CC BY
2М. П. АЛЕКСЕЕВ
НОВЫЙ АВТОГРАФ СТИХОТВОРЕНИЯ ПУШКИНА «НА ХОЛМАХ ГРУЗИИ»
Небольшое стихотворение «На холмах Грузии» еще Белинский относил к числу «лучших, задушевнейших созданий лирической музы Пушкина»,1 и эта вполне справедливая его оценка не только оставалась непоколебленной в течение целого столетия, но постепенно становилась даже все более экспрессивной: в наше время «На холмах Грузии» называли «одним из лучших стихотворений» 2 поэта, «одной из величайших элегий Пушкина»3 или «одним из величайших шедевров мировой лирической поэзии».4
Хотя это стихотворение напечатано самим поэтом в 1830 г. и известно нам теперь в нескольких собственноручных его записях, черновой и беловых, история его создания и дальнейшей литературной жизни заключает в себе много спорных или темных мест, все еще ожидающих своего истолкования и прояснения.
Под заглавием «Отрывок» сам Пушкин напечатал «На холмах Грузии» за своей полной подписью в альманахе «Северные цветы на 1831 год» (СПб., 1830, стр. 56); в том же тексте оно опубликовано вновь в «Стихотворениях Александра Пушкина» (ч. III, СПб., 1832, под № V на стр. 15), с тем небольшим отличием, что обозначение «Отрывок» удержано здесь лишь в оглавлении и в качестве подзаголовка к первому стиху;5 затем
1 В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. V, Изд. АН СССР, М., 1954, стр. 49; см. также: т. VII, 1955, стр. 355.
2 С. Б о н д и. Новые страницы Пушкина. М. 1931, стр. 9.
3 Ю. Тынянов. Безыменная любовь. «Литературный современник», 1939, №№ 5-6, стр. 621.
4 Б. П. Городецкий. Лирика Пушкина. М.—Л., 1962, стр. 370.
5 См.: Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати 1814—1837. Изд. 2-е, М., 1938, стр. 85 (№ 735) и стр. 98 (№ 859); Ник. Смирнов-Сокольский. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. М., 1962, стр. 304—308 (глава: «Третья часть собрания стихотворений Пушкина, 1832 г.»).
а На холмах Грузии» перепечатывалось в большинстве полных или избранных собраний его сочинений.
Знакомство с рукописями «Отрывка» началось только свыше полувека после того, как он увидел свет. В. Е. Якушкин впервые привел некоторые варианты стихотворения по черновой рукописи «музейной» тетради поэта (ныне хранящейся в Пушкинском доме).6 Постепенно, но очень медленно становились известными и другие автографические списки этого стихотворения. Таковы:
1) беловой с поправками, без заглавия, именовавшийся «берлинским» по месту хранения; долгое время он принадлежал Берлинской королевской библиотеке, в составе коллекции автографов И. Радовица;7 в настоящее время местонахождение его неизвестно (ниже мы условно обозначаем его: текст А);
2) беловой, в 1850-х годах оказавшийся у П. В. Анненкова и имевший затем несколько владельцев; ныне находится в Пушкинском доме8 (текст Б);
6 См.: В. Е. Якушкин. Рукописи Пушкина, хранящиеся в Румянцев* ском музее в Москве. «Русская старина», 1884, № 8, стр. 371 (прежний шифр: ЛБ 2382, л. 107 об., нынешний: ИРЛИ, ф. 244, он. 1, № 841, л. 128 об.); Акад., III, кн. 2, 722—723.
7 Verzeichniss der Joseph v. Radowitz hinterlassenen Autografensammlung. Berlin, 1864, S. 660 (№ 8082). Летом 1891 г. И. А. Шляпкин снял копию с текста этого стихотворения и напечатал его в статье «Берлинские материалы для истории новой русской литературы» («Русская старина», 1893, № 1, стр. 222); фотоснимок с этого автографа воспроизведен в кн.: П. Е. Щегол ев. Из жизни и творчества Пушкина. Изд. 3-е. М,—Л., 1931, стр. 345; фотоснимок хранится ныне в ИРЛИ. См.: Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский дом после 1937 г. Краткое описание. Сост. О. С. Соловьева. М.—Л., 1964, стр. 87. Не лишено интереса то обстоятельство, что автографы Пушкина (как и других русских писателей) в коллекцию И. Радовица попали несомненно через посредство ближайших друзей поэта, притом вскоре после его смерти. В письме из Дармштадта от 17 (29) июля 1840 г. В. А. Жуковский просил П. А. Плетнева раздобыть для Радовица автографы целого ряда русских деятелей XVII—XIX вв. (по приложенному к письму списку), среди них также и Пушкина; Жуковский называл Радовица в этом письме «более нежели приятелем» — «другом по сердцу» и прибавлял: «Он страстный охотник до автографов и собрал их уже великое множество» (П. А. Плетнев, Сочинения и переписка, т. III, СПб., 1885, стр. 533); отвечая готовностью выполнить эту просьбу, Плетнев известил Жуковского (9 августа 1840 г.): «... в деле автографов обещал мне помощь кн. П. А. Вяземский» (там же, стр. 535).
8 От вдовы П. В. Анненкова (у которого ряд автографов остался после завершения издания 1855 г.) Г. А. Анненковой автограф в числе других поступил к Л. П. Майкову. В 1902 г. вдова Л. Н. Майкова, — Л. А. Майкова подарила этот автограф вел. кн. Константину Константиновичу, у которого он хранился до 1917 г., когда поступил на хранение в Рукописное отделение Библиотеки Академии наук («Известия Академии наук», VI серия, 1917, т. XI, № И, Пб., стр. 765); отсюда он был передан в Пушкинский дом. См.: Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском доме. Научное описание. Сост. Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский. М., 1937, стр. XV, 47, № 1136. Впервые опубликован М. Л. Гофманом в статье «Неизданные рукописи Пушкина» (сб. «Окно», кн. III, Париж, 1924, стр. 359, факсимиле на стр. 360).
