CC BY
76
2013 ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА Сер. 13 Вып. 2
ЯЗЫКОЗНАНИЕ
УДК 811.512.19 А. С. Аврутина
НЕКОТОРЫЕ СПОРНЫЕ ВОПРОСЫ В УЧЕНИИ О ДИССИМИЛЯЦИИ В ТЮРКСКИХ ЯЗЫКАХ
Традиционное восприятие письменности рунических памятников как алфавитной системы довольно часто создавало у исследователей впечатление, что рунические тексты могли отражать явления диссимиляции по признаку глухости-звонкости. Об этом свидетельствуют опубликованные транскрипции ряда памятников [1, с. 20; 2, с. 43]. Ряд авторов полагает, что и в енисейских, и в орхонских памятниках рунической письменности часто наблюдается ассимиляция по глухости-звонкости. Например, у В. Г. Кондратьева читаем: «.. .написание глухих и звонких согласных в сочетаниях типа звонкий + глухой и глухой + звонкий отражало реальное произношение. Во-первых, нет никаких оснований для написания глухих смычных после сонорных вместо звонких или же звонких после глухих. Если бы эта особенность была лишь орфографическим приемом, то во всех случаях последовательно писали бы глухой, либо звонкий. Во-вторых, данные современных тюркских языков показывают, что сочетание глухих и звонких могло иметь место и в языке ДТРП» [3, с. 21].
Один из основных трудов, посвященных предполагаемой диссимиляции в фонологической системе языка древнетюркских рунических памятников, — монография Ларса Юхансона [4]. Бытующая в специальной литературе традиция анализа текстов, опирающегося на видимые, внешние данные письма, позволяет исследователям строить предположения о возможной диссимиляции. Юхансон предлагает собственную оригинальную концепцию морфонологических особенностей языка ДТРП.
В своей монографии Ларс Юхансон отвергает возможность того, что язык древнетюркских рунических памятников был диссимилирующим. По его мнению, теория диссимиляции — следствие упрощения, и опирается эта теория на никем не доказанное положение, что записи М и О всегда использовались только для lt и nt. Вкратце, выводы автора сводятся к тому, что в языке орхонских рунических памятников существенным фонологическим признаком было различение не по глухости-звонкости согласных фо-
Аврутина Аполлинария Сергеевна — канд. филол. наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: apollinaria1@yandex.ru
© А. С. Аврутина, 2013
нем, а по их силе-слабости, и, соответственно, имела место не диссимиляция по глухости-звонкости, а ассимиляция по силе-слабости [4, S. 23, 90].
Поскольку исследование Юхансона является, пожалуй, самой крупной, значимой и заметной работой по данному вопросу, а хоть сколько-нибудь внятного ответа автору в специальной литературе не прозвучало, представляется целесообразным и необходимым подробнее рассмотреть монографию Юхансона. Для того чтобы разобраться в построениях автора, необходимо прежде всего проанализировать его понятийно-терминологический аппарат, принятые и/или разработанные автором понятия и положения. Рассмотрим приведенные Л. Юхансоном определения некоторых лингвистических понятий.
Автор рассуждает о фонологии звуковых субстанций [4, S. 10]. Однако фонология — это либо подсистема языка, которая отвечает за хранение и функционирование звуковых представлений языка — фонем [5, с. 352; 6, с. 43], либо дисциплина, которая занимается изучением звуков языка, иными словами, того, что в составе звука выполняет определенную функцию в системе языка [7, с. 9-16]. «Фонология звуковой субстанции» представляется не совсем удачным термином, ибо фонема есть образ, абстракция, а не физическое образование, не звук и, тем более, не его субстанция. Согласно философским представлениям, субстанция представляет собой сущность, нечто, лежащее в основе, либо же объективную реальность, рассматриваемую со стороны ее внутреннего единства; или же материю в аспекте всех форм ее движения; предельное основание, позволяющее сводить чувственное многообразие и изменчивость свойств к чему-то постоянному, относительно устойчивому и самостоятельно существующему [8, с. 632]. Иными словами, субстанция — это нечто материальное, то, что противоречит сущности фонемы, которая является идеальной единицей.
