CC BY
4От П. М. Третьякова, от детей М. П. Погодина, от сына П. А. Плетнева были получены портреты писателей, современников Пушкина, от С. Д. Ко-мовского — литографированные портреты Дельвига и Баратынского, которые некогда находились в кабинете Пушкина. В составе выставки были иллюстрации к произведениям Пушкина: гравюры, отпечатанные при жизни поэта для альманахов, лубочные картинки на темы произведений Пушкина, политипажи из «Нивы» и других современных изданий, а также несколько оригинальных рисунков и живописных работ.
Как уже отмечалось, Московская Пушкинская выставка положила начало славной традиции — организации литературных выставок.
В сентябре 1880 г. в Петербурге была открыта вторая Пушкинская выставка, доходы от которой использовались для оказания помощи нуждающимся литераторам и ученым.
В 1899 г., когда велась подготовка к столетию со дня рождения Пушкина, устроители юбилейных выставок обращались к семье скончавшегося незадолго до этого Л. И. Поливанова, справедливо полагая, что в его архиве могут быть сведения о том, где следует искать пушкинские материалы.
НОВЫЙ ПЕРЕВОД «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» НА НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК
В Федеративной Республике Германии появился новый перевод пушкинского романа в стихах. Он опубликован в качестве второго тома основанной недавно серии «Труды Комитета по развитию славистических исследований в ФРГ» (издается под патронатом ЮНЕСКО). Перед читателями — плод двадцатилетней работы литературоведа-слависта и переводчика Рольфа-Дитриха Кайля.1
Редактор серии проф. X. Роте отметил в своем предисловии к данному тому «Трудов», что знакомство с новым переводом «Евгения Онегина» поможет наконец немецкому читателю убедиться в гениальности романа. «Кажется, русский текст избежал потерь, но главное — слог немецкого перевода избежал насилия», — считает редактор (5). В работе переводчика, по мнению X. Роте, удачно сочетается филологическая точность с тонким художественным чутьем и владением всеми выразительными средствами немецкого языка. Для славистов и других читателей, владеющих русским языком, параллельно немецкому тексту в томе помещен оригинал — по советскому изданию (VI).
С оценкой перевода, высказанной в редакторском предисловии, можно согласиться. Действительно, перевод Р.-Д. Кайля представляет собой при-
1 Puschkin Alexander. Jewgenij Onegin. Roman in Versen. Deutsche Fassung und Kommentar von Rolf-Dietrich Keil (Schriften des Komitees der Bundesrepublik Deutschland zur Förderung der slawischen Studien. Hrsg. von H. Rothe, 2). Giessen <1980>, 470 S. — Ссылки на страницы данного издания даются в тексте настоящей статьи в скобках.
Н. С. Нечаева
мечательпое явление в длительной истории переводов произведений Пушкина на немецкий язык. Правомерно ли появление еще одного, двенадцатого по счету, немецкого перевода «Евгения Онегина»? Как справедливо считал М. П. Алексеев, «повторные усилия переводчиков приблизиться к пушкинскому тексту должны иметь в виду постоянное, методически возобновляемое намерение воспитать в иностранном читателе Пушкина возможность восприятия самого подлинника.. .».2 Перевод, который мы здесь рассматриваем, несомненно, является заметной вехой на этом пути.
Отличительной чертой этого труда следует назвать стремление переводчика к наиболее точной передаче онегинской строфы, к сохранению не только смысла каждого стиха, но и по возможности его звукового облика. Переводчик старался также воссоздать самую модель современного читательского восприятия романа на иноязычной почве. Не случайно в основу был положен текст последней авторской редакции 1837 г. с ее грамматическими и лексическими особенностями. Известная архаизация немецкого текста достигалась как употреблением старых форм типа ward (wurde), güldne (goldne) и т. п., так и использованием стилистических приемов классической немецкой поэзии. Например, Кайль широко применил своеобразную неточную певучую рифму heut/Zeit, schwül/gleichviel, trüb/beschrieb и т. п., которая в слуховом восприятии современного немецкого читателя несет нагрузку легкого поэтического анахронизма. Подобное принципиальное отклонение от оригинала обращает на себя внимание (если помнить о полных, энергичных пушкинских рифмах), однако совершенно оправдано в эстетическом отношении, свидетельствуя о неформальной, творческой точности переводчика.
