CC BY
48
«НИКОГДА Я НЕ БЫЛ ПАНТЕИСТОМ»: О БОГЕ, ЧЕЛОВЕКЕ И ПРИРОДЕ В ПОЭТИКО-ФИЛОСОФСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ ПОВЕСТЕЙ С. Н. СЕРГЕЕВА-ЦЕНСКОГО «ЛЕСНАЯ ТОПЬ» И «ПЕЧАЛЬ ПОЛЕЙ»
С. Г. Иванникова, Л. Е. Хворова
В статье рассматривается понятие «пантеизм» и его отличие от христианского миропонимания всего сущего. Исследуются самобытные философско-религиозные позиции С. Н. Сергеева-Цен-ского, которому никогда не были близки пантеистические настроения и мотивы. В повестях «Лесная топь» и «Печаль полей» понятия «бог», «человек» и «природа» анализируются в контексте христианской аксиологии.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Бог, природа, человек, пантеизм, христианство.
Аля того, чтобы начать рассуждать о пантеизме необходимо четко знать его отличия от православия. Тем более, если размышления эти ориентированы на творчество С. Н. Сергеева-Ценского, не увлекавшегося сомнительными теориями, а создававшего свои произведения в православно-христианской системе координат. Бог, исходя из философии пантеизма, имманентен. Иными словами, он растворен в природе. Бог — это и земля, и вода, и человек, и животное, и т. д. Не будь природы, не станет и Бога. Верно ли это с точки зрения православия? Бог, согласно христианскому мировосприятию, действительно присутствует во всем окружающем. Но Бог творит окружающий мир, а совсем не растворяется в нем. Бог первичен, и он автономен по отношению к своему творению в том смысле, что создает его самостоятельным и предоставляет право выбора. И природа и человек — дело рук Творца, они живут и развиваются во взаимодействии друг с другом, оставаясь в то же самое время самостоятельными системами. Надо заметить, несмотря на то, что человек является высшим промыслом Создателя, он, тем не менее, более всего уязвим. И если природа может оставаться абсолютно автономной к человеку и развиваться без его участия, то человек, уже рожденный в ней, вне природы прожить не сможет. Он оказывается самым беззащитным и самым жестоким одновременно из творений Божьих. Эта мысль становится более наглядной и осязаемой, если обратиться к таким
■ ИВАННИКОВА СВЕТЛАНА ГЕННАДИЕВНА
аспирант кафедры русской и зарубежной литературы Тамбовского государственного университета имени Г. Р. Державина E-mail: [email protected]
Ш ХВОРОВА ЛЮДМИЛА ЕВГЕНЬЕВНА
доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой русского языка как иностранного Тамбовского государственного университета имени Г. Р. Державина E-mail: [email protected]
о
Г\|
го
го
О! А
(К
го ^
и (V
о о
произведениям С. Н. Сергеева-Ценского как «Лесная топь» (1905) и «Печаль полей» (1909).
В качестве идеи повести «Лесная топь» можно принять следующее: природа как некое макроскопическое пространство пострадала от грехопадения микрокосма (человека). Человек не воспользовался своим «высшим совершенством», «высшим предназначением», он подчинился природе, а значит разрушающему началу смерти. В христианском аспекте смерти как таковой нет, есть переход в другое состояние, в сферу «вечной жизни», поэтому в данном случае под смертью, конечно, понимается духовная гибель.
Крестьянка Антонина убивает своего собственного ребенка. Девочка уродлива, над нею, как и над матерью, взяли власть гибельные разрушительные силы природы. Лесная топь, образ ужасающего болота, затягивает ее в свою трясину. Сюжет повести строится таким образом, что топь становится неким архетипом, который «обволакивает» все ее художественное пространство. Уже в начале первого предложения ощущается степень погружения в темноту, и это неслучайно происходит через значимые природные компоненты: «Когда зашло солнце, то вода в реке стала черной, как аспидная доска, камыши сделались жесткими, серыми и большими, и ближе пододвинул лес свои сучья, похожие на лохматые лапы.
Запахло прелью с близкой топи, протяжно и жалобно пискнуло в лесу, и потом долго стояло в ушах острое, как булавка.
А под ногами и около, в сухих листьях, зашуршало, зашевелилось, и потянулось дальше, вдоль берега, что-то невидимое и пугливое.
Потом как-то незаметно стало темно и узко, как на дне колодца» [Сергеев-Ценский 1967: 209].