Л. Юхансон дает определение фонемы [4, S. 11], которая понимается им как звуковой инвариант, другими словами, как нечто, что оказывается общим в совокупности двух фонем. Однако подобный взгляд, как представляется, несколько устарел, и фонему все-таки чаще понимают как звукопредставление [5, с. 352; 6, с. 43]. Также автор использует такое понятие, как морфонема, которая является единицей морфонологии, однако существование подобной единицы, никак не обосновываемое Л. Юхансоном, представляется спорным [9, с. 115-118]: вероятно, она возникла в результате стремления автора к искусственным построениям и к искусственному равновесию в языковой системе.
С нашей точки зрения, Юхансон смешивает понятия «фонетика» и «фонология». Он говорит о том, что исследовать мертвые языки возможно лишь с точки зрения фонемного фонда, т. е. фонологии, однако здесь же он пишет, что реконструкции должны базироваться на фонетическом содержании [4, S. 25].
Рассуждая о существовании диссимилятивных явлений, Юхансон пишет: «Если нет разницы между 6) и 6 и, соответственно, П и М, то трудно оправдать существование "глобальных знаков"» [4, S. 23]. В своих рассуждениях автор, по сути, исходит из того, что письменность рунических памятников произошла искусственно и развивалась искусственно как буквенная система, изобретенная в определенный момент времени, поэтому наличие каждого знака в ней логически оправдано. Подобное высказывание представляется не совсем верным, поскольку мы имеем дело, скорее всего, с естественной системой, в которой, как и в любой другой естественной системе, возможны стихийные изменения и нарушения, противоречащие ее логическому устройству.
Ларс Юхансон делает фактически неверное замечание, что слова alty («шесть») и altun («золото») никогда не передаются лигатурой. Он приводит высказывание В. Томсена, согласно которому -lt- в тюркских языках никогда не замещает -ld- [4, S. 34]. Этой же точки зрения придерживается и А. ф. Габэн, которая замечает, что знаки М и д читались и как /lda/ и /nda/ соответственно, и гораздо реже — как /lta/ и /nta/, а такие слова, как anta («там») и kantü («сам»), встречаются в текстах также и в виде anda и kandü [10, с. 51, 56].
В процессе изучения текстов рунических памятников нами не было обнаружено ни одного варианта написания слов anta и kantü как anda и kandü ни в одном из рунических памятников. Слово alty («шесть») ни в одном из тюркских языков не звучит как aldy. В то же время в памятниках alty и altun передаются двумя способами — как с помощью М, так и TL, например: iM /alty/ (МЧ, 29, 46); iTL /alty/ (МЧ, 43; КТб., 31, 45); )М /altun/ (Мог., 25); )>TJ /altun/ (Мог. Х а 11). Таким образом, если лигатура М и сочетание знаков TL никогда не читались в этих словах как /ld/, а только как /lt/, то аффиксы прошедшего времени — и те, которые написаны с использованием лигатуры, и те, которые написаны с использованием сочетания двух знаков (например, MM /altym/ — «я взял» (МЧ, 5; КТб., 36); iM>¿ /bolty/ — «стал» (Мог., 26)), — также должны читаться с диссимиляцией. Кроме того, встречается также и другое написание слова /bolty/ — «стал»: iTJ>¿ (МЧ 27).
