CC BY
91
Ю.С.Новопашин'
НОВАЯ РЕГИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ ЦЕНТРАЛЬНОЕВРОПЕЙСКИХ СТРАН
Обращение к проблемам вынесенной в название сборника темы — дело для российских обществоведов сравнительно новое, поскольку в самих центральноевропейских странах научная и политическая общественность стала акцентировать на ней внимание лишь после революционных преобразований 1989-1991 гг. В какой-то мере это продиктовано чувством, скажем так, известной исторической неполноценности, присущим в явной или неявной форме жителям данного региона, которые сравнивают положение в нем не с Россией или каким-нибудь другим государством восточнее собственных границ, а с благополучной западной частью континента. В интервью от 1 августа 1994 г. польский министр иностранных дел А. Олеховский выразил упомянутое чувство в следующих словах: "Никто не говорит, что это приятный регион. Я тоже предпочел бы родиться в Швейцарии. Это регион с очень малыми традициями сотрудничества и дружбы или симпатии друг к другу. Здесь дела вершились путем завоеваний, сражений. Но что поделаешь? Можно только терпеливо строить программы регионального сотрудничества и находить проекты, которые наводят мосты. Только таким путем можно изменить положение"1. Разработка темы новой региональной идентичности в различных аспектах лежит, разумеется, в русле такого рода намерений.
1. Этнополитический аспект
Если на западе континента Европейский союз в качестве правового сообщества "надежно обеспечивает, — по словам немецкого дипломата Х.-Ф. фон Плетца, — мирный баланс интересов своих государств-членов, причем как большие, так и малые государства в конечном счете подчиняются решению суда"2, то Центральная, Восточная и Юго-Восточная Европа подобной этнополитической и международно-правовой устойчивостью не отличается; здесь еще сохраняются опасные межнациональные, межгосударственные противоречия: венгеро-румынские и венгеро-словацкие; румыно-российские и румыно-украинские; польско-российские, польско-чешские и др.3.
Выдвигаются весьма разные рецепты разрешения указанных противоречий, предпринимаются и разные практические шаги. Никак, например, нельзя отнести к реалистическим рассуждения одного из венгерских парламентариев, который в июне 1993 г. заявил с трибуны своего Госсобрания: "Карпатский регион возник во время существования одного государства. Это государство было разделено на части... поэтому необходимо мирными средствами объединить данный регион в единое целое"4.
Нетрудно догадаться, что реминисценция об "одном государстве" есть не что иное, как отсылка к модели межнационального общения в рамках Дунайской монархии — центральноевропейских владений австрийских Габсбургов, располагавшихся в основном в Дунайско-Карпатском бассейне; модели, которая, по мнению ряда ученых и государственных деятелей, может быть использована и в условиях современной регионализации этого историко-географического бассейна. "Вчерашний мир погиб, — отметил на международной конференции 1996 г. Чрезвычайный и Полномочный Посол Австрийской Республики в РФ В. Зигль, — но потомки будут вспоминать его и смогут построить новый на основе нашей общей истории. И в Центральной Европе мы начинаем работу над общим домом Европы не с нуля. Я убежден в том, что Австро-Венгерская монархия — при всех ее недостатках — явилась этапом на пути к этой Европе"5.
• Новопашин Юрий Степанович — доктор исторических наук, зам. директора Института славяноведения и балканистики РАН, гл. редактор журнала "Славяноведение".
Другие же в этом совсем не убеждены. Такого рода экскурсы в центральноевропейскую историю и особенно основывающиеся на них предложения по текущей политике соседи Австрии и Венгрии относят, как правило, к разряду утопий, и утопий отнюдь не безвредных. "Это игра с огнем, — откликнулся на рассуждения члена парламента ВР известный словацкий историк Л. Деак, — причем игра политически безответственная. Она вызывает недоверие и подрывает основы любого сотрудничества — в рамках "Вишеградской четверки" или других региональных группировок"6. В том же духе высказался тогдашний министр национальной обороны Румынии Г. Тинка, который назвал вышеупомянутые рассуждения "возрождением фантастических проектов воссоздания некоей центральноевропейской империи"7.
Понятно, что становление новой региональной идентичности центральноевропейских стран — это отнюдь не намерение причесать всех под одну гребенку, не установки на продвижение к "единому целому" на манер давно канувшей в Лету Австро-Венгерской империи или более близкого нам по времени "нерушимого объединения" так называемых братских государств и их компартий. Кстати, поиски новой региональной идентичности во многом вырастают из попыток преодолеть наследие "реального социализма", на протяжении 45-летнего послевоенного строительства которого умалялась самобытность отдельных народов под флагом приобретения более высокой и общей для всех классово-интернационалистской самобытности и возникновения в связи с этим в пределах социалистического содружества новой исторической общности людей, якобы уже функционирующей наряду с общностью "советский народ"8.
Не секрет, что авторы подобных утверждений имели, как правило, советскую прописку и оперировали ссылками на объективный процесс интернационализации, который будто бы уже привел к такому положению, когда экономическая и политическая жизнь в странах социалистического содружества "лишается какого-либо заметного национального своеобразия"9. А если еще учесть, что за всеми этими наукообразными словопрениями прошлых десятилетий просматривалось стремление "старшего брата" к отождествлению именно своей позиции с интернационалистской и утверждению за собой роли "высшей инстанции" в европейской сфере советского влияния, то наверняка становится более понятным нынешнее обращение к
проблемам самобытности каждого народа Центрально-Европейского региона и объединяющих их черт, которые в то же время типологически отличают эти народы в качестве регионального сообщества от всех других, прежде всего соседей на западе континента и на его востоке.
Разумеется, революционные преобразования 1989—1991 гг. отнюдь не отменили объективный процесс интернационализации экономической и всей общественной жизни. Но закономерности этого процесса проявляют себя в западной, центральной и восточной частях Европы по-разному. Пожалуй, наиболее парадоксальным фактором посткоммунистических перемен сегодня представляется тенденция к дезинтеграции смешанных в этнонациональном плане государственных образований, в то время как на Западе имеет место противоположная тенденция к усилению многонационального сотрудничества и даже к подлинной интеграции, как об этом свидетельствуют эволюция Европейского сообщества в направлении тесных союзнических отношений, решение о введении единой валюты — евро и т.д. "Эти две диаметрально противоположные тенденции, — считает генеральный секретарь Совета Европы К. Лалюмьер, — являются наследием истории. Можно сказать, что 50 лет стабильности и демократии на Западе дали возможность выйти за рамки модели государства-нации, в то время как на востоке 50 лет диктатуры, которая была сметена за несколько месяцев, повернули самосознание государств, а в ряде случаев и самосознание общественного мнения обратно к вопросам этнической и национальной идентичности"10.
Этот сдвиг в государственном и общественном самосознании активизировал усилия по разработке вопросов национальной самобытности или идентичности на теоретико-методологическом и практико-политическом уровнях. Как подчеркивает директор польского Института Запада (Познань) профессор А. Вольф-Повенска, "нацио-нальное сознание, особенно в той части посткоммунистической Европы, которая пока не может похвастаться успехами в экономике, становится, собственно, основной опорой легитимности новых демократий"11. Следовательно, национальная идентичность как научная проблема, ввиду распада прежних связей и кризиса ценностей, сплачивавших
общество "реального социализма", — это прежде всего проблема вычленения тех содержательных идей этнонационального ареала, вокруг которых должны объединиться все его составляющие, а также и проблема определения тех политических сил, которые должны в будущем взять на себя ответственность за интеграцию все более дифференцирующегося в этнонациональном плане общества. Центрально- и восточноевропейские нации, стремящиеся в Европейский союз, в большинстве своем не осознают, что если этническая общность в силу места расселения, истории и языка как бы предписана свыше, то общество граждан в демократическом государстве должно быть построено ими самими.
Видный социолог Ю. Хабермас (ФРГ) говорит о возможности успеха демократической идеи только в том случае, если главенствующей становится реальная нация граждан государства, а не народ, существующий лишь в представлении земляков. История стран
Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в ХХ в. мало давала пищи для взращивания подобных реальных наций граждан государства, она была полна угроз их самобытному образу жизни, отмечена подчинением отдельно взятого человека разного рода идеологизированным союзам и объединениям, в том числе социалистического толка. Последние же, по меткому замечанию Г. Лебона, "преследуя общие всем их членам цели, могут рассматриваться (хотя бы в силу закона числа, этого великого символа веры современной демократии) как организации, созданные для порабощения каждого своего члена, который вне союза не мог бы существовать"12.
