CC BY
138
УДК 82(44:47) ББК 83.3(2Рос:4Фра)
НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ И ШАРЛЬ БОДЛЕР СТАТЬЯ ПЕРВАЯ
С.Л. ФОКИН
Санкт-Петербургский государственный экономический университет, ул. Садовая, д. 21, г. Санкт-Петербург, 191023, Российская Федерация
Рассматриваются проблемы рецепции творчества Шарля Бодлера в литературе Серебряного века, и в частности в творчестве русского поэта Н.С. Гумилева. Несмотря на существование нескольких научных работ, затрагивающих отдельные аспекты темы, обосновывается необходимость детального рассмотрения отношений между двумя писателями с использованием метода сравнительно-исторического изучения литературы и с привлечением реальных, а не мифологизированных контекстов творчества французского писателя. При этом констатируется, что история избирательного сродства, которого Гумилев искал с Бодлером на протяжении всей творческой жизни, остается малоисследованной. В связи с этим обстоятельно рассмотрены самые первые отклики Гумилева на творчество Бодлера, прозвучавшие в стихотворении «Франция», сборнике «Романтические цветы» и ранней прозе русского писателя. Исследуется внешняя канва довольно сложных сплетений текста Гумилева с текстом Бодлера. При этом утверждается, что в поэтическом диалоге Гумилева с Бодлером речь идет не столько о «литературном влиянии», сколько о созидании деятельного мыслительного сообщества, смысл которого был полностью раскрыт русским поэтом в статье «Поэзия Бодлера» (1920 г.). Дан анализ двух основных элементов русского мифа о Бодлере: мотива путешествия и темы «искусственного рая». Сделан вывод, что рецепция творчества Бодлера в раннем творчестве Гумилева в общем вписывалась в так называемое русское бодлерианство, в котором причудливо соединились элементы классической эстетической модели и литературной моды, переживания духа модерна и тягостные ощущения упадка, декаданса.
Ключевые слова: Гумилев и Бодлер, Серебряный век, русское бодлерианство, проблемы литературной рецепции, русско-французские интеллектуальные контакты, русская революция и литература, тема путешествия, мотив «искусственного рая», поэтика общего места, образ «поэта-лебедя».
NIKOLAI GUMILYOV AND CHARLESBAUDELAIRE ARTICLE ONE
S.L. FOKIN
Saint-Petersburg State University of Economics 21, Sadovaya Street, Saint-Petersburg, 191023, Russian Federation E-mail: [email protected]
The article deals with the problems of reception of elements of the works of Charles Baudelaire in the literature of Silver Age and, in particular, by the Russian poet Nikolai Gumilyov. Despite the existence of several scientific works dwelling on some aspects of the topic, it appears necessary to proceed to a detailed study of relations bounding the two writers using the method of comparative historical study of literature and based on the real rather than mythologized contexts of work of the French writer. At the same time, we have noted that the history of elective affinity that Gumilev sought
to achieve with Baudelaire throughout his creative life, remains underinvestigated. That's why the paper thoroughly discusses Gumilyov's very first responses to Baudelaire oeuvre, expressed in his poem «France», the collection «Romantic Flowers» and the early prose of the Russian writer. Meanwhile, we argue that the poetic dialogue between Gumilyov and Baudelaire consists not so much of «literary influence», but of creation of an active community of thought, the meaning of which has been fully disclosed by the Russian poet in the article «The poetry of Baudelaire» (1920). We analyse the two main elements of the Russian myth of the Baudelaire: the theme of travel and the theme of «artificial paradise». We conclude that the early reception of Baudelaire's creativity by Gumilev generally fits into the so-called Russian baudlerianism where elements of the classical aesthetic model and of giddy literary fashion, vague feelings of the spirit of modernity, and the painful feeling of decline, decadence and soreness of modernity itself are combined.
Key words: Gumilyov, Baudelaire, «Silver Age», Russian baudlerianism, questions of literary reception, intellectual contacts between Russia and France, Russian revolution and literature, theme of travel, motif of «artificial paradise», the poetics of the communlocus, the image of «swan-poet».
Статья «Поэзия Бодлера» (приблизительно 1920 г.) - одна из последних теоретических работ Н.С. Гумилева (1886-1921), тематически и хронологически примыкающая к очеркам интегральной поэтики, представленным в программных текстах «Читатель» и «Анатомия стихотворения», где, по замечанию ГМ. Фридлендера, «Гумилев суммирует ... те основные убеждения, к которым его привели размышления о сущности поэзии и собственный поэтический опыт»1. Разумеется, из этого не следует, что небольшой этюд о Бодлере можно рассматривать как род духовного завещания русского художника слова, это было бы преувеличением его ценности в рамках обширного и разнообразного литературно-критического наследия Гумилева. Вместе с тем не приходится сомневаться, что в нем действительно запечатлелся важный фрагмент незавершенной «теории интегральной поэтики», ставший конечным этапом собственно поэтического постижения значения и смысла «Цветов Зла» и самой личности Бодлера.
Действительно, в развитии отношения Гумилева к Бодлеру и «Цветам Зла» необходимо сознавать различные периоды жизни и творческие искания поэта. Между молодым стихотворцем, начинающим свой путь с романтической строфы «Я в лес бежал из городов.», и поэтом-пророком, собирающим 18 декабря 1920 г. в «красном» Петрограде вечер памяти французского поэта, на котором в переполненном зале он читает вдохновенный доклад «Поэзия Бодлера» и свои переводы из «Цветов Зла», лежат «пропасти и бездны». Когда в 1908 г. Гумилев подарил своей юной возлюбленной книгу Бодлера с красноречивой надписью «Лебедю из лебедей - путь к его озеру»2, поэзия «Цветов Зла» была для него, скорее всего, одной из заветных кладовых созвучий и соответствий, откуда он черпал образы для своих ранних вдохновений. Об этом наглядно свидетельство-
1 См.: Фридлендер ГМ. Н.С. Гумилёв - критик и теоретик поэзии: вступ. ст. // Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии / сост. Г.М. Фридлендер (при участии Р.Д. Тименчика), вступ. ст. ГМ. Фридлендера, подгот. текста и коммент. Р.Д. Тименчика. М.: Современник, 1990. С. 37 [1].
2 См.: Ахматова А.А. О Гумилеве //Ахматова А.А. Стихотворения. Поэмы. Проза. М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2002. С. 592-629 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http:// www.akhmatova.org/proza/about_gum.htm [2].
вала книга «Романтические цветы» (1908 г.), заключавшая в себе первый оформленный набросок творческого собеседования русского поэта с французским. Однако на фоне революционных событий 1918-1920 гг., когда Гумилев готовит для издательства «Всемирная литература»3 новые переводы «Цветов Зла», Бодлер становится для него одним из «величайших поэтов XIX века, а сама поэзия «Цветов Зла» - одним из тех знамений современной мировой катастрофы, в стихиях которой билась в то время взвихренная Россия. Во всяком случае, именно в таком катастрофическом и революционном духе рисовал Гумилев в своей работе «Поэзия Бодлера»4 портрет Бодлера-поэта-завоевателя, характерно представив его на фоне выразительной картины «героического» XIX столетия, где импрессионистический образ автора «Цветов Зла» оттенялся прямым сопоставлением его с Карлом Марксом и упоминанием «взрывчатой силы» пролетариата как одной из главных движущих сил современной истории: «Девятнадцатый век, так усердно унижавшийся и унижаемый, был по преимуществу героическим веком. Забывший Бога и забытый Богом человек привязался к единственному, что ему осталось, к земле, и она потребовала от него не только любви, но и действия. Во всех областях творчества наступил необыкновенный подъем. <.. .> Появился целый ряд новых наук, прежние получили неожиданное направление. Леса и пустыни Африки, Азии и Америки открыли свои вековые тайны путешественникам, и кучки смельчаков, как в шестнадцатом веке, захватывали огромные экзотические царства. В недрах европейского общества Лассалем и Марксом была открыта новая мощная взрывчатая сила - пролетариат. В литературе три великие теченья, романтизм, реализм и символизм, заняли место наряду с веками царившим классицизмом.