Выводы Л. Юхансона представлены в схеме, которая отражает, по мнению автора, положение с оппозициями по силе-слабости в древнетюркском языке [4, S. 90]:
t / T
d / D
—>
[t] = /t/ Fortis (gespannt, т. е. сильный, напряженный) [d]
[d]
[5] = /d/ Lenis (ungespannt, т. е. слабый, ненапряженный)
Как считает Юхансон, знаки t и T передавали на письме аллофоны [t], [d] со слабой степенью звонкости (знак А ) и [d]. При этом аллофон [t] репрезентировал сильную фонему /t/, а аллофоны [d] и [d] со слабой степенью звонкости — слабую фонему /d/. Знаки X и D представляли спирантизованный аллофон слабой фонемы /d/ — [5]. Таким образом, с точки зрения Л. Юхансона, фонема /d/ могла быть представлена как знаками t/T, так и знаками X/D. Автор пишет, что тюрки находились под большим влиянием согдийской культуры, а в согдийском языке существовал спирантизованный аллофон фонемы /d/ — [5], который, по мнению Л. Юхансона, мог быть заимствован тюрками [4, S. 36-37]. Сразу же заметим: учитывая ничтожно малое количество согдийских заимствований в языке надписей (например, слово qamug — «весь; все»), трудно согласиться с тем, что этот спирантизованный аллофон фонемы /d/, единица субфонемного уровня, был заимствован. Таким образом, если фонему /d/ представляют две пары знаков, то фонему /t/ — одна пара знаков. Кроме того, фонемы /t/ и /d/ различаются по силе-слабости, а аллофоны, представленные, по мнению Юхансона, указанными знаками, — по типу преграды: одни знаки представляют спирантизованные аллофоны, другие — неспирантизованные. Идея о существовании подобных аллофонов у фонем языка ДТРП разделяется в литературе многими исследователями, которые часто при-
—
водят такой довод: в материалах словаря Махмуда Кашгарского, написанного арабской графикой, позволяющей различать М/ и /5/, множество слов, например айак, adgй, писалось через ^ [11, с. 66]. К тому же китайские транскрипции ряда тюркских слов также позволяют выделять данный аллофон [12, с. 72]. В то же время исследователи полагают, что в собственно тюркских словах согласного /¿/ не было, и появление И как варианта А/ даже в интервокальной позиции, по-видимому, не имело места [11, с. 66].
Казалось бы, схема, приведенная Л. Юхансоном, с учетом признаков силы и слабости, весьма точна. Однако нельзя не заметить, что эта схема отражает изменения только на уровне аллофонов, но не на уровне фонем. Делать же окончательные выводы о наличии тех или иных аллофонов либо фонов, о звучании, т. е. о конкретной реализации фонем в речи носителя древнетюркского языка, не представляется возможным, поскольку большая часть наших предположений так или иначе будет умозрительной. В то же время, даже если предположить, что данные аллофоны могли существовать, в таблице согласных фонем, скорее всего, ничего не изменится, а главным принципом ее построения по-прежнему будет оппозиция не глухость-звонкость, а сила-слабость. Если предположить, что вся фонологическая система в целом построена не на оппозиции глухости-звонкости, а на оппозиции силы-слабости, то в таком случае вряд ли изменились бы все дифференциальные признаки и вся система. В одном из современных тюркских языков — в тувинском — фонологическая система согласных фонем строится на оппозиции силы-слабости, однако в этом же языке рассматриваемая оппозиция дополняется оппозицией по глухости-звонкости для слабой серии, при этом остальные дифференциальные признаки согласных фонем остаются без изменений [13, с. 41-45].
В корреляции по силе различие в энергичности часто может сочетаться с различием другого типа и образовывать с ним одно целое, например, сильная серия вполне может быть глухой, а слабая — звонкой [14, с. 167]. Более того, для тюркских языков противопоставление сильных и слабых является своеобразным выражением оппозиции по глухости-звонкости: сильные согласные — глухие, слабые — звонкие. Однако слабые могут быть и глухими, и полузвонкими, и полнозвонкими. Таким образом, указанные оппозиции как бы взаимозаменяемы. А. М. Щербак считает, что правильнее говорить не о взаимозаменяемости, а о сочетании глухости и силы, с одной стороны, и звонкости и слабости — с другой, как взаимообусловленных или смешанных признаков [11, с. 88].
Похожая ситуация нередка в языках мира. Для сравнения: в бретонском языке согласные объединены в две серии — сильные и слабые, при этом слабые согласные выступают как звонкие, а сильные в основном — как глухие [14, с. 226]. Предполагается, что и в древнеуйгурском языке могли иметь место оппозиции по таким же признакам [15, с. 56].
Существует иная точка зрения: оппозиция по признаку слабый-сильный могла быть не полностью усвоенной системой согласных древнетюркского языка. Есть предположения, что если эта оппозиция и существовала, то в рассматриваемый период еще не до конца себя проявила. Если бы в начале слов наблюдались колебания согласных по признаку силы-слабости, например, /Ь/ ~ /р/, А/ ~ М/, /к/ ~ М/, то тогда данную оппозицию можно было бы считать целиком внедрившейся. А пока она проявляла себя как тенденция, существующая наряду с другими трансформациями типа чередования Ы ~ /5/ [16, с. 45].