Все диктатуры с их демагогическими апелляциями к общественным интересам и примату коллективной идентичности подтвердили эти провидческие слова французского ученого-энциклопедиста начала века. Если верно, что демократия требует решений от каждого в отдельности и индивидуальной ответственности, то столь же верно и то, что весьма и весьма многие в странах Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы к таким решениям и такой ответственности не готовы. Чтобы положение изменилось, уйдет, как справедливо считает президент американского Института по изучению проблем безопасности в отношениях между Востоком и Западом Д. Э. Мроз, жизнь целого поколения или больше. "Помимо устранения формальных признаков коммунистического правления, — пишет он, — ликвидация наследия коммунизма означает изменение психологии населения, убеждение его в способности личности действовать в одиночку или небольшими группами в целях перемен. Коммунизм с большим успехом уничтожал горизонтальные связи в обществе. Восстановление этих связей между отдельными личностями требует постоянного внимания на региональном и местном уровнях, особенно для поощрения развития частного добровольного сектора"13.
О том, что предстоит пройти немалый путь, чтобы добиться в посткоммунистическом пространстве ощутимого успеха демократической идеи, говорит также упоминавшаяся выше А. Вольф-Повенска. "Странам, проводящим преобразования, — подчеркивает она, — потребуется еще много времени для того, чтобы выработать необходимые для этого образ мышления и способ поведения. Тем более теперь, когда глобальное развитие подталкивает нас к выходу из наших прежних рамок, а распад всех связей становится для нас наибольшей опасностью, вынуждающей формировать чувство новой принадлежности: к новому демократическому государству, к новой нации, к новому сообществу граждан и, наконец, к новому европейскому сообществу"14.
А. Вольф-Повенска назвала почти все важнейшие аспекты проблемы идентичности. Нет упоминания лишь о новой региональной идентичности центральноевропейских стран, которую вслед за нею можно было бы определить как формирование чувства новой принадлежности этих стран к политико-географическому району, протянувшемуся от Балтики до Адриатики и отделившему собою западную часть континента от собственно восточной его части.
Здесь необходимо известное отступление в формально-логическую область, чтобы определить некоторые исходные понятия. Речь прежде всего о понятиях "Центральная Европа", "центральноевропейские страны". Раньше, когда существовали тоталитарно-коммунистические режимы, составлявшие на континенте так называемый социалистический лагерь, именно они в геополитическом плане именовались Восточной Европой или восточноевропейскими государствами в противоположность демократической Западной Европе или западноевропейским государствам. Но когда эти
режимы приказали долго жить, никакого социалистического лагеря на европейской земле не стало, отпала и необходимость в геополитическом противопоставлении востока и запада континента. Можно согласиться с американским политологом Зб. Бжезинским, который еще в марте 1990 г. подчеркивал, что "в самом сердце Европы рождается новая геополитическая действительность. Сегодня Восточная Европа опять стала Центральной Европой, какой она всегда и была по историческим, культурным и философским причинам"15.
Несколько позднее Бжезинский отстаивал это мнение в беседе с сотрудниками нью-йоркского Центра стратегических и международных исследований, отчет о которой был напечатан16, а также в своей статье в британской прессе17. В том и другом случае он говорил о северной и южной (балканской) зонах Центральной Европы, т.е. обосновывал применимость к бывшим восточноевропейским странам именно этого понятия, а не другого, широко, кстати, распространенного, — Центральная и Восточная Европа (ЦВЕ), которое в упомянутых публикациях Бжезинского ни разу даже не встречается. Думается, что его аргументация по этому поводу выдерживает критику. Во всяком случае, автором настоящей статьи данная аргументация разделяется, что уже отражалось и в российской научной литературе18.
Однако вернемся к перечислению нашей польской коллегой основных аспектов проблемы новой идентичности, среди которых она не упомянула лишь о формировании чувства принадлежности этих стран к их собственному региону как определенной международной общности, отграниченной от других регионов. Но то, что пря-мо об этом А. Вольф-Повенска не сказала, не значит, конечно, отрицания ею какого-либо смысла в теоретическом и практико-полити-ческом отграничивании данного региона от Западной Европы, с одной стороны, и Восточной — с другой. Напротив, она весьма скептически смотрит на возможности извлечения посткоммунистическими государствами геополитических и экономических выгод от их односторонней прозападной ориентации. "Гордясь вновь обретенным суверенитетом, они ищут признания своей идентичности у международной общественности на Западе, — замечает Вольф-Повенска. — Неофиты страстно стремятся быть принятыми в сплоченную семью демократических государств и теряют на пути туда все то, чего они добились на протяжении столетий за счет взаимного проникновения культур, а также обмена идеями и людьми в этом регионе"19.
Легко усмотреть противоречие между тезисом польской исследовательницы о взаимопроникновении культур, обмене идеями и людьми в пределах Центрально-Европейского региона и приведенным в начале статьи мнением польского же политика А. Олеховского, характеризовавшего упомянутый регион с точки зрения весьма малых традиций сотрудничества и дружбы между населяющими его нациями или симпатии последних друг к другу. Но если мы рассматриваем подобное противоречие не в качестве одной лишь игры ума, а как существующее в действительности, то ведь тем самым признаем реальность и обеих его противоположных сторон. Правильно, что нередко здесь дела вершились путем завоеваний, сражений. Но верно и другое: не все же время государства региона и их подданные воевали друг с другом, то бишь взаимодействовали с оружием в руках; были — и в немалом количестве — и иные формы этого межгосударственного, межнационального взаимодействия.
2. Социально-экономический аспект
Остановимся в качестве примера на такой форме межгосударственного взаимодействия, как торгово-экономические связи. Они существовали на протяжении столетий между всеми странами
Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы, включая Россию. Хотя, конечно, удельный вес этих связей у различных стран был в разное время весьма неодинаков. В послевоенный период партноменклатура, стремившаяся к развитию так называемого социалистического содружества, использовала свое монопольное положение в международно-государственной сфере таким образом, что региональное торгово-экономическое сотрудничество существенно выросло, поднялось по сравнению с межвоенным двадцатилетием на более высокую ступень.
В интервью корреспонденту ИТАР-ТАСС 11 ноября 1992 г. Б. Кадар, министр международных экономических связей в правоцентристском кабинете Й. Анталла, подтвердил, что восточноевропейский рынок придуман не Брежневым, не Хрущевым и не
Сталиным, что он имеет многовековую историю и достаточно прочные традиции. "Во времена СЭВ Венгрия и Россия не просто обменивались товарами, но установили и определенные кооперационные связи, приведшие к образованию, если хотите, технологических и структурных "стыковочных узлов" между экономиками двух стран, — заметил министр. — Хоронить это в одночасье — вряд ли разумное и полезное занятие"20.
Однако одним из революционно-демократических изменений 1989—1991 гг. стало именно обвальное сокращение всего комплекса региональных связей, в том числе торгово-экономических. Говоря о причинах подобного положения, следует указать, во-первых, на постреволюционный "радикализм" новых правителей центральноевропейских стран, сгоряча причисливших названные связи к наследию коммунизма, от которого следует решительно избавляться. Во-вторых, свою негативную роль сыграли здесь и такие коллективные решения участников СЭВа, как их отказ с 1991 г. от многостороннего клиринга в народнохозяйственных отношениях, введение мировых цен и расчетов в свободно конвертируемой валюте, за что, напомним, не один год ратовали прежде всего венгерские и чехословацкие представители. Разумеется, с точки зрения перспективы постепенный переход на условия мирового рынка был необходим, но единовременное, разовое решение этой задачи оказалось мерой ошибочной, ущербной и для СССР, и для всех других государств — членов СЭВ, мерой, объективно подтолкнувшей систему взаимного экономиче-ского сотрудничества к полному краху. "А развал СЭВ привел к тому, — комментировал ситуацию в начале 1993 г. председатель правительства Чехии В. Клаус, — что бывшие восточноевропейские социалистические страны максимально открылись в западном направлении, но отгородились друг от друга"21. Б. Кадар подчеркивал в этой связи, что "особенно невосполнима для Венгрии потеря советско-российского рынка в таких отраслях, как автобусо- и машиностроение, виноделие, сельское хозяйство в целом. Надо помнить и о том, что 80% вооружений венгерской армии произведено в бывшем СССР"22.
Президент Румынии И. Илиеску в беседе с сотрудником венского еженедельника "Сальто" в январе 1993 г. тоже говорил о пагубных последствиях для страны краха СЭВ, разбитого штормовой антикоммунистической волной конца 80-х — начала 90-х годов. "Вместе с СЭВ исчез источник энергии и сырья, — отметил он. — Мы также не нашли
»23
замены для огромного советского или российского рынка"23.
Госсекретарь Министерства иностранных дел Словацкой Республики Й. Шестак, высказываясь в январе 1996 г. о внешнеполитических приоритетах своей страны, прямо квалифицировал в качестве ошибочного торговый курс первой половины 90-х годов. "В прошлом, — заметил он, — мы сделали непродуманные шаги и потеряли украинский, российский и другие рынки стран СНГ. Очень быстро эти рынки заняли западноевропейские, американские и японские фирмы. Поэтому наше стремление вернуться на эти рынки вполне закономерно. Русские нефть и газ имеют для Словакии ключевое значение. Было бы бессмысленно разрушать эти связи в угоду политиканству"24.