3) авторизованный список в «цензурной» рукописи, с которой «Отрывок» печатался в III томе «Стихотворений» поэта9 (текст. В).
К перечисленным автографам стихотворения «На холмах Грузии» прибавляется ныне еще один, хранящийся в Париже, I в собрании А. Я. Полонского (текст Г). Об этом, четвертом по счету автографе стихотворения (не считая чернового) в литературе о Пушкине сведений еще не появлялось. А. Я. Полонский любезно прислал в~~Пушкинский дом фотоснимок с этой, принадлежащей ему рукописи Пушкина вместе с разрешением опубликовать его во «Временнике Пушкинской комиссии», что мы и выполняем, выражая ему глубокую благодарность.
Приводим текст этого автографа (см. прилагаемое воспроизведение фотоснимка):
На холмах 10 Грузии лежит ночная мгла [Шумит Арагва предо мною] 11 Блистают звезды надо мною — — Мне грустно и легко, печаль моя светла
Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... мечтанья моего Никто не мучит, не тревожит
И сердце вновь горит и любит--оттого
Что не любить оно не может —
Попытаемся теперь выяснить соотношение нового автографа с известными ранее и определить, что дает нам эта рукопись для истории интересующего нас стихотворения.
Написанное вчерне во время путешествия Пушкина в Арзрум 15 мая 1829 г.,13 оно несколько раз перебелялось поэтом до того, как было напечатано в «Северных цветах на 1831 год», вышед-
9 Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском доме, стр. 169. В этом списке рукою Пушкина под стихотворением проставлена дата 1829, однако она зачеркнута чернилами рукою П. А. Плетпева.
10 Первоначально было «холмы» (как и в черновике), переправлено затем на «холмах».
11 Первоначально было написано: «Блистают звезды надо мпою — —» Затем, не зачеркивая этого стиха, Пушкин вписал над ним другую редакцию: «Шумит Арагва предо мною» — и тотчас же зачеркнул ее.
12 Это слово, читаемое предполояштельно как Остафьево (такое чтение подсказано мне Н. В. Измайловым), как и стоявший ниже год (1830), зачеркнуты жирной чертой. Внизу неизвестным и более поздним почерком написано: «écriture de Pouchkine», т. е. «написано рукою Пушкина».
13 Этим числом датирована первая редакция отрывка («Все тихо, на Кавказ идет ночная мгла»). Е. Г. Вейденбаум (Пушкин на Кавказе в 1829 г. «Русский архив», 1905, кн. I, № 4, стр. 676—678) предположил, что первые исправления черновика этого стихотворения сделаны 25 мая 1829 г. в с. Квишете, когда Пушкин оказался на южной стороне Кавказского хребта, в долине р. Арагвы, проехав Крестовый перевал. Ср.: Н. О. JI е р-н е р. Труды и дни Пушкина. СПб., 1910, стр. 187.
Кавказ 1829
3 Временник
33
¿г
ту у
Автограф стихотворения Пушкина «На холмах Грузии». Собрание А. Я. Полонского (Париж).
пшх в свет 24 декабря 1830 г.14 В. В. Томашевский отметил, что «окончательной обработкой» всех стихотворений небольшого «кавказского цикла» в III части «Стихотворений» 1829 г. (в котором «На холмах Грузии» стоит под № V) «Пушкин занимался осенью 1830 г. в с. Болдино»,15 но безусловно еще до того времени (в частности, летом этого года) он сделал несколько «беловых» копий стихотворения, всякий раз внося в них более или менее существенные поправки. «Окончательным» несомненно является текст Б (как и В), так как он полностью совпадает с печатным. Текст Б находился среди других рукописей Пушкина в момент смерти поэта; это видно из жандармской пометы на нем —цифры 37.16 Другими беловиками стихотворения Пушкин распорядился иначе; мы знаем теперь тексты двух автографических списков «На холмах Грузии» (А и Г), друг с другом не совпадающие; жандармских помет на них не имеется, следовательно, Пушкин перестал ими владеть еще при жизни.
Хронология возникновения всех авторских списков стихотворения остается достаточно неясной, поскольку мы не располагаем для этого всеми необходимыми данными. С этой стороны вновь публикуемый автограф представляет несомненный интерес, так как время его написания —- это будет видно из дальнейшего — может быть установлено относительно точно.
14 См.: Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати..., стр. 85.
15 Б. В. Томашевский в комментарии к этому стихотворению указал, что «при окончательной обработке» его «Пушкин заменил пейзаж горного Кавказа Грузией, которую видел впервые» (А. С. Пушкин, Стихотворения, т. 3, Л., 1955 (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 836); очевидно, имеется в виду внесение в текст географического названия реки (Арагва) и слов «холмы Грузии», но все же пейзаж элегии не претерпел существенных изменений. Утверждая, что в «беловой рукописи» «На холмах Грузии» имелось заглавие «Кавказ» (стр. 836), Б. В. Томашевский основывался на том, что в «берлинской» рукописи перед текстом стихотворения стояло действительно это слово «Кавказ», потом зачеркнутое (это слово видно только на фотоснимке с рукописи; в воспроизведении у П. Е. Щеголева оно почти незаметно, очевидно, после ретуши); как известно, так озаглавлено другое стихотворение («Кавказ подо мною. Один в вышине»), обработанное Пушкиным, судя по его помете в рукописи, 20 сентября 1830 г. и напечатанное в «Литературной газете» (1831, № 1, стр. 4). Именно стихотворением «Кавказ» открывался «кавказский цикл» в третьей части «Стихотворений» Пушкина 1832 г. Незадолго до смерти, готовя новое издание своих стихотворений, Пушкин предполагал поместить в нем все стихотворения этого цикла (1829 г.) и озаглавил его «Стихи, сочиненные во время путешествия». «Здесь, — замечает Н. В. Измайлов, — в последовательности поездки в армию и обратно (кроме, однако, «На холмах Грузии»), собран весь цикл кавказских стихотворений» (Н. В. Измайлов. Лирические циклы в поэзии Пушкина 30-х годов. «Пушкин. Исследования и материалы», т. II, Изд. АН СССР, М.—Л., 1958, стр. 45). Мне представляется правдоподобным, что, записывая текст элегии «На холмах Грузии», Пушкин просто воспользовался подвернувшимся ему листком бумаги и потому зачеркнул слово «Кавказ», как не относящееся к элегии и не являющееся ее заглавием.