Структура данного абзаца (что очень важно, он имеет место в самом начале повести, с него практически начинается повествование), создает психологический рисунок некоего «обрушения».
Иными словами, по литературоведческим законам логики создания любого произведения должен быть либо прогресс в характерах, во взаимодействии героев друг с другом, в развитии основного конфликта или системы конфликтов, либо регресс. Что же в итоге выбирает писатель?
В произведении буквально в считанные мгновения сузилось «обрушилось» пространство «солнца», которое «зашло» в повести уже в первой фразе, до колодезного дна. Пейзажные картины мастерски вкраплены в художественную ткань повести, пронизывая буквально все повествование с начала до конца. Зловещий природный фон определяет людские характеры, их чувства, поступки, мысли, философские рассуждения. Нет сомнения в том, что Сергеев-Ценский развенчивает такого
рода психологию, демонстрируя откровенный путь к духовной гибели практически всех ее героев. Другими словами, в повести нет воскресения, преображения, нет присутствия Христа. Подчинившись законам природы, а не Божьему промыслу, Антонина попадает в зависимость от стихийных природных сил. Эти силы не Божественны, и автор показывает своего рода отпадение героини от Бога. Такое зарождение в душе Антонины «злого» начала происходит в повести поэтапно. Примечательно, что начало такого «отпадения от Бога» положено в день празднования Святой Троицы: «Но однажды, на Троицу, когда церковь была вся зеленая от березок, когда кругом было так много красного кумачу, и цветов в волосах, и новых армяков, и сапог <...> Антонине вдруг стало душно <...>. Березки, обвивавшие иконостас, потемнели и стали огромными и, как вековые стволы дубов, глянули на нее сбоку шестигранные колонны, а люди кругом стали, как мелкий лес. В запахе дегтя и дыма кадил, как в скорлупе, почудился знакомый запах гниющих листьев и топкого болота, и вышедший из алтаря в зеленой праздничной рясе старый милюковский священник о. Роман, закачался вдруг в глазах, присел и ринулся на нее с поднятыми руками, страшный и гогочущий, широкоглазый и алчный, как та голова» (выделено нами — С.И.,Л. Х.) [Сергеев-Ценский 1967: 216]. Выделенные сравнения, думается, здесь не случайны, и имеют непосредственное отношение к нашим рассуждениям. Антонина попала во власть жестоких природных сил, которые взяли власть над ее душой, проникув и в святое пространство храма. Автор подчеркивает, что с тех пор она стала «бояться церкви». Кстати, этот глагол и его морфолого-се-мантические варианты практически с самого начала повести словно преследует не только Антонину, но и других персонажей: «стало жутко», «черно», «душно», «страшно» и т. д.
Далее живописуя сцену венчания, автор опять фиксирует, что Антонине стало плохо, а церковь явно не соответствовала должной атмосфере венчания: «церковь была темная, пустая и гулкая» [Сергеев-Ценский 1967: 218].
Следующий этап «отпадения» — рождение уродливой девочки, из которой «звериная лапа вырвала смех еще до рождения» [Сергеев-Ценский 1967: 219].
Подчеркивая изначальную отчужденность и одиночество героини, автор отмечает, что она была как бы отделена от природы, и если что-то любила, например, смотреть на небо, то делала это с опаской, с боязнью и непониманием: она «любила смотреть на небо, так просто в самую синь, запрокинув назад голову.
Тогда небо казалось живым: кто-то плавал в нем темными и светлыми звездочками, легкими, как сне-
жинки, много, часто, как густая сетка, над ближними дальние, над дальними еще и еще, и так все небо двигалось и колыхалось.
