CC BY
3Вторая из приведенных пушкинских строк поражает психологической недостоверностью: в припадке ярости, мучаясь от физической боли, человеку — «рыть стопами» землю... А ведь окончательная отделка стихотворения относится к 1835 г., когда давно миновала пора ученичества в изображении «физических движений страстей» (VII, 118). Нам представляется возможным следующее предположение.
Если Пушкин действительно хорошо помнил миф, он не мог забыть того, что основу яда, «побежавшего» в «божественной крови» Алкида, составляла кровь убитого Алкидом некогда кентавра. «Дивному полубогу» (определение Алкида из черновой рукописи стихотворения (III, 964)) заменили кровь, он стал кентавром по естеству, так же как стал до этого им по поступкам, предавшись безудержной похоти (ревность Деяниры не беспочвенна), за которую некогда кентавра убил. И если мы примем такую концепцию нравственного движения героя пушкинского стихотворения: от «дивного полубога» падение до уровня былого антагониста-кентавра и далее через страдание — к «бессмертному духу героя» последнего стиха, изображение «физического движения страсти» (VII, 118), раньше казавшееся неестественным, станет вполне объяснимым: для кентавра, существа с лошадиными копытами, «рыть» «стопами тяжкими вершину Эты» в припадке неистовства от физической боли вполне естественно.
То, что с пушкинским Алкидом на Эте происходят именно такие метаморфозы, подтверждает не только «внутренняя реконструкция», но и «внешний» текст, который еще не привлекался в исследовательской литературе как возможный источник пушкинской образности.
«L'ongle frappant la terre...»8 — именно так говорит Шенье о беснующемся кентавре тридцатью страницами ранее стихотворения «Oeta, mont ennobli...», в поэме «L'Aveugle» («Слепец»), начало которой Пушкин перевел за два года до того, как приступить к работе над стихотворением «Из А. Шенье».
И. С. Кузнецов
8 Копыто, поражающее землю... — Oeuvres complètes d'André de Chénier. P. 32.
ИЗ КОММЕНТАРИЯ К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ»
1. «И Вертер, мученик мятежный...» (VI, 55)
Первые переводы романа Гете «Страдания молодого Вертера» (1774) на русский язык появились в 1781 г. (перевод Ф. Галчен-кова, переиздания 1794 и 1796 гг.) и в 1798 г. (перевод И. Виногра-
дова, переиздание 1816 г.) под названием «Страсти молодого Вер-тера». Роман Гете пользовался большой популярностью. Известен интерес к нему Н. М. Карамзина, А. Н. Радищева, В. А. Жуковского, А. И. Тургенева. «Страдания молодого Вертера» вызвали многочисленные прозаические подражания и поэтические отклики. Среди их авторов — А. И. Клушин, Д. П. Горчаков, П. И. Шаликов, В. И. Туманский.
Произведение Гете становилось моделью жизненного поведения, проникало в быт русского дворянства. Об этом могут свидетельствовать как трагические, так и комические факты. Особого внимания заслуживает автобиографическая повесть М. В. Сушко-ва «Российский Вертер». Она была написана в 1792 г. и опубликована после самоубийства шестнадцатилетнего автора; причем самоубийство было им предварительно описано. В. М. Жирмунский справедливо полагал, что эта повесть «представляет большой интерес как культурно-бытовой документ, как своеобразный памятник русского бытового вертерианства».1
Иного, комического свойства — анекдот о поэте Е. И. Костро-ве, приведенный в «Записной книжке» П. А. Вяземского: «Одно из любимых чтений Кострова было роман „Вертер". Пьяный он заставлял себе читать его и заливался слезами. Однажды в подобном положении после чтения любимого продиктовал он Дмитриеву любовное письмо во вкусе Вертеровом к любовнице, которую он знал».2
Сказанное выше дает основание расценивать имя Вертера, названное в IX строфе третьей главы «Евгения Онегина», как знак, указывающий не только на хорошо знакомый читателям — современникам Пушкина роман Гете, но и на связанную с ним литературную традицию, а также на порожденное им бытовое явление в русской жизни последней четверти XVIII—первой четверти XIX в. Это должно быть учтено при комментировании пушкинского романа. На наш взгляд, представляется возможным предпринять попытки выявить отголоски «Страданий молодого Вертера» Гете, традиции русского вертерианства и в зонах героев романа — Онегина, Татьяны, Ленского — ив зоне автора.