16 См.: М. А. Цявловский. Статьи о Пушкине. М., 1962, стр. 348.
3* 35
Мы не будем касаться здесь первоначальной черновой редакции, записанной в «музейной» тетради. С. М. Бонди считал «На холмах Грузии» фрагментом более крупного лирического замысла; напечатав эти стихи под названием «Отрывок», Пушкин, по его мнению, «определенно указывал на их композиционную незаконченность, на то, что они или остались недописанными, или предоставляют собой извлечение, „отрывок" более крупного написанного или ненаписанного произведения».17 Как известно, в черновике за «Отрывком» следуют девять стихотворных строк; но является спорным, составляют ли они одно целое с элегией или являются фрагментом особого замысла; во всяком случае этот фрагмент был отброшен самим поэтом и остался неотделанным.
Публикуя автограф А, в котором начальная строка читалась иначе, чем в общепринятом тексте («На холмах Грузии ночная тень легла»), а другие строки также имели отличия от него, И. А. Шляпкин отметил: «Эту редакцию я нашел в Берлинской королевской библиотеке... Я считаю ее окончательной».18 Этот вывод вызвал энергичные возражения П. Е. Щеголева, с полным основанием упрекнувшего И. Шляпкина за субъективизм, необязательность и по меньшей степени спорность высказанных им впечатлений о вариантах этой рукописи и за отсутствие сколько-нибудь убедительного обоснования им своего выбора.19 Вопрос считался исчерпанным: ни в одном издании сочинений Пушкина «берлинская» редакция (автограф А) ни разу не заменила того текста, который был опубликован самим поэтом; что касается хронологических соображений относительно возникновения этой редакции, то их не высказывали ни И. А. Шляпкин, ни П. Е. Щеголев, так как они не обладали никакими данными для сопоставлений этого рода, хотя оба они обращались к черновику и печатали свои опыты его расшифровок. Лишь в 1931 г. С. М. Бонди, разобравший и транскрибировавший полностью черновик элегии, сделавший также попытку проследить все последовательные стадии его создания, упоминал о дальнейших перебеленных его редакциях и дал автографу А вполне правдоподобное определение. По его мнению, это «текст, вероятно записанный Пушкиным позднее (после черновика) по памяти, с отступлениями от печатного текста, большею частью восстанавливающими зачеркнутые варианты черновика: „На холмы Грузии ночная тень легла", „Тобой, одной тобой мечтанья моего"».20
17 С. Бонди. Новые страницы Пушкина, стр. 9. См. также: Акад., III,
722.
18 И. А. Шляпкин. Из неизданных бумаг А. С. Пушкина. СПб., 1903, стр. 7.
19 См.: П. Е. Щеголев. Заметки о Пушкине. «Известия Отделения русского языка и словесности», 1903, т. VIII, кн. 4, стр. 375—383; воспроизведено почти без изменений в кн.: П. Е. Щеголев. Из жизни и творчества Пушкина, стр. 342—346.
20 С. Бонди. Новые страницы Пушкина, стр. 27, прим.
Близость нескольких стихов автографа А к черновику во всяком случае может свидетельствовать, что автограф А представляет собой одну из ранних перебеленных редакций.
Вчитываясь в черновик стихотворения, С. М. Бонди засвидетельствовал: «Судя по виду автографа, первая строфа (четыре стиха) была уже придумана; она записана в готовом виде твердым ясным почерком:
Все тихо — на Кавказ ночная тень легла
Мерцают звезды надо мною Мне грустно и легко — печаль моя светла Печаль моя полна тобою.
«Затем Пушкин изменил первые два стиха; в первом слова „ночная тень легка" заменены сначала словами „сошла ночная мгла", а затем исправлены — „идет ночная мгла"; во втором — вместо „мерцают" сказано „восходят"».21 Ставя в прямые скобки зачеркнутое Пушкиным, С. М. Бонди предлагает такую транскрипцию первых двух стихов черновика:
идет [сошла]
Все тихо — на Кавказ ночная [тень] легла
восходят [Мерцают] звезды надо мною.
Последующие два стиха остались без изменения. По словам того же исследователя, «эти стихи звучат несколько риторически в их контрастном построении:
Мне грустно и легко.... ...печаль моя светла.
В них Пушкин нашел лаконичную поэтическую формулу, дающую основную лирическую тему, развиваемую в последую-
21 Там же, стр. 18—19. Стоит отметить, что Белинский, имея в виду это стихотворение в двух своих статьях 1841 и 1843 гг., называет его по первой строке: «На холмах Грузии лежит ночная тень», что комментаторы критика назвали двукратной «опиской Белинского» на том основании, что у Пушкина стоит «ночная мгла», а пе «тень» (В. Г. Белинский, Поли, собр. соч., т. V, стр. 49, 787; т. VII, стр. 342, 710; общеизвестный печатный текст первой строки Белинский приводит лишь в пятой статье о Пушкине—т. VII, стр. 355); может быть, впрочем, дело обстоит здесь не так просто; допускать подобную небрежность в цитации стихов Пушкина, тем более им особо выделенных, не было свойственно Белинскому. Близость дважды приведенного им стиха к первой строке Пушкинского черновика, где первоначально стояла именно «ночная тень», наводит на мысль, что в руках Белинского мог быть еще один список элегии, где первый стих читался именно так, или что он имел список, близкий к автографу А, но ошибся только в написании одного слова («лежит» вместо «легла»). Всего вероятнее, впрочем, что Белинский видел копию ранней редакции стихотворения, но помнил ее неточно и, цитируя, переставил слова. Как показал Н. И. Мордовченко в статье «В. Г. Белинский в работе над текстами Пушкина» («Литературный архив», т. I, М.—JL, 1938, стр. 297—301), как раз
щих строках стихотворения».22 Добавим, что именно эта тончайшая по своей кристальной прозрачности и музыкальности лирическая тема осталась непонятной И. А. Шляпкину, усматривавшему противоречия в определениях там, где и следов их не было.