Антонина не знала, что это и не знала, у кого спросить и боялась спросить, чтобы не смеялись...» [Сергеев-Ценский 1967: 217]. Между тем святитель Николай Сербский подчеркивал очень тонкую и не всегда заметную грань соединения человека с природой: «Природа вся в человеке, вся, без исключения. Она находится в нем как целостное стихотворение, а вне человека — как отрывки, слова, звуки, буквы этого стихотворения. Она в человеке как полнота жизни, а вне человека — как зовы и символы жизни» [Сербский 2004: 335]. Человек создан из «праха земного» и «сопричастный всему тварному естеству», он является «ипостасью всего космоса» [Сербский 2004: 244]. То есть космизм человека ни в коем случае не отрицается в христианстве. В Антонине утеряно чувство сыновства — восприятие Бога Отца; она — боится, а значит в ней нет подлинной веры, нет чувства «Отчего Дома» как нечто «космического» (В. Непомнящий). Не случайно все ее греховные поступки либо предвосхищают, либо являются продолжением ухода из отчего дома. Убивая своего ребёнка, Антонина усугубляет не только свой грех, но и развивает гордыню. Кроме того, она восстает и на природное начало, поскольку человек — это тоже природа, самое совершенное Божье творение. Героине Сергеева-Ценского кажется, что она делает доброе дело своей девочке, однако, она не учитывает того обстоятельства, что в христианстве немощи могут быть и милостью Божьей: «Не смотрите мрачно на немощи. Они скорее указывают на милость Божию и на Божие к вам внимание, нежели на неблаговнимание <...>. У Бога о болезненном состоянии совсем другие мысли, чем у нас, и оне отстоят от наших, как небо от земли. Бывает, что Бог болезнию укрывает иных от беды, которой не миновать бы им, если бы они были бы здоровы <...>. Болезни вместо епитимий идут. Терпите благодушно: оне будут, как мыло у прачек» [Феофан Затворник 1998: 13-14]. Антонина не захотела терпеть, хотя ее наставляли односельчане: «Терпи, ягодка. Это скорбь тебе дадена в наказание. Бог нацепит рог, и то носить надо» [Сергеев-Цен-ский 1967: 219]. Это наставление не было осознано героиней; она рассуждала вполне типично, однако не по-христиански: «Да я, может, не хочу терпеть!.. Не за что меня наказывать! Не хочу терпеть, вот и все!» [Сергеев-Ценский 1967: 225]. Типичный вопрос: «За что?» не является христианским. Последний, как известно, звучит, несколько иначе и абсолютно меняет смысл: «Для чего?».
Итак, Антонина пренебрегает терпением, убивает своего ребенка, не спасая его из огня. Топос
огня в повести подчеркивает дальнейшее развитие греховной ситуации. По замечанию И. А. Есаулова, которое он высказал в одной из своих работ, посвященных исследованию творчества А. П. Чехова, «топос ... огня изначально связан с искушением и таит в себе явную опасность для героя» [Есаулов 2012: 267]. Совершенно очевидно, что ученый имеет в виду опасность все большего погружения в грех, что далее и происходит с героиней. Возможно, что топос огня возникает в повести не случайно, поскольку во времена создания «Лесной топи» были чрезвычайно популярны различного рода теории богоискательства, согласно которым многие видели в качестве предполагаемого «нового Бога» именно огонь (см., к примеру, роман М. Горького «Мать» (1906)).
Таким образом, нам представляется, что в данной повести писатель предпринимает очевидную попытку развенчания ставки на пантеизм как на некий жизненный идеал, так сказать «фундамент» мировосприятия. Отойдя от Бога, Антонина оказалась в состоянии духовной дезориентации; она не жила, а металась от дома к дому, от одного человека к другому и не находила в них опоры.
Иной атмосферой наполнена поэма С. Н. Сер-геева-Ценского «Печаль полей». Чувством щемящей тоски и одновременно бесконечной любви ко всему окружающему проникнуто естество силача Никиты Дехтянского, чей образ открывает повествование. Он, «который на ярмарках на потеху мясникам и краснорядцам плясал весь обвешанный пудовыми гирями, носил лошадей и железные полосы вязал в узлы» [Сергеев-Ценский 1967: 497], теперь, возвращаясь домой теплой весенней ночью, тихо пел песню. И всё казалось ему простым и с детства знакомым: Бог, поля, земля, день и ночь: «Никита был приземистый и широкий во всю телегу. Лежал на свежей соломе, и видно было ему небо и поля, оснежненные луной: все те же поля, — лет сорок он видел их такими, — и небо то же.
Немного пьян был Никита от выпитой водки, запаха полей и своей силы, и простыми казались ему поля и небо» [Сергеев-Ценский 1967: 497]. Отдыхая, Никита размышляет о вещах, без которых невозможна жизнь простого крестьянина. Он думает о дожде, который наверняка будет к утру, о корове с «двухведерным выменем парного молока» [Сергеев-Ценский 1967: 498], о зеленях крепких и сочных. Детская привязанность к земле-матери и осознание себя единым целым с окружающим миром ощущается во фразе, произнесенной силачом: «"Родимые!" — ласково подумал о них [полях] Никита» [Сергеев-Ценский 1967: 499]. Для него, рожденного и воспитанного в православной семье, всё — Бог. Он везде. Он — звёзды, небо, солнце,
2 О
н
и
О!