Прежде всего заметим, что характеристика Вертера, данная Пушкиным, — «мученик мятежный» перекликается с автохарактеристикой героя Гете. В письме к Лотте Вертер пишет: «В то время как ты, любимая, будешь читать эти строки, холодная могила уже укроет бренные останки мятущегося мученика...».3 (Unruhigen, Unglücklihen — буквально: «смятенного, несчастного») .
1 Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1982. С. 53.
2 Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963. С. 69.
' Гете И. В. Избр. произведения: В 2 т. М., 1985. Т. II. С. 103. Далее «Страдания молодого Вертера» в переводе Н. Касаткиной и «Фауст» в переводе Б. Пастернака цитируются по этому изданию, с указанием в тексте страницы:
«Вертер, мученик мятежный», воплощен для Татьяны в Онегине. Сближение Онегина с Вертером будет достаточно обоснованно, если принять во внимание индивидуализм пушкинского героя, его неприятие окружающей пошлой среды. А. Е. Тархов приводит убедительные параллели между Евгением Онегиным и героем повести М. В. Сушкова — российским Вертером, «скучающим молодым вольнодумцем, оказавшимся в русской деревне».4 Но, разумеется, при определенной близости героев Пушкина и М. В. Сушкова существенно их различие. И в данном случае нельзя не отметить иронические строки, относящиеся к Онегину:
Он застрелиться, слава богу, Попробовать не захотел.
(VI, 21)
Признания Татьяны:
Но гибель от него любезна. Я не ропщу: зачем роптать? Не может он мне счастья дать — (VI. 118)
сродни излияниям Вертера:
«Я не ропщу, прости мне эти слезы, прости мои тщетные мечты! Ей быть моей женой!» (с. 76).
Больше всего точек соприкосновения между Вертером и Ленским, воспитанником Геттингенского университета, поэтом, дар которого был зажжен поэтическим огнем Шиллера и Гете. Так, уже сама характеристика восторженного мечтателя, «сердцем милого невежды» Ленского дана в ключе характеристики Вертера:
Ах, он любил, как в наши лета Уже не любят; как одна Безумная душа поэта Еще любить осуждена: Всегда, везде одно мечтанье, Одно привычное желанье, Одна привычная печаль.
(VI, 40)
Это как бы поэтическое переложение дневника Вертера, его признаний любви к Лотте: «Ах, этот образ, он преследует меня! Во сне и наяву теснится он в мою душу» (с. 92).
Думается, что в свете возможного сопоставления Ленского с Вертером вряд ли целесообразно отказываться от толкования «отрывков северных поэм», которые Ленский читает Онегину, как песен Оссиана5 — Вертер читает Лотте свои переводы из Оссиана.
4 Тархов А. Е. Вступительная статья и комментарии // Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1980. С. 329.
5 См.: Л отм ан Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарии /
Пособие для учителя. Л., 1980. С. 195.
Предсмертная элегия Ленского, которую принято расценивать как набор элегических штампов, может быть рассмотрена в контексте письма Вертера к Лотте и поэтических откликов на это письмо. Так, например, можно сравнить стихи Пушкина со стихами В. И. Туманского:
Придешь ли, дева красоты, Слезу пролить над ранней урной...
(VI, 126)
Когда луна дрожащими лучами Мой памятник простой озолотит, Приди мечтать о мне и горести слезами Ты урну окропи, где друга прах сокрыт.6
Накануне дуэли Ленский читает Шиллера. После самоубийства Вертера на его столе находят «Эмилию Галотти» Лессинга.
Описание могилы Ленского соотносится с описанием могилы Вертера у Гете и его русских подражателей.
Есть место: влево от селенья, Где жил питомец вдохновенья, Две сосны корнями срослись; Под ними струйки извились Ручья соседственной долины. Там пахарь любит отдыхать, И жницы в волны погружать Приходят звонкие кувшины; Там у ручья в тени густой Поставлен памятник простой.