Он поставил перед собой задачу передать, насколько возможно, и ту неповторимую разговорную интонацию, которая сообщает произведению Пушкина особую изящную непринужденность. В комментариях Кайль подчеркивает свою ориентацию на «эстетическую информативность» перевода (419). Поэтому не только рифмы, но и ударения в словах (за исключением собственных имен и названий) подчиняются не строгой орфографии, а орфоэпии, разговорной стихии немецкого языка. Многие строки укладываются в стихотворный размер лишь при беглом, нерасчлененном прочтении, характерном для живой речи. Такое решение представляется достаточно удачным.
Кайль учитывает особенности восприятия романа в стихах иноязычным читателем и в том, что касается реального содержания глав. Как правило, передача содержания становится возможной при отказе от буквализма в переводе. Стремясь к точности, переводчик не только ищет эквиваленты русских речевых оборотов, но порой даже раскрывает их иными художественными средствами.
Показателен следующий пример. В характеристике Онегина (глава вторая, V строфа) Кайль столкнулся с необходимостью передать значение частицы «с» («Все да да нет; не скажет да-с Иль нет-съ), которая имеет довольно тонкий стилистический, оценочный смысл. Здесь и намек на определенную ступень в иерархической лестнице, и выражение подобострастия,
2 Алексеев М. П. «Евгений Онегин» на языках мира. — В кн.- Мастерство перевода. Сборник. М., 1965, с. 286.
готовности к услугам, и свидетельство стереотипности мысли и языка. Кайль достаточно верно, хотя и немного прямолинейно, передал значение частицы словом höflich: «Kein höflich Wort, nur „ja" nund „nein («Ни одного вежливого <в первоначальном значении «придворного»» слова —лишь „да" и „нет").
Сложнее обстоит дело с переводом понятий, обозначающих атрибуты русского быта или несущих в себе специфическое национальное содержание. В этом случае стремление к точности требует от переводчика то самого скрупулезного буквализма вплоть до сохранения в тексте русициз-мов, то, напротив, свободной интерпретации оригинала, связанной с поисками немецких культурно-бытовых и соответствующих им языковых аналогов. Многие художественные решения оказываются при этом спорными, небезусловными.
Так, в большинстве случаев Кайль транслитерировал русское слово «баня»; попытка (оговоренная в комментариях) заменить его словом Sauna оказалась малоудачной; то же можно было бы сказать и о другой возможной замене, стилистически индифферентной, — Bad.
Вместе с тем вряд ли оправдано сохранение в немецком тексте слова «няня», дающего, правда, возможность хорошей рифмы с именем Таня, чей охотно пользуется переводчик.
Несколько чуждо звучат в контексте повествования о русской жизни слова Restaurant (в значении «трактир», ср.; Schenke, Kneipe), Keks (пряник), Mus (варенье) и т. п., имеющие аналогичные формы в русском языке, но несущие совсем иной колорит, нежели те, которые подлежат переводу.
Вызывает сомнение целесообразность замены некоторых русских имен людей и кличек животных немецкими, тем более что это нарушает единообразие перевода; в подавляющем большинстве случаев такая замена не производится. В начале же главы пятой вместо собаки Жучки появляется Waldi, а в знаменитой сцене гадания прохожий на вопрос «Как ваше имя?» отвечает не «Агафон», но рекомендуется тезкой немецкого католического святого — Korbinian. Вероятно, в немецком восприятии имя Agathon действительно имеет только высокое звучание, мешающее передаче озорного намерения Пушкина «приземлить» слишком приподнятое настроение девичьего гадания звуком простонародного мужского имени. Но все это так или иначе требует пояснения в немецком издании. Не лучше ли было бы буквально последовать пушкинскому оригиналу, сделав необходимое примечание?
