на почву адекватно-религиозного теоретизирования.
Не стоит упускать из вида и такую особенность марксизма, значимую для русского социального мышления. В нем решена была проблема насилия как целесообразного и продуктивного действия, которое может быть управляемо, посему энергия бунта могла быть, говоря языком фрейдизма, сублимирована из негативноразрушительной в созидательно-творческую силу. Впрочем, повторяю, сказанное только штрихи к возможному ответу.
3. Проблемы религиозной философии всегда были вне моих интересов. Я ни интеллектуально, ни каким-либо иным образом не могу воспринимать ее дискурсы, проблемы, аргументации. А те из моих коллег, коих я знал как вполне светски заземленных мыслителей, но которые вдруг без каких-либо трагических исканий и духовных терзаний в одночасье объявились религиозными философами, мне, по меньшей мере, неинтересны. Куда больше меня занимают проблемы квазисакрализации. Развивается сложный процесс профанизации и вырождение истинно-сакрального, может быть, вернее традиционно-сакрального а на его место заступают псевдо-сакральные формы. Одной из черт этого двуединого процесса, например, является банализация священных понятий и перенос их на вполне тривиальные предметы. Таковы перипетии понятия «миссия» к примеру. Создается, скажем, торговая фирма, но в своей презентации она заявляет о «миссии», коя стоит перед нею.
4. Думаю, я в самом начале определил свое отношение к указанной здесь проблеме. Что же касается конкретно постмодернизма, то я подозреваю, что склонность к нему заключается в той специфической имплицитной коннотации, которая сопровождает трактовку этого интеллектуального изыска у его русских адептов. Русская философская традиция за небольшими исключениями не благоприятствовала культивированию строго, рационально ответственного мышления. Философов, отвечавших европейским стандартам научно-философского мышления, было немного. Их можно было сыскать среди: кантианцев — А. И. Введенский, к примеру, феноменологов — Г. Г. Шпет, интуитивистов с, как ни странно, серьезной логи-
ческой культурой — Н. О.Лосский. Примеров не так уж много. Зато большая часть философствующих представляла импульсивный тип мышления, хаотичный по строю и по способу употребления понятийных схем. Эмоциональность, метафоричность и другие стилистические красоты были почти непременной их частью. Свободный сюжетный переход и отвлечения на маргиналии в пределах одного сочинения — одна из особенностей русского философского письма. Этому соответствовал и излюбленный жанр: полемика, очерк, публицистическая статья на философскую тему. Граница между беллетристикой, литературной публицистикой и философским сочинением была очень зыбкой. Но корифеи все искупали талантом, искренностью, глубокими или оригинальными мыслями и совершенным стилем. Ныне мы бережем свою умственную свободу, не замечая своей интеллектуальной ответственности. Философы нынешней выучки считают за благо эпатировать читателя, гонятся за вычурностью языка, пичкают статьи невесть какой терминологией, смещают смысла обыденных понятий, конструируют в псевдо-хайдеггеровской манере новые. Логически убедительному строю мысли противопоставили аллюзивный и ассоциативный. Неслучайно так впечатляюща популярность учения о метафоре. Вот это отсутствие методологизма, целеустановки, небрежение к интеллектуальному инструментарию и называется у нас постмодерном. В этой анархии слов и мыслей легко жить. Интеллектуальная необязательность стала позицией. Вспоминаю, как при одной защите докторской серьезно обсуждалось соотношение «Dasein» и «design» как что-то капитально смыслово родственное только на том основании, что в русском произношении эти слова близки. И совет внимал дурацкой аргументации с сосредоточенным видом. Вот такое вибрирование словами, циркачество, и есть русский постмодерн. Ему учиться не надо, он сам «прет».
5. Этот вопрос задевает меня настолько существенно, что я бы предпочел его обойти. Что и сделаю, ограничившись небольшим замечанием. О философской культуре я уже немало здесь сказал. Но странно было бы считать, что образование хорошее, а культура философствования слаба. Видимо, и в образовании не все ладно. Ясно, что преподавание философии и смежных с нею дисциплин, так называемых философских наук, никак не подходит под ту практику, которой подчинены другие гуманитарные науки. В последних решающее значение имеет информация, техники оперирования ею и получение конкретной прагматической вещи: специалиста, умеющего манипулировать интеллектуально-вещным инструментарием.
Подготовка философов нечто принципиально иное. Задача состоит в том, как добраться до сердцевины философского воображения, активизировать его и вывести в явные формы абстрактно-универсального мышления. Философ обучается мыслить, и ему должен даваться материал, как свернутая форма потенциально напряженной мысли, которую следует развернуть в своем собственном интеллигибельном пространстве. А вместо этого предлагаются стандарты, образовательные единицы, модули, тесты и прочая компьютерная чепуха. Я думаю, мы живем в мире, который нуждается в философии, как ни в чем другом, но в котором ей нет места. Возможно, грядет какой-то заместитель или «симулякр».