XI
Под ним (как начинает капать Весенний дождь на злак полей) Пастух, плетя свой пестрый лапоть. Поет про волжских рыбарей; И горожанка молодая, В деревне лето провождая, Когда стремглав верхом она Несется по полям одна, Коня пред ним остановляет, Ремянный повод натянув, И, флер от шляпы отвернув, Глазами беглыми читает Простую надпись — и слеза Туманит нежные глаза.
(VI, 134)
«На дальнем краю кладбища в сторону поля растут две липы. Под ними хочу я покоиться. (...) Ах, мне хотелось бы, чтобы вы
6 Благонамеренный. 1819. Ч. VI. С. 5. Это сопоставление приведено в комментарии Ю. М. Лотмана (с. 299).
похоронили меня у дороги или в уединенной долине, чтобы священник и левит, благословясь, прошли мимо могильного камня, а самаритянин пролил над ним слезу» (с. 120).
«Памятник простой» — на могиле Ленского. О «памятнике простом» речь идет в цитированном выше стихотворении В. И. Ту-манского «Вертер к Шарлотте. (За час перед смертью)». Как и у В. И. Туманского, у Пушкина на могилу приходят плакать при луне.
Заметим, что в стихотворениях, описывающих Шарлотту на могиле Вертера, варьируются детали пейзажа. Вместо «двух лип» Гете (у Пушкина — «две сосны») — «два дуба листвия свои соединяют» («письмо Вертера к Шарлотте» неизвестного автора, сохранившееся в бумагах В. А. Жуковского).7
Роман Гете находит отражение и в зоне автора «Евгения Онегина». В связи с этим особый смысл приобретают IX, X и XI стихи заключительной строфы восьмой главы «Евгения Онегина»:
Блажен, кто праздник жизни рано Оставил, не допив до дна Бокала полного вина...
(VI. 190)
Исследователи и комментаторы пушкинского романа связывают приведенные стихи с традицией романтической элегической поэзии, изображающей жизнь с помощью метафор «жизнь — пир», «жизнь — чаша». Между тем нужно обратить внимание на то, что пушкинские стихи полемически перекликаются со словами гетев-ского героя: «Пора, Лотта! Без содрогания беру я страшный холодный кубок, чтобы выпить из него смертельный хмель! Ты подала мне его, и я пью его без колебаний. Весь, весь до дна!» (с. 120). Стихи Пушкина спорят со словами гетевского героя Вертера, до дна без колебаний выпивающего смертельный кубок. Заключительные стихи пушкинского романа в связи с их проекцией на «Страдания молодого Вертера» Гете могут, как нам кажется, восприниматься не как заявленная возможность самоубийства пушкинского автора, но как мужественное признание необходимости жизни после того, как праздник ее завершился, как признание сродни тому, которое есть в «Элегии» 1830 г.:
Но не хочу, о други, умирать, Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.
(III. 228)
Так в романе Пушкина — энциклопедии русской жизни, русской и мировой культуры — была дописана страница, посвященная произведению великого немецкого писателя Гете «Страдания молодого Вертера» и русскому вертерианству.
7 См.: Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. С. 47.
2. Мотыльки
Ю. М. Лотман, анализируя заключительную строфу четвертой главы «Евгения Онегина», отметил, что образ мотылька, «связанный с любовью Ленского к Ольге, возвращает нас к строфе XXI (11—14) второй главы», а также указал на то, что «финальная строфа содержит основное для всей главы стилистическое противопоставление условной литературности («как мотылек») и грубой реальности, подчеркиваемое стилистическим диссонансом: „покоится в сердечной неге" (демонстративный «поэтизм») и „как пьяный путник на ночлеге" (прозаизм)».8 Думается, однако, что наблюдения Ю. М. Лотмана могут быть дополнены и расширены, что в свою очередь может оказаться небезынтересным для комментария «Евгения Онегина».
Во второй главе Пушкин пишет об Ольге:
В глуши, под сению смиренной, Невинной прелести полна, В глазах родителей, она Цвела, как ландыш потаенный, Незнаемый в траве глухой Ни мотыльками, ни пчелой.