-О
иэ си
го о
го со о а о со X
го со о
го со
о
гм
го
го
О!
а
(К
го ^
и О!
о о
поля, земля, облака, сам Никита. Но это не пантеизм. Бескрайняя, щемящая до боли любовь к жизни и к природе — это умиление, а если быть точнее, радостопечалие. В православно-христианской аксиологии радостопечалие означает неделимое единение печали и радости, рождающее новое состояние человеческой души.
Радостопечалие — молитвенное любование природным миром, животными, людьми, словом, все тем, созданным «по образу и подобию», почти всегда сопровождаемое слезами, назначение которых очищать, обновлять умиленную душу созерцающего. В подобные моменты человек менее всего подвержен раздражительности, гневу, неприязни. Вот и Никита Дехтянский, не сразу понял, что случилось, когда его разбудил удар кнута. Оказалось, что его телега перегородила дорогу семерым мужикам, ехавшим в Сухотинку на постройку винокуренного завода. Сергеев-Ценский отмечает невероятное спокойствие своего героя, несмотря на то, что мужики неоднократно оскорбляют его, смеются и бьют кнутом. «Никита осерчал не сразу. — Пишет автор. — Он повернулся, взметнул глазами на черную толпу гогочущих подводчиков, провел тыльной частью руки по сутулой спине и спросил всех тихо:
— Это к чему же?» [Сергеев-Ценский 1967:500-501].
Герой применяет силу только после того, как подводчики начинают бить старую лошадь, а его, бросившегося догонять испуганное животное, настигает новый удар: «Никита бросился на длинного, сбил его с ног, примял по-медвежьи, и когда остальные семеро кинулись его выручать, разогнал их далеко по зеленям» [Сергеев-Ценский 1967: 501].
Никита Дехтянский более не появляется на страницах поэмы. Однако та лиричность и своеобразная мелодика, связанные с его образом и наполняющие начальную главу, задают тон всему произведению в целом. «Печаль полей» — поэма о радостопе-чалии, о евангельской любви к Богу и его заветам, о естественном и мучительном одновременно желании женщины иметь ребенка, и невозможности его осуществления.
Сергеев-Ценский деликатно, но настойчиво пишет о присутствии Божьего промысла на страницах поэмы и в жизни главных героев: «Ничего не было высокого в полях, и как-то хорошо было видеть, что выше всего золотели в небе кресты церквей» [Сергеев-Ценский 1967: 502], «Завод строили на выгоне за липовой аллеей, и видны были только верхушки лесов да крест <...>» [Сергеев-Ценский 1967: 502]. Примечательно, что простой ужин артельщиков, занятых постройкой завода, в описании автора напоминает Тайную Вечерню Господа Бога и его учеников: «<...> когда случалось на ужин купить
на селе парного молока и баранок, таких сухих, что и разломить их было нельзя, — он [Лобизна] разгрызал их зубами, накладывал в чашку и крестил. Артель вынимала из мешков ложки и садилась есть. Было это по-евангельски просто, размеренно и нежно» [Сергеев-Ценский 1967: 512]. Проводником Божьих заветов в произведении является Игнат, по профессии резчик по дереву, внезапно появляющийся на строительстве завода и соглашающийся выполнять любую работу. В образе своего героя Сергеев-Ценский отмечает сиявшие глаза, контрастирующие с измученным и хрупким внешним видом парня. Именно они по ходу повествования будут указывать на душевные движения героя, которые по сути своей будут являться отражением степени духовности окружающих его людей. Слова Игната — тысячелетняя мудрость, на которой покоится мироздание: «Всякий дом — церковь господу» [Сергеев-Ценский 1967: 518], «Кабак человек с собою носит, а место невинно» [Сергеев-Цен-ский 1967: 518], «И вино невинно, укоризненно пьянство» [Сергеев-Ценский 1967: 518]. На вопрос у кого учился, Игнат весело и четко отвечает: «Учился у простого человека, у сына плотника, а звали его Иисус Назорей» [Сергеев-Ценский 1967: 519]. Ценский отводит своему герою всего лишь две части во второй главе. В них фактически заключается вся жизнь Игната. Никто не знает, откуда он пришел и куда направляется. В то же время автор подчеркивает, что именно он «доподлинно знал, что и зачем творится под солнцем» [Сергеев-Ценский 1967: 520]. Игнат несет в себе Бога. Однако его понятие Бога и представления о нем рабочих отличаются. Игнат рассуждает, скорее, как ученик Создателя, а не просто как православный христианин. Он говорит о Боге, как о Творце всего сущего, как о душе всего живого: «<...> в каждом черве — бог. Как что живое — значит, в нем бог.