Но политиканства все же хватало, как о том свидетельствуют примеры и по другим центральноевропейским странам: Польша сократила свою ориентацию на импорт из государств, входивших в СЭВ, с 39% в 1988 г. до 13% в 1995 г. (в то время как доля Запада возросла с 44 до 75%); болгаро-российский товарооборот уменьшился за первую половину 90-х годов в 8 раз и т.д.
Быть может, перечисление оценок представителями властных структур центральноевропейских стран неблагоприятного положения дел в торгово-экономической сфере, сложившегося в первой половине 90-х годов, кому-то покажется утомительным, но это предпринято, чтобы оспорить позиции тех, кто во всем винит в первую очередь руководство РФ. Именно оно не смогло, по мнению, например, нашего историка А. Миллера, "найти верного тона в отношениях с бывшими сателлитами и использовать те возможности, которые давала экономическая привязанность стран региона к российскому рынку. Если август 1991 г. много сделал для разрушения негативного образа России в Центральной Европе, то в последующие годы мы дали много новых аргументов тем, у кого Россия вызывает страх и неприязнь, отказываясь в то же время замечать адресованные нам конструктивные инициативы. Сегодня мы пожинаем плоды неуклюжей политики и невнимания к роли Центральной Европы после краха двухблоковой системы"25. Другой специалист-обществовед И. Орлик также констатирует, что "Россия очень много потеряла в Центрально-Восточной Европе из-за своей медлительности, неоправданной пассивности
и в политике, и в сохранении позиций на восточноевропейских рынках, и в общем экономическом и научно-техническом сотрудничестве с былыми партнерами"26. Третий наш соотечественник М. Молчанов, говоря о бывших социалистических странах Центральной и Юго-Восточной Европы как "государствах-клиентах", т.е. таких, которые "обменивают самостоятельность своей внешней политики на гарантии экономической и политической безопасности со стороны государства-донора", заявляет, что они в начале 90-х годов Советским Союзом "выставляются за дверь, после чего их приглашают зайти
»27
снова"27.
Не отрицая элементов непоследовательности, пассивности и невнимания к центральноевропейским странам в политике РФ, следует еще раз подчеркнуть, что в свертывании в первое посткоммунистическое пятилетие их взаимных связей и сотрудничества с Россией в неменьшей, а даже, наверное, в значительно большей степени виноваты они сами, поспешно и весьма недальновидно расценив весь комплекс этих связей как лишь навязанный прежней системой и потому неперспективный, а то и просто подлежащий ликвидации. К настоящему времени, правда, негативный процесс свертывания в регионе торгово-экономических связей в общем и целом остановлен, и есть понимание необходимости развития регионального сотрудничества на принципиально новой основе. Скажем, В. Клаус после "бархатного развода" ЧСФР выразил это понимание в следующих словах: "Очевидно, что без непосредственных соседей Чехии не обойтись. Поэтому первые зарубежные визиты чешские руководители нанесли не в Вашингтон, Лондон, Париж или Москву, а в Будапешт, Варшаву, Франкфурт, Дрезден и Вену... Исполненная смысла
центральноевропейская политика, — заключил он, — является для Чехии важной частью европейской интеграции"28.
Таким образом, исполненная смысла центральноевропейская политика — это стремление к реализации возможностей, заложенных в региональном сотрудничестве. Чтобы подобное стремление обнаружило себя в качестве устойчивой тенденции государственно-международной жизни, потребовалась по меньшей мере половина завершающегося десятилетия, в начале которого Восточная Европа, по словам американского экономиста Р. Фрэнка, "разорвала свои командно-экономические связи, словно разбила статую Сталина, и переключилась на деловые отношения с Западом. Теперь же она заново открывает для себя ценность старых уз. Некоторые компании, чей рывок в Западную Европу был отбит жесткой конкуренцией и вялостью тамошней экономики, рассматривают Восток как надежное и доходное прибежище"29.
В первые послереволюционные годы, конкретизирует свою мысль Р. Фрэнк, "враждебное отношение к коммунизму, искусственно подогретое либерально-демократической пропагандой, вызвало не менее искусственный сдвиг на Запад: компании жаждали долларов и немецких марок, а потребители — товаров с западными этикетками. Нынешний дрейф снова на восток — это один из самых убедительных признаков здоровья и стабильности региона в долгосрочной перспективе"30. Нельзя не присоединиться к этим словам заокеанского сторонника регионализации Центральной Европы. На его же тезисе о "рывке" в Западную Европу, который был отбит, остановимся подробнее. Ибо это констатируют многие, в том числе и видные деятели самих центральноевропейских стран.
Так, И. Илиеску в упоминавшемся интервью австрийскому журналисту заявил: "Все говорят о нашей интеграции в европейскую экономику, но Европа не очень-то хочет нас интегрировать. ЕС ведет с нами переговоры как закрытый клуб богачей. С самого начала оно выдвинуло условия и установило квоты для нашей продукции, например для сталелитейной и текстильной промышленности, а также для сельского хозяйства. Итак, мы потеряли наши традиционные рынки, а рынки, на которые мы хотим ориентироваться, нас не принимают. Они принимают Румынию только как рынок сбыта. Таким образом, в Европе возник новый феномен: хотя идеологический и военный раскол Европы преодолен, существует угроза дальнейшего увеличения экономической пропасти"31.
На вступление в Европейский союз, как известно, подали заявку 10 стран Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы: Венгрия (1.04.1994), Польша (8.04.1994), Румыния (22.10.1995), Словакия (27.06.1995), Латвия (11.12.1995), Эстония
(23.11.1995), Литва (11.12.1995), Болгария (14.12.1995), Чехия (23.01.1996) и Словения
(10.06.1996). Все они имеют с ЕС соглашения об особом ассоциированном членстве, которые дают формальное право претендовать на полное членство и соответствующие
привилегии. Но для государств, желающих пополнить ЕС и пользоваться преимуществами нахождения в нем, существуют, так сказать, критерии зрелости: во-первых, народнохозяйственное оздоровление после централизованного управления экономикой, которое должно завершиться ежегодным ростом ВВП и, следовательно, устойчивым повышением жизненного уровня населения; во-вторых, внутренняя этнополитическая стабильность и отсутствие претензий к соседям; в-третьих, определенная интегрированность с западными рынками, на которые ориентировалось бы порядка половины внешнеторгового оборота.
Если соотнести эти основные критерии с показателями общественно-политического и социально-экономического развития Румынии, отнюдь не самыми высокими в центральноевропейском регионе, то возлагать всю ответственность за неудовлетворительное положение в сотрудничестве с Европейским союзом лишь на последний было бы, конечно, неправильно. Хотя, быть может, где-то и налицо прогресс в утверждении на румынской земле принципов рыночной экономики, предстоит еще провести — теперь уже под руководством не олицетворявшего левые силы И. Илиеску, а нового президента страны от право-либерального лагеря Э. Константинеску
— крупные, определяющие реформы в сфере охраны окружающей среды, на транспорте, в области занятости и социальных вопросов, в органах юстиции и внутренних дел, а также в сельском хозяйстве.
Немало придется потрудиться и во внешнеторговой сфере, поскольку, как отмечал обозреватель одной из бухарестских газет, "споткнувшись о политические догмы и конъюнктурные соображения, румынские предприниматели проявили медлительность и оказались за бортом восточноевропейского рынка, в первую очередь российского"32. А ведь после краха СЭВ свыше 85% предприятий страны лишились возможностей сбыта продукции. Последовали, по словам этого обозревателя, "экономические конвульсии", т.е. попытки проникнуть на западный рынок, затем — откат и, наконец, тяжелая, нередко обескураживающая, борьба за утверждение на новых рынках параллельно со стремлением вернуться на восточноевропейские. Результаты в том и другом направлении, хотя и скромные, но имеются. Так, разработана стратегия по завоеванию рынка России, которая предусматривает повышение роли смешанной правительственной румыно-российской комиссии по экономическому сотрудничеству и, естественно, установление прямых связей между румынскими и российскими предпринимателями. Будут создаваться смешанные общества в приоритетных областях: разведка месторождений, добыча, транспортировка, транзит и распределение природного газа, энергетика, модернизация теплоэлектростанций, сооруженных на советском оборудовании. Запланировано также использовать некоторые производственные мощности республики для переработки российского сырья. Определены и другие области возможного сотрудничества — металлургия, химия, нефтехимия, текстильная промышленность, выделывание кож, деревообработка. Кстати, в постсоветский период направление российской торговли лесоматериалами резко изменилось. Взамен поставок в Восточную Европу, от которых последняя отказалась, испытывая трудности по их оплате в твердой валюте, половину экспортного объема лесоматериалов РФ покупают сейчас Финляндия и Швеция, остальное
— Япония, Южная Корея и Китай. Однако в рамках предполагаемого взаимного сотрудничества в деревообрабатывающей промышленности возможны, разумеется, перемены, и не только в отношениях с Румынией, но также и с другими центральноевропейскими странами.