Вполне возможно, что большая близость к подлиннику сказалась бы благотворно и на трудной для перевода «Песне девушек» из главы третьей. Начало ее «Девицы, красавицы, Душеньки, подруженьки...» передано Кай-лем как «Mädchen, schön wie Milch und Blut, Freundinnen, Gefährtinnen...», что представляется ne очень удачным. «Молоко и кровь» (Milch und Blut), немецкое разговорное выражение, аналогичное нашему «кровь с молоком», бесспорно, близко народным понятиям о красоте, но в устах самих поющих девушек оно звучит комично. Вариант, который находим в переводе одного из предшественников Кайля — К. Воровски, будучи почти точным соответствием оригиналу, кажется более уместным; «Ihr Mädchen, ihr schönen, Ihr Freundinnen und Gespielinnen».8 Примечателен и вариант, най-
8 См.: Puschkin A. S. Eugen Onegin, Stuttgart <1972>, S, 76, lib.pushkinskijdom.ru
Денный другим переводчиком романа — Й. Гюнтером, который с совершенно оправданным, на наш взгляд, буквализмом перевел русское «душеньки» (одно из тех «трудных» слов, которые вообще опускались переводчиками) как Seelchen.4 Это приблизило немецкий текст к русскому и придало ему больше народного колорита.
Иногда маленькая семантическая неточность переводчика может привести к потере авторской интонации или изменению самой оценки изображаемого. Так, в главе первой, где воспеваются «ножки милых дам», слова «взлелеяны в восточной неге» переведены как «im milden Osten großgeworden» (дословно—«выросли на нежном Востоке»). Этот упрощенный, хотя и возможный в определенном контексте, перевод слова «взлелеяны» Кайль выбрал вслед за И. Гюнтером.
Однако отмеченные нами промахи (из них приведены лишь наиболее характерные) почти неизбежны в таком колоссальном и сложном труде, как перевод «Евгения Онегина». Они не мешают высоко оценить заслуги переводчика. Многие места немецкого текста можно признать безупречными. Отрадно, что в их числе оказались основополагающие с социально-исторической точки зрения строфы: мысли поэта-патриота, гордого своей непокорившейся вольнолюбивой Родиной («Напрасно ждал Наполеон...»), его «горестные заметы» о различных явлениях русской жизни 1820-х годов, широкое полотно которой Пушкин воссоздал в своем произведении.
Нашли достойное воплощение в немецком стихе пушкинские лирические шедевры: тончайшая живопись пейзажей («Гонимы вешними лучами...» или «Но наше северное лето...»), виртуозная по легкости и изяществу зарисовка танца Истоминой, вдохновенный рассказ о дружбе Ленского и Онегина («Они сошлись. Волна и камень...»), о молодой любви Ленского. Приведем для сравнения оригинал и перевод XX строфы главы второй:
Ах, он любил, как в наши лета Уже не любят; как одна Безумная душа поэта Еще любить осуждена: Всегда, везде одно мечтанье, Одно привычное желанье, Одна привычная печаль. Ни охлаждающая даль, Ни долгие лета разлуки, Ни музам данные часы, Ни чужеземные красы, Ни шум веселий, ни Науки Души не изменили в нем, Согретой девственным огнем.
Er liebte, wie in unsern Tagen Man nicht mehr liebt; wie ganz allein Des Dichters Seele, wahngeschlagen, Zu lieben kann verurteilt sein: Allzeits, allorts das gleiche Wähnen, Des gleichen Wunschs gewohntes
Sehnen,
Des gleichen Leids gewohnte Qual. Nicht der Entfernung kühles Tal, Nicht langer Trennungsjahre Haften, Nicht Musendienst geweihte Zeit, Nicht fremder Länder Herrlichkeit, Nicht Festlärm und nicht
Wissenschaften Veränderten die Seele sein, Die brannte jungfräulich und rein.
В тексте издания отлично воспроизведен ряд пушкинских рисунков. Еще одно его достоинство — большой справочный отдел, отличающий эту публикацию от всех предыдущих немецких переводов романа. Отдел вклю-
4 См.: Puschkin А. Ausgewählte Werke. Berlin, Aufbau-Verlag, 1952, Bd 2, S. 78.
чает в себя довольно подробную библиографию основной литературы о Пушкине и о «Евгении Онегине», созданной в Советском Союзе и за рубежом, указатель имен и комментарий. Составителем примечаний и всего вспомогательного аппарата книги является также Р.-Д. Кайль.