(VI, 40—41)
В третьей главе Пушкин описывает волнение Татьяны перед встречей ее в саду с Онегиным:
Они поют, и с небреженьем Внимая звонкой голос их. Ждала Татьяна с нетерпеньем, Чтоб трепет сердца в ней затих, Чтобы прошло ланит пыланье. Но в персях то же трепетанье, И не проходит жар ланит, Но ярче, ярче лишь горит... Так бедный мотылек и блещет И бьется радужным крылом, Плененный школьным шалуном...
(VI, 72)
В заключительной строфе четвертой главы речь идет о Ленском:
Он был любим... по крайней мере Так думал он, и был счастлив. Стократ блажен, кто предан вере, Кто, хладный ум угомонив, Покоится в сердечной неге, Как пьяный путник на ночлеге, Или, нежней, как мотылек, В весенний впившийся цветок...
(VI, 94—95)
* Л о т м а н Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарии. С. 256.
Четвертая глава начинается шестью пропущенными строфами. Текст первых четырех строф был напечатан Пушкиным в журнале «Московский вестник» (1827, № 20) с заголовком «Женщины. Отрывок из „Евгения Онегина"». Там есть такие стихи:
Закабалясь неосторожно, Мы их любви в награду ждем, Любовь в безумии зовем, Как будто требовать возможно От мотыльков иль от лилей И чувств глубоких и страстей.
(VI, 593)
Если к приведенным выше стихам добавить стихи из «Послания к Юдину»:
Уж сердце в радости не бьется При милом виде мотылька, Что в воздухе кружит и вьется С дыханьем тихим ветерка...
(1,171)
то коллекция мотыльков в творчестве Пушкина будет представлена в ее полноте. Разве что она может быть дополнена бабочкой из стихотворного отрывка 1825 г.:
Играй, прелестное дитя. Летай за бабочкой летучей, Поймай, поймай (ее) шутя
Над розой.........колючей,
Потом на волю отпустя.
(II, 474)
Но вернемся к мотылькам в «Евгении Онегине». За этим легкокрылым созданием, порхающем на страницах пушкинского романа, — давняя литературная и не только литературная традиция.
В 1805 г. в Петербурге вышла книга «Аллегории и символы. Иконология для художников». В ней бабочка рассматривается как символ легкомыслия, суетности, переменчивости во мнениях. Между тем у масонов бабочка обозначает Психею — душу. Масонское изображение соединяет череп (знак смерти бренного тела) и бабочку (знак бессмертия души).
Бабочка, мотылек — устойчивый образ сентиментальной поэзии и живописи.
Множество мотыльков и бабочек летает в стихотворениях русских и европейских поэтов XVIII—первой трети XIX в. Собрать эту изящную коллекцию — дело будущего. Пока же заметим, что о бабочках и мотыльках писали В. В. Капнист и M. М. Херасков, Г. Р. Державин и В. Л. Пушкин. «Философия бабочки» — так назвала свое стихотворение А. П. Бунина «Узник к мотыльку, влетевшему в его темницу», «Мотылек и цветы» — стихотворения В. А. Жуковского.
Что ты вкруг огня порхаешь, Мотылек мой дорогой? Или, бедненький, не знаешь, Что огонь губитель твой?9 —
писал К. Ф. Рылеев в стихотворении «Мотылек».
Мотыльки вдохновляли Флориана и Ламартина. В 1824 г. в «Литературных листках» был непечатан перевод стихотворения Ламартина «Le Papillon», подписанный П. К. Это стихотворение затем публиковалось во многих переводах под названиями «Мотылек» и «Бабочка» — в переводе анонимного автора в «Московском телеграфе» в 1826 г., П. А. Межакова в сборнике его стихотворений в 1828 г., И.Е.Тюрина в альманахе «Зимцерла» в 1829 г., Н. Девитте в «Дамском журнале» в 1829 г., И. Галанина в «Литературных прибавлениях с Русскому инвалиду» в 1835 г. и А. Мейснера в сборнике его стихотворений в 1836 г.
Мотыльки и бабочки запечатлены во многих стихах неизвестных нам авторов.
К концу двадцатых годов XIX в. относятся две живописные работы А. Г. Венецианова — «Крестьянка с бабочками» и «Жнецы», где крестьянская женщина и ее сын любуются красотой севших на руку матери бабочек.