Отношение исследователей к указанной оппозиции в целом сводится к двум данным позициям. Правда, попытка установить, основывались ли оппозиции фонем языка рунических памятников на вышеуказанных отношениях, — все же только предположение о том, чем эта система согласных являлась на самом деле.
Слабость же позиции Л. Юхансона заключается, как представляется, в том, что, согласно его схеме, на письме передаются аллофоны, а не фонемы. В грамматологии доказано, что на письме отражаются главным образом фонемы и что варианты фонем не осознаются носителем языка. Это положение, впервые высказанное Н. С. Трубецким в докладе на Втором международном конгрессе лингвистов, состоявшемся в августе 1931 г. в Женеве, стало и у грамматологов, и у фонологов общепризнанным [17, с. 4243]. Л. Юхансон, напротив, высказывает идею о том, что не только фонемы отражаются на письме [4, S. 4]. Это утверждение несколько декларативно, так как не подкрепляется никакими доказательствами. Кроме того, он заявляет, что реконструкция мертвых языков должна базироваться на реконструкции фонетических отношений, т. е. на реконструкции реального звучания языка [4, S. 25], что в данной ситуации вряд ли возможно. Автор отказывается от принципа фонемности письма [4, S. 33]: с его точки зрения, на письме отражаются не фонемы, а аллофоны [4, S. 25, 50], что представляется ошибочным. Идея о том, что на письме передаются аллофоны, противоречит грамматологическому закону, согласно которому одни и те же знаки способны передавать родственные фонемы [18, с. 76], игнорируя минимальную разницу в дифференциальных признаках. В таком случае тонкая дифференциация аллофонов, которую провел Л. Юхансон, маловероятна.
Автор отмечает, что нельзя установить возраст письменности [4, S. 68], поскольку данная письменность была изобретена, а это могло произойти только очень рано, как минимум, в начале нашей эры. Это замечание представляется не совсем верным, так как есть все основания относить древнетюркское руническое письмо к той разновидности систем, которые И. Фридрих описывает в главе «Изобретение письма в современном мире», а И. Гельб — в разделе «Письменности слаборазвитых обществ в новое время». Надо только сознавать, что процессы, которые происходят «в современном мире» или «в новое время», могли иметь место и в VII-VIII вв. Если бы возраст письменности был больше, существовали бы памятники, в которых описывались бы соответствующие исторические события. На формирование письма индейского племени чероки в США потребовалось менее 50 лет. И если от эпохи написания орхонских памятников — начало VIII в. — отнять 50 лет, то можно назвать приблизительное время возникновения рунического письма: середина VII в. Из истории письма известно, что быть смешанной (т. е. иметь в своем репертуаре лого-, фонемо- и силлабограммы) может только очень молодая письменная система, что позволяет говорить приблизительно о довольно кратком периоде формирования письма — в пределах ста лет [19, с. 194-206; 20, с. 59].
Материал ДТРП показывает, что большая часть согласных фонов на стыках морфов сочетается со своими «противоположностями», т. е. если в ауслауте основы находится глухая (сильная), то в анлауте временного морфа будет звонкая (слабая), и наоборот. В то же время примерно половина фонем склонна к диссимиляции, а вторая половина — к ассимиляции. Часть фонем функционирует смешанным образом, т. е. склонна к образованию как ассимилирующих, так и диссимилирующих сочетаний.
Можно предположить, что диссимиляция вполне могла существовать в языке ор-хонских рунических памятников, и она могла быть связана с агглютинирующей техни-
кой построения словоформ в речи, в частности с тенденцией подчеркивать морфемные границы. Подобная идея была высказана Г. П. Мельниковым относительно языков агглютинативного типа. Возникновение в таких языках, состоящих из одних корней, речевых цепочек требует такой структуры корневых морфем, которая позволила бы четко определять и демонстрировать границы между корнями [21, с. 346].