Конечно, произошли подвижки и в западном направлении. Центрально-Европейский регион в целом значительно более ориентирован на рынки государств-участников Европейского союза, чем десятилетие назад. Но предпочтительнее для вступления в ЕС шансы Венгрии, Польши, Словении и Чехии, свыше 60% торговли которых приходится на страны этого союза. Их приверженность курсу свободной торговли и либерализации капиталовложений была подкреплена вступлением в 1996 г. в Организацию экономического сотрудничества и развития и во Всемирную торговую организацию. По душевому объему ВВП первую пятерку из десяти вышеназванных стран, подавших заявки на вступление в ЕС, составляют Словения, Чехия, Словакия, Венгрия и Польша (см. табл.).
Таблица
ВВП на душу населения в 1997 г. (в долларах)*
Именно для этой пятерки характерен в последние годы устойчивый экономический рост — предпосылка повышения жизненного уровня. При пересчете объема валового продукта на одного жителя страны, измеряемого паритетом покупательной способности, Словения и Чехия, например, достигли 50% от среднего уровня в Европейском союзе, Словакия — 40, Польша и Венгрия — в пределах 30—37%. Эксперты ООН пришли недавно даже к выводу, что эти страны имеют сейчас в чем-то более эффективную экономику, чем самый слабый член НАТО — Турция, и приближаются к уровню Греции.
Однако до уровня Австрии, Бельгии, Голландии, Великобритании, Франции, ФРГ и других такого же ранга членов ЕС даже "продвинутым" центральноевропейским странам еще очень далеко. Если, допустим, средний рабочий на автомобилестроительном чешском заводе "Шкода" в г. Млада-Болеслав получает 400—450 долл. в месяц, то его коллега на головном предприятии концерна "Фольксваген" в г. Вольфсбурге — 4000—4500 долл. Чтобы труженики города и села в центральноевропейских странах жили так же хорошо, как на Западе, необходимы более глубокие реформы, чем те, которые уже проведены, дальнейшая интенсификация труда. Все это требует в свою очередь непрерывных и больших инвестиций. По оценкам экспертов Всемирного банка, скажем, в экономику Польши надо вложить 350 млрд. долл., чтобы она сумела приблизиться к высокоразвитым странам. В общем и целом Польше необходимо модернизировать 70% своих производственных мощностей. А чтобы не допустить увеличения разрыва с западными государствами, ей нужно было бы тратить 28—30% валового национального продукта. Такие капиталовложения, согласно расчетам Австрийского института экономических исследований (ВИФО), представляются совершенно нереальными.
Правда, существовали, особенно в первые посткоммунистические годы, и доселе еще существуют надежды, что "Запад нам поможет". По данным того же Австрийского института экономических исследований, чтобы догнать ЕС по уровню жизни, центрально-и восточноевропейские страны должны в 1995-2005 гг. ежегодно привлекать в форме иностранных прямых инвестиций 634 млрд. долл., в том числе страны СНГ — 465 млрд. и остальные — 169 млрд. долл.33. Нечего и говорить, что такого уровня зарубежных вливаний в страны центрально- или восточноевропейского регионов никогда не было и не будет, поскольку по-настоящему радикальная модернизация их экономической и всех других сфер общественной жизни вовсе не в интересах богатого Запада. "Для Европейского союза, — откровенно признает заместитель директора гамбургского Международного института политики и экономики П. Робейзек, — характерно стремление не допустить "слишком быстрого" сближения с восточными претендентами на вступление в организацию. Причина такого поведения очевидна. Логика действий экономической и политической системы Запада тем больше направлена против оказания помощи другим странам, чем больше их экономические и политические системы приближаются к западной. Как только получатель помощи хотя бы приблизится к статусу конкурента, к нему начинают относиться как к таковому. Происходит это необязательно из злого умысла и даже может прямо противоречить (вполне вероятно, искренним) заявлениям некоторых политиков о
»34
готовности оказывать помощь"34.
Скорее всего, абсолютное большинство бывших восточноевропейских стран, а уж тем более Россия, не имеют шансов при сложившихся условиях даже в длительной перспективе достичь западного уровня благосостояния. В этом контексте растет число представителей властных структур центральноевропейских государств, которые начинают высказывать сомнения в какой-либо выгоде для собственных народов от полноправного членства в ЕС, особенно если последнее будет означать, что придется взвалить на себя бремя обязательств союза.
Что же касается преимуществ нахождения в Европейском союзе, то о них говорится все более осторожно. Л. Барбер и Э. Робинсон из "Файнэншл таймс" цитируют, например,
* Подсчитано по данным экономического обзора "Европейский союз накануне решающих перемен" // Компас. 1998. № 10. С.6, 11- 16.
Я. Трушчинского, представителя Польши при ЕС, отмечающего, что "некоторые из предполагаемых преимуществ членства в нем, такие как свобода передвижения людей, выглядят из Восточной Европы обоюдоострыми. Западноевропейцев может беспокоить то, что чехи и поляки наводняют их рынки труда во время рекордной безработицы. Но правительства и предпринимателей в центре Европы тревожит "утечка умов" и ее влияние на экономический рост. Аналогичная ситуация в сельском хозяйстве, где распространение общей сельскохозяйственной политики дестабилизировало бы польскую экономику вследствие инфляционного увеличения фермерских доходов. Это подняло бы цены на землю, отвлекло бы капиталовложения от модернизации промышленности и создало бы новый класс крупных землевладельцев. Тот же прогноз, — заключает Трушчинский, — был бы применим и к Венгрии, и к Чешской Республике, хотя к последней, быть может, в
»35
меньшей степени"35.
Такого рода сомнения подпитывают новый центральноевропейский регионализм, основанный на близости, конкуренции, оживлении экономического роста и использовании возможностей восточного рынка. Так, после нескольких лет прохладных отношений с Россией, сотрудничество с нею проявляется в форме договоров, торговых пактов, слияния корпораций и кросс-бордерных инвестиций. "Второе дыхание" открылось, скажем, в торговле между РФ и Чешской Республикой, которая увеличивается за последний период (1995—1998) ежегодно на 12—15%, в то время как чешский экспорт в Россию — на 25—30% в год. Внутри северной зоны центральноев-ропейского региона торговля уже в 1995 г. увеличилась на 40%, а в последующие годы росла еще быстрее. Экономическое сотрудничество между чехами и поляками с 1995 г. более чем удвоилось, чешско-украинский товарооборот возрос на 60%, а экспорт Словении в Словакию — даже на 70%. Подобные примеры можно было бы умножить.
Мировая печать назвала все это "возрождением региона"36, а автор данной статьи — формированием у центральноевропейских стран чувства новой региональной идентичности. Причем, именно новой идентичности, ибо это чувство не носит антизападного оттенка и не проистекает из желания возвратиться к временам "бюрократического абсолютизма". То есть чувство новой региональной идентичности вырастает из потребностей развития межгосударственного, международного взаимодействия, а отнюдь не консервации каких-то его прошлых форм, быть может, удобных для властных структур, но неэффективных и в конечном счете разрушительных. "Консерватизм, не имеющий иной цели, кроме сохранения устаревшего status quo, — замечал в свое время А. И. Герцен, — так же разрушителен, как и революция. Он
»37
уничтожает старый порядок не жарким огнем гнева, а на медленном огне маразма"37.
Иными словами, чтобы жаркий огонь антикоммунистического гнева или тлеющие угли посткоммунистического маразма не свели на нет саму возможность использования центральноевропейцами преимуществ регионального подхода, и инициируется процесс научного осмысления проблем новой региональной идентичности и учета их значимости политической элитой, а также бизнесом в повседневной деятельности, прежде всего международной.
3. Идеологическое измерение
Разработка проблем новой региональной идентичности центральноевропейских стран на теоретико-идеологическом уровне представляет весьма неоднозначную картину, характеризуется столкновением взглядов ученых, политиков, журналистов и т.д. Вокруг чего же идет по преимуществу спор?
Во-первых, как понимать новую центральноевропейскую ре-гионализацию: в качестве вспомогательной по отношению к главному направлению внешнеполитических усилий последнего десятилетия — вступление в ЕС и НАТО — или как имеющую собственное долговременное значение в общем русле паневропейских интегративных тенденций.
Во-вторых, каких позиций придерживаться, в перспективном направлении этой регионализации: сохранят ли национальные государства и в ХХ1 в. роль основных субъектов регионального и всемирного сотрудничества или будут вынуждены все больше перераспределять свои суверенные права в пользу международных институций, постепенного формирования своего рода государств-регионов, континентального правительства и т.п.