Бабочки — излюбленная тема изысканных акварелей конца десятых—начала двадцатых годов XIX в. Ф. П. Толстого: «Цветок, бабочка и мухи», «Фантастическая бабочка», «Бабочка». На листах альбома Д. И. Дешан, урожденной Ивановой, среди других рисунков и акварелей Ф. П. Толстого — его «Бабочки, анютины глазки», «Бабочка, паук, цветы, клубника», «Букет цветов, бабочка и птичка», «Голубая бабочка». Бабочки Ф. П. Толстого изображены с блеском и виртуозностью, запечатлены в тончайших переливах их цветовой окраски; они соперничают с натурой, порой обманывая зрителя. Рисунки Ф. П. Толстого украшали многие альбомы. Они были известны Пушкину. И, как знать, может быть, Пушкин имел в виду и бабочек, нарисованных художником, когда писал в «Евгении Онегине» об альбомах великосветских дам:
Вы, украшенные проворно Толстого кистью чудотворной...
(VI, 86)
Бабочка, бабочка и цветок — эти изображения часто встречаются в альбомах пушкинской эпохи.
Бабочка, мотылек вошли в литературный быт пушкинского времени. В дружеском кругу петербургских литераторов С. Д. Пономаревой было дано шутливо-галантное прозвище — Мотыльков. В 1829—1831 гг. петербургские читатели два раза в неделю получали газету «Бабочка», которую издавал В. С. Филимонов. Пушкин иронически называл его «бабочка-Филимонов», а его издание «бабочкой — рублевой, парнасской Варюшкой» (XIV, 38),
9 Рылеев К. Ф. Полн. собр. соч. М., 1934. С. 336. 9 Временник, в. 27 1 29
lib.pushkinskijdom.ru
несмотря на то что в «Бабочке» о Пушкине отзывались весьма положительно. Кстати, в первом выпуске «Бабочки» помещено стихотворение неизвестного автора — «К бабочке». Бабочка, мотылек — образы, которые широко использовались в книжной графике. Так, в цикле рисунков к «Анакреонтическим песням» Г. Р. Державина, выполненных первым иллюстратором Пушкина И. А. Ивановым и самостоятельно, и по оригиналам А. Н. Оленина и А. Е. Егорова, — рисунки «Мотылек, летающий около свечи», «Эрот бегает за бабочкой». В 1826 г. в Москве в типографии Августа Семена вышла вторая глава «Евгения Онегина» — обложка была украшена виньеткой-бабочкой.
Итак, образ бабочки, мотылька был своеобразным знаком культуры пушкинского времени, знаком, несущим в себе множество смыслов. И все они так или иначе должны быть учтены при комментировании стихов о-мотыльках в «Евгении Онегине». Позволим себе высказать некоторые соображения о поэтической традиции, связанной с бабочками и мотыльками, традиции, по-своему преломившейся в пушкинском романе.
В баснях мотыльки и бабочки, как правило, представляли собой воплощение легкомыслия, суетности, непостоянства. В басне В. Л. Пушкина «Голубка и бабочка» бабочка жалуется голубке:
Неверный мотылек
Все по лугам летает;
То незабудочку, то розу выбирает...10
В басне М. М. Хераскова «Бабочка и пчела» пчела упрекает бабочку:
С листочка на листок Ты век перелетаешь: Как легкий ветерок Коснешься до цветка и тотчас покидаешь.11
Думается, что в русле этой басенной традиции пушкинское сравнение дам с мотыльками: от дам невозможно, как и от мотыльков, требовать «чувств глубоких и страстей».
В лирических стихотворениях, в отличие от басен, бабочка — воплощение легкости, беспечной свободы, счастья, высоких устремлений души.
На цветы с цветов летая, В поле бабочка живет; Не тоскуя, не вздыхая, • 'Сладкий мед один с них пьет: Что счастливее сей доли, Как бы бабочкою быть, На своей всегда жить воле, И любви лишь сладость пить?
10 Стихотворения Василия Пушкина. СПб., 1822. С. 55.
11 Нравоучительные басни Михайла Хераскова. М.* 1764. Кн. 1.С. 2.