А. М. Щербак отмечает, что в тюркских языках при стечении согласных возникают и ассимилятивные, и диссимилятивные процессы, естественно, направленные от основы к аффиксам: после глухих согласных основы следуют глухие начальные согласные аффиксов, после звонких согласных основы — звонкие смычные согласные аффиксов, а щелевые согласные сохраняют глухость. Исключения из этого правила распространяются в основном на сочетания сонорных с шумными. При этом в неразложимых основах преобладают сочетания сонорных с глухими шумными, а в формах, имеющих прозрачную морфологическую структуру, встречаются сочетания сонорных со звонкими шумными [22, с. 32]. И. В. Кормушин полагает, что в языке орхоно-енисейских памятников существовало как уподобление, так и расподобление согласных на стыке морфем, однако преобладала диссимиляция: после глухих согласных основы следовала звонкая согласная аффикса, а после звонкой согласной основы — глухой согласный аффикса [15, с. 95].
В письменных памятниках древнеуйгурского языка, создававшихся в разных системах письма за довольно короткий период времени, есть примеры, сходные с вышеприведенными. (При создании памятников использовалось и манихейское письмо, и уйгурское, и центральноазиатское брахми, руническое, тибетское, эстрангело, однако преобладало все же уйгурское алфавитное письмо, представляющее собой, как считают исследователи, переработанный вариант согдийского письма [15, с. 55].) После основ с глухой согласной в ауслауте могут следовать аффиксы со звонкой согласной в анлауте. В качестве примера можно привести аффикс прошедшего категорического времени [23, с. 11-14].
В современном турецком языке существуют такие слова, как alt — «низ, нижняя часть», которое, находясь в конструкции изафета, при присоединении к основе аффикса принадлежности 3-го лица ед. ч. (например, masa alti — «пространство под столом») являет собой диссимилятивное сочетание глухой (сильной) фонемы /t/ и звонкой (слабой) фонемы /1/. Вместе с тем форма прошедшего категорического времени 3-го лица ед. ч. выглядит как aldi — «взял», т. е. наоборот, на стыке морфем наблюдается ассимиляция по звонкости. Б. А. Серебренников, как и Г. П. Мельников, полагает, что структура любой грамматической парадигмы тесно связана с тенденцией к сохранению границ между морфемами, и именно эта тенденция выполняла роль фактора, сдерживающего значительные звуковые изменения на стыках морфем. По всей видимости, сохранение структуры парадигмы тесно связано с гармонией гласных и тенденцией к сохранению морфемного раздела в сочетании согласных [24, с. 12]. Иными словами, существование языка как агглютинирующего может стать причиной появления в нем диссимилятивных явлений.
Здесь уместно было бы вспомнить знаменитые тезисы Поля Пасси, о которых упоминает и А. Мартине:
«1) Язык постоянно стремится освободиться от того, что является лишним.
2) Язык постоянно стремится выделить то, что является необходимым» [14, с. 64].
Иными словами, так как два последовательных звука всегда стремятся ассимилироваться, они должны при этом сохранить свои значащие различия, что и противо-
действует их попыткам ассимиляции [14, с. 65]. Таким образом, диссимиляция в языке древнетюркских рунических памятников могла существовать для того, чтобы подчеркивать, выделять необходимые для коммуникации служебные морфы. В то же время подобное предположение вызывает ряд вопросов, например, почему тогда диссимиляция, вызванная коммуникативной необходимостью, не была тотальной и охватила не всю систему, а лишь ее часть.
Безусловно, всем языкам присуща тенденция к экономии выражения [25, с. 53]. Еще Сепир сформулировал тезис о том, что равновесие языковой системы непосредственно связано с принципом языковой экономии. Данный принцип — существенная черта языковой системы, и равновесие системы представляет собой наиболее экономный вариант распределения ее элементов [26, с. 7].
В то же время нельзя не вспомнить, что тексты древнетюркских рунических памятников отражают довольно ранний этап развития тюркских языков. На данном этапе только появились и оформились некоторые грамматические формы, и многие из них еще не подчинялись законам сингармонизма, в той или иной мере действующего во всех современных тюркских языках. Говоря о сингармонизме, мы подразумеваем и гармонию гласных, и гармонию согласных, а говоря о гармонии согласных, мы подразумеваем прежде всего гармонию по признаку глухости-звонкости либо по признаку силы-слабости. Именно новизна форм, именно молодость языка, момент его становления могли бы объяснить смешанный характер контактов согласных фонов, отраженный в последней схеме.