Бодлер к поэзии отнесся как исследователь, вошел в нее как завоеватель. Самый молодой из романтиков, явившийся, когда школа уже наметила свои вехи, он совершенно сознательно наметил себе еще не использованную почву и принялся за ее обработку, создав для этого специальные инструменты» [3, с. 231-232].
Данный фрагмент требует обстоятельного комментария, тем не менее сразу заметим, что такие слова-понятия, как «героический век», «земля», «действие», «подъем», «почва»,«работа», «взрывчатая сила», «завоеватель», «исследователь», «инструменты», со всей очевидностью соотносились не только и даже не столько с фигурой Бодлера-поэта парижского сплина, сколько с автобиографическим образом самого «поэта-конквистадора», но особенно с тем обликом вдохновенного вождя нового, юного поэтического племени, который, как известно, случалось принимать Гумилеву в революционном Петрограде к вящему неудовольствию старших товарищей по поэтическому цеху. Так или иначе, но важно сознавать, что путь, который проделал автор «Романтических цветов»от первых и весьма поверхностных соприкосновений с творчеством французского поэта, проистекавших из общего русла «русского бодлерианства» рубежа веков, до
3 «Всемирная литература» - издательство при Наркомпросе РСФСР, организованное 4 сентября 1918 г. по инициативе и при ближайшем участии М. Горького.
4 См.: Гумилев Н.С. Поэзия Бодлера // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. М.: Воскресенье, 2006. С. 230-235 [3].
глубокого проникновения в саму драматургию поэтического существования французского поэта, был очень непростым, извилистым и даже тернистым.
Действительно, если в рассказе «Путешествие в страну эфира» (1908 г), который, в сущности, можно было бы представить как опыт иронического переложения «Искусственного рая» Бодлера на язык русского декадентства, Гумилев заставлял своих персонажей ломать комедию болезненного «бодлерианства», поскольку они-де «Бодлера.. .выучили наизусть»5, то статья к новым переводам «Цветов Зла» представляла собой своего рода финальный акт того истинно поэтического действа, в которое вылилось постижение Бодлера русским поэтом. В отличие от многих современников, до самозабвения искавших «проклятых истин» и «крепкого хмеля» бодлеровской поэзии, поздний Гумилев сумел как нельзя более остро ощутить, понять и изложить само таинство творческого опыта французского поэта, в котором напряженное восприятие и классицистическое культивирование поэтической формы накладывалось на резкое индивидуальное переживание существования как трагедии рода человеческого. В общем и целом, можно было бы сказать, предвосхищая дальнейшее изложение, что речь идет о совместном пути к поэтическому мастерству, на котором Гумилев выбрал Бодлера себе в провожатые и на котором раннее и вполне сознательное ученичество - с подражанием мастеру, с противостоянием воображаемому мэтру - с течением времени переросло в признание его авторитета, многообразия его поэтического гения. Строго говоря, в поэтическом диалоге Гумилева с Бодлером речь идет не столько о «литературном влиянии», как бы мы ни толковали это понятие, сколько о созидании деятельного мыслительного сообщества, в котором фигура автора «Цветов Зла» в определенный момент вышла на передний план творческого взаимодействия, чуть потеснив даже образ искусного кудесника поэтического сборника «Эмали и камеи» - ТЪофиля Готье (1811-1872).
В сущности, само своеобразие Бодлера Гумилев выразил в таких словах, которые вполне соответствовали его собственному пониманию поэзии как подвижничества и призвания говорить от имени всех и каждого, что, разумеется, было крайне далеко от нарциссического эстетизма «искусства для искусства», исповедовавшегося Готье: «Веками подготовлявшийся переход лирической поэзии в драматическую в девятнадцатом веке наконец осуществился. Поэт почувствовал себя всечеловеком, мирозданьем даже, органом речи всего существующего и стал говорить не столько от своего собственного лица, сколько от лица воображаемого, существующего лишь в возможности, чувств и мнений которого он часто не разделял. К искусству творить стихи прибавилось искусство творить свой поэтический облик, слагающийся из суммы надевавшихся поэтом масок. Их число и разнообразие указывает на значительность поэта, их подобранность - на его совершенство. Бодлер является перед нами и значительным и совершенным. Он верит настолько горячо, что не может удерживаться от богохульства, истинный аристократ духа, он видит себе равных во всех обиженных
5 См.: Гумилев Н.С. Путешествие в страну эфира // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 6. Художественная проза. М.: Воскресенье, 2005. С. 109 [4].
жизнью, для него, знающего ослепительные вспышки красоты, уже не отвратительно никакое безобразье, весь позор повседневных городских пейзажей у него озарен воспоминаньями о иных, сказочных странах» [3, с. 233-234].
Не задерживаясь на деталях данной интерпретации, заметим, что в наши задачи не входит полномасштабное и разностороннее сравнительно-историческое исследование всех эпизодов этого воображаемого поэтического сотрудничества Гумилева с Бодлером, продолжавшегося практически на протяжении всего творческого пути русского поэта. Часть из них убедительно воссоздана в фундаментальной монографии американского слависта А. Ваннера «Бодлер в России»6; многие зафиксированы в примечаниях к так называемому десятитомному собранию сочинений Гумилева7; имеется также несколько интересных компаративных работ, представленных на сайте «Электронное собрание сочинений», среди которых выделим две статьи, специально посвященные отдельным аспектам нашей темы8. ТЪм не менее история этого избирательного сродства, которого Гумилев искал с Бодлером на протяжении всей творческой жизни, остается малоисследованной. Вот почему нам бы хотелось наметить только самые начала и только внешнюю канву довольно сложных сплетений текста Гумилева с текстом Бодлера. Точнее говоря, нам важно, прежде всего, представить генезис, динамику и логику самых ранних критических рефлексий и суждений русского поэта в отношении автора «Цветов Зла», соотнося их, с одной стороны, с контекстами русского Серебряного века, с другой - с некоторыми уточненными моментами поэтического опыта французского поэта.
Учитывая то, что текст Гумилева не только пестрит преображенными цветами поэзии Бодлера, но и заключает в себе элементы глубокого и постоянного творческого диалога с автором «Цветов Зла» и французской поэтической традицией вообще, мы оставляем для будущих исследований более обстоятельное рассмотрение разновеликих фигур присутствия бодлеровских тем и мотивов в собственно поэтическом наследии Гумилева, включающем в себя крайне противоречивые переводы из великой книги французского поэта.
***
В литературной России рубежа XIX - XX веков Бодлер был больше, чем поэт: книга «Цветы Зла» и сама жизнь французского стихотворца складывались в патетическую и разноголосую легенду, куда слитно входили как искренние попытки через верные переводы достичь истины и красоты подлинника, так и сомнительные пересказы или перепевы пикантных деталей беспорядоч-
6 См.: Wanner A. Baudelairein Russia. Gainesville: University Press of Florida, 1996. Р 173-180 [5].