Я бы пил, — и вновь влюбляясь. Лишь в веселье дни провел: И с духами сочетаясь, Был нетления символ, —
писал Г. Р. Державин в стихотворении «Бабочка».12
В стихотворении В. А. Жуковского «Мотылек и цветы» — мотыльку «...свободные И крылья и душа даны», мотылек — «бессмертья вестник».
Пушкин обращается к образу мотылька, для того чтобы передать душевное состояние взволнованной Татьяны перед встречей ее в саду с Онегиным:
Так бедный мотылек и блещет И бьется радужным крылом, Плененный школьным шалуном...
(VI, 72)
Любопытно, что пушкинский образ мотылька, плененного школьным шалуном, восходит, по-видимому, к басне Флориана «Кузнечик», которая была переведена В. Л. Пушкиным, — его перевод был впервые опубликован в 1820 г. в «Трудах общества любителей Российской словесности», а затем включен в сборник его стихотворений, вышедший в свет в 1822 г.
Кузнечик, в мураве густой Скрываясь, мотыльком прельщался, Который с одного цветочка на другой Порхал, резвился, любовался И Майским утром и собой. Лазурь и золото блистали На крыльях мотылька, и взоры привлекали.13
Кузнечик завидует мотыльку, но вот
Толпа веселая детей, На луг зеленый прибегая, Пустилась вслед за мотыльком, На воздух и платки и шляпы полетели! Мальчишки резвые красавцем овладели,
И он пойман под платком. Один ему крыло, другой теребит ногу, А третий и совсем бедняжку раздавил.14
Кузнечик признается:
Я, право, мотыльку завидовал напрасно И вижу, что блистать на свете сем опасно.
В. Л. Пушкин завершает басню нравоучением:
12 Сочинения Державина. СПб., 1808. Ч. III. С. 164.
13 Стихотворения Василия Пушкина. СПб., 1822..С. 108.
14 Там же. С. 108—109.
Всего полезнее, чтоб счастливо прожить, Скрывать свой уголок и неизвестным быть.15
Известно, что поэт-племянник получил стихотворения дяди от него в подарок. Известно, что он их внимательно прочитал. Возможно, что пойманный резвыми мальчишками бедняжка мотылек, на крыльях которого лазурь и золото блистали, запомнился ему. Из басни Флориана, переведенной В. Л. Пушкиным, он перелетел в роман А. С. Пушкина, превратившись в плененного школьным шалуном бедного мотылька, блещущего радужным крылом, в мотылька, с которым сравнивается Татьяна.
Н. И. Михайлова
15 Там же. С. 109.
ЗНАКОМЫЕ ПУШКИНА КИШИНЕВСКОГО ПЕРИОДА
1
Работая над созданием словаря «Окружение А. С. Пушкина бессарабского периода», нельзя не задуматься над вопросом: как быть с «одесскими знакомыми» поэта? Должны ли они войти в такой словарь, если «бессарабским периодом» жизни Пушкина считать период с 21 сентября 1820 г., дня приезда его в Кишинев, примерно до конца марта 1824 г., последнего его приезда в Кишинев?1 «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» дает вполне определенный ответ: Пушкин познакомился почти со всеми «одесскими знакомыми» в период с 3 (?) июля 1823 г. по 31 июля 1824 г., т. е. с того времени, как он выехал из Кишинева в Одессу для лечения морскими ваннами, и вплоть до своего отъезда в Михайловское.2
Но до 3 июля 1823 г. Пушкин несколько раз бывал в Одессе. Прежде всего необходимо напомнить, что дорога его из Симферополя в Кишинев лежала через Одессу и в этот первый свой приезд Пушкин пробыл в Одессе 3—8 дней.3 Следующая встреча Пушкина с Одессой состоялась в 1821 г. в марте при возвращении его из
1 Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина (1799—1826) / Сост. М. А. Цяв-ловский; 2-е изд., испр. и доп. Л.: Наука, 1991. С. 231, 406.
2Там же. С. 352—357,445.
*Там же. С. 229—230. Пушкин приехал в Одессу 12(?) —17(?) сентября, выехал в Кишинев 20 сентября 1820 г.