В-третьих, какие геостратегические цели может преследовать новая регионализация: обеспечить центральноевропейскую безопасность посредством членства в ЕС и НАТО и усиления внутрирегионального сотрудничества, отгородившись за счет этого от нестабильного Востока, в первую очередь от России, или максимально использовать возможности взаимного сотрудничества для упрочения связей не только с западной частью континента, но также с РФ и другими государствами восточноевропейского региона.
Что касается первого вопроса, ответ на него по большей части дается в начальном из помеченных выше вариантов, т.е. центральноевропейская регионализация рассматривается в качестве вспомогательной. Особенно широко разделялась подобная позиция в начале 90-х годов. "Приоритет для всех сейчас — европейская интеграция, точнее говоря, установление максимально тесных экономических и политических отношений с развитой Западной Европой, — подчеркивал в 1993 г. премьер Чехии В. Клаус. — Для центральноевропейской интеграции после этого остается очень мало места. И недавние сложности с созданием зоны свободной торговли "Вишеградской группы" лишь подтверждают это "38.
В. Клаус в данном случае упомянул о сложностях взаимного снижения таможенных пошлин на сельскохозяйственные и продовольственные товары, которое, подобно отмене ограничений на торговый обмен продукцией промышленности, предшествовало подписанию в Кракове (декабрь 1992 г.) соглашения о создании так называемой Центральноевропейской зоны свободной торговли. Как комментировал тогда это событие обозреватель одной из ведущих польских газет, "зона свободной торговли означает отмену пошлин и других препятствий, ограничивающих товарообмен. Но ее создание отнюдь не свидетельствует, что государства—участники отказываются от защиты своих интересов. А поскольку реальный социализм сформировал наши экономики так, что мы можем предложить друг другу почти одно и то же, переговоры были долгими. Тот факт, что последние ограничения должны исчезнуть только в 2001 г., наглядно демонстрирует масштабы трудностей"39. А обозреватель другой газеты вообще усомнился в положительном влиянии создаваемой зоны на общеевропейскую интеграцию. "С одной стороны, — заметил этот публицист, — мозаику легче складывать из крупных кусков, а не из мелких. Однако, с другой стороны, чем прочнее группа связана внутри себя, тем труднее вмонтировать ее в состав другого целого. "Вишеградская группа" — это, конечно, хорошая идея сотрудничества в нашей части Европы, — резюмировал он. — Но из опыта следует, что у каждого из партнеров в центре внимания стоят свои проблемы, а региональное
»40
сотрудничество рассматривается в качестве второстепенного занятия"40.
Встречается и такая аргументация в пользу первостепенности решения проблемы вступления в ЕС и НАТО и второстепенности развития взаимных связей, в том числе в рамках "Вишеградской группы", что якобы "более тесное сотрудничество четырех наиболее развитых центральноевропейских стран — участников этой группы является сознательной поддержкой нового разделения Европы, которое отдалило бы их от Запада"41. Адресность этих, мягко говоря, странных рассуждений не требует особых пояснений, они очень даже корреспондируют с позициями западного истеблишмента. "Мы начнем переговоры со странами, которые более подготовлены, — подчеркнул в докладе на сессии Европарламента 22 октября 1997 г. действующий председатель ЕС, премьер-министр Люксембурга Ж.-К. Юнкер. — Речь идет о двусторонних переговорах между ЕС и каждой отдельной страной-кандидатом. Никаких групповых переговоров не будет. Страны Центральной и Восточной Европы — это не группа, а независимые государства... Считать
_ ч ч „42
их группой — значит пользоваться советской логикой"42.
Одним словом, на преобладание в центральноевропейских странах представленной позиции оказывают немалое влияние взгляды западноевропейской научной и политической элиты, неизжитые еще прозападные иллюзии. Их носители рассматривают вступление в ЕС, а также в НАТО как "золотой ключик" в царство демократиче-ского и процветающего Запада. Дескать, экономика получит необходимые финансовые вливания, современные технологии, новые профессии, жизненный уровень населения вырастет, оборонный потенциал модернизируется, национальная безопасность укрепится. Бравурные звуки "марша на Запад" пока что заглушают голоса другой тональности, о которых уже упоминалось выше и которые делают акцент на самоценности внутрирегионального взаимодействия, способного, в частности, микшировать и те вполне
вероятные негативные явления, которые могут быть следствием вступления в ЕС (рост безработицы, социальные конфликты и пр.).
Обратимся теперь ко второму вопросу, неизбежно возникающему в дискуссиях о новой регионализации центральноевропейских стран, когда начинают размышлять о перспективах этой регионализации, т.е. к вопросу о судьбах национального государства. Правда, существует позиция неприятия самого понятия национального государства. Так, немецкий политолог М. Лауэрман считает, что термин "национальное государство" (Nationalstaat) — это оксюморон (сочетание противоположных по значению слов — например, "живой труп"): обе его составляющие (Nation — нация, Staat — государство) перманентно отрицают друг друга — даже и в удавшихся национальных государствах, где, на первый взгляд, все спокойно; причем это происходит в обоих случаях — создаются ли национальные государства "государствообразующим народом" или же "народообразующим государством"43.
Однако нет необходимости углубляться в понятийные дебри лингвистики или формальной логики, а можно только констатировать, что термин "национальное государство" и по сей день широко употребляется как в научной литературе, так и в практико -политическом обиходе. "Национальное государство, — пишет уже упоминавшийся Г. Тинка, — то самое европейское изобретение, без которого Европа не была бы такой, какой она является сегодня. С этнической точки зрения Старый континент — уникальное место, где сильно переплелись геополитические аспекты, регионализм и провинциализм. Лишь в Х1Х в. здесь определились критерии государства — не слишком большого, чтобы быть национальным, и не слишком малого, чтобы быть чисто этническим. Таким государством, несомненно, оказалось национальное государство. Этот критерий стал возможным благодаря политическому согласию большинства и меньшинства. Что касается легитимности современного государства, то она национальна по своей сути. Европа — это континент национальных государств"44.
Далее этот румынский политик замечает, что "концепция "современного европеизма"" появилась одновременно с концепцией национального государства. Европа породила индустриализм, демократию, национальное государство, т.е. все то, что составляет современный мир. Конкуренция национальных государств оказалась реальным движителем быстрого развития Европейского континента, равно как и всего мира"45. Естественно, на вопрос о том, есть ли будущее у национального государства, Г. Тинка отвечает утвердительно, подчеркивая, что "гетерогенное государство-нация есть
»46
величайшее достижение и нельзя допустить его разрушения"46.
Гетерогенное государство-нация в интерпретации Г. Тинки близко хабермасовской реальной нации граждан государства или современной демократической нации лондонского ученого-слависта Дж. Шепфлина, который определяет ее как "совокупность взаимоотношений между государством, гражданским обществом и этносом... Короче говоря, — поясняет он свою мысль, — роль государства состоит в том, чтобы обеспечивать стабильность, предсказуемость и хорошее управление, роль гражданского общества — в том, чтобы выражать конфликты интересов и борьбу за власть в обществе, а роль этноса — в том, чтобы сохранять узы солидарности как выражения наивысшей общности, воспроизводить культуру и улаживать внутренние конфликты, одним словом — сплачивать общество"47.
Останавливаясь на проблеме непростого соотношения этих трех важнейших составляющих любого современного национального государства, Дж. Шепфлин подчеркивает, что применительно к
центральноевропейскому региону "важно учитывать два ключевых фактора: коммунизм с беспрецедентной основательностью разрушил гражданское общество, процесс восстановления которого начиная с 1989 г. протекает медленно и болезненно. Этот процесс осложняется еще и тем обстоятельством, что крах коммунизма принес с собой не только распад идеологии, но и крушение коммунистического государства... Таким образом, — подытоживает автор, — посткоммунистические государства проводят чрезвычайно смелый исторический эксперимент: они пытаются одновременно построить и новое государство, и новое гражданское общество. Неудивительно, что в этом процессе на долю этноса выпала огромная по значимости роль, которая, однако, может осложнить осуществление всего проекта, поскольку становится ясно, что этнос, занимающий определенное место в
общественном пространстве, сам по себе не в состоянии обеспечить стабильность,
»48
открытость власти и демократию"48.
Констатируя в Центрально-Европейском регионе большую и далеко не всегда позитивную роль этнонационального фактора, Дж. Шепфлин пишет, что "картина представляется, таким образом, мрачной, но отнюдь не безнадежной"49. Не безнадежной в том смысле, что он усматривает все же шансы на разрешение существующих этнонациональных противоречий, в том числе за счет укрепления демократических государственных структур, с одной стороны, и горизонтальных связей гражданского общества — с другой. Иными словами, сторонники этой позиции считают современное национальное государство еще не исчерпавшим свои возможности, тем более в странах Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы, в которых оно, собственно, только десятилетие назад взяло старт развития в демократическом направлении после почти полувекового пребывания в коммунототалитарных кандалах.