7 Из предполагаемых десяти томов к настоящему времени вышли в свет тома 1-8. См.: Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. Т. 1-8. М.: Воскресенье, 1998-2006.
8 Сорокина Е. Бодлер и Гумилёв. Два взгляда на путешествие [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.gumilev.ru/about/169/ [6]; Куликова Е. Приглашение к путешествию Пушкина, Бодлера и Гумилёва // StudiaRossica Posnaniensia. Z. XXXII. Poznañ:Universytet im. Adama Mickiewicza, 2005. Р 39-49 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.gumilev.ru/about/145/ [7].
ного существования одного из первых «проклятых» поэтов Европы, зачастую почерпнутых из недостоверных источников. К формированию русской легенды о Бодлере приложил перо и сердце едва ли не каждый из блистательной плеяды крупнейших поэтов того времени: отдельные стихотворения Бодлера переводили И. Анненский и К. Бальмонт, В. Брюсов и В. Иванов, Д. Мережковский и Ф. Сологуб; в 1907-1908 гг. вышли в свет три полных перевода «Цветов Зла»: А. Панова (1907 г.), А. Альвинга (1908 г.) и Эллиса (1908 г.); в 1909 г. появилось второе издание многострадального перевода П.Ф. Якубовича-Мельшина, пламенного революционера-народовольца, который обратился в бунтарских порывах к запрещенной в России книге Бодлера еще в 1879 г., а исполнял задуманное сначала в камере смертника в Петропавловской крепости, а потом в сибирской ссылке, опубликовав в 1895 г. «Цветы Зла» отдельной книгой без имени крамольного переводчика и. доброй половины стихотворений подлинника9.
Так творилась русская легенда Бодлера, где наряду с редкими жемчужинами удивительных переводческих находок и свершений преобладали цветистые или, наоборот, блеклые переложения русским метром искрометных стихов и поэм в прозе французского поэта, навеянные, как правило, духом и буквой русского символизма и сопровождавшиеся, разумеется, пестрым шлейфом предисловий и послесловий, толкований и перетолкований, едких отзывов на новые переводы и резких откликов уязвленных переводчиков на злополучные отзывы. Львиная доля истории восприятия Бодлера в России Серебряного века воссоздана в уже упоминавшейся монографии А. Ваннера; за последние годы появилось несколько работ, по новому освещающих легенду «русского Бодлера»: в 2005 г. на страницах журнала «Иностранная литература» была опубликована небольшая статья за подписью И. Б., посвященная русским переводам знаменитого сонета «Падаль»10; в 2010 г. в монографии Н.А. Богомолова увидели свет три заметки из истории «русского бодлерианства», в которых представлены ценные наблюдения и сведения о роли Бодлера в жизни и творчестве Эллиса, Б.В. Томашевского и А. Альвинга11; отметим также статью московских литературоведов Вл.А. Лукова и В.П Трыкова, где рассматривается «судьба творческого наследия» французского поэта в России, начиная от первых переводов и заканчивая публикациями последних лет12. Наконец, по ряду работ о Бодлере и его парижском друге Н.И. Сазонове нам удалось восстановить одну полузабытую страницу ранней русской бодлерианы: «бегун образованной России», в 30-е годы товарищ Герцена по Московскому университету, ставший одним из реальных прототипов образа «лишнего человека» в русской литературе, в 40-50-е гг. - со-
9 См. о Якубовиче: Дейч Л. Певец поколенья, проклятого Богом // Русское богатство. 1912. № 1. С. 131-152 [8].
10 И.Б. О переводах «Падали» / Бодлер Ш. Падаль. Переводы с французского // Иностранная литература. 2005. № 9 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/inostran/ 2000/9/^1ег.Мт1 [9].
11 Богомолов Н.А. Вокруг «Серебряного века». М.: НЛО, 2010. С. 544-554 [10].
12 Луков Вл.А., Трыков В.П. Русский Бодлер: Судьба творческого наследия Шарля Бодлера в России // Вестник Международной академии наук (Русская секция). 2010. № 1. С. 48-52 [11].
ратник Маркса по разжиганию революционных пожаров в Европе, которому сам автор доверил перевод «Манифеста коммунистической партии» на французский язык, Сазонов оказался не только по-настоящему первым переводчиком «Цветов Зла» в России (и во всем мире), но и первым европейским критиком, по достоинству оценившим поэтический дар Бодлера13.
Возвращаясь к легенде «русского Бодлера», что складывалась в живых прениях и различных творениях Серебряного века, заметим, что приходится говорить не столько о влияниях и подражаниях, хотя, разумеется, таковых было предостаточно, сколько о живом присутствии творческого опыта Бодлера в трудах и днях крупных русских писателей, определявших лицо литературной эпохи. Более того, по аналогии с почти одновременным «русским ницшеанством» или гораздо более ранним «русским вольтерьянством»14, «русское бодлерианство» можно и должно рассматривать не только в понятиях литературного ряда - мотивы, темы, реминисценции, но и как вид особого мироощущения и форму социального поведения, каковые восходили не только к творчеству Бодлера, но и к тому его образу и подобию, что сложились в России тех лет. В мифе «русского Бодлера» причудливо соединились элементы классической эстетической модели и ветреной литературной моды, смутные переживания духа модерна и тягостные ощущения болезненности самой современности. Мода на Бодлера, перекликаясь с почти столетней давности модой на Байрона, выливалась в афишируемый дендизм, исключительный любовный драматизм или даже трагизм, культ страдальческой творческой личности, подогреваемый иногда разного рода зависимостями.
Мода, подобно оде, неотделима от пародии, и такого рода пародию на русское бодлерианство мы находим в отклике на поэзию раннего Блока: «Здесь Ольга Ларина "читает Бальмонта и Блока, Романсы Скрябина поет И над Бодлером слезы льет! - О, боже, значит декадентка, И верно, с дурью голова! <...>"» 15. Впрочем, о «бодлерианстве» Блока современникам случалось находить и более возвышенные слова: «В себе нес он весь мед русского романтизма, собранный в необозримых степях и заповедных лесах России. <...> Блок - чистый и прекрасный представитель высокого Бодлеровского романтизма. <...> .в гениальной "Розе и Кресте" он приблизился к романтизму ницшеанскому. Этот же путь он наметил в "Песни Судьбы"» [16, с. 818-819].
Не приходится сомневаться, что интерес Гумилева к творчеству французского поэта возникает в общем русле повального русского бодлерианства рубежа веков и является поначалу не более чем данью литературной моде. Если вер-
13 См.: Фокин С. К образу Сибири в «Цветах Зла» // Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре. М.: НЛО, 2005. С. 254-265 [12]. Он же: Н.И. Сазонов - первый русский переводчик Ш. Бодлера // Русская Литература. 2009. № 3. С. 115-128 [13]. Он же: Пассажи: Этюды о Бодлере. СПб.: МАСША, 2011. С. 46-64, 168-221 [14].
14 См.: Заборов П.Р. Вольтерьянство: к истории слова и явления // Вожди умов и моды. Чужое имя как наследуемая модель жизни / отв. ред. В.Е. Багно. СПб.: Наука, 2003. С. 7-27 [15].
15 См.: Блок в критике современников / сост. В.И Якубович // Литературное наследство. Т. 92: Александр Блок: Новые материалы и исследования. Кн. 5 / РАН. Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького; отв. ред. И.С. Зильберштейн и Л.М. Розенблюм. М.: Наука, 1993. С. 705 [16].