Комментарий к переводу основан на принципах, принятых в советских академических изданиях. После краткой статьи с общей характеристикой Пушкина и его романа в стихах, после обоснования выбора текста для перевода и описания переводческого метода, которого придерживался Р.-Д. Кайль, следуют примечания к каждой главе «Евгения Онегина» с краткой творческой историей и реальным комментарием.
Примечания составлены в расчете на среднего западногерманского читателя, плохо, как правило, знакомого с творчеством Пушкина и с жизнью России пушкинской поры. Цель комментатора заключалась в том, чтобы объяснить «имена, факты и намеки, которые иначе остались бы незамеченными» (420). Опираясь на советские комментированные издания романа, на работы советских пушкинистов С. М. Бонди, Н. Л. Бродского, Б. В. Томашевского, М. А. Цявловского и пр., на обширный комментарий В. Набокова к его английскому переводу «Евгения Онегина», Кайль в целом справился со своей нелегкой задачей. Начиная от пояснений к таким понятиям, как «квас» и «святки» и до раскрытия сложных аллюзий, связанных с общественными явлениями (крепостничество, масонство), с литературными спорами, с личной судьбой поэта, примечания помогают разобраться в содержании романа. Некоторые частные наблюдения Кайля можно было бы учесть нашим комментаторам Пушкина. Интересно указание, что к XV строфе главы третьей («Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью...») имеется смысловая параллель в истории Франчески да Римини из песни V «Ада» Данте (433—434). В связи с 14-м стихом ХЪУН строфы восьмой главы комментатор напоминает, что в балладе М. Н. Муравьева 1790-х годов «Болеслав, король польский» был стих «Буду ввек ему верна!» (451). Отметим, однако, что этот случай аналогичен, возможно, тому, который отметил Ю. М. Лотман в I строфе романа: как выражение «самых честных правил», так и стих Муравьева являлись «живыми фразеологизмами устной речи той поры».6 Наконец, в заключительных строфах (Ъ и Ы) главы восьмой немецкий переводчик, как его предшественники и другие исследователи,® нашел сходство с «Посвящением» Гете к его «Фаусту» в переложении Жуковского (451—452). Можно добавить, что упоминание «идеала» и спасительного литературного труда повторяет мотивы «Идеалов» Шиллера.7 Не следуя непосредственно ни Гете, ни Шиллеру, ни Жуковскому, Пушкин обратился к общей традиции элегических мотивов, знакомых и русской литературе, и Западной Европе, и Востоку (Саади).
Б См.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Пособие для учителя. Л., 1980, с. 121.
6 См., например: Зубков Н. Н. О возможных источниках эпиграфов к «Бахчисарайскому фонтану». — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1978, Л., 1981, с. 111—112.
7 См.: Р о з о 9 Д 3- Пущкрн р «Идеалы» Шиллера. — 81ау1а, 1937, т. 14, № 3, с. 404,
По поводу примечаний Кайля к «Евгению Онегину» необходимо высказать также и некоторые критические соображения.
Анализируя авторское посвящение романа («Не мысля гордый свет забавить...»), комментатор уделил слишком мало места содержащемуся в этих стихах своеобразному конспекту пушкинского замысла; в примечании говорится лишь о «каталоге», перечислении качеств романа, а не о смысле поэтической автохарактеристики (421). Комментарий к «ярму барщины», упомянутому в IV строфе главы второй, не раскрывает значения этого места романа; приводится только справка о том, что барщина «теоретически» занимала три дня в неделю (428), однако не принимается во внимание, что за поступком Онегина, заменившего барщину оброком, стояла целая программа возможного освобождения крестьян.8 Разговоры Онегина и Ленского можно было бы прокомментировать подробнее, чем это делает Кайль в примечаниях к XVI строфе главы второй (429). Он лишь расшифровал намек на споры о сочинениях Руссо, между тем предметом бесед молодых вольнодумцев служили «плоды наук»,9 «добро и зло», т. е. широкие социальные и этические проблемы, дополнявшиеся размышлениями о предрассудках и «тайнах гроба», под которыми почти наверное следует понимать то смелое переосмысление религиозно-философских вопросов, какое в России конца XVIII и первой трети XIX в. связывалось, в частности, с идеями Гердера об общественном прогрессе и культурной преемственности поколений.10 В «отрывках северных поэм», читанных Ленским, комментатор усмотрел только результат «принесенной, вероятно, из Геттингена моды на поэзию бардов в стиле Оссиана» (429). Но увлечение оссиановской поэзией было, как известно, в России не просто модой, — оно отражало процесс формирования русского преромантизма и ко времени встречи пушкинских героев насчитывало по меньшей мере лет тридцать своего существования.11 Поэтому Ю. М. Лотман допускает, что Ленский читал Онегину не столько немецких бардов или Оссиана, сколько собственные баллады.12 Не исключено, впрочем, что речь идет о поэмах Байрона.