Публикуемый новый автограф возник после автографа А и, вероятно, так же как и последний, записан был Пушкиным по памяти, но еще до того, как стихотворение получило свой окончательный вид. Об этом свидетельствуют стихи 1 и 6. Начав набрасывать стихотворение на листке бумаги, Пушкин сперва написал: «На холмы Грузии» (как было в более раннем тексте А), затем переправил: «На холмах». В стихе 6 нового автографа также сохранилось «мечтанья моего», как было в автографе А (и в одном из вариантов черновика) вместо «унынья моего» окончательного текста. Единственным неизвестным вариантом нового автографа является стих 2:
Блистают звезды надо мною,
первое слово которого заменило сначала стоявшее в черновике, но после зачеркнутое «мерцают», замененное на «восходят». Легко заметить, что этот текст был замещен общеизвестным стихом: «Шумит Арагва предо мною».
Ключом к датировке этого автографа несомненно являются две густо зачеркнутые строки в правом нижнем углу листка, если они разобраны правильно:
Остафьево 1830.
Очень существенно, что с поездкой Пушкина в начале июня этого года в подмосковное имение П. А. Вяземского «Острафьево» (бывш. Подольского уезда, в 32 верстах от Москвы) 23 связано несколько письменных свидетельств об интересующем нас стихотворении. К сожалению, даты этой кратковременной поездки Пушкина известны нам лишь приблизительно. Как известно, всю весну 1830 г. Пушкин провел в Москве.24 Он приехал сюда 12 марта и оставался здесь до 16 июля —как это, в частности,
в начале 1840-х годов, после выхода последних томов «посмертного» издания сочинений Пушкина, Белинский разыскивал затерянные произведения Пушкина с помощью сотрудников «Отечественных записок», переписывал их в особую тетрадь; через А. А. Краевского (имевшего доступ к рукописям поэта) он знал ряд черновых текстов Пушкина. Ср.: М. А. Цявловский. Статьи о Пушкине, стр. 312, 324.
22 С. Б о н д и. Новые страницы Пушкина, стр. 19.
23 См.: Н. С. А ш у к и н. Пушкинские места в Москве и ее окрестностях. М., 1924, стр. 36-38.
24 См.: Н. П. Чулков. Пушкин-москвич. В сб. «А. С. Пушкин в Москве», М., 1930, стр. 70—73. Ср.: Н. О. Лернер. Труды и дни Пушкина, стр. 206—215.
явствует из донесений о слежке за ним полицейских агентов,25 — лишь несколько раз за это время и ненадолго покидая столицу. Отлучки поэта из Москвы, вероятно по их малозначительности и кратковременности, в полицейских документах о нем не отмечены вовсе и устанавливаются на основании других письменных свидетельстз. Мы знаем, например, что во второй половине мая 1830 г. Пушкин ездил в имение Гончаровых Полотняный Завод (бывш. Калужской губ.) и что он находился там еще 27 мая.26 Неизвестно, когда именно побывал он в подмосковном сельце Захарове (близ Звенигорода), бывшем имении его бабушки, М. А. Ганнибал, где живал в детстве, но всего вероятнее, что это «сентиментальное путешествие», как эту поездку назвала в одном из своих писем мать поэта, Надежда Осиповна, совершено было им в июле, незадолго до отъезда в Петербург (т. е. до 16 июля).27
О поездке Пушкина в Остафьево мы имеем свидетельство М. П. Розберга в письме к В. Г. Теплякову из Москвы от 8 июня 1830 г.: «У Пушкина, который недавно возвратился
25 Эти донесения полностью напечатаны Г. Костомаровым в статье «А. С. Пушкин под надзором полиции» («Красный архив», 1929, т. 37, стр. 240—241); здесь, однако, не отмечено, что наиболее существенные данные и даты из тех же самых документов были извлечены и опубликованы в заметке «Черта из жизни Пушкина» в «Русском архиве», 1876, кн. II, № 6, стр. 236—237.
26 Письма самого Пушкина точных дат об этой поездке, кроме 26—
27 мая 1830 г., когда он несомненно находился на Полотняном Заводе, не дают (Акад., XIV, 409 и 412); по-видимому, он провел здесь лишь несколько дней. См.: Г. Коган. Полотняный Завод. По пушкинским местам. М., 1951, стр. 41, 50, 54. «Точно установить срок пребывания Пушкина в Полотняном заводе не представляется возможным», — говорится в брошюре «Пушкин и Калужский край» (Калуга, 1951, стр. 19). Т. Г. Цявловская любезно поделилась со мной дополнительными соображениями о датах поездки Пушкина в Калугу, основанными на тщательном изучении «Почтового дорожника» 1824 г., карты России 1829 г. и других источников. Сообщенные ею данные позволяют внести кое-какие уточнения и исправления в недостаточно ясный для нас календарь этой поездки. Исходя из того, что расстояние из Москвы до Полотняного Завода исчислялось 160 верстами и что дорога туда занимала сутки, следует считать, что около двух суток ушло на дорогу туда и обратно; кроме того, Пушкин несомненно оставался на Полотняном Заводе и в день своего рождения (26 мая) и на следующий день (Акад., XIV, № 486). Таким образом, он выехал из Москвы числа 24 (а может быть, даже 23 или 22) мая и вернулся сюда 29 мая, так как именно этим числом помечено его московское письмо к А. X. Бенкендорфу.