нуться к надписи в книге «Цветы Зла», подаренной в 1908 г. Анне Горенко - «Лебедю из лебедей - путь к его озеру», то в ней нельзя не отметить налета некоего эстетизма, характерного для молодого Гумилева, в мыслях которого идея поэтического призвания связывается с самым броским, если не сказать расхожим, образом из поэтического инструментария Бодлера. Речь идет, строго говоря, о литературном штампе «поэта-лебедя», который сам автор «Цветов Зла» мыслил в виде своеобразного общего места романтической поэтики, на преодоление которой был нацелен весь его творческий проект. Молодой Гумилев не мог почувствовать всей иронии автора, который, посвящая своего «Лебедя» Виктору Гюго, давал понять главе французской романтической школы, что его «лебединая песня» давно спета. Показательно, что в статье «Поэзия Бодлера» русский поэт делал акцент именно на своеобразном неоклассицизме автора «Цветов Зла», на его культе формы в соединении с трагизмом жизнепонимания, отличавшем его и от высокопарных романтиков, и от холодных парнасцев, и от будущих символистов: «Бодлер в действительности не примыкал ни к какой школе и не создал своей»16.
Такое же недопонимание истинного значения поэзии Бодлера сказалось в стихотворении «Франция», опубликованном в январе 1907 г. в журнале «Сириус», который молодой Гумилев издавал в Париже:
О Франция, ты призрак сна, Ты только образ, вечно милый, Ты только слабая жена Народов грубости и силы.
И ты стоишь, обнажена, На золотом роскошном троне, Но красота твоя, жена, Тебе спасительнее брони.
Где пел Гюго, где жил Вольтер, Страдал Бодлер, богов товарищ, Там не посмеет изувер Плясать при зареве пожарищ [17, с. 111].
Как правило, критики не жалуют этого стихотворения, видя в нем неловкую дань актуальному политическому сближению России и Франции; несовершенство своего поэтического опыта сознавал, по-видимому, и сам Гумилев, не включив его ни в один из последующих своих сборников. Тем не менее, как свидетельство творческого взросления поэта, этот ученический гимн во славу Франции заключает в себе несколько не лишенных интереса моментов. Во-первых, очевидно, что Бодлер воспринимается здесь сквозь призму русского «бодлеров-ского мифа»: здесь он не столько поэт, сколько страдалец. Высокопарный эпи-
16 См.: Гумилев Н.С. Поэзия Бодлера. С. 234.
тет «богов товарищ» приравнивает многогрешного поэта к богам, что, конечно, могло бы польстить Гюго, накоротке говорившему с небесами, но Бодлера, чей сокровенный католицизм рядился в маску окаянного сатанизма, поставило бы скорее в недоумение. Во-вторых, милая Франция не просто противопоставляется здесь воинственной и варварской Германии, она провозглашается своего рода духовной прародиной поэта, который мыслит себя жрецом и защитником двух главных храмов Парижа:
И нет, не нам, твоим жрецам,
Разбить в куски скрижаль закона
И бросить пламя в Notre-Dame,
Разрушить стены Пантеона[16, с. 111] .
В-третьих, выстраивая стихотворение на резком противопоставлении «женского» и «мужского», «слабого» и «сильного» и т.п., поэт снимает, преодолевает наивную оппозицию через сквозной мотив «войны», обследуя тем самым подступы к одной из заглавных тем своего будущего творчества. В-четвертых, «война» здесь мыслится не столько как реальное поле брани, хотя подтексты стихотворения заключают в себе аллюзии на ряд минувших исторических катаклизмов (Французская революция, наполеоновские кампании, франко-прусская война), но и как защита и прославление французской словесности. При этом нельзя не отметить, что Гумилев ставит имя Бодлера в довольно проблематичный литературный ряд, свидетельствующий о весьма поверхностных представлениях молодого поэта о реальных ценностных отношениях, существовавших между тремя писателями, которые виделись ему своего рода маяками, символами французской поэзии. Разумеется, метр, стих, рифма диктуют свои законы смысла, но поставить Бодлера в один ряд с Вольтером значило изменить не только истине поэзии, но и художественному вкусу. Действительно, если первый даже в начале XX столетия продолжал оставаться во Франции живым источником поэтического вдохновения, то второй давно пошел литературным прахом, покоясь мирно в Пантеоне. Более того, для автора «Цветов Зла» Вольтер воплощал все самое презренное в так называемом «французском духе»: «Мне скучно во Франции, особенно потому что все в ней похожи на Вольтера. Эмерсон забыл Вольтера в своих "Избранниках человечества'.'А мог бы добавить прекрасную главку под названием "Вольтер, или Анти-поэт": король ротозеев, принц глупцов, анти-художник, проповедник привратников...» [18, р. 687].
Вместе с тем упоминание имени Бодлера в стихотворении «Франция» может быть истолковано как знак существенного усиления внимания русского поэта к самой французской словесности, в которой он, судя по всему, ориентировался в начале творческого пути довольно слабо, равно как нетвердо владел французским языком. Очевидно, что первые путешествия во Францию, вольная жизнь в Париже на рю де ла Гэте (по-русски: на Веселой улице), необязательная учеба в Сорбонне, напряженное общение с высокомерными русскими парижанами и мимолетные встречи с несколькими французскими поэтами не первого, впрочем, ряда реально содействовали известному офранцуживанию Гумилева.
Эта черта его творческой личности, которая со временем будет становиться только резче, была остроумно подмечена критиком «Романтических цветов» А.Н. Левинсоном, увидевшем в авторе поэтического сборника «французского поэта на русском языке»17. Впрочем, несколько ранее французские влияния в «Романтических цветах» были отмечены в яркой формуле И. Анненского: «Русская книжка, написанная в Париже, навеянная Парижем...»18. Возможно, А.А. Ахматова несколько преувеличивала, когда говорила, что весь молодой Гумилев вышел из «Падали»: «Надо вспомнить, чем он питался. Если «Charogne» -любовное стихотворение, почему эти гиены, блудницы и т.д. не могут быть тоже любовной лирикой» [2, с. 510]. ТЪм не менее нельзя не отметить этого единодушия критиков и современников в признании необыкновенного значения французской поэтической традиции для творческого становления русского поэта. Разумеется, выделяя вслед за современниками французские стихии в творческом мышлении Гумилева, мы не намереваемся принизить значение английских, американских, итальянских, китайских или африканских впечатлений и настроений, также характерных для его столь открытого к иноязычным источникам поэтического сознания. Вместе с тем можно предположить, что «французский опыт» более органично ложился в самое основание поэтического мировоззрения русского поэта, особенно в части культуры литературной формы.
Оставляя более детальное рассмотрение присутствия элементов текста Бодлера во втором сборнике Гумилева на будущие исследования, здесь заметим, что в самом названии книги сказалась одна особенность в трактовке поэзии «Цветов Зла», которая впоследствии заметно отличала его восприятие творчества французского поэта от большинства русских современников, для которых Бодлер оставался преимущественно больным, нервическим певцом декаданса.