Однако дискуссия по данному вопросу обращена не к одним центрально- и восточноевропейским государствам. Вся Европа, по словам французского политолога Д. Мойзи, "переживает сложные времена, процесс объединения породил не только новые надежды, но и новые опасения. Национальная идея не умерла, наоборот, она переживает определенный ренессанс, выступая в качестве противовеса новым веяниям"50. Генеральный секретарь Совета Европы К. Лалюмьер эту же мысль выразила в цитированной выше статье несколько по-иному, отметив, что "и страны Европейского сообщества также не избежали нового открытия идентичности, хотя эта проблема здесь намного менее острая, чем в остатках бывшей советской империи"51.
Многие ученые и общественные деятели Запада, кому небезынтересны судьбы своей родины и всего Старого континента, затрагивают вопрос о том, есть ли у национального государства будущее или, учитывая усиливающийся процесс интернационализации, такого будущего не просматривается. Первую позицию можно проиллюстрировать мнениями видного немецкого политика, бывшего канцлера ФРГ Г. Шмидта, его соотечественника политолога Г. Симона, а также французского историка Г. Робена. "Если каждый человек, — подчеркнул Г. Шмидт в одном интервью, — нуждается в своем маленьком мире, в семье, в близких, то все мы нуждаемся в большом — в национальном государстве. Национальное государство поэтому нельзя заменить Европейским союзом, оно не станет ненужным, хотя и передало уже в ЕС определенную часть своей самостоятельности. И я считаю бредовыми заявления политиков о возникновении в будущем "европейской нации""52.
Скептически отзывается по поводу заявлений о движении Западной Европы к "единой нации", "новой региональной модели демократии" Г. Симон, заметивший в статье "Россия: гегемония в Евразии?", что "новый виток наднациональной интеграции имеет своей предпосылкой консолидированные национальные государства" и что в Восточно-Европейском регионе "непосредственный переход бывших мультинациональных образований в постнациональные интегрированные структуры в принципе невозможен"53. Так же полагает и Г. Робен, который именует текущее десятилетие "миром наций", озабоченных защитой собственных интересов и решением собственных проблем. Призывая считаться с национальным эгоизмом, он пишет: "Сегодня на смену классическим войнам между государствами приходят внутренние конфликты и гражданские войны. Чтобы смягчить или урегулировать новые проблемы, следует усилить власть государств и наделить их дополнительными полномочиями и средствами для разрешения этих проблем. Что же касается различных международных организаций, то они должны лишь дополнять государства. Таким образом, — заключает автор, — проблемы будущего станут решаться на уровне государств, а не на региональном уровне, на котором
54
можно решать только экономические вопросы"54.
К сторонникам второй из названных выше позиций можно отнести председателя Социал-демократической партии Германии О. Лафонтена, профессора парижского Института политических исследований Ф. Моро Дефаржа, японского экономиста К. Омае. Так, О. Лафонтен в одной из своих статей указывает на тенденцию к "нарастанию реальной экономической девальвации национальных государств", к "глобализации экономики", которая "ведет также к глобализации социальных и экологических проблем". С помощью чисто национальной политики, полагает он, с вызовами, предъявляемыми глобализацией, справиться нельзя. "Мы действительно живем в "едином мире", — подчеркивает Лафонтен. — Эпоха решений на национальном уровне прошла"55.
Ф. Моро Дефарж высказывается несколько осторожнее. "К концу века, — пишет он, — перед каждым государством встала
проблема сочетания необходимости модернизации технико-экономической системы и сохранения традиционных ценностей, т.е. национальной идентичности"56. Но и он склоняется в конечном счете к тому, что "эпоха "суверенных сущностей" — будь то индивиды или государства — агонизирует. Однако конец "абсолютного государства" (национального. — Ю.Н.) означает не наступление мира, а изменение форм насилия и столкновений. В этих условиях выживание человечества будет зависеть от новой политики и пересмотра ключевых концепций, прежде всего концепции государства"57.
К. Омае и посвящает одну из своих работ пересмотру этой последней концепции, заявляя, что "государство—нация стало неестественной и даже нефункционирующей единицей для организации деятельности человека и управления экономическими усилиями в мире без границ. На глобальной экономической карте появляются, — по его мнению, — так называемые "региональные государства". Эти государства представляют собой естественные экономические зоны. Их границы определяются не политическими приказами, эти границы чертит искусная, но невидимая рука глобального свободного рынка товаров и услуг"58.
Насчет "искусной, но невидимой руки свободного рынка" или монетаристских иллюзий во многих странах, в том числе и в бывших социалистических, весьма определенно высказался однажды ученый с мировым именем, почетный профессор экономики Гарвардского университета Дж. К. Гэлбрейт. Выступая в начале 1990 г. с лекцией в Эдинбурге, он заметил: "Те, кто говорит — а многие говорят об этом бойко и даже не задумываясь — о возвращении к свободному рынку времен А. Смита, неправы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не смогло бы выжить. Наша жизнь смягчается и защищается правительством; для восточноевропейцев капитализм в его чистом виде был бы так же неприемлем, как он был бы неприемлем для нас"59.
Это справедливое суждение патриарха американской экономической мысли заставляет, конечно, призадуматься над "революционными" с виду выводами о неестественности и нефункциональности современного государства-нации. Ведь на страже смягчения и защиты жизни населения любой страны и сегодня стоят прежде всего ее национально-государственные институты, а предложения о формировании "мирового правительства", концепция становления "региональных государств" и тому подобные проекты наднациональных структур - пока что по большей части не более чем проекты... Во всяком случае, отношение к подобным проектам в странах Центрально-Европейского региона весьма сдержанное. Подтверждением тому стала, например, встреча глав правительств Венгрии, Польши, Словакии, Словении и Чехии -участниц Центральноевропейского соглашения о свободной торговле (ЦЕФТА), состоявшаяся 13-14 сентября 1996 г. в курортном городке Ясна в Низких Татрах. На этой встрече ставился вопрос о создании координационного центра ЦЕФТА, своего рода мини-штаба, но поддержан не был. Сохранившийся страх политико-хозяйственной бюрократии, хорошо помнящей практику СЭВ, помешал дать адекватный ответ на объективные требования углубления регионального сотрудничества. Договорились только о том, что, как и прежде, раз в году меняется председательствующий премьер, а координационную роль будут выполнять торговые представители, работающие при посольствах стран - членов ЦЕФТА. Следовательно, недалеко еще ушли соответствующие государственные чины по пути осознания новой центральноевропейской идентичности и претворения этого осознания в конкретные дела, интеграционное экономическое взаимодействие прежде всего.
И, наконец, остановимся на последнем из трех обозначенных выше направлений идеологических баталий — вопросе о геостратегических целях новой регионализации. Безусловно, главная из подобных целей — обеспечение национальной и общеевропейской безопасности в нынешней обстановке краха биполярной системы времен "холодной войны". Эту обстановку профессор женевского Института международных исследований К. Гастейгер характеризует следующим образом: "Беззвучное исчезновение" (Das "geräuschlose Verschwinden". — Ю.Н.) всемирно-политической реальности, которая как минимум с момента возникновения Советского Союза оказывала формирующее влияние на ход событий в Европе, было и остается невиданным событием, граничащим с чудом. Это событие, однако, оставило после себя сцену, населяемую значительно большим
количеством действующих лиц, вновь возродившихся и совсем новых, которые ни в коей мере пока не слились в способный к исполнению ансамбль. Тому, что сейчас понимается под "европейской безопас-ностью", трудно — если вообще возможно — дать определение"60. В том же духе, кстати, высказался в беседе с корреспондентом ИТАР-ТАСС крупный французский специалист по геополитике П. Галлуа. "Раньше, — заметил он, - баланс сил поддерживался на существовании двух различных концепций общественного устройства. Наличие противоположного лагеря заставляло каждого из главных действующих лиц (США и СССР) принимать решения с оглядкой друг на друга. Однако впоследствии советское общество не выдержало сравнения в уровне жизни в глазах его членов. Распад СССР был драмой, которая оказала мощное воздействие на соотношение сил в мире. В определенном смысле, — подчеркнул Галлуа, — распад Советского Союза и объединение Германии оказали большее воздействие на международную ситуацию, чем поражение нацистского рейха во Второй мировой войне, ибо повлекли за собой коренное изменение равновесия сил"61.
В подобной ситуации, по мнению многих государственных деятелей и научных работников центральноевропейских стран, "потенциальную угрозу для европейской безопасности представляют все нынешние европейские политические субъекты, но первое место в этом ряду принадлежит России"62. Чешский ученый П. Робейзек (живущий и работающий в настоящее время в Германии), слова которого приведены как характерные для умонастроений немалой части центральноевропейской элиты, полагает, что внешнеполитические цели России продолжают формироваться в контексте таких понятий, как "господство" и "влияние". Поэтому он считает неоспоримым, что бывшие восточноевропейские социалистические государства представляют собой "зону риска" и что страховочным механизмом для них может быть только членство в ЕС и НАТО. "Всякое ослабление влияния в регионе западноевропейской ориентации, — заключает Робейзек, — было бы усилением влияния России и прямым уроном для общеевропейской безопасности"63.