27 Указанное письмо матери Пушкина датировано 22 июля 1830 г.; о поездке поэта в Захарово «этим летом» она знала, очевидно, с его слов, так как в это время он уже находился в Петербурге. См.: В. В р а с к а я. Пушкин в переписке родственников. «Литературное наследство», т. 16—18, М., стр. 776, 1934. «Точная дата посещения Пушкиным Захарова неизвестна», — справедливо отмечает Н. Верховская (Пушкинские места в Подмосковье. Изд. 2-е. М., 1962, стр. 32—33); однако Н. С. Ашукин (Пушкинские места в Москве и окрестностях, стр. 29—30) ссылается на статью Н. В. Берга «Сельцо Захарово» («Москвитянин», 1861, №№ 9 и 10), в которой приведены записи рассказов непосредственных свидетелей кратковременного посещения Пушкиным с. Захарова в 1830 г.; отсюда явствует, что приезд поэта состоялся не весною, а ближе к осени.
из деревни князя Вяземского, был я вчера».28 Таким образом, свидание Пушкина с Розбергом в Москве состоялось 7 июня, а «недавняя» поездка его в Остафьево должна была быть совершена в течение первых пяти-шести дней июня того же года.29 Самого П. А. Вяземского в Москве в это время не было; он жил в Петербурге. В Москве с четырьмя детьми находилась В. Ф. Вяземская; между нею и мужем шла регулярная переписка. Пушкин с начала своего пребывания в Москве виделся с нею очень часто, бывая в московском доме Вяземских, встречая Веру Федоровну и в других местах. Об этом Пушкин известил П. А. Вяземского еще во второй половине марта: «Жену твою вижу часто, т. е. всякой день» (Акад., XIV, стр. 68). С наступлением более теплых дней, в середине апреля, Вера Федоровна с детьми уехала в Остафьево 30 и жила преимущественно именно здесь. «В мае приеду на несколько времени в Москву, тогда поговорим»,— сообщал Вяземский Пушкину 26 апреля 1830 г. (Акад., XIV, 80), но этот его приезд не состоялся.
В 1936 г. были опубликованы письма П: А. Вяземского к Вере Федоровне за 1830 г. из Петербурга в Москву и Остафьево. В этих чрезвычайно интересных эпистолярных документах наше внимание могут привлечь к себе письма П. А. Вяземского от первой половины 1830 г., т. е. около того времени, когда Пушкин побывал в Остафьеве и виделся там с его женою.
В письме от 2 июня Вяземский писал жене: «Пришли мне на „Холмах Грузии", я их не знаю».31 Из этой цитаты явствует, что в это время он не был знаком с этим тогда еще не напеча-
28 А. Ф. Б ы ч к о в. В. Г. Тепляков. «Исторический вестник», 1887, № 7, стр. 19. Тем же числом (7 июня 1830 г., Москва) Пушкин пометил свою записку, адресованную А. Н. Гончарову (Акад., XIV, 97).
29 Н. Верховская (Пушкинские места в Подмосковье, стр. 56) утверждает, что в Остафьеве Пушкин «прогостил с 30 мая по 5 июня», не указывая, впрочем, откуда заимствованы ею эти даты.
30 «Сделай милость, ни под каким видом не переезжай в Остафьево прежде апреля», — писал П. А. Вяземский Вере Федоровне еще 1 марта (Акад., XIV, 68), и она, разумеется, не могла не согласиться с его доводами, здесь же изложенными. Пушкин мог их знать в свою очередь, так как сам сделал приписку к ней в том же письме: «Виноват я перед Вами, княгиня. Простите великодушно. На днях явлюсь к Вам с повинною. (Акад., XIV, 68). И на самом деле отъезд ее из Москвы в Остафьево состоялся в середине апреля. Сохранилась недатированная записка Пушкина к В. Ф. Вяземской, в которой говорится: «Quelle idée avez-vous de partir aujourd'hui (что за мысль пришла вам уезжать сегодня) и на кого вы нас покидаете?» (Акад., XIV, № 465). Б. JI.. Модзалевский датировал эту записку «приблизительно маем 1830 г.», замечая попутно, что Вяземская из Остафьева «могла приезжать в Москву и снова уезжать» (Пушкин, Письма, т. II, M.—JI., 1926, стр. 417), но в академическом издании переписки Пушкина записка датирована точнее: «15—18 апреля (?) 1830 г.» (Акад., XIV, 79) ; отметим, что в двадцатых числах апреля, по свидетельству письма П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу от 21 апреля 1830 г., Вера Федоровна с детьми была уже в Остафьеве (Остафьевский архив кн. Вяземских, т. III. СПб., 1899, стр. 192).
31 «Звенья», т. VI, М.—Л., 1936, стр. 263.
тайным стихотворением Пушкина, а Вера Федоровна, сообщавшая мужу первую строчку элегии, располагала ее списком или могла получить такой список от Пушкина. К сожалению, нам неизвестен текст ее письма, из которого П. А. Вяземский узнал о существовании элегии и начало ее первого стиха; едва ли, однако, случайно, что этот стих в сообщении Веры Федоровны читался «На холмах», а не «На холмы», как значилось в более раннем авторском списке стихотворения. Не тогда ли, в первых числах июня 1830 г., и был написан Пушкиным в Остафьеве публикуемый автограф? Чтобы никто из тех, у кого листок может оказаться в руках, не отнес ко времени и месту действительного возникновения элегии проставленную им дату 1830 г. и название подмосковной Вяземских, Пушкин вычеркнул обе строки в правом нижнем углу листка, а в левом написал — Кавказ, 1829 (обе даты проставлены пм одновременно).