Действительно, подобно тому, как сам Бодлер, избрав для названия своей книги слишком красноречивое заглавие, прямо соотносил свой творческий замысел с классицистической риторикой и поэтикой общего места («цветы красноречия»), Гумилев, остановившись на словосочетании «Романтические цветы», завязывал с «Цветами Зла» довольно неоднозначные отношения, в стихии которых поиск близости и подобия переплетался со стремлением уйти от элементарного подражательства, установить критическую дистанцию в отношении чересчур модной модели. Иными словами, здесь можно услышать не только звучную перекличку с французским образцом, но и отзвуки своеобразной литературной иронии, здорового критического суждения, благодаря которому молодой поэт смог остаться на значительном расстоянии от притягательной модели поэтического письма, сохранял дистанцию в отношении творимых образов. Речь идет даже не о пресловутой сделанности или даже деланности поэтического мира Гумилева, на которую обращали внимание первые критики «Романтических цве-
17 См.: Левинсон А.Н. Гумилев. Романтические цветы // Гумилев: Pro et contra / сост., вступ. ст. и примеч. Ю.В. Зобнина. СПб.: РХГА, 2000. С. 352 [19].
18 См.: Анненский И. О романтических стихах // Гумилев: Pro et contra / сост., вступ. ст. и примеч. Ю.В. Зобнина. СПб.: РХГА, 2000. С. 345 [20].
тов»: здесь сказывается, наоборот, напряженное сознание и острое чувство формы, классицистической выдержанности и сдержанности стиха. Разумеется, в этом сборнике все это только в зачатке, но именно в стихии своеобразного неоклассицизма Гумилев будет все вернее сближаться с Бодлером. Собственно говоря, «Романтические цветы» суть «цветы», которые критически сознают свой «романтизм» и тем самым его преодолевают. Сходная установка у Бодлера ярче всего запечатлелась в стихотворении «Закат романтического солнца» (в русских переводах чаще встречается вариант «Романтический закат», что, конечно, затушевывает антиромантическую направленность этой поэтической мистификации, представляющей собой образец игры с литературными штампами французского черно-бурого романтизма):
Сырой, холодный мрак пропитан трупным
смрадом.
Дрожу от страха я с гнилым болотом рядом,
И под ногой моей - то жаба, то слизняк.
Пер. В. Микушевича [21, с. 218]
Принять эту злоречивую пародию на «неистовый романтизм» в духе Шарля Нодье или даже Эжена Сю за чистое звучание собственного поэтического голоса автора «Цветов Зла» значило бы просто ничего не понять в поэзии французского поэта. Вместе с тем направленность такого рода псевдопонимания, преобладавшая в легенде русского Бодлера и более чем красноречиво сказавшаяся в известной сосредоточенности русских бодлерианцев на скандальной «Падали», свидетельствовала именно о падкости определенного круга русских поэтов и переводчиков на самые броские фигуры «Цветов Зла» в ущерб ответственной попытке проникнуть в суть внутреннего строения поэтического сборника. Здесь важно подчеркнуть, что автор задумывал его в виде актуального пандана к «Божественной комедии» Данте, сложив свою книгу, подобно классическому образцу, из 100 стихотворений. Очевидно, что такого рода претексты не пробуждали серьезного внимания русских бодлерианцев, отдававших предпочтение тошнотворным ароматам «Падали», которая, по точному замечанию
19
современного критика, не могла «не привести в восторг русских декадентов»19.
Самым показательным образчиком «русской падали» по праву считается стихотворение «Весна», принадлежащее даровитому перу А.И. Тинякова (1886-1934), вошедшего в литературу с надеждой завоевать славу «русского Бодлера», как определяют его призвание авторы комментариев к 7 тому сочинений Гумилева20. Стихотворение увидело свет в 1908 г. в поэтическом цикле «Цветочки с пустыря», посвященном «тени Ф.П. Карамазова»:
19 См.: И.Б. О переводах «Падали» / Шарль Бодлер Падаль. Переводы с французского // Иностранная литература. 2005. № 9 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/ то81гап/2000/9/Ьоа1ег.Ь1:т1.
20 См.: Гумилев Н.С. Поэзия Бодлера. С. 443.
На весенней травке падаль... Остеклевшими глазами Смотрит в небо, тихо дышит, Забеременев червями.
Жизни новой зарожденье Я приветствую с улыбкой, И алеют, как цветочки, Капли сукровицы липкой [22, с. 64].
Молодой Гумилев знал поэзию Тинякова, ценил, по-видимому, отдельные стихотворения, но на книгу «Navis Nigra» (1912 г.) откликнулся сдержанной, если не сказать разгромной, рецензией, в которой подчеркивал эпигонский, случайный, несамостоятельный характер стихов «русского Бодлера», «всегдашних детей вчерашнего дня». В сущности, то, что молодой критик говорил о Тинякове, приводя слова Белого об учениках Брюсова («брюсовские доспехи раздавят хилых интеллигентов, пожелавших их надеть. Тиняков - один из раздавленных»21), можно было бы отнести на счет «бодлерианства» автора «Цветочков с пустыря»: фрак парижского поэта, выглядевший изысканным, несмотря на беспросветную нищету последних лет жизни, оказался не по плечу «русскому Бодлеру», много раз погибавшему в жизни то в вине и запойном пьянстве, то в антисемитизме и революционных смутах, то в безумии и полной безвестности.
Вместе с тем не приходится отрицать, что горькая чаша поверхностно усвоенного бодлерианства, выливавшегося, в частности, в некую сверхчувствительность, экзальтацию любовных или погибельных переживаний, искания тех или иных состояний «искусственного рая», не миновала автора «Романтических цветов». Об этом свидетельствует более чем романтическая история с несостоявшимся самоубийством, на которое будто бы решился Гумилев под занавес второго французского путешествия. Согласно свидетельству А.А. Ахматовой, осенью 1907 г. молодой поэт послал ей свою фотографию с надписью из строфы Бодлера: «Но, сжигаемый любовью к прекрасному...», и предпринял попытку самоубийства, находясь в знаменитом курортном городе Трувилль, где, согласно тому же источнику, был арестован французской полицией «за бродяжничество»22. В реальной подоплеке самой истории остается много неясного; биографы и исследователи творчества Гумилева расходятся в ее толковании; лишнего тумана напускают разноречивые свидетельства если не очевидцев, то современников, оказавшихся так или иначе посвященными в эти страсти (А.А. Ахматова, А.Н. Толстой); Ахматова говорит, что дело было в Трувилле, Толстой - в Булон-ском лесу. В сущности, не вдаваясь в анализ всех этих разночтений, отметим все тот же бодлеровский флёр, который окутывает фигуру молодого русского по-
21 См.: Гумилев Н.С. Поэзия Бодлера. С. 142.
22 См.: Лукницкий П.Н. Труды и дни Н.С. Гумилева / под. общ. ред. Ю.В. Зобнина. СПб.: Наука, 2010. С. 114 [23].
эта, напряженно ищущего во Франции своего призвания и признания. Здесь можно сослаться на авторитетное суждение Е. Степанова, который склонен видеть в истории с самоубийством своего рода литературный жест, мистификацию, обусловленную в действительности развитым чувством жизни, этим жизненным кредо, выраженным в известном письме к Анне Горенко французским выражением «Жить буду всегда!»: «"Играть в самоубийство" - он умел и любил! Особенно, общаясь с привлекшими его внимание женщинами, именно в "женских" воспоминаниях эта тема звучит чаще всего» [24]. Неизвестно, знал ли в ту пору 1уми-лев о попытке самоубийства Бодлера, предпринятой французским поэтом примерно в том же возрасте мужания, которого достиг поэт-конквистадор в 1907 г., но сходство этих двух жестов, отделенных во времени расстоянием приблизительно в семьдесят лет, заключается именно в театральности, разыгранности всего действа, в котором жизнь сливается с поэзией, а главным судией является представительница прекрасной половины человечества.