— А в волке тоже бог?
— Бог.
— А если волк, например, съесть меня захотел,— поможет он?
— Как бог захочет, так и будет. Бог не допустит — и волк не съест. Волку, что бог прикажет, то он и ест.» [Сергеев-Ценский 1967: 520-521]. Как видно, Игнат не развивает никаких пантеистических настроений. Напротив, осуждает идолопоклонничество: « — Господи, день-то какой! Если бы не человек землю гадил, — хороша бы земля-то как была, ведь ты подумай!.. <...> Господи! Помолиться если, — обязательно чтоб тут возле тебя липовый бог был: то Никола угодник, то Варвара-мученица, а нет, чтобы поглядел округ себя, шапку снял: "Хорошо у тебя, господи, так ли хорошо, — сказать нельзя!". Вот и помолился» [Сергеев-Ценский 1967: 523].
Садовник Илья после разговоров с Ильёй «уходил, как от чумного» [Сергеев-Ценский 1967: 521], а старик Лобизна ласково называл его «чудило-мученик» [Сергеев-Ценский 1967: 521], будто предчувствуя его будущую мученическую смерть, ставшую для всех неожиданной. Загоревшись азартом, Игнат поспорил с одним из рабочих, Иголки-ным, что донесет сорок кирпичей по строительным лесам на верх возводимого завода, в то время как ему накладывали ровно половину — двадцать. Игнат проспорил: не выдержал, сорвался вниз и умер, придавленный своей ношей. Восхождение юноши по строительным лесам удивительным образом напоминает земной путь Христа на Голгофу. Он также как и Господь несет свой крест, который в данном случае заменяют сорок кирпичей, число во многих отношениях символичное для православия. Герой, подобно Богу, предчувствует свою гибель: «И всем стало ясно, и яснее всех самому Игнату, что он проспорил» [Сергеев-Ценский 1967: 525]. Но самое важное то, что Игнат, поднимаясь вверх и осознавая, что силы покидают его, произносит фразу, созвучную Христовой, когда тот мучимый распятием, обращается к Богу-отцу: «Отче, неужели оставил меня?!». У Ценского: «Господи, как же это?» [Сергеев-Ценский 1967: 526]. «Оставил» и «это» в нашем случае толкуются как контекстуальные синонимы. Но они отнюдь не означают сомнение или отход от веры. Нет. Они указывают, на человеческую природу, а точнее — ее телесность, и связанные с этим физические страдания. Потому как Господь, принимая муки и искупая тем самым людские грехи, все же был человеком. Смерть Игната не совсем несчастный случай. Её можно обозначить, скорее, как убийство. Ведь если бы Иголкин не предложил спор, несчастья могло и не быть. Вероятнее всего, именно это имел ввиду Лобизна, когда выразил вслух мысль, мгновенно ставшую общей: «Страсти, страсти господние!.. Вот грех!» [Сергеев-Ценский 1967: 527]. Кроме того, символичными в поэме являются следующие моменты. Первый: Игната принимают на работу за тридцать копеек в день. В то время как Иуда предает Христа за тридцать серебряников. Следующий: Игнат обращался к каждому «брат», проявляя поистине божественную мудрость и спокойствие. Третий: всё происходит во время поста, подобно распятию Божьему, совершившемуся в страстную пятницу, за три дня до праздника всех праздников — Пасхи. И, наконец, четвертый. Живописуя сцену «прощания» Анны с умирающим Игнатом, Ценский передает душевное состояние женщины, которое сродни состоянию природы в момент смерти Спасителя: «Это слышала когда-то Анна и раньше; земля расступалась, точно открывалась крышка органа, поднялась откуда-то туча звуков, повисла
над Анной, — и день пропал» [Сергеев-Ценский 1967: 528]. В данном отрывке узнаваемы слова Святого Писания о солнечном затмении в момент смерти Христа и землетрясении.