Предположение, что публикуемый автограф возник в начале июня 1830 г., впрочем, требует еще документальных подтверждений; он мог быть написан и позже, так как в том же году Пушкин был в Остафьеве еще дважды: в августе, перед отъездом в Болдино, и в декабре, по возвращении из своей нижегородской вотчины; в Остафьеве в это время уже находился и сам П. А. Вяземский, отметивший приезд Пушкина в своем дневнике.32
О том, что в неизвестном нам письме В. Ф. Вяземской к мужу из Остафьева в Петербург от конца мая 1830 г. содержались какие-то рассказы о встрече с Пушкиным или пояснение к стихотворению «На холмах Грузии», мы догадываемся из ответного письма к ней П. А. Вяземского от 4 июня (следовательно, написанном еще до получения им списка стихотворения, о присылке которого он просил за два дня перед тем): «Зачем ты о Пушкине сплетничаешь по почте? Разве ты не знаешь, что у нас родительское и чадолюбивое правительство, которое, за неимением государственных тайн, занимается домашними тайнами любезнейших детей своих? Я почти уверен, что твои письма читают».33 Этот упрек Вере Федоровне в излишней болтливости и неосторожности имел, разумеется, полное основание: Вяземский опасался возникновения неблагоприятных слухов и относительно Пушкина, да и за себя, так как и сам он находился на подозрении; Пушкин же в свою очередь был достаточно беспечен и доверчив, в особенности беседуя с друзьями. Только что было дано согласие на его брак с Н. Н. Гончаровой и состоялась помолвка, для чего родные невесты потребовали свидетельство о «благонадежности» поэта, лицемерно представленное самим Бенкендорфом. В этих обстоятельствах сообщать даже в частных письмах признания поэта, сделанные им в минуту откро-
32 См.: Н. Верховская. Пушкинские места в Подмосковье, стр. 56—
33 «Звенья», т. VI, стр. 265.
венности, для П. А. Вяземского значило почти то же, что предавать их огласке. Нет сомнения, что Вера Федоровна оценила вполне адресованный ей упрек мужа и в своих дальнейших письмах к нему была значительно более сдержанна и немногословна, чем раньше, в сообщениях о Пушкине и о беседах с ним. Не менее сдержан в своих ответах ей был и Вяземский. Именно этим, вероятно, и объясняется, что в их переписке нет больше никаких подробностей о записи Пушкиным элегии «На холмах Грузии» в Остафьеве, если она действительно возникла, как мы предположили выше, в первых числах июня 1830 г. или в конце мая (до или после поездки Пушкина в Полотняный Завод).
Есть еще одно обстоятельство, косвенно подтверждающее эту догадку и во всяком случае позволяющее допустить, что беседы Пушкина и В. Ф. Вяземской о стихотворении «На холмах Грузии» продолжались и после возвращения поэта из Остафьева в Москву около 5 июня. 9 июня 1830 г. помечено новое письмо Вяземского к Вере Федоровне: элегия «На холмах Грузии» здесь не упомянута, но на этом письме, на свободной от текста странице, Пушкин своей рукой написал:
Стих 2
Шумит Арагва предо мною.34
При этом буква «г» зачеркнута и над нею поставлен либо вопросительный знак, либо та же строчная буква «г», но в каллиграфическом начертании.35 Как возникла эта запись, установить, естественно, затруднительно; тем не менее представляется очень правдоподобным, что вариант 2-го стиха, начертанный Пушкиным на письме Вяземского от 9 июня, после того как оно достигло Москвы или Остафьева, находится в непосредственной связи
34 Там же, стр. 270. Здесь же (стр. 271) воспроизведен автограф этой записки с ошибочным указанием, что он хранится в Институте русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. На самом деле место его хранения—ЦГАЛИ в Москве (ф. 195, оп. 1, № 3267, л. 328 об.).
35 М. С. Боровкова-Майкова, опубликовавшая письма П. А. Вяземского к жене (См. «Звенья», т. VI), полагает, что в записи над зачеркнутой буквой стоит именно знак вопроса и даже пытается его объяснить. Указав, что письмо от 9 июня, «как и другие, было отослано Вяземским Вере Федоровне в Москву или Остафьево», а она «могла дать его для прочтения Пушкину», М. С. Боровкова-Майкова высказывает (стр. 272) ничем не мотивированное, но поистине юмористическое предположение: по ее словам, Пушкин «сделал надпись вместо Арагва „Арава", которая могла обозначать четырех детей Вяземских» (!). Хотя В. И. Даль (Толковый словарь живого великорусского языка, ч, I. Изд. 2-е. СПб., 1880, стр. 20) знает акающую форму слова «орава» и даже приводит ее в перечне слов на «а», но догадка, что это слово знал и употребил Пушкин в данном случае с указанным применением может вызвать лишь улыбку своей наивностью и полной бессодержательностью. Скорее всего знак вопроса над перечеркнутой буквой «г» мог означать сомнение в фонетически правильном произнесении названия известной грузинской реки: Арагва, Арахва, Араква; в ту пору многие кавказские географические имена не имели еще в русской печати устойчивой орфографической нормы.
с публикуемым новым автографом, где именно 2-й стих читается иначе: «Блистают звезды надо мною». Пушкин как бы восстанавливал для В. Ф. Вяземской этот стих элегии, прежде им зачеркнутый, и делал это на случайно подвернувшемся ему под руку листке бумаги; этим листком оказалось письмо к Вере Федоровне ее мужа из Петербурга. К содержанию этого письма дан-
Автограф стиха 2 элегии «На холмах Грузии» (ЦГАЛИ, Москва).
пая поправка отношения не имела, но беседу поэта с той, кому оно было адресовано, подтвердила документально и самым неожиданным образом; мы имеем полное право предположить отсюда, что в этой беседе Пушкина и Вяземской речь, в частности, коснулась элегии «На холмах Грузии».
Неизвестно, получил ли П. А. Вяземский список этого стихотворения, когда он просил об этом жену, или узнал его текст позже; мы знаем зато, что Вера Федоровна послала его список в Сибирь, M. Н. Волконской, вместе с другими литературными новинками, которыми она делилась с нею от времени до времени. Очевидно, список сопровожден был пояснениями относительно того, к кому оно обращено. О помолвке Пушкина с H. Н. Гончаровой В. Ф. Вяземская знала уже с конца апреля; больше того, Пушкин не только известил ее об этом собственным письмом (написанным не позднее 28 апреля), но здесь же просил ее быть его «посаженой матерью».36 В этих условиях В. Ф. Вяземская
36 В этом письме Пушкин писал В. Ф. Вяземской: «Mon mariage avec Natalie (que par parenthèse est mon Cent-treizième amour) est décidé <.. .> je vous engage à être ma посаженая мать» (Акад. XIV, 81).