Сходный в общих чертах образ Бодлера зримо присутствует в ранней прозе Гумилева, где французский поэт предстает романтическим творцом «искусственного рая», которого ищут декадентствующие персонажи молодого русского писателя. Действительно, в эссе «Карты», опубликованном в 1907 г. во втором и последнем номере парижского «Сириуса», Бодлер является уже во втором абзаце в виде своего рода «светоча», на который скопом слетаются «искатели мировых приключений» и назойливые, будто мухи, ученые: «Волшебный и обольстительный огонь зажег Бодлер в своем искусственном раю, и, как ослепленные бабочки, полетели к нему жадные искатели мировых приключений. Правда, вслед за ними поспешили и ученые, чтобы, как назойливые мухи, испачкать все, к чему прикоснутся их липкие лапки. Восторги они называли галлюцинацией извращенного воображения» [25, с. 71].
Наивное противопоставление поэзии и науки, преодоление которого составит один из действенных мотивов творческого становления русского поэта, снимается здесь апелляцией к теме «искусственного рая», который является одним из самых многосложных и одним из самых ложно понятых образов в поэтическом мировоззрении автора «Цветов Зла».
Действительно, книга «Искусственные раи» (1860 г.) представляет собой вольное переложение написанных прозой «Исповедей англичанина-любителя опиума» (1822 г.) Томаса де Куинси (1785-1859). Любопытно, что Бодлер взялся за работу в год смерти английского литератора, для которого опиум был не столько отчаянной, разрушительной страстью, сколько спасительным средством, утолявшим реальные физические боли и позволившим ему прожить долгую, хотя и многострадальную жизнь. Впрочем, в трудах и днях французского поэта лау-данум играл ту же самую роль, помогая ему бороться с периодическими болями в желудке, от которых он страдал в зрелом возрасте. В литературной юности, когда начинающий поэт вращался в кругу «золотой богемы» а 1а 1Ътье, ему случалось, наверное из любопытства, злоупотреблять гашишем, о чем наглядно свидетельствует известный автопортрет «Бодлер под воздействием гашиша» (1844 г.). В этом раннем рисунке поэт как будто объективирует или даже отчуждает себя в виде обкуренного денди и праздного ночного фланера, сохраняя при
этом в сознании здоровую способность к тонкой самоиронии и верному поэтическому суждению, которую он как будто приберегает на следующее утро. Иными словами, если автору «Цветов Зла» случалось бывать раздраженным, больным, то он при этом все равно оставался верным, надежным клиницистом; поэт не только болел слишком хорошо известными болезнями своего времени и своего города, но и ставил диагноз всей эпохе. Здесь важно понимать, что автор «Цветов Зла» принадлежал к числу писателей, которые не смешивают критику и клинику, постоянно лавируя между полюсом здорового ясного сознания и полюсом болезни, которую он, как поэт-врачеватель, был способен трезво наблюдать в себе. В сущности, Гумилев был из той же породы поэтов-клиницистов, и в этом плане с течением времени он стал более отзывчив в отношении истин Бодлера, хотя в таких вещах, как «Романтические цветы» и особенно «Путешествие в страну эфира», русский поэт остался в плену декадентских мифов23.
Вместе с тем, рассматривая отношения Бодлера и Куинси, порой объединяемых в единое целое в литературном сознании русского Серебряного века, важно также попытаться понять, что французский поэт не переводил «Исповеди англичанина-любителя опиума», а именно переписывал, перестраивал английский текст на собственный поэтический лад, полностью преобразовав в конечном итоге подлинник. Находя оригинал слишком многоречивым, слишком словоохотливым, Бодлер безбоязненно сокращал исходный текст, сводя его к оригинальной формуле развернутой поэмы в прозе, которую он в то же самое время разрабатывал в собственном творчестве в незавершенной книге «Сплин Парижа». В результате французский поэт не только ушел от романтической патетики того славословия опиума, которым могла видеться книга Куинси охочим до сильных ощущений читателям, но и создал в «Искусственных раях» одно из самых самобытных своих творений, своего рода «Поэтическое искусство» эпохи модерна. Тем не менее легенда о Бодлере-певце «искусственного рая», пропитанного вином и гашишем, творилась самопроизвольно и на удивление легко прижилась в культуре Серебряного века, многие творцы которого сами были неравнодушны к искусственным видениям и грезам. Любопытно, что в «Африканском дневнике» образ Бодлера несколько усложняется, французский писатель предстает в обличие всемогущего мага, соединяющего в своем мировоззрении умонастроение поэта со взором ученого: «Я встречал ученых, точно только что соскочивших со страниц романа Жюль Верна, и таких, что с восторженным блеском глаз говорят о тлях и кокцидах, и таких, чья мечта добыть шкуру красной дикой собаки, водящейся в Центральной Африке, и таких, что, подобно Бодлеру, готовы поверить в подлинную божественность маленьких идолов из дерева и слоновой кости» [27, с. 71].
23 О разнообразных отношениях, связывающих тексты Куинси, Бодлера и Гумилева через понятие «искусственного рая» см. содержательные комментарии к очерку «Карты» и рассказу «Путешествие в страну эфира» в 6 томе собрания сочинений (см.: Баскер М., Вахитова Т.М., Зобнин Ю.В., Михайлов А.И., Прокофьев В.А., Степанов Е.Е. Комментарии // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 6. Художественная проза. М.: Воскресенье, 2005. С. 276-283, 450-454)[26].
Интересно в этом фрагменте не только то, что французский поэт причисляется здесь к существам, способным угадать присутствие потустороннего, сакрального мира в мире искусственном, в идолах и статуэтках. Важным для последующего углубления Гумилева в поэзию Бодлера представляется сама оппозиция живого и неживого, мира природы и мира искусства. Постепенно набирая вес и значение в мировоззрении русского поэта, она будет обусловливать определенного рода недопонимание автора «Жемчугов» в отношении основной смысловой доминанты «Цветов Зла», которые представляют собой не поэзию большой дороги, к которой всей душой стремился поэт-конквистадор, а поэзию большого города, не поэзию пышной, экзотической природы, а поэзию укромных альковов или нищенских парижских углов, пустынных или, наоборот, многолюдных улиц и площадей.
В сущности, в этой оппозиции заключается одно из главных недоразумений в русской легенде о Бодлере, носителем которой оставался Гумилев, равно как, например, и М. Цветаева, которая перевела название поэмы «Путешествие», заключавшей «Цветы Зла», как «Плаванье», значительно усилив через переводческую конкретизацию элемент реальности в этом пути, открывавшемся, однако, исключительно перед умственном взором «ребенка, влюбленного в карты и эстампы»24.
Загадка и проблема этой поэмы, которая часто воспринимается как гимн во славу дальних странствий, определяются тем, что путешественник Бодлера не путешествует вовсе, а рассуждает о путешествии. Учитывая то, что умственный странник этот является завзятым картезианцем, можно сказать, что вся поэма представляет собой не что иное, как рассуждение о методе путешествия, в котором поэтический субъект, рассмотрев общепринятые формы и традиционные основания дальних странствий, приходит к явно обескураживающему для всякого любителя путешествовать положению: убить неумолимое Время, а это и есть главная цель всех на свете путешествий, можно «не покидая колыбели». Или, в переводе Цветаевой: «...Иные души/И в четырех стенах справляются с врагом»25. Здесь также важно, что, посвящая поэму Максиму Дюкану (1822-1894), известному литературному пилигриму, прославившемуся, в частности, своими книгами о путешествиях на Восток, Бодлер решительно отвергает саму идею необходимости странствий по свету, сводя страсть к путешествиям к своего рода литературному инфантилизму, неспособности заставить работать воображение исходя из внутренних ресурсов поэтической индивидуальности и привычной среды обитания26. Очевидно, что в этом русский поэт также должен был серьезно разойтись с Бодлером, чему более чем красноречивым свидетельством является его собственный перевод бодлеровского «Путешествия», анализу которого мы надеемся посвятить одну из будущих работ.