Еще одна неточность: по мнению комментатора, Онегин в главе восьмой (XXXV строфа) не мог читать произведения Гердера, поскольку «ничего не было переведено из него на французский или русский языки ни к 1824 (время действия романа), ни к 1830 г. (время написания)» (450). Однако, по крайней мере ко времени создания главы, были переведены на русский язык, хотя и плохо, «Мысли, относящиеся к философии истории человечества» (1829). Годом раньше в «Московском вестнике» появился пересказ «Идей» Гердера по французскому переводу Э. Кине 1827 г. Судя
8 Ср.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий, с. 179—180.
9 См.: Алексеев М. П. Пушкин и наука его времени. (Разыскания и этюды). — В кн.: Алексеев М. П. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л., 1972, с. 5—159.
10 В трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии» (1792) А. Н. Радищев придал гердеровским идеям революционный смысл. Не об этой ли книге спорили герои Пушкина?
11 См.: Иезуитова Р. Поэзия русского оссианизма. — Русская литература, 1965, № 3, с. 53—74; Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе (конец XVIII—первая треть XIX века). Л., 1980.
12 См.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Епгепий Онегитт». Ком-моптарий, с. 195.
по высказываниям русских журналов начала века, по кругу чтения друэвй и современников Пушкина (Карамзин, Жуковский, Кюхельбекер, Ник. Тургенев и др.), можно утверждать, что Гердера в России знали.
В некоторых принципиально важных случаях лаконизм комментатора переходит в упрощение. Так, отношение Пушкина к романтизму, в частности к поэтике Жуковского, освещается в примечаниях скупо и неточно. На том основании, что V—X строфы главы пятой, повествующие о деревенском гадании и вере Татьяны в приметы, образуют «в чисто математическом отношении» середину романа, Кайль склонен заключить, что они содержат некое зерно всего пушкинского замысла. Суеверие героини он прямо отождествляет с позицией автора, якобы враждебной реализму. Действительно, какой же Пушкин реалист, если он воспевает суеверия, фантастику снов и пользуется реминисценциями из баллады Жуковского «Светлана»! (439—440). Но и оценка романтической литературы, данная Пушкиным, сведена к одной-единственной цитате из его статьи «О поэзии классической и романтической», как будто не было, например, наброска статьи «О народности в литературе», раскрывающей новаторское, выходящее за пределы романтизма понимание Пушкиным народных обычаев ж поверий. Романтизм Жуковского оставался для создателя «Евгения Онегина» одновременно источником поэтических ассоциаций и объектом полемики: если образ Светланы «ориентирован на романтическую фантастику», то ситуация в главе пятой романа представляет собой «бытовую и психологическую реальность».13 Формальное определение реализма только как бытописательства, а романтизма — только как тяготения к фантастическому не просто устарело.
Из мелких неточностей стоит отметить следующее: едва ли Онегин, отзываясь о высказывании друга (II строфа главы третьей), перепутал эклогу с éloge, хвалебным стихотворением в честь Ольги, как думает Кайль: пасторальные мотивы естественны в поэзии Ленского — не случайно в переводе «эклогу» сменила Idylle (115, 432); в рассказе о чтении Татьяны в XXII строфе главы пятой Сенека упоминается, конечно, не «ради рифмы» (440) — случай для Пушкина немыслимый, — но имя римского стоика несет определенную смысловую нагрузку;14 в настоящее время уже высказаны предположения относительно источников выдумок о невероятно быстрой езде, так что версты «мелькали, как забор»,15 которые Кайль (он приводит авторское примечание к XXXV строфе главы седьмой) называет неизвестными. Совершенно неудачен комментарий
13 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий, с. 258. — Мысль о том, что сон Татьяны является центральным эпизодом романа, не нова, но получает у немецкого комментатора слишком прямолинейную трактовку. См. в этой связи: Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957, с. 214 след.; Маркович В. М. 1. Сон Татьяны в поэтической структуре «Евгения Онегина» — В кн.: Болдинские чтения. Горький, 1980, с. 25—47; 2. О мифологическом подтексте сна Татьяны.— В кн.: Болдинские чтения. Горький, 1981, с. 69—81.