Г. П. Мельников в знаменитом труде «Системная типология языков» формулирует концепцию, согласно которой бытовое сознание народа определяет строй, структуру его лингвистического, языкового мышления и структуру языка. И если образ жизни такого большого кочевого народа, как «голубые тюрки», был связан с постоянным кочевьем, т. е. с постоянной готовностью и быстро собраться в дорогу, и быстро остановиться, поставить дом и расположиться в нем всем семейством, то и язык такого народа тоже как бы не имеет постоянных, фиксированных, застывших форм, а «готов к сборке и разборке» в любую минуту, если это необходимо для коммуникации. Языковое сознание кочевых народов подразумевает формирование устойчивого, однотипного и простого коммуникативного механизма, иными словами, регулярного и правильного [21, с. 120-121]. Следовательно, любая языковая «неправильность», вариативность, будь то даже вариативность не грамматическая, а фонологическая, могла бы создать для носителя языка определенные психолингвистические, т. е. языковые, связанные с сознанием, коммуникативные сложности.
Вспомним, что язык является «органом общественного сознания, воплощенного в психике каждого члена социума, благодаря которому сознание обеспечивает свое формирование» [21, с. 95]. Допустим, что образ жизни кочевого языкового коллектива подразумевал, как отмечает Г. П. Мельников, периоды, когда языковой коллектив разделялся на мелкие языковые группы, и периоды, когда он собирался вместе и когда происходил интенсивный обмен информацией, в том числе и информацией языковой (на психическом уровне). Это подразумевает, что говорящие обмениваются только наиболее значимой информацией. Кроме того, эта информация передается не индивидуально, а всем без исключения членам языкового коллектива. В таких условиях «прерываемого общения» (по терминологии Г. П. Мельникова) нет необходимости усложнения языковой техники и перенагрузки формальных языковых показателей, поскольку нет,
прежде всего, нужды получать сведения о конкретных событиях, зато надо получать сведения о совокупном результативном состоянии общеизвестных коммуникантам мест, предметов, о развитии событий и информацию о людях [21, с. 95]. Помимо этого, если некая дополнительная информация о предмете, передаваемом корнем слова, естественно вытекает из контекста или заранее известна участникам коммуникации, то она понятна без специальных служебных средств, и в этом случае нет необходимости в употреблении дополнительного уточняющего средства, будь то специальная морфема или фонема, подчеркивающая границу аффиксов. Если же сообщение содержит нечто неизвестное, если нужно уточнить информацию о предмете, суть которого выражает исходная основа, и избежать таким образом непонимания или искаженного восприятия смысла высказывания, то будет использована либо соответствующая грамматическая форма, либо фонологическое средство [27, с. 15].
Именно эта особенность психоязыкового сознания кочевых народов позволяет предположить, почему в тюркских языках — и древних, и современных — фактически отсутствует множественное число. Эта особенность позволяет сделать вывод о долгом процессе формирования системы личных и глагольных аффиксов в языке рунических памятников. Именно эта особенность позволяет предполагать, что диссимиляция в языке рунических памятников, безусловно, могла существовать, и целью ее было подчеркнуть значения служебных морфов, как уже говорилось выше. Однако именно эта особенность предоставляет возможность предполагать, что древнетюркский язык был не диссимилирующим, а слабо ассимилирующим языком — ведь слабая ассимиляция на рассматриваемом этапе развития древнетюркского языка не затрудняла процесса коммуникации.
Сокращения
ДТРП — древнетюркские рунические памятники
КТм. — Памятник в честь Кюль-Тегина, малая надпись
КТб. — Памятник в честь Кюль-Тегина, большая надпись
Мог. — Памятник Могилян-хану (Бильге-кагану)
Тон. — Памятник в честь Тоньюкука
МЧ — Памятник Моюн-чуру («Селенгинский камень»)
Литература
1. Малов С. Е. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1959. 112 с.
2. Малов С. Е. Памятники древнетюркской письменности. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1951. 452 с.