Легко заметить, что при таком подходе разводятся по разным сторонам понятия общеевропейской безопасности и влияния России. Последнюю больше не намерены "пускать в Европу" для создания там каких-либо геополитических зацепок. "Безоговорочный уход России со своего создававшегося на протяжении столетий форпоста в Центральной Европе, — пишет бывший заместитель министра обороны Польши П. Грудзинский, — равнозначен разрушению российской геополитической позиции в Европе. Моя страна, — горделиво уточняет он, — по праву считается одним из активнейших внешних факторов, способствовавших устранению зоны российского влияния в Центральной Европе"64.
Одним словом, в полном ходу и в центральноевропейских странах, и во многих других "изобретенный" для России и других стран СНГ термин "Евразия", который противопоставляется Европе с восточными границами по Нарве, Бугу и Пруту. Так, глава правительства земли Саксония К. Биденкопф на вопрос, где следует провести внешнюю границу Европейского союза, без запинки ответил: "Несомненно, по реке Буг, по восточной границе Польши. Там заканчивается западная, латинская Европа, весьма отличающаяся при всей своей многоликости от Европы византийской"65. Известна и позиция бывшего госсекретаря США Г. Киссинджера, считающего, что "современная Европа должна строиться к западу от границ бывшего СССР, а уж потом можно развивать плодотворные отношения с тем новым образованием, которое его заменит"66. Разъясняя в одной из газетных публикаций политический смысл этой своей позиции, Киссинджер подчеркнул, что "Россия находится в Европе, но не принадлежит к ней; она граничит с Азией, Центральной Азией и Ближним Востоком и проводит на этих границах политику, которую трудно согласовать с целями НАТО"67.
Выходит, что истинно европейские страны - это только те, кто участвует в ЕС и НАТО или по крайней мере разделяет цели этих альянсов, стремясь стать их членом. Это, конечно, весьма своеобразное определение современной Европы, если не сказать более, но именно оно широко поддерживается в центральноевропейских странах, поставивших главной задачей ближайших лет присоединение к евро- и атлантическим международным структурам.
Сквозь призму решения этой главной задачи истеблишмент центральноевропейских государств рассматривает и проблему новой регионализации. Например, Я. Шедивы, назначенный министром иностранных дел ЧР в ноябре 1997 г., в одном из первых своих
интервью назвал сугубо приоритетным внимание МИД к структурам НАТО и ЕС. Затем добавил: "Особое значение для Праги также приобретает ныне зона между Россией и линией будущей границы НАТО. Мы не должны упускать из виду находящиеся там страны. Этого требуют наши национальные интересы. А экономические интересы республики, в свою очередь, требуют усилить внимание к региональным объединениям государств. Прежде всего это касается стран Центральной Европы и создаваемой ими зоны свободной торговли. Здесь Прага рассчитывает на максимальную интенсификацию сотрудничества с Польшей, Словакией, Венгрией, Австрией и Словенией. Эта задача в чешском МИДе воспринимается как один из факторов объединения Старого континента"68.
Не случайно в этой министерской ранжировке задач чешского МИДа о России упоминается только вскользь, никакая перспектива отношений с нею не прочерчивается. С помощью членства в НАТО и развития связей со странами зоны между РФ и линией будущей границы этого блока, а также за счет интенсификации взаимного сотрудничества Чехия, как и другие государства Центрально-Европейского региона, думает завершить процесс десятилетнего стремления геополитически отгородиться от России, оставив проходы, образно говоря, лишь для официальной дипломатии да необходимого торгово-экономического обмена.
В более широком теоретико-идеологическом контексте подобный подход — отражение такого, по словам Д. Мойзи, "болезненного вопроса для европейского самосознания, как кризис самоидентификации. Что такое Европа, какие у нее границы, что включает в себя понятие европеец? Восточная Европа — это современная Европа или нет? А как сопрягается с понятием Европа Россия? Является ли она европейской составной частью или это, хотя и родственный, но все же отдельный континент?"69.
В посткоммунистическом пространстве на озвученные французским политологом вопросы даются нередко именно те европоцентристского плана ответы, о которых уже шла речь. Их обобщенная суть могла бы быть выражена словами польского политика Я. Онышкевича, который на одном из международных "круглых столов" заявил, что "Польша, другие страны Центральной и Восточной Европы, государства Балтии сознают себя частью Запада и намеренно подчеркивают разделительную линию между собой и Россией. Поэтому в европейских кругах различают географическое и политиче-ское понятия Европы"70. Как говорится, это мы уже проходили, в частности, останавливаясь выше на позиции Г. Киссинджера.
Однако существует, конечно, и другая позиция. В своем выступлении 1 декабря 1997 г. на приеме для дипкорпуса канцлер ФРГ Г. Коль (теперь уже бывший) сделал особый акцент на том, что Европа "не заканчивается на восточной границе Польши" и что "Россия принадлежит к Европе в историческом и культурном смысле"71. Профессор международных отношений Джорджтаунского университета Ч. Капчен, разбирая в одной из публикаций концепцию строительства новой Европы, заметил, что это строительство "без России с точки зрения стратегии бессмысленно. Стабильность Европы в предстоящие десятилетия будет зависеть от того, как Россия употребит свою мощь"72. Видные западные политологи Дж. Спиро и Ф. Умбах подчеркнули в совместной монографии, что "истинная европейская безопасность и стабильность могут быть созданы только вместе с Россией, но
73
не против нее"73.
Разумеется, и в центральноевропейских странах эта вторая позиция имеет своих приверженцев. Скажем, А. Силади, научный сотрудник университета им. Этвеша (Будапешт) весьма критически отзывается о тех, кто постоянно трубит о российской нестабильности и ее угрозе для Центральной Европы. "Новая Россия, — пишет он, — не претендует на Центральную Европу как на свое военное пространство, не включает ее в сферу своих интересов, не претендует на нее как на сферу своего влияния"74. Прагматизм новой России — большого европейского государства и прагматизм суверенной Венгрии — "малого государства", отмечает Силади, прекрасно уживаются друг с другом, венгры и русские быстро и легко договариваются на "языке интересов". Россияне, заключает он, вполне удовлетворятся, если Центральная Европа в качестве самостоятельного региона "останется на своем месте", а все ее национально-государственные субъекты составят "зону добрососедства", т.е. окажутся и во взаимных связях, и по отношению к РФ "предсказуемыми, стабильными и практичными партнерами"75.
С таким пониманием нашим венгерским коллегой существа европейской политики РФ можно вполне согласиться. Но, к сожалению, эта позиция имеет в центральноевропейских странах значительно меньше сторонников, чем та, которая
условно названа выше европоцентристской. Объяснение такому положению надо, видимо, искать прежде всего в специфике переходного периода от коммунистической системы к демократии, занявшего практически все 90-е годы. "Расчет с коммунизмом", привнесенным в регион, что называется, на штыках Красной Армии, не мог не обернуться повсеместным ростом антисоветских, русофобских настроений. Эти настроения деформируют в настоящее время сознание и психологию всех слоев населения центральноевропейских стран, затрагивая, следовательно, властные структуры, сказываясь на проведении внутри- и внешнеполитического курса76.
И если "посткоммунистический период — это только открытие ворот, из которых можно пойти многими путями"77, то не исключен, естественно, и националистический путь, хотя бы в качестве реакции на инициировавшиеся долгие годы из-за рубежа процессы советизации и сателлизации. Переосмысление не оправдавших себя ценностей социалистического содружества и поиски новой региональной идентичности тесно связаны с проблемой национализма, хотя, конечно, нельзя без оговорок принять утверждение, что "идет освобождение от диктаторского политического и экономического господства реального социализма в основном в форме национализма, т.е. путем возвращения к национальному государству — и, по-видимому, так и должно было произойти"78.
Одно дело — притязания народов на право самоопределения, их решительное "нет" иностранному диктату. В этом смысле крушение федерализма в Центральной и Восточной Европе и возвращение к национализму, национальной идее в форме прежде всего национального государства есть очевидный факт, против которого было бы неуместно возражать. Но совсем другое дело — шовинистический национализм, паразитирующий на процессе национального возрожде-ния. Такого рода национализм, как отмечал еще В. С. Соловьев, "тоже факт на манер чумы или сифилиса. Смертоносность сего факта особенно стала чувствительна в настоящее время, и противодействие ему вполне
79
своевременно и уместно"79.