24 См.: BaudelaireCh. Œuvres complètes. T. I /Ed. de Cl. Pichois. Paris: Gallimard, 1975. Р 129 [17].
25 См.: Бодлер Ш. Цветы Зла / по авт. проекту 3 изд.; подгот. Н.И. Балашов и И.С. Поступаль-ский; отв. ред. Н.И. Балашов; ред. изд-ва O.K. Логинова. М.: Наука, 1970. С. 211 [20].
26 См.: Фокин С.Л. Шарль Бодлер: рассуждение о методе путешествия // Романский коллегиум. Вып. 3 / отв. ред. С.Л. Фокин, Н.В. Голотвина. СПб.: СПбГУЭФ, 2010. С. 90-103 [28].
Подводя предварительные итоги, можно констатировать, что ранний Гумилев, чье литературное сознание отличается удивительной восприимчивостью, входит в мир Бодлера, следуя за вехами, расставленными складывающейся культурой Серебряного века. Самые притягательные из них - мотив «искусственного рая», тема «путешествия», афишируемый дендизм или наигранный трагизм личного поведения. Разумеется, главным мэтром для автора «Романтических цветов» остается В. Брюсов. Тем не менее нарастающее внимание к французской поэтической традиции, главным образом к тому в ней, что диктуется сознанием необходимости соединения науки и поэзии, чистой формы и глубокого чувства, преображенной религии и прямого действия, будет обусловливать создание доктрины акмеизма. В основание новой поэтической программы, призванной помочь молодым русским поэтам превзойти «наследие символизма», были положены творения художников, далеких, казалось бы, от автора «Цветов Зла», - Шекспира, Вийона, Рабле и Тгофиля Готье. Однако именно на этом пути и именно через преодоление культа «одежды безупречных форм» Готье, который будет составлять главный нерв поэтического становления автора «Чужого неба» в довоенный период, русский поэт будет все вернее сходиться с Бодлером, отдаляясь постепенно от инфантильных радостей «искусственного рая».
Список литературы
1. Фридлендер ГМ. Н.С. Гумилёв - критик и теоретик поэзии: вступ. ст. // Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии / сост. Г.М. Фридлендер (при участии Р.Д. Тименчика), вступ. ст. ГМ. Фридлендера, подгот. текста и коммент. Р.Д. Тименчика. М.: Современник, 1990. С. 5-44.
2. Ахматова А.А. О Гумилеве // Ахматова А.А. Стихотворения. Поэмы. Проза. М.: РИ-ПОЛ КЛАССИК, 2002. С. 592-629 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http:// www.akhmatova.org/proza/about_gum.htm
3. Гумилев Н.С. Поэзия Бодлера // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. М.: Воскресенье, 2006. С. 230-235.
4. Гумилев Н.С. Путешествие в страну эфира // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 6. Художественная проза. М.: Воскресенье, 2005. С. 108-117
5. Wanner A. Baudelairein Russia. Gainesville: University Press of Florida, 1996. 254 p.
6. Сорокина Е. Бодлер и Гумилёв. Два взгляда на путешествие [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.gumilev.ru/about/169/
7. Куликова Е. Приглашение к путешествию Пушкина, Бодлера и Гумилёва // StudiaRossica Posnaniensia. Z. XXXII. Poznañ: Universytet im. Adama Mickiewicza, 2005. Р 39-49 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.gumilev.ru/about/145/
8. Дейч Л. Певец поколенья, проклятого Богом // Русское богатство. 1912. №.1. С. 131-152.
9. И.Б. О переводах «Падали» / Шарль Бодлер Падаль. Переводы с французского // Иностранная литература. 2005. № 9 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http:// magazines.russ.ru/inostran/2000/9/bodler.html
10. Богомолов Н.А. Вокруг «Серебряного века». М.: НЛО, 2010. 720 c.
11. Луков Вл.А., Трыков В.П. Русский Бодлер: Судьба творческого наследия Шарля Бодлера в России // Вестник Международной академии наук (Русская секция). 2010. № 1. С. 48-52.
12. Фокин С. К образу Сибири в «Цветах Зла» // Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре / отв. ред. С.Н. Зенкин. М.: НЛО, 2005. С. 254-265.
13. Фокин С.Л. Н.И. Сазонов - первый русский переводчик Ш. Бодлера // Русская Литература. 2009. № 3. С. 115-128.
14. Фокин С.Л. Пассажи: Этюды о Бодлере. СПб.: MACINA, 2011. 224 с.
15. Заборов П.Р. Вольтерьянство: к истории слова и явления // Вожди умов и моды. Чужое имя как наследуемая модель жизни / отв. ред. В.Е. Багно. СПб.: Наука, 2003. С. 7-27
16. Блок в критике современников / сост. В.И. Якубович // Литературное наследство. Т. 92: Александр Блок: Новые материалы и исследования. Кн. 5 / РАН. Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького; отв. ред. И.С. Зильберштейн и Л.М. Розенблюм. М.: Наука, 1993. С. 635-826.
17. Гумилев Н.С. Франция // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 1. Стихотворения. Поэмы. 1902-1910. М.: Воскресенье, 2005. С. 110-111.
18. BaudelaireCh Œuvres complètes. T. I /Ed. de Cl. Pichois. Paris: Gallimard, 1975.1606 р.
19. Левинсон А.Н. Гумилев. Романтические цветы // Гумилев: Pro et contra / сост., вступ. ст. и примеч. Ю.В. Зобнина. СПб.: РХГА, 2000. С. 347-349.
20. Анненский И. О романтических цветах // Гумилев: Pro et contra / сост., вступ. ст. и примеч. Ю.В. Зобнина. СПб.: РХГА, 2000. С. 347-349.
21. Бодлер Ш. Цветы Зла / по авт. проекту 3 изд.; подгот. Н.И. Балашов и И.С. Посту-пальский; отв. ред. Н.И. Балашов; ред. изд-ва O.K. Логинова. М.: Наука, 1970. 480 с.
22. Тиняков А. И. (Одинокий). Стихотворения / подгот. текста, вступ. ст. и коммент. Н.А. Богомолова. Томск: Водолей, 1998. 352 с.
23. Лукницкий П.Н. Труды и дни Н.С. Гумилева / под общ. ред. Ю.В. Зобнина. СПб.: Наука, 2010. 892 c.
24. Степанов Е. Неакадемические комментарии // Аcademic Electronic Journal in Slavic Studies [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://sites.utoronto.ca/tsq/17/stepanov17.shtml
25. Гумилев Н.С. Карты // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 6. Художественная проза. М.: Воскресенье, 2005. С. 17-19.
26. Баскер М., Вахитова Т.М., Зобнин Ю.В., Михайлов А.И., Прокофьев В.А., Степанов Е.Е. Комментарии // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 6. Художественная проза. М.: Воскресенье, 2005. С. 240-531.
27. Гумилев Н.С. Африканский дневник // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 6. Художественная проза. М.: Воскресенье, 2005. С. 70-97.