3. Кондратьев В. Г. Грамматический строй языка памятников древнетюркской письменности VIII-XI вв. Л.: Изд-во ЛГУ 1981. 191 с.
4. Johanson L. Alttürkisch als "dissimilierende Sprache". Wiesbaden: Academie der Wissenschaften und der Literatur; Mainz: Franz Steiner Verlag GMBH, 1979. 157 S.
5. Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. I, II. М.: Изд-во АН СССР, 1963. Т. I, 384 с.; Т. II, 391 с.
6. Соссюр Ф., де. Курс общей лингвистики / пер. с фр. А. М. Сухотина. М.: Логос, 1998. 296 с.
7. Трубецкой Н. С. Основы фонологии. М.: Аспект-Пресс, 2000. 352 с.
8. Философский энциклопедический словарь / под ред. С. С. Аверинцева, Э. А. Араб-Оглы, Л. Ф. Ильичева и др. М.: Советская энциклопедия, 1989. 815 с.
9. Трубецкой Н. С. Некоторые соображения относительно морфонологии // Пражский лингвистический кружок. М.: Прогресс, 1967. С. 115-118.
10. Gabain A. von. Alttürkische Grammatik. Leipzig: Otto Harrassowitz, 1950. 373 S.
11. Щербак А. М. Тюркская руника. Происхождение древнейшей письменности тюрок, границы ее распространения и особенности использования. СПб.: Наука, 2001. 147 с.
12. Яхонтов С. Е. Китайская транскрипция некоторых древнетюркских согласных // Материалы конференции, посвященной различным вопросам тюркологии в рамках программы «Год Казахстана в России» (4-5 ноября 2003 г.). СПб.: Наука, 2003. С. 72-74.
13. Рассадин В. И. Фонетика и лексика тофаларского языка. Улан-Удэ: Бурятское книжное изд-во, 1971. 251 с.
14. Мартине А. Принцип экономии в фонетических изменениях (Проблемы диахронической фонологии) / пер. с франц. А. А. Зализняка. М.: Изд-во иностранной литературы, 1960. 260 с.
15. Языки мира: тюркские языки. М.: Индрик, 1997. 544 с.
16. Тенишев Э. Р. Смычные согласные в языке тюркских рунических памятников // Советская тюркология. 1973. № 2. С. 40-45.
17. Гузев В. Г. К вопросу об использовании данных ранних анатолийских тюркских памятников для изучения фонетики языка тюрок Малой Азии ХП-ХУ вв. // Исследования по филологии стран Азии и Африки. Л.: Изд-во ЛГУ 1966. С. 59-68.
18. ГельбИ. Е. Опыт изучения письма (основы грамматологии) / пер. с англ. И. М. Дьяконова. М.: Эди-ториал УРСС, 2004. 368 с.
19. Фридрих И. История письма. М.: Наука; ГРВЛ, 1979. 463 с.
20. Гузев В. Г., Кляшторный С. Г. Проблема происхождения древнетюркской руники в свете общей теории письма (к столетию дешифровки) // Вестн. С.-Петерб. ун-та. 1993. Сер. 2. Вып. 4. С. 59-68.
21. Мельников Г. П. Системная типология языков. Принципы, методы, модели. М.: Наука, 2003. 395 с.
22. Щербак А. М. Тюркский консонатизм // Вопросы языкознания. 1964. № 5. С. 16-35.
23. Хуастуанифт (Манихейское покаяние в грехах). Предисловие, транскрипция уйгурского текста, перевод Л. Ю. Тугушевой. СПб.: Нестор-История, 2008. 82 с.
24. Серебренников Б. А. Причины устойчивости агглютинативного строя и вопрос о морфологическом типе языка // Морфологическая типология и проблема классификации языков. М.; Л.: Наука, 1965. С. 8-26.
25. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М.: Прогресс, 2001. 656 с.
26. Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. Фонетика / отв. ред. Э. Р. Тенишев. М.: Наука, 1984. 484 с.
27. Дубровина М. Э. Язык древнетюркских рунических памятников как источник сведений для построения модели тюркской морфологии (субстантивное словоизменение): автореф. дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2008. 26 с.
Статья поступила в редакцию 10 января 2013 г.