едва ли могла в своем сопроводительном письме M. Н. Волконской назвать адресатом элегии кого-либо другого, кроме невесты поэта — Наталии Николаевны. Во всяком случае в ответном письме от 19 октября 1830 г. M. Н. Волконская по этой самой причине называла Пушкина «приемным сыном» (votre fils d'adoptation) Вяземской. Все это письмо настолько интересно и существенно для понимания элегии в целом и того, как она была воспринята современниками, что его стоит процитировать в части, относящейся к стихотворению «На холмах Грузии». Приводим его (в переводе с французского): «Благодарю Вас за стихотворение нашего великого поэта; признаюсь, я злоупотребила Вашим доверием и сообщила его здесь. В двух первых стихах поэт пробует голос; звуки, извлекаемые им, весьма гармоничны, нет сомнения, но в них нет ни связи, ни соответствия с дальнейшими мыслями, столь достойными нашего великого поэта, и, судя по тому, что вы мне сообщаете о той, кто вдохновляет его, мысли и свежи и привлекательны. Но конец — прошу у вас, милая Вера, прощения за вашего приемного сына — это конец старого французского мадригала, это любовная болтовня, которая так приятна нам потому, что доказывает нам, насколько поэт увлечен своей невестой, а это для нас залог ожидающего его счастливого будущего. Поручаю Вам передать ему наши самые искренние, самые подлинные поздравления».37
Этот критический отзыв о стихотворении «На холмах Грузии» производит на нас странное впечатление; в высказанных здесь о нем не столько суровых, сколько неясных и противоречивых суждениях пытались даже усмотреть известную нарочитость, скрывавшую подлинную его оценку M. Н. Волконской.38 Может быть, и она сама почувствовала, что отзыв ее об этом стихотворении дает некоторые основания быть понятым превратно, несмотря на все сопровождающие его оговорки; во всяком случае она писала Зинаиде Волконской несколько месяцев спустя (20 марта 1831 г.): «Вера Вяземская перестала мне писать с тех пор, как я назвала стихи ее приемного.сына (Пушкина, — Л/. А.), обращенные к его невесте, любовным пустословием или же мадригалом: что не любить оно не может» 39 (все письмо написано по-французски; последние цитируемые пушкинские слова, воспроизводящие 8-й стих элегии, — в подлиннике). Цитата в этом письме M. Н. Волконской в сопоставлении с ее же отзывом о стихотворе-
37 См.: М. П. Султан-Шах. М. Н. Волконская о Пушкине в ее письмах 1830—1832 гг. «Пушкин. Исследования и материалы», т. I, 1956, стр. 262—263; воспроизводим перевод Б. В. Томашевского, напечатанный им в комментарии к «Стихотворениям» Пушкина, изданным в серии «Библиотека поэта. Большая серия», т. 3, стр. 837.
38 См.: JI. П. Гроссман. У истоков «Бахчисарайского фонтана». «Пушкин. Исследования и материалы», т. III, 1960, стр. 100.
39 Л. С. Пушкин, Стихотворения, т. 3, стр. 837.
нии в целом (в приведенном выше письме) обращает на себя внимание, прежде всего как документальное свидетельство: несомненно, что полученный ею список кончался теми же стихами, какими он завершался в тексте, напечатанном самим поэтом; мы можем в то же время заключить отсюда, что список, посланный M. Н. Волконской в Сибирь, был тождествен с тем, который мы публикуем. Таким образом, M. Н. Волконская предположила, что ее отзыв о стихотворении Пушкина мог рассердить или обидеть В. Ф. Вяземскую за поэта, но заключительные стихи элегии
И сердце вновь горит и любит — оттого, Что не любить оно не может,
как бы вновь объявлены здесь «любовным пустословием» (radotage amoureux) или «мадригалом»: M. Н. Волконская очень точно воспроизвела эти свои словесные определения, высказанные ею за пять месяцев перед тем. Остается загадкой, действительно ли она не в состоянии была понять тончайший лиризм этого пушкинского стихотворного шедевра и глубоко скрытый интимный повод к его созданию или же, напротив, маскировала притворной наивностью свое впечатление от него, говоря, что видит в нем нечто сходное с мадригалом, слова которого не следует понимать буквально, так как их смысл скрыт за условными формулами светского этикета. Современный нам исследователь лирики Пушкина справедливо оттеняет в этом стихотворении нечто иное, совершенно противоположное искусному версификаторству или привычным канонам традиционной формы, и выделяет в нем в качестве основной лирической темы «мелодию любовной печали», построенную на контрастных по видимости, но внутренне целостных ощущениях: «Печаль „светла", потому что она полна любви, а чувство любви само по себе уже есть наслаждение. Это понимал Пушкин еще в юные годы: Нет! и в слезах сокрыто наслаждение... Окончание стихотворения говорит о любви как о непреодолимой потребности сердца... Это «оттого», поставленное в конце стиха, создает глубокую, эмоционально наполненную паузу. Последний стих звучит как тяжкий вздох».40
Несомненно одно: ни M. Н. Волконская, ни, вероятно, даже В. Ф. Вяземская не зна^и, что в черновике «На холмах Грузии» имело продолжение, над которым шла упорная работа, оставшаяся, однако, незаконченной. В следующей (черновой) строфе был более открыто и прямолинейно назван повод к созданию элегии и яснее высказан намек на лицо, которое поэт имел в виду. С. М. Бонди был безусловно прав, догадываясь о причинах того, почему продолжение стихотворения осталось незаконченным: «Только что добившемуся руки Натальи Николаевны жениху-Пушкину, вероятно, не хотелось опубликовывать стихи, написанные в разгар его сватовства и говорящие о любви к ка-
40 А. Слонимский. Мастерство Пушкина. М., 1959, стр. 123—124.