28. Фокин С.Л. Шарль Бодлер: рассуждение о методе путешествия // Романский коллегиум. Вып. 3 / отв. ред. С.Л. Фокин, Н.В. Голотвина. СПб.: СПбГУЭФ, 2010. С. 90-103.
References
1. Fridlender, G.M. N.S. Gumilev - kritik i teoretik poezii [Gumilev critic and theorist of poetry], in Gumilev, N.S. Pis'ma o russkoy poezii [Letters of Russian poetry], Moscow, Sovremennik, 1990, pp. 5-44.
2. Akhmatova, A.A. O Gumileve [About Gumilyov], in Akhmatova, A.A. Stikhotvoreniya. Poemy. Proza [Songs. Poems. Prose], Moscow: RIPOL KLASSIK, 2002, pp. 592-629. Available at: http://www.akhmatova.org/proza/about_gum.htm
3. Gumilev, N.S. Poeziya Bodlera [Poetry of Baudelaire], in Gumilev, N.S. Polnoe sobranie sochineniy v 101., t. 7. Stat'i o literature i iskusstve. Obzory. Retsenzii [Complete works in 10 vol., vol. 7 Articles on literature and art. Reviews], Moscow, Voskresen'e, 2006, pp. 230-235.
4. Gumilev, N.S. Puteshestvie v stranu efira [Journey to the land of the ether], in Gumilev, N.S. Polnoe sobranie sochineniy. V101. T. 6. Khudozhestvennaya proza [Complete works in 10 vol., vol. 6. Narrative literature], Moscow, Voskresen'e, 2005, pp. 108-117
5. Wanner, A. Baudelairein Russia. Gainesville: University Press of Florida, 1996. 254 p.
6. Sorokina, E. Bodler i Gumilev. Dva vzglyada na puteshestvie [Baudelaire and Gumilev. Two views on the travel]. Available at: http://www.gumilev.ru/about/169/.
7. Kulikova, E. Priglashenie k puteshestviyu Pushkina, Bodlera i Gumileva [Invitation to Travel: Pushkin, Baudelaire and Gumilev], in Studia-Rossica Posnaniensia. Z. XXXII. Poznan: Universytet im. Adama Mickiewicza, 2005, pp. 39-49. Available at: http://www.gumilev.ru/about/145/
8. Deych, L. Pevets pokolen'ya, proklyatogo Bogom [Singer generation scursed God], in Russkoe bogatstvo, 1912, no. 1, pp. 131-152.
9. I.B. O perevodakh «Padali» [About translation of «Carrion»], in Bodler, Ch. Padal'. Perevody s frantsuzskogo [Carrion. Translation from French], in Inostrannaya literature, 2005, no. 9. Available at: http://magazines.russ.rU/inostran/2000/9/bodler.html
10. Bogomolov, N.A. Vokrug«Serebryanogo veka» [Near Silver Age], Moscow: NLO, 2010. 720 p.
11. Lukov, Vl.A., Trykov, VP Russkiy Bodler: Sud'ba tvorcheskogo naslediya Sharlya Bodlera v Rossii [«Russian Baudelaire»: the fate of the creative heritage of Charles Baudelaire in Russia], in Vestnik Mezhdunarodnoy akademii nauk (Russkaya sektsiya), 2010, no. 1, pp. 48-52.
12. Fokin, S. K obrazu Sibiri v «Tsvetakh Zla» [On the image of Siberia in «Flowers of evil»], in Respublika slovesnosti: Frantsiya v mirovoy intellektual'noy kul'ture [Republic of literature: France in the world of intellectual culture], Moscow: NLO, 2005, pp. 254-265.
13. Fokin, S.L. N.I. Sazonov - pervyy russkiy perevodchik Sh. Bodlera [N.I. Sazonov - the first Russian translator of Ch. Baudelaire], in Russkaya literatura, 2009, no. 3, pp. 115-128.
14. Fokin, S.L. Passazhi: Etyudy o Bodlere [Passages: Essays on Baudelaire], Saint-Petersburg: MACINA, 2011. 224 p.
15. Zaborov, P.R. Vol'ter'yanstvo: k istorii slova i yavleniya [Voltairianism: the history of words and events], in Vozhdi umovi mody. Chuzhoe imya kak nasleduemaya model' zhizni [The leaders of the minds and fashion. Someone else's name as the inherited model of life], Saint-Petersburg: Nauka, 2003, pp. 7-27.
16. Blok v kritike sovremennikov [Blok in contemporaries' critics], in Literaturnoe nasledstvo. T. 92: Aleksandr Blok: Novye materialy i issledovaniya. Kn. 5 [Literary Heritage. Vol. 92: Alexander Blok: New Materials and Research. Issue 5], Moscow: Nauka, 1993, pp. 635-826.
17.Gumilev, N.S. Frantsiya [France], in Gumilev, N.S. Polnoe sobranie sochineniy v 10 t., t. 1. Stikhotvoreniya. Poemy. 1902-1910 [Complete works in 10 vol., vol. 1. Poems. Poetry], Moscow: Voskresen'e, 2005, pp. 110-111.
18. Baudelaire, Ch. Œuvres complètes. T. I . Paris: Gallimard, 1975.1606 p.
19. Levinson, A.N. Gumilev. Romanticheskie tsvety [Gumilev. Romantic flowers], in Gumilev: Pro et contra. Saint-Petersburg: RKhGA, 2000, pp. 347-349.
20. Annenskiy, I. O romanticheskikh tsvetakh [About romantic flowers], in Gumilev: Pro et contra. Saint-Petersburg: RKhGA, 2000, pp. 347-349.
21. Bodler, Sh. Tsvety Zla [Flowers of Evil], Moscow: Nauka, 1970. 480 p.
22. Tinyakov, A.I. (Odinokiy). Stikhotvoreniya [Poems], Tomsk: Vodoley, 1998. 352 p.
23. Luknitskiy, P.N. Trudy i dni N.S. Gumileva [Works and Days of N.S. Gumilev], Saint-Petersburg: Nauka, 2010. 892 p.
24. Stepanov, E. Neakademicheskie kommentarii [Non-academic comments], in Academic Electronic Journal in Slavic Studies. Available at: http://sites.utoronto.ca/tsq/17/stepanov17.shtml
25. Gumilev, N.S. Karty [Cards], in Goumilev, N.S. Polnoe sobranie sochineniy v 10 t., t. 6. Khudozhestvennaya proza [Complete works in 10 vol., vol. 6. Narrative literature], Moscow: Voskresen'e, 2005, pp. 17-19.
26. Basker, M., Vakhitova, T. M., Zobnin, Yu.V, Mikhaylov, A.I., Prokof'ev, VA., Stepanov, E.E. Kommentarii [Commentaries], in Gumilev, N.S. Polnoe sobranie sochineniy v 10 t., t. 6. Khudozhestvennaya proza [Complete works in 10 vol., vol. 6. Narrative literature], Moscow: Voskresen'e, 2005, pp. 240-531.
27. Gumilev, N.S. Afrikanskiy dnevnik [Diary of Africa], in Gumilev, N.S. Polnoe sobranie sochineniy v 10 t., t. 6. Khudozhestvennaya proza [Complete works in 10 vol., vol. 6. Narrative literature], Moscow: Voskresen'e, 2005, pp. 70-97.
28. Fokin, S.L. Charles Baudlaire: rassuzhdenie o metode puteshestviya [Baudelaire: Discourse on method of travel], in Romanskiy kollegium. Vyp. 3 [Roman collegium. Issue 3], Saint-Petersburg: SPbGUEF, 2010, pp. 90-103.