Добавить к этим словам выдающегося русского мыслителя можно разве только то, что противодействие различным формам шовинистического национализма сейчас, в конце ХХ в., не менее своевременно и уместно, чем в конце предыдущего, когда они были высказаны. Своевременно, чтобы не допустить превращения в политико-идеологическую доминанту внутриобщественного и регионального развития шовинистических настроений и устремлений, чтобы не дать последним превратиться в тормоз демократической эмансипации центральноевропейских народов. Подчеркнем в заключение также значимость противоречия между необходимостью интернационального подхода к решению многих вопросов современности и немалыми сомнениями граждан, озабоченных сохранением своей национальной или региональной самобытности. Именно это противоречие Ф. Миттеран в своем последнем интервью назвал самым острым для ближайших десятилетий, указав тем самым, кстати, на одно из актуальных направлений дальнейшего научного поиска.
Примечания
1 Цит по: Проблемы новой региональной идентичности центральноевропейских стран ("Круглый стол") // Славяноведение. 1997. № 3. С.3.
2 Плетц фонХ.-Ф. Перспективы безопасности Европы // Компас (ИТАР-ТАСС). 1998. № 12. С.30.
3 Подробнее см.: Очаги тревоги в Восточной Европе (Драма национальных противоречий). М., 1994.
4 Бескромный В. К отношениям с Венгрией // Вести Европы (ИТАР-ТАСС). 1993. 30 июня. С.22.
5 Зигль В. Обращение к участникам конференции // Австро-Венгрия: интеграционные процесс и национальная специфика. М., 1997. С.8.
6 Ргасе (Bratislava). 1993. 29.VI.
7 Tinea G. Building the New Europe: A Romanian point of view on the Minority-Majority issue // The Romanian journal of international affairs (Bucharest). 1995. Vol. 1-2. P.29.
8 Лаврова Л.Ф. Сотрудничество стран социализма и развитие духовной культуры социалистического общества. Киев, 1984. С.153.
9 Еремина В.М. Закономерности развития мировой социалистической системы как выражение единства национального и интернационального. М., 1981. С.77.
10 Lalumiere С. The Council of Europe's place in the new European architecture // NATO review (Brussels). 1992. Vol. 40. N5. P.8.
11 Wolff-Powzska A. Die Zugehörigkeit von Minderheiten // Internationale Politik (Bonn). 1997. Jg.52. N 10. S.26.
12 Лебон Г. Психология социализма. СПб., 1995. С.29.
13 Mroz J.E. Russia and Eastern Europe: Will the West let them tail? // Foreign Affairs (New York). 1992/1993. Vol. 72. N 1. P.51.
14 Wolff-Powzska A. Op.cit. S.26-27.
15 Brzezinski Zb. For Eastern Europe, a $ 25 Billion Aid Package // The New York Times. 1990. 7.III. P.A25.
16 The Newsday (New York). 1990. 25.V.
17 Brzezinski Zb. Europe's cold dawn of reality // The Guardian. London. Manchester. 1990. 7. VI. P.19.
18 См.: Новопашин Ю.С. Новая региональная идентичность центральноевропейских стран как научная проблема // Славяноведение. 1999. № 3. С.15-29; Проблемы новой региональной идентичности центральноевропейских стран ("Круглый стол")... С.22-24.
19 Wolff-Powzska A. Op.cit. S.25.
20 Цит. по: Жирнихин С. Интервью Б.Кадара // Вести Европы. 1992. 12 нояб., с.7-8.
21 Klaus V. Poznamky k stredoevropske politice // Cesky dennik (Praha). 1993.20.1. S.I.
22 Жирнихин С. Указ. соч. С.8-9.
23 Интервью президента И.Илиеску // Вести Европы. 1993. 29 янв., с.17.
24 Slovenska Republika (Bratislava). 1996. 10.1.
25 Миллер А. Об истории концепции "Центральная Европа" // Центральная Европа как исторический регион. М., 1996. С.21.
26 Орлик И. Центрально-Восточная Европа между Россией и Западом // Вестник научной информации (ИМЭПИ РАН). 1997. № 5. С.5.
27 Молчанов М. Украина и Россия: особенности внешней политики // Украина и Россия: общества и государства. М., 1997. Вып.1. С.350-351.
28 Klaus V. Op. cit. S.1, 13.
29 The Wall Street Journal (New York). 1997. l.XII.
30 Ibidem.
31 Интервью президента И.Илиеску... С. 17.
32 Cronica romanä (Bucuresti). 1995. 16. VI.
33 См.: Les investissements directs etrangers en Europe de l'Est // Economie et statistique (Paris). 1994. № 279/280. P.138.
34 Робейзек П. Опасность нового раскола Европы // Компас. 1997. № 17. С.21.
35 The Financial Times (London). 1997. 17.IV.
36 См., напр., обзор: Положение в Центральной и Восточной Европе // Компас. 1996. № 52. С.63.
37 Герцен А.И. О развитии революционных идей в России. М., 1958. C.119.
38 Klaus V. Op.cit. S.1.
39 Zycie Warszawy. 1992. 27.XII.
40 Sztandarmiodych (Warszawa). 1992. 27.XII.
41 Lidove noviny (Praha). 1994. 23.IX.
42 Цит. по: Минеев А. Европейский союз смотрит на Восток // Компас. 1997. № 46. С.4.
43 См.: Lauermann M. Der Nationalstaat — Ein Oxymoron // Demokratie, Verfassung und Nation: Die politische Integration. Baden-Baden, 1994. S.33-51.
44 Tinca G. Op. cit. P.30.
45 Ibidem.
46 Ibid. P.32.
47 Schöpflin G. Das Verhältnis von Staat, Zivilgesellschaft und Ethnie // Internationale Politik. 1997. Jg.52. № 10. S.5.
48 Ibid. S.6.
49 Ibid. S.9.
50 Цит. по: Гурвич В. Национальная идея — идея общечеловеческая // Проблемы национализма в Европе. М., 1996. С.66.
51 Lalumiere C. Op. cit. P.8.
52 Berliner Morgenpost. 1996. 25.XI.
53 Simon G. Rußland: Hegemon in Eurasien? // Berichte des Bundesinstituts für ostwissenschaftliche und internationale Studien (Köln). 1994. № 6. S.44.
54 Цит. по: Maisonneuve E. de la. Les clés d'un monde boulversé // Futuribles (Paris). 1995. № 119. P.79.
55 Лафонтен О. Вызовы на пороге нового тысячелетия // Социал-демократия в Европе на пороге XXI века. Вып. 1. М., 1998. С.60-62.
56 Moreau Defarges Oh. Relations internationales. Questions mondiales. Paris, 1994. Vol. 2. P.99.
57 Ibid. P.240.
58 Ohmae K. The Rise of the Region State // Foreign Affairs. 1993. Vol. 72. N 2. P.79.
59 Galbraith J.K. Why the Right is wrong? // The Guardian. 1990. 26.I. P.3.
60 Gasteyger C. Neue Konturen europäischer Sicherheit // Internationale Politik. 1996. Jg. 51. N 12. S.21.
61 Цит. по: Калмыков М. Советник Шарля де Голля: России необходимо обрести свое место в международной политике // Вести Европы. 1995. 21 сент. С.7.
62 RobejsekP. Soucasny stav evropské bezpecnosti // Mezinàrodni vztahy (Praha). 1995. C.3. S.99.
63 Ibid. S.104.
64 Grudzinski P. Polen und Rußland. Polnische Befürchtungen und Erwartungen // Internationale Politik. 1997. Jg. 52. N 1. S.47.
65 Цит. по: Кеворков В. Место России в европейском доме — взгляд из Бонна // Вести Европы. 1995. 12.I. C.5.
66 Kissinger H. Reflexions sur un nouvel ordre mondial // Politique internationale (Paris). 1991/1992. N 54. P.137.
67 The Washington Post. 1997. 17.I.
68 Lidovynoviny. 1997. 21.XI.
69 Цит. по: Турвич В. Указ. соч. С.66-67.
70 Цит. по: Минеев А. На Западе дискутируется вопрос, где проходит восточная граница Европы // Пульс планеты. 1997. 7.X. С.5.
71 Цит. по: Артюшин О. Канцлер Коль выступил на приеме для глав диппредставительств // Пульс планеты. 1997. 2.XII. С.7.
72 The Washington Post. 1997. 8.IX.
73 Spero J., Umbach F. NATO' security challenge to the East and the American-German geostrategic partnership in Europe. Köln, 1994. P.13.
74 Силади А. Венгрия — глазами Восточной Европы // Баланс. Правительство Венгерской Республики. 1990-1994. С.467.
75 Там же. С.468-469.
76 Подробнее об этом см.: Новопашин Ю.С. Об антисоветизме и русофобии в после-военной Восточной Европе: к постановке проблемы // Славяноведение. 1998. № 1. С.3-10.
77 Richard A. Stare i nowe instytucje zycia politycznego // Polacy 90: Konflikty i zmiana. Warszawa, 1991. S.60.
78 Тирзе В. Размышления о будущем левых в Германии // Социал-демократия в Европе на пороге XXI века... С.126.
79 Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. М., 1989. T.1. C.9-10.