Вообще образ Анны в поэме связан с образом Игната. «Ознобишин заметил Игната, и Анна тоже» [Сергеев-Ценский 1967: 522], — пишет С. Н. Сергеев-Ценский. После того, как он не позволил смеяться над ней Иголкину, Игнат становится для Анны чем-то светлым. Она думает о нем «грустно и нежно» [Сергеев-Ценский 1967: 522]: «И потом долго росли в ней оба и, выросши, ушли каждый в свою череду: в черную ушел Иголкин, в белую — Игнат» [Сергеев-Ценский 1967: 522]. Более того, образ Игната связан в сознании Анны с благополучным исходом седьмой беременности: «<...> слоились в Анне эти две череды: добрая и злая. В доброй — белой — роились, странно сочетаясь одна с другой, набранные отовсюду, как пчелиные соты с разных цветов, надежды» [Сергеев-Ценский 1967: 522]. В поэме параллельно обрываются как бы две жизни — Игната и в природном мире — маленькой почки, срезанной садовником Ильёй «с крупной чайной розы» [Сергеев-Ценский 1967: 527], которая должна была быть привита на «колючую ветку шиповника» [Сергеев-Ценский 1967: 527]. Анна помогает Илье — держит в своей ладони почку. И таинство материнства, которое вот-вот должно совершиться, рождает в душе Анны ответное, мучительное желание прижимать к сердцу своего ребёнка. Анна и природа будто сливаются в едином стремлении — дать новую жизнь: «<...> а маленькая почка в руке Анны ждала, и рука чуть дрожала от какого-то сладострастия материнства: привьется почка, и этой же осенью, быть может, зацветет шиповник большими розово-желтыми цветами» [Сергеев-Ценский 1967: 527]. От внезапного шума, связанного с падением Игната, Анна роняет почку. Умирает Игнат, погибает маленькая почка, куст шиповника лишается возможности питать соками новую жизнь, а надежда Анны в седьмой раз наконец стать матерью, тускнеет: «И замолчал Ознобишин. Он тоже знал, что кровь Игната была не на лебеде около завода, а здесь в душе Анны, что это в ней светилось какое-то случайно вспыхнувшее белое пятно, и вот теперь его заволокло кровью» [Сергеев-Ценский 1967: 530].
Подводя итог рассуждениям, можно с уверенностью опровергнуть существующие мнения о Сер-гееве-Ценском как о пантеисте. Природа и человек, существуя вместе на тактильном, эмоциональном и энергетическом уровнях, всё же подчинены Высшей идее — идее Бога. Она становится жизнеопре-деляющей и жизнеутверждающей как для природного мира, так и для человеческого социума.
2
0 I—
s
01
-D
иэ
Ol
го
ta о
го со о а о со X
го со о
го со
ЛИТЕРАТУРА
Есаулов И. А. Авторский текст и православный подтекст у Чехова // Русская классика: новое понимание. СПб., 2012.
Сергеев-Ценский С. Н. Собр. соч.: в 12 т. М., 1967. Т. 1. Святитель Николай Сербский. Избранное. Минск, 2004.
Святитель Феофан Затворник. Болезнь и смерть. Православное Братство «Сподручницы грешных». М., 1998.
ФГБОУ ВПО «Тамбовский государственный университет имени Г. Р. Державина». Поступила в редакцию 30.04.2015 г.
UD C 82 "I HAVE NEVER BEEN A PANTHEIST":
ABOUT GOD, PERSON AND NATURE IN THE POETIC AND PHILOSOPHICAL SPACE OF STORIES "THE FOREST SWAMP" AND "THE FIELDS' SADNESS" BY S. N. SERGEEV-TSENSKY
S. G. Ivannicova, L. E. Khvorova
The notion "pantheism" and it's difference with Christian worldview to all things are considered O in the article. Original philosophical and religious positions of S. N. Sergeev-Tsensky are investigated.
The pantheistics entiments and motives have never been close to this writer. In the stories "The Forest Swamp" and "The Fields' Sadness" the notions "God", "person" and "nature" are analyzed in the context of the Christianaxiology.
KEY WORD S: God, nature, person, pantheism, Christianity.
гм
ra
IVANNICOVA SVETLANA G.
The postgraduate of Department of Russian and Foreign literature of Tambov State University
¡р named after G. R. Derzhavin
o; E-mail: [email protected] га
S ■ KHVOROVA LUDMILA E. <v
Doctor of Philology, Professor, Head of Department of Russian language for foreigners of Tambov State University named after G. R. Derzhavin
§ E-mail: [email protected]