14 См.: Бродский Н. Л. «Евгений Онегин», роман А. С. Пушкина. Пособие для учителей средней школы. 4-е изд. М., 1957, с. 243.
15 См.: Курганов Е. Я. К истории одного авторского примечания к «Евгению Онегину». — В кн.: Временник Пушкинской комиссии, 1078. Л., 1981, с. 114—116; Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий, с. 324.
и временник, i™iib.pushHnskijdom.ru
161
к XXIX строфе главы восьмой по поводу судьбы арии Гремишь из оперы П. И. Чайковского в советское время (449).
Перевод «Евгения Онегина» оканчивается главой восьмой. Переводчик же включил в издание «Путешествие Онегина» из-за «исключительной трудности» перевода реалий, требующих к тому же громоздкого комментария (419). Содержание «Путешествия» кратко изложено в примечаниях, где приводится и перевод авторского предисловия к нему (452—453). Остались непереведенными также фрагменты «Десятой главы», которым посвящено полстраницы в конце книги (454).
Разумеется, переводчик был вправе остановиться при переводе в том месте, которое представлялось ему завершающим интригу романа. И все же исключение из текста пушкинского произведения «Путешествия Онегина» и фрагментов «Десятой главы» под тем предлогом, что это отвечает «внутренней логике концепции Пушкина» (419), представляется спорным. Тем самым значительно обедняется эта концепция, роман и его герой в немалой степени утрачивают социальную сторону своего содержания. Кайль придерживается мнения, что ни описание путешествия героя, ни «Десятая глава» ничего не добавляют к истории Онегина, во всяком случав — к тому варианту судьбы его, который дается в существующих восьми главах романа. Возможность того, что Онегин должен был, по неосуществленному замыслу Пушкина, сблизиться так или иначе с тайными обществами, переводчик отрицает. В частности, он ссылается на то, что декабристы изображены в отрывках строф «Десятой главы» не без иронии. Этот аргумент небезупречен, так как мы не знаем, от чьего имени написана глава (не онегинский ли это дневник?), и кроме того, «элемент иронии в декабристских строфах глубоко дружествен и проникнут сочувствием».,в Даже если принять, что поэт впоследствии отказался от мысли ввести Онегина в круг декабристов, все равно — и тоскливое путешествие его по России, и вольнодумство, и душевные метания после гибели Ленского, вполне очевидные для читателя главы восьмой, свидетельствуют о том, что Пушкиным был создан «историко-психологический роман о трагедии декабристского поколения».17
В заключение отметим, что комментарию Кайля предпослан эпиграф из Ф. Шлегеля о романе вообще как жанре, главную ценность которого составляет «самовыражение» автора (415). Эта несколько расплывчатая мысль, допускающая самые разные толкования, никоим образом не исчерпывает содержания «Евгения Онегина». В данном случае, как и в ряде других, комментарии Р.-Д. Кайля в том, что касается проникновения в смысл пушкинских стихов, заметно уступают его поэтическому переводу.
Однако, давая общую оценку труду Р.-Д. Кайля — переводчика и комментатора, нельзя не признать его большой заслуги в расширении и обогащении представлений современного зарубежного читателя о великом произведении русской классической литературы, содержание которого поистине неисчерпаемо.
Г. А. Тиме, Р. Ю. Данилевский
16 Л о т м а н Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий, с. 415.
17 История русской литературы в четырех томах. Л„ 1981 т 2 гл 12 (автор главы —Е. Н. Куприянова), с. 264 (курсив Г. Т-! Р. Д.).