кой-то другой женщине («Я твой по-йрежйему, тебя люблю я вновь»). В напечатанных же первых двух строфах этот мотив — новое возвращение прежнего чувства — настолько незаметен, что комментаторы, не знавшие «продолжения отрывка», нередко относили эти стихи к самой Гончаровой».41 «Не исключена возможность также, — прибавлял С. М. Бонди, — что те же соображения — опасения каких-нибудь конкретных применений — заставили Пушкина изменить первые два стиха и перенести место действия в Грузию:
На холмах Грузии лежит ночная мгла.
Шумит Арагва предо мною...
Впрочем, настаивать на этом мы не станем — возможно, что мотивы этих изменений у Пушкина были чисто художественные».42
Вопросы о, том, почему «Отрывок» остался неоконченным, почему замысел в целом остался невоплощенным, а также о том, к кому он был обращен, остаются неясными и поныне. По этому поводу высказано было много предположений, но ни одно из них не осталось без более или менее убедительных возражений. П. И. Бартенев в 1881 г. полагал, что стихотворение имеет в виду Н. Н. Гончарову; 43 позднее П. А. Ефремов осторожно догадывался, что оно адресовано Е. Н. Ушаковой,44 затем Е. Г. Вейденбаум высказывался в пользу Елены Николаевны Раевской.45 После известных разысканий П. Е. Щеголева об «утаенной любви» Пушкина наиболее распространенным и подробнее всего аргументированным сделалось утверждение, что «На холмах Грузии» обращено к М. Н. Волконской; 46 тем не менее и после этого Ю. Н. Тынянов со своей стороны, высказывал догадку, что Пушкин писал свою элегию, думая об Екатерине Андреевне Карамзиной (жене писателя, сестре по отцу П. А. Вяземского).47
41 С. Бонди. Новые страницы Пушкина, стр. 27 (автор считал доказанным П. Е. Щеголевым, что стихотворение адресовано к М. Н. Волконской) .
42 Там же, стр. 27.
43 См.: «Русский архив», 1881, кн. III, № 2, стр. 468.
44 См.: Сочинения А. С. Пушкина, ред. П. А. Ефремова, т. III, 1903, стр. 304.
45 См.: «Русский архив», 1904, кн. I, стр. 676—677.
46 См.: П. Щегол ев. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина. «Пушкин и его современники», вып. XIV, СПб., 1911, стр. 53—193; П. Е. Щегол ев. Из жизни и творчества Пушкина, стр. 345—346; Т. Г. Цявловская, в кн.: А. С. Пушкин, Собр. соч. в 10 тт., т. 2, М., ГИХЛ, 1959, стр. 710. До П. Е. Щеголева о том, что «На холмах Грузии» обращено к М. Н. Волконской, писали В. Ледницкий (Waclaw Lednicki. Puszkin i Marja Wolkoñska. В его кн.: Aleksander Puszkin. Studia. Krakow. 1926, str. 238) и M. А. Цявловский в «Полном собрании сочинений» Пушкина Изд. (т. I, «Academia», М.—JI., 1936, стр. 768).
47 См.: Ю. Тынянов. Безыменная любовь, стр. 261—262.
Почти общая уверенность биографов Пушкина, что «На холмах Грузии» обращено не к невесте поэта, а к предмету его старой любви М. Н. Волконской, о которой он вспомнил и в посвящении к «Полтаве», поколеблено было лишь с тех пор, как стало известно письмо ее к В. Ф. Вяземской, от которой она и получила список стихотворения.48 Находка его нового автографа еще раз подтверждает, что в этом списке стихотворение состояло только из двух строф, но у нас по-прежнему нет достаточных данных для того, чтобы утверждать с полной уверенностью, к кому поэт мысленно обращался в лирических признаниях этого стихотворения. В письме к М. Н. Волконской В. Ф. Вяземская несомненно утверждала, то ли искренне заблуждаясь, то ли намеренно скрывая истину, что, создавая эту элегию, поэт думал о своей невесте.49 Ее сын, П. П. Вяземский, в то время еще мальчик, находившийся с матерью в Остафьеве, когда туда приезжал Пушкин и помнивший поэта, а позднее имевший доступ к семейным бумагам, утверждает, что свидетельствам его о собственных стихах не всегда можно было верпть и что он не всегда открывал свое сердце для любопытствующих. «Устраняя напускной цинизм самого Пушкина и судя по-человечески, следует полагать, что Пушкин влюбился не на шутку около начала 1829 года. Напускной же цинизм Пушкина доходил до того, что он хвалился тем, что стихи, им посвященные Н. Н. Гончаровой 8 июля 1830 г. —
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец...
что эти стихи сочинены им для другой женщины».50 Это свидетельство о стихотворении «Мадона», явно основанное на словах поэта, лишний раз удостоверяет нас в том, как осторожно нужно к ним относиться в подобных случаях, а, кстати, также и в том, насколько второстепенным является вопрос об имени реальной вдохновительницы того или иного пушкинского стихотворения. От того, что мы в некоторых случаях можем о нем догадаться, ничего не изменится в нашем отношении к самим стихотворениям, которые по-прежнему останутся для нас образцами лирического творчества непреходящего значения.
48 См.: М. П. С у л т а н - Ш а х. М. Н. Волконская о Пушкине..., стр. 263—266.
49 Существуют взаимоисключающие точки зрения на то, что думала по этому поводу М. II. Волконская. По мнению Б. П. Городецкого, она, по-видимому, «так и не узнала истины. Ее отзывы об этом стихотворении в письмах к В. Ф. Вяземской и 3. А. Волконской содержат оттенок скрытой грустной обиды» (Лирика Пушкина. М.—Л., 1962, стр. 373). Л. П. Гроссман, напротив думает, что «Волконская, видимо, почувствовала, что эти строфы обращены к ней, и отвечала Вяземской необычным критическим замечанием» («Пушкин. Исследования и материалы», т. III, стр. 100).
50 П. П. Вяземский, Собр. соч., СПб., 1893, стр. 520—521.
